8. Час пробил
Семья спешно съехалась в Питере.
– Уехать бы Вам, княгиня, – граф обомлел от обмолвки. – Прошу простить великодушно. Я только хотел уведомить Вас, графиня, что… —
Ком обреченной нежности не тает в горле. Не в силах более осознавать предстоящую потерю, мучимый умом и сердцем граф зрелым размышлением понимает заблуждение, увлекающее их к катастрофе. Господи, как же она была права, указуя преступность безумных идей – заблуждений великих, когда события оживают джином из сказки. Серебряный аксельбант сверкает слезами подступающего раскаяния, за ними хаос, безнадежный хаос и кровь…
– Снег, иней, как чисто и светло, милый. – Она прервала молчание. Выходя из кареты, ткнула зонтиком под ноги. Ямка в гнусном крошеве и следы, затопляемые уличной сукровицей, осеняют графа прозрением запоздалым. Тревожный озноб засквозил им в лицо. Он впервые увидел страх в очах ея, зазвеневший хрустальной сосулькой, сорвавшейся на крыльцо. Страх?.. Нет, то – ужас! Ужас неслыханного произвола реальности, только сейчас – при обмолвке, им обнаруженный и понятый нутром, да так, что лучше бы и не родиться, не жить, не знать своей единственной. Ненасытный демон требует жертвы, уже опрозрачневшей от неминуемости и столь явственно отдаляемой. А, впрочем, так и так – погибель. Но ей! Как можно ей? Он сразу поднялся к себе: недосягаемые образа, теплится лампадка.
– Неужель, Господи, я ведь верил, верил и ведал, что творю! Чьими молитвами, Господи, Боже всемилостивый, ступаем на адские жернова. Пылает камин, прислуга еще покорна и кучер нестроптив, но насторожен, еще… сколь еще дозволено одним воздухом дышать, сколь еще не отнимешь неделимую благость близких душ? – Граф ошалевает от бессилия произнесть…
Графиня коснулась плеча, невозмутимо приглашая к позднему ужину. Искрит шампанское, и розы источают благоухание, уверяя в незыблемости порядка, пренебрегая сумятицей душ человеческих. Возлюбленная оживленней и словно бы радостней, чем в их юные годы. Привычная молчаливая беседа угаданных жестов и взглядов. Их окрестили роковой парой, идеально слившейся воедино, а прочее – игра. Игра света: маски и маски. Нет, она не примет иной участи, еще возможной некоторую пору. Леденящую прохладу где-то в левой груди никак не залить, не унять, не замолчать.
– Извольте, водочки, сударь, – звонкий голосок гимназистки, беззаботной и мудрой. —
Годы минуют ее – как хороша! Граф любуется супругой, отвлекаясь на проказы, забывает гнетущую боль предчувствия – тоску, объявшую мир, лишь кажущийся прежним, как забытое лето в обмороженных зеленых кронах родового парка.
– Богиня вдохновения, восхитительница ангелов… – Граф шепчет, лукаво заплетая излишнюю бодрость выпитого в не очень изысканные комплименты, на которые он не был ловок, как многие в свете, язвительно сгоравшие от зависти.
Но он предпочитает говорить глупости, пугаясь каждой вздрагивающей минутной стрелкой на старинных часах, которые вот-вот пробьют свое жуткое бремя. Тревога прячется крапленой картой в колоде, вечер разыгрывается, ставки крупнее всех фамильных бриллиантов или… Вдруг это нелепая ссылка на сон – кошмарный сон наяву? Он не находит в памяти ни одного вечера, где бы они так веселились и только для себя. Гостей нет, да теперь уж не затевают балов и приемов. Упоение каждым мгновением, упование на драгоценную отсрочку. А вдруг незначительный случай переменит волю?
Они танцуют самозабвенно, сменяя друг друга у рояля, забыв о клавишах, сближаются в мазурке под неслышные па, уносятся в вальсе отчаянного восторга. В смутном золоте свеч колеблется эхо полуночной залы, восхищение устроенным шумом утопает в звоне фужеров и всплесках ладоней: «Ах, браво-браво, граф»! – Из затаенных глубин души, радуясь изречению вслух, слова исторгаются с наслаждением. И это прекрасно! Обретает голос сокровенное, ведомое лишь во сне, что так умиляло батюшку на исповеди и радовало матушку («то, голос сердца, дети мои, то ангел любви образует вас, верьте, верьте друг другу…»). Снисходившее к ним обоюдное откровение, высказанное сначала в шутку и с громким смехом, не рассыпается на бессмысленные звуки – не остужает чувств, а вселяет надежду – надежду на спасение. Государыня не попустит…
Военный мундир к лицу и легкий багаж прикручен к пролетке, хрипят нетерпеливые кони. И голос призывный трубы знает почти наверняка, что граф защитит свою ненаглядную. Прощаясь, она смело поправит его.
– До встречи, до скорой, возлюбленный!
И он безбоязненно смеется, и верит в свой единственный шанс.
– Сударыня, я не хотел бы видеть Вас вдовой. За Вами князь, прощайте! —
Смутившийся князь пожал локоток.
– Графиня, я скоро отъезжаю. Город пуст, все зависит от Вас. До последнего я Ваш покорный слуга. Ваш супруг просил меня… —
Солнце заскользило над парком, трогая оцепеневшие силуэты на мраморе проводивших ступеней. Очнулась улыбка графини.
– Благодарю, милый князь, я остаюсь. Я дома, кто посмеет тронуть? Премилая весна задалась, все образуется. Пойдемте в гостиную, что ж горевать? – Слова звучат утверждением, а не вопросом.
Смахивая слезы, Матренка охает в голос. Грустная медлительность прошуршала по мозаике паркета, оттаивая в нежности Шопена. В бессильном гневе князь отмахнулся от ожидавшего его кучера и последовал за графиней. В подкатывающих к горлу аккордах все яснее различая приближение герцогини Трагедии, чей триумфально-фатальный бал, вероятно, уже назначен… Вспорхнула белая ажурная накидка на волосах пианистки, играющей самозабвенно и, не замечая нот, любезно перелистываемых великой княгиней Разлукой, одарившей князя сияющей улыбкой. Времена, где друзей не ждут, заполучили власть…
Мечется бедная Матренка, не ведая, где бы упрятать графиню. А слуги давно разбежались, да и нянюшка исчезла в лабиринтах дворца.
– Барыня, барыня, стучат, двери ломят. —
– Так, поди, открой. —
Графиня и не укладывалась спать. Прическа надменно высока, словно сейчас утро дворцовых визитов, вызывающе сверкает бриллиантовое ожерелье, пышные буфы искусно нависают на плечах, локотки сжимая, жесткие кружева в каменьях скрывают точеные запястья. Алфея ощущает багрово-бархатную тяжесть платья обнимающего колени, церемонно сходя по парадной лестнице в залу. Онемевшая Матренка пятится к трясущейся, вырываемой двери, отступает от кованого топота. Пылают факела, запах махорки, стужи и металла, людность и грохот крушения, вопросы к непроницаемому спокойствию хозяйки. Сцепленные на талии пальчики выгибаются от рывка, предательски оголив плечо, интригуя визитеров недосягаемостью. Недобрый взгляд изучает классический профиль, холодит взведенной угрозой зашептавшие на ухо подвески: «Этого следовало ожидать».
– Обезумели, хамы, – невольно ответила графиня, вполне владея собой.
Щелчок оглушил. Она смотрит уже со стороны: долго и прочно хрустит ткань, удерживая сникающее тело, цепко сжата обманчивая легкость рукава, обнажив левую грудку, невинно удивленную нелепым обращением. Отшатнувшись, бесноватые, никак не ожидавшие подобного исхода, будто бы бережно укладывают ее на ковер, матерясь, оставляют дом распахнутым. Вьюга заметает еще зеленые, не успевшие состариться рыжиной, не уставшие листья октября, ощипывает богатые кроны вековых исполинов. За мглою звезды как никогда печальны. Князь склоняется к телу, прикрывает надорванным рукавом крапинки крови, зардевшие под кожей, оглядывается мрачно на Алфею. Он подходит к ней сожалеющей походкой, видит крайнее изумление, теряющее границы зрачков, черная бездна не оставляет места радужке, дробится хрустальными гранями – уже за пределами души.
– Этого следовало ожидать, графиня, я к Вашим услугам. Выбор, Вы сделали выбор, – он сжимает безвольные пальцы, – час пробил, сударыня. Я был терпелив, памятуя о графе. Богиня моя, послушайте, пуля вернется к пославшему ее, ничуть не повредив Вашего чудного ушка. Так позвольте предложить Вам руку, сердце вы давно похитили. – С неистовым наслаждением он приник к остро выточенным ноготкам, как верный друг, уверенный в своей правоте.
Факир-управитель гасит портретную галерею, собирает свет очей – до лучших дней. Князь хочет услышать – уловить в молчании согласие на отъезд.
– Было послание: предать забвению. Прежнее кануло в Лету, не пытайтесь искать графа в предстоящем хаосе. Нас ждут иные наряды, имена. Нас укроют темные крылья. —
Впервые хмуро Алфея обводит неласковым взором редеющую свиту, едва приседающую в поспешном реверансе. Особняк пустеет, все в сборе, только Матренка, забившись в шубы, молится об избавлении от холеры или чумы, не знает, как назвать.
– Я не оставлю Вас! Выбор, – напоминает князь.
– У-у-уходим… – подпевает дьявольская завируха, подталкивая всех в спины.
– Умоляю, придите в себя, уже поздно, уже светает. – Он подступает к ней вплотную, с трепещущей силой обвив руками и не отрывая взгляда, царапаясь о замысловатую роскошь украшений на платье, но, не отпуская, замедленно сползает на колени, шепча и осекаясь.
– Уже поздно, они могут вернуться, комиссар уже мертв. —
– Это сделала я, – отвечает она легкой пощечиной, благословенно перехваченной и прижатой к иссохшим губам.
– Я видел. Уходим же, здесь нас ждет западня.