6. Вещий сон
«Цветы и слезы для богини». Нет, я спутал, впоследствии записал, но как-то иначе. Розы продержались долго, словно она тайком притягивали их для вдоха. Были цветы, фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке. Примерно так я начал послание любимой в незаконное царствование Великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день с резкой границей звонка коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило ВРЕМЯ. Помню, что, касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, я ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая о том, какой она стала.
– Улыбнитесь, Мэм, шампанское! Ну, зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки. Я Лапундер – есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски – как у меня. Очень похож. Успокойтесь, Мэм, я не бросил литературу, да только что она теперь может значить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Сознайся, ты все еще славный котенок, с которым не соскучишься? Мэм, я не знаю Вашей, предполагаемой в морганатическом браке, фамилии… Я не слушал, не остановил Вас. Но уверен, что есть обратный билет и скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать Ваш рейс. Я надеюсь, Мэм, что вояж разочарует Вас… Я чуть с ума не сошел. Я не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет, ни для кого, нет навсегда!
– Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что… – Она не выносила мой театральный гомерический хохот и бросила трубку. А я мечтал рассказать, что дела, начатые при ней, приносят немалый доход. – «Алло! Ты с ума сошла! Алло».
Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика. Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос. Что за странные фантазии? Какой Париж, зачем билеты, если она по сей день летает во сне? Какие карточки, помолвка? Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживает дремотная тишина спальни, на шпалерах толстопятая пастушка напоминает резвушку Матренку. Часы в который раз принимаются играть прелюдию, но бьют семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам свое великодушие – самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрену. Знать графиня на прогулке, нешто кликнуть… Нет, переваливается как утка, а девка хваткая – уж третьего понесла. Вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведенный порядок якобы не нарушен. Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю. Экое безобразие. Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.
– А барыня катаются… За ними князь заехали-с… ранехонько, – растерянно бормочет она в ответ, запрокинув пухленькое испуганное личико.
Граф, оборвав березовую косицу, возвращается в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранит приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета. День действительно хорош, но одеваться самому… Граф прохаживается, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивают на дела государственные, мечты о новом просветленном обществе, где… Он замечтался и сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекается лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то неизвестных газет и журналов. Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущают не только названия, но и орфография: отсутствует ять! – «Что такое»?! – взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери. Промокают туфли, паркет становится облезлым, серым.
– Бред какой-то, прости, Господи, – шепчет он, отступая на неиспорченный пол, спиной чувствуя удар леденящей волны, настигающей все же внезапно. Он боялся себя в гневе, ибо мог быть жесток. – «Выпороть! Всех выпороть! Матрена, разрази вас гром», – кричит он шепчущим кронам, нервно затягивая поясок. Просматривая парк с балкона, заключил: «Бездельники, ни души». – Застекленная тишина взорвалась, в бешенстве разбитый столик обнаружил шершавое некрашеное нутро. – «Хамы, чаевничать вздумали! Натащили хлама от разночинцев, научили вас читать, аспиды». – Граф все крушит, топчет и расшвыривает. Гнев и бессилие – иссушающая чаша, родственная предательству. Ибо из чаши должно утолить жажду. Никак не наоборот! Темнеет в глазах, грязные в лохмотьях потолки опускаются все ниже, надвигается плоская зловещая мебель, обшарпанная, покрытая махровой пылью. Мерещится тусклая убогая комнатушка, – то ли кладовка, то ли спальня приживалки.
– Господи, как во сне… Определенно нельзя серчать, аж пот прошиб. – Граф чеканит шаг уже степенно, не замечая перемен. А его кабинет с лепниной действительно ветшает, сужается, капает вода. Кончиками пальцев он провел по лбу, злобно шипя: «Выпороть… всех выпороть». – Его остановила хлесткая пощечина, тряпкой залепившая лицо.
– Что такое?! – Граф недоуменно раскрывает глаза, пораженный множеством стекающих, небрежно развешанных блеклых флагов. Это в его-то изысканном уюте! Отбиваясь от них, он ринулся к свету, к неограниченному простору дня, где нет удушливых жутких вещей. Промокший, со слипшимися всклокоченными волосами, в одной туфле, с хвостом сорванной веревки на плече он достиг жалобно пискнувших дверей балкона, прерывисто вдохнув свежего воздуха, услышал воробьиную ссору и детский лепет внизу.
– Господи, да что же такое, – вопрошает он, думая, что бредит или сходит с ума.
– Я полагаю, что это пеленки, сударь, – насмешливо отвечает графиня, постукивающая хлыстиком по мрамору колонны. Граф опешил: здесь слишком высоко, как ей удалось проникнуть мимо него? Шевельнулась осторожная ясная мысль, приметившая шлейф амазонки, свисающий через перила. Она заметила это и невозмутимо поправила подол, не меняя улыбчивого выражения лица. Граф отбросил тапок, скинул халат и, сев прямо на пол, спрятал лицо в ладони, решив, что это продолжение кошмара или его супруга просто ведьма.
Мгновение бесконечно. Качнулся маятник условного расстояния, время не существует. Низкий реверанс, алмазные переливы на остреньких ключицах. Все замерли, нет, застыли в ожидании взмаха палочки дирижера. Грациозный поворот головы: взоры встретились. Великая княгиня Разлука покинула бал. Первые «па» застучали в висках: «Я, почему я»? – О, у нее были секреты, но даже леди Неизвестность и леди Неизбежность – родные сестры робели пред нею, пытаясь опорочить. Ее взгляд увлекал многих, обещая понимание, сочувствие, призывая довериться неслыханному блаженству в прискучившем мире. В свете за ней волочились, поклонялись, обречено платили дань богине салонов. Графу всегда льстило иметь такую супругу.
Вдохновенная музыка жестов мазурки, чарующие слова – бальзам на душу, некстати вспомнились ему: «Будьте счастливы каждым мигом волнений, а изменить что-то Вы не в силах и, кажется, нет причин для радости. Больно – значит – мы живы. Будьте счастливы непостижимой сутью, тем, что есть Вы… Ваши сны и пробуждения». – Бесполезно мучить себя, теряясь в догадках о том, что же было с ним и, что таит приятная улыбка, ныне далекая от первых слов знакомства. Граф в замешательстве не заметил ухода, все еще гадая о том, отчего он так страшится и ненавидит, и не может не любить ее?.. Ей всегда все известно. И давно, – решил он, окончательно очнувшись от сна и приходя в себя. Потрепав вихрастые макушки детей, Алфея скоро исчезнет в глубине аллеи. Исчезнет струящийся темный шелк, прильнувший к стану: изящный изгиб – она полуобернулась: «Разве можно меня не любить, граф? Мне жаль Вас».