Осажденная крепость. Нерассказанная история первой холодной войны. Часть первая. Интервенция и мировая революция (Л. М. Млечин, 2013)

Граница на замке

3 ноября 1917 года Петроградский военно-революционный комитет отправил комиссару станции Торнео на финляндско-шведской границе – в условиях войны это был единственный безопасный путь из России в Европу – короткую телеграмму: «Граница временно закрыта. Без особого распоряжения Военно-революционного комитета никто пропущен быть не может».

Позже последовало разъяснение. Иностранным дипломатам дозволялся проезд в обе стороны. Уезжать из России имели право только обладатели специальных разрешений Военно-революционного комитета. А беспрепятственно возвращаться в Россию могли политэмигранты. Всем остальным после Октябрьской революции въезд и выезд из страны был закрыт. Вот когда впервые опустился железный занавес и Советская Россия отгородилась от всего мира.

Мир не признавал власть большевиков – Совет народных комиссаров. Но в Смольном не собирались раньше времени ссориться с мировыми державами. Первый контакт иностранных дипломатов с советской властью состоялся 8 ноября 1917 года. Военный атташе Великобритании в России и одновременно начальник британской военной миссии бригадный генерал сэр Алфред Нокс прибыл в Смольный, где расположился Совет народных комиссаров, и попросил освободить взятый в плен при захвате большевиками Зимнего дворца остававшийся верным Временному правительству женский батальон (см. «Российская история», № 5/2012). Ему охотно пошли навстречу.

Первым министром иностранных дел Советской России стал Троцкий. Это была идея секретаря ЦК партии большевиков Якова Михайловича Свердлова.

– Льва Давидовича нужно противопоставить Европе, – сказал Свердлов. – Пусть берет иностранные дела.

Владимир Ильич Ленин, как и все большевики, ожидавший в самое ближайшее время мировой революции, недоуменно пожал плечами:

– Какие у нас теперь будут иностранные дела?

Но с предложением Свердлова согласился.

Главным внешнеполитическим вопросом для большевиков был выход из Первой мировой войны, в которой с лета 1914 года государствам Четверного союза (Германия, Австро-Венгрия, Болгария и Оттоманская империя) противостояли страны Антанты (Россия, Англия, Франция и многие другие).

Entente cordiale – «Сердечное согласие», так называлось заключенное в 1904 году соглашение между Францией и Англией. Через три года к ним присоединилась Россия.

21 ноября 1917 года нарком Троцкий разослал послам принятый съездом Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов декрет о мире и предложил немедленно объявить перемирие и начать переговоры об окончании войны с немцами, которая шла уже три года.

Для стран Антанты, воевавших вместе с Россией, предложение было неприемлемо. Они намеревались добить Германскую империю и ее союзников. Поэтому главы союзных миссий в Петрограде договорились не принимать предложение советской власти.

А 25 ноября в британском парламенте министр иностранных дел лорд Артур Бальфур от имени правительства его величества сделал официальное заявление: после падения Временного правительства в России нет власти, с которой можно иметь дело.

Тем не менее, пока в Брест-Литовске в марте 1918 года делегация Совнаркома не заключила сепаратный мир с немцами, иностранные миссии в Петрограде поддерживали видимость отношений с советской властью. Дипломаты приходили в наркомат Троцкого, надеясь убедить новую власть не мириться с кайзеровской Германией, а также не проводить национализацию иностранной собственности и не отказываться от своих обязательств по сделанным в Европе займам.

Но безуспешно. Выход России из войны был тяжким ударом для союзников. Считалось, что это продлит кровопролитные военные действия еще на два-три года…

«Вскоре после того, как разразилась революция, – вспоминал премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж, – тень огромной фигуры Ленина начала подниматься над горизонтом. Впервые она упала на покрытый зеленым сукном стол на Даунинг-стрит в виде донесения нашего посла Джорджа Бьюкенена».

В Лондоне отвергли рекомендации посла Бьюкенена о сближении с большевиками. Посол был информирован: «Правительство готово поддерживать любой ответственный орган власти в России, который активно выступит против большевиков, и будет финансировать в разумных пределах готовность таких органов помочь делу союзных держав».

Джорджу Бьюкенену приказали вернуться на родину. 7 января 1918 года британский посол покинул Россию.

16 января лорд Бальфур в Лондоне уточнил позицию правительства его величества:

– Мы не признали петроградские власти как правительство России де-юре и де-факто. Но мы ведем дела неофициально с помощью агента, действующего по инструкциям нашего посольства в Петрограде.

Из всех западных руководителей более других симпатизировал русской революции президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон, решительно поддержавший свержение монархии. Ректор Принстонского университета, он оставил научное поприще ради политики. Его избрали губернатором штата Нью-Джерси, затем он нацелился на Белый дом. Идеалист по взглядам, 4 июля 1911 года Вудро Вильсон сказал:

– Патриотически настроенный американец только тогда воистину гордится своим флагом, под сенью которого он живет, когда этот флаг становится не только для него, но и для других символом надежды и свободы.

И для него эти слова не были красивой фразой, которые политики произносят на митингах. Он так думал.

Последний посол Российской империи в США Георгий Петрович Бахметев информировал свое министерство в Петрограде: «Г-н Вильсон в своем роде совершенно новый тип политического деятеля в Америке. Профессор, известный историк, бывший ректор университета, следовательно, человек вполне культурно образованный. Он проповедует крайне либеральные теории, они построены более на идеалах, нежели на практических основах, и пользуется славой честного и порядочного человека, еще не запятнанного грязью политических интриг».

Кстати, российского посла Бахметева не любили в Вашингтоне (см. «Новая и новейшая история», № 1/2000). Государственный секретарь США Роберт Лансинг, отвечавший за внешнюю политику страны, вспоминал: «В нем было что-то варварское. Его хладнокровный цинизм и равнодушие к ужасающему кровопролитию среди его соотечественников на полях сражений и к лишениям простых людей империи поражали своим бессердечием и жестокостью. Его преданность царю и особам императорской крови была средневековой. Для него царь был Россией».

Еще будучи ученым, Вудро Вильсон называл царский режим в России «противоестественным». Его, в частности, поражало, что российские власти дискриминировали американских евреев – старались не выдавать им въездных виз. Российские консулы в США выясняли, не иудей ли проситель визы. 13 декабря 1911 года в знак протеста конгресс практически единогласно проголосовал за разрыв торгового договора с Россией, которая экспортировала тогда в Америку шкуры, кожу, шерсть, лен, пеньку, меха.

4 марта 1913 года Вудро Вильсон вступил в должность и стал двадцать восьмым президентом США. В 1916 году он добился переизбрания, причем исход голосования не был ясен до конца подсчета голосов. Его соперник Чарлз Эванс Юз лег спать, будучи уверен, что он избран президентом. Однако Калифорния удивила всех и отдала предпочтение Вильсону. Утром один корреспондент позвонил Чарлзу Юзу, чтобы взять интервью. Секретарь Юза высокомерно ответил:

– Президент почивает и не может соединиться с вами, пока не встанет с постели.

На это журналист резонно заметил:

– Ну, хорошо, когда он проснется, передайте ему, что он больше не президент.

Вудро Вильсон вел предвыборную кампанию, обещая нейтралитет в Первой мировой войне. В роли президента долго пытался помирить Антанту и страны Четверного союза. Даже когда воюющие державы отказались от его посредничества, когда немецкие лодки топили американские суда, когда его собственные министры были за войну, он выжидал.

Президент говорил конгрессу:

– Страшное дело отправить наш великий миролюбивый народ на войну, на самую страшную и разрушительную войну, когда под вопросом само существование цивилизации.

Но Вильсон все-таки решился вступить в войну, потому что немцы не оставили ему выбора. Он был уверен, что поступает правильно. Для сына пресвитерианского священника, который разделял глубокие религиозные убеждения отца, это было важно. В его представлении немцы были не просто не правы. Они были нечестивы. Вступление в Первую мировую он считал крестовым походом против преступной кайзеровской Германии – за справедливость, мир и цивилизованность. Он пришел к выводу, что на Германии лежит тяжкое бремя вины. Немцам придется ее искупить, но прежде они должны быть наказаны.

В отличие от глав Франции и Англии американский президент вполне доброжелательно наблюдал за революционными переменами в России. У Вильсона не было предубеждений против русской революции, потому что Соединенные Штаты тоже были созданы в результате своего рода революции.

Более того, свержение царизма в феврале 1917 года имело немалое значение для вступления США в Первую мировую. Теперь Вильсон мог уверенно говорить, что война стран Антанты против Германской империи и ее союзников на самом деле есть всемирное противостояние демократии деспотизму.

Англия и Франция медлили, пытаясь чего-то выторговать в отношениях с Петроградом, поэтому американское правительство первым признало Временное правительство. Государственный секретарь США Роберт Лансинг заявил:

– Надо поддерживать новое демократическое правительство России, которому мы должны сочувствовать. Если мы промедлим, ситуация может измениться, и можно упустить удачный момент, когда наша дружба послужит общей пользе.

Послом в Россию президент Вильсон отправил Дэвида Роланда Фрэнсиса, видного деятеля Демократической партии с большим послужным списком: мэр Сент-Луиса, губернатор штата Миссури, министр внутренних дел.

22 марта 1917 года посол Фрэнсис вручил первому главе Временного правительства князю Георгию Евгеньевичу Львову ноту: «В качестве аккредитованного в России американского посла и представителя властей Соединенных Штатов имею честь сим объявить об официальном признании Временного правительства всей России и заявить, что мне доставляет официальное и личное удовольствие дальнейшее общение с Россией в лице нового правительства. Пусть сохраняются существующие между нашими странами сердечные отношения».

Но Фрэнсису не удалось полностью сконцентрироваться на российских делах. В Петрограде у него затеялась увлекательная интрижка с Матильдой де Крам, учившей его французскому языку. Недоброжелатели уверяли, что Матильда одновременно столь же близка с одним немецким шпионом, а ведь американский посол обсуждает с ней секретные телеграммы из Вашингтона. Государственный секретарь Лансинг потребовал от посла прервать отношения с учительницей французского. Обиженный и оскорбленный посол поклялся выяснить, кто на него нажаловался, и разобраться с обидчиками…

Историки задаются вопросом: а что бы произошло, если бы американский президент решительно поддержал Временное правительство материально и финансово, если бы отправил на помощь России свои вооруженные силы? Не позволило бы это предотвратить развал страны и вооруженных сил летом семнадцатого и октябрьский большевистский переворот?

К этому Вильсона призывал главный советник президента по международным делам полковник Эдвард Мэнделл Хауз: «Вы не думали об идее переброски части наших войск в Россию через Тихий океан? Они бы подкрепили силы русских. Не думаю, что мы уделяем достаточно внимания ситуации в России».

2 апреля 1917 года, выступая в конгрессе, президент Вильсон говорил:

– Разве не чувствует каждый американец, что чудесные и радующие сердце события, происходящие в последние несколько недель в России, прибавили оснований нашим надеждам на будущий мир во всем мире? Самодержавие свергнуто, и русский народ во всем своем величии и мощи стал частью семьи народов, которые сражаются за свободу, за справедливость и мир.

Многие ожидали тогда, что Вильсон предпримет активные действия для укрепления новой российской власти. Президент же удовлетворился тем, что послал в Петроград осведомительную миссию для прояснения того, что же происходит в стране. Ее возглавил Илайя Рут, который в свое время был военным министром, Государственным секретарем и сенатором и даже удостоился в 1912 году Нобелевской премии мира. «Вильсон, – вспоминал Илайя Рут, – демонстрировал свои искренние симпатии российской революции». С ним поехали Джон Мотт из Международного комитета Ассоциации молодых христиан, помогавшей военнопленным в России, предприниматель Сайрус Маккормик, которому в России принадлежал завод, социалист Чарлз Рассел и один из лидеров Американской федерации труда Джеймс Дункан.

14 июля 1917 года делегация прибыла из Владивостока в Петроград, раздираемый ожесточенной политической борьбой. «Мы опоздали, – констатировал Илайя Рут. – Колоссальный для американского народа шанс ускользнул, прежде чем мы успели за него ухватиться».

Член правительственной миссии генерал-майор Хью Л. Скотт докладывал своему начальнику – военному министру США: «Мы нашли дела в весьма дурном состоянии; солдаты бегут с фронта, среди оставшихся на фронте нет никакой дисциплины, армию захватили митинговые страсти, на офицеров не обращают почти никакого внимания».

Когда вспыхнула мировая война, еще в сентябре 1914 года, страны Антанты, включая Россию, подписали Лондонский договор, обязавшись не заключать сепаратного договора с общим врагом. Теперь, приехав в Петроград, американский посланник тоже отговаривал русских политиков от сепаратного мира с Германией. Он формулировал свою мысль очень просто:

– Не будете воевать, не будет займов.

Президент Вильсон был готов помогать России лишь в том случае, если она продолжит войну. До ноября 1917 года Временному правительству выделили кредитов на триста двадцать пять миллионов долларов, но в Петрограде успели израсходовать только сто восемьдесят семь миллионов.

Поездка разочаровала Илайю Рута. Он телеграфировал из Петрограда госсекретарю Лансингу: «Передайте, пожалуйста, президенту, что мы столкнулись здесь с классом, насчитывающим сто семьдесят миллионов приготовишек, еще только учащихся быть свободными и нуждающихся в учебных пособиях детсадовского уровня. Они искренни, добры и порядочны, но охвачены смятением и ослеплены».

Не все были так пессимистичны.

Глава американской военной миссии и военный атташе посольства бригадный генерал Уильям В. Джадсон обращал внимание на то, что даже сейчас, после революции и фактического развала армии, Россия все еще сдерживает 126 немецких дивизий. Поэтому ей необходимо помогать.

Представители союзников опасались, что немецкие подводные лодки будут хозяйничать в Балтике, а сухопутные войска кайзера с помощью финнов перережут дорогу на юг из Архангельска. Тогда Россия в любом случае лишится помощи со стороны союзников. Оставался единственный надежный маршрут доставки всего необходимого для российской армии – великая Транссибирская железная дорога. Вот почему во Владивостоке сосредоточили большие запасы оружия, боеприпасов и снаряжения. Но все это нужно было еще доставить с востока страны на запад, в распоряжение действующей армии.

Американцы убедились, что Россия остро нуждается в локомотивах и подвижном составе, а также аэропланах. Не хватало и железнодорожников. Джон Ф. Стивенс, бывший главный инженер проекта Панамского канала, отправился в Россию, чтобы помочь модернизировать Транссибирскую железную дорогу.

Инженер Стивенс потребовал срочно поставить России две с половиной тысячи локомотивов, сорок тысяч грузовых вагонов, переслать из Панамы оборудование, в том числе подъемные краны, а также сотни железнодорожников. Первая группа – триста пятьдесят железнодорожников – двинулась во Владивосток из Сан-Франциско 18 ноября 1917 года, через десять дней после большевистской революции. Во Владивосток они попали 14 декабря. Но было слишком поздно – Временное правительство, которому собирались помогать, исчезло. Через три дня американских железнодорожников эвакуировали в Японию… Но в реальности ни военный заем, ни новые локомотивы, ни американский экспедиционный корпус в ту пору уже не заставили бы российскую армию сражаться с немцами. Большевики взяли власть и получили поддержку солдатских масс, обещав немедленный мир.

8 ноября 1917 года Государственный секретарь Лансинг записал в дневнике: «В телеграмме Ассошиэйтед Пресс из Петрограда сообщается, что большевики свергли правительство».

Вудро Вильсон собрал в Белом доме кабинет, сообщив министрам:

– Пока преждевременно говорить о крахе России. Надо ждать.

Президент отправился играть в гольф. На следующий день посетил церковь. Он не знал, как оценить драматические события в России.

«Россия, подобно Франции в прошлом столетии, – писал он 13 ноября 1917 года, – вне всякого сомнения перейдет глубокие воды и выберется на твердую землю на другом берегу, и ее великий народ займет достойное место в мире».

Но на съезде Американской федерации труда президент Соединенных Штатов назвал руководителей большевистского переворота «пустыми фантазерами», если они думают, что смогут спокойно жить рядом с могущественной Германией, способной «в любой момент интригами или силой их скинуть».

Конгрессмену Фрэнку Кларку президент заметил:

– России суждено пройти через суровые испытания, но она выстоит.

Посол Дэвид Фрэнсис 17 декабря 1917 года сообщал из Петрограда Государственному секретарю Роберту Лансингу: «Вчера не телеграфировал, потому что впервые стал чувствовать отчаяние и негодование по поводу того, что Россия позволила большевикам оставаться у власти в течение шести недель».

Фрэнсис дал Вашингтону неожиданный совет – признать все правительства, образовавшие на территории России: Совет народных комиссаров (Петроград и Москва), правительство Финляндии, Центральную раду (Украина); правительство области войска Донского, Северное правительство в Архангельске… Иначе говоря, смириться с тем, что единой России больше нет, и иметь дело с теми, у кого руках реальная власть. Экстравагантное предложение посла в Вашингтоне не приняли.

Ключевую роль в отношениях с большевиками сыграл руководитель представительства Американского Красного Креста Рэймонд Робинс. Приехав в Россию, он нанял переводчиком Александра Семеновича Гумберга, российского подданного, который в 1903 году эмигрировал в США и стал американским гражданином, а в 1917-м вернулся в Россию. Гумберг был знаком с Троцким, и 10 ноября нарком по иностранным делам принял Робинса.

Разговор произвел впечатление на американца. Представитель Красного Креста восхищался советским наркомом на свой лад: «Величайший еврей после Иисуса Христа. Если германский Генеральный штаб купил Троцкого, то им достался фрукт, от которого сводит скулы». Так Робинс пытался объяснить чиновникам в Вашингтоне: большевики – вовсе не германские агенты; если немцы и полагали, что купили большевиков, то их здорово надули.

Рэймонд Робинс и военный атташе генерал Джадсон первыми осознали, что большевики – серьезная сила и с ними надо ладить. Предлагали если и не признавать формально Совет народных комиссаров, то в любом случае налаживать практические отношения с большевиками. Помешать сепаратному миру с немцами едва ли удастся. Но следует проводить тонкую политику, а не толкать Россию в объятия Берлина, иначе кайзер Вильгельм еще и получит доступ к российским ресурсам и сырью.

Генерал Джадсон уговаривал наркома Троцкого добиться от немцев обещания не перебрасывать немецкие войска с Восточного фронта на Западный. 1 декабря – накануне переговоров в Брест-Литовске – генерал Джадсон сорок минут беседовал с Троцким. Лев Давидович вел себя вполне доброжелательно и не отвергал слова американца с порога. Троцкий подробно рассказал о планах советского правительства и согласился, что долг России – не позволить Германии, воспользовавшись перемирием на Восточном фронте, перебросить войска на Запад и не спешить с обменом пленными.

«Определенный макиавеллизм был присущ Ленину, как всякому политику, – отмечал профессор Виталий Иванович Старцев. – В первые месяцы Советской власти, ставя себе главной целью достижение мира с Германией, Ленин в то же время не порывал сразу же и с союзными представителями, затрудняя им выработку ясной политики и необходимость разрыва с Советской Россией… В брестских переговорах непременным условием с советской стороны было обещание немцев не перебрасывать войска на Западный фронт».

Несанкционированный Вашингтоном визит к Троцкому дорого обошелся американскому генералу. 1 января 1918 года Уильям Джадсон был отозван из России. Но Соединенные Штаты еще не решили, как относиться к большевикам.

Вудро Вильсон не желал способствовать распаду России. Только полагал, что населенные поляками территории должны отойти к Польше. Но возражал против независимости Украины, не хотел признавать самостоятельность Прибалтийских государств. Повторял:

– Пусть русский народ выберет такое правительство, которое ему нравится. Это правительство Соединенные Штаты и признают.

Президент, правда, добавлял, что хотел бы, чтобы это не были большевики.

Внешнеполитическая программа большевиков соответствовала его идеям: мир без аннексий и контрибуций, равноправие всех стран и самоопределение всех народов. Но сначала надо разгромить Германию!

– Мое сердце с ними, но мой ум – против них, – говорил Вильсон. – Я хочу мира, и я знаю, как его достичь, а они – нет.

8 января 1918 года на объединенной сессии палат конгресса США президент Вудро Вильсон огласил свои знаменитые «Четырнадцать пунктов» – программу мирного урегулирования. Он неожиданно поддержал мирные переговоры в Брест-Литовске и вообще дипломатию большевиков (см. «Новая и новейшая история», № 1/2000). Вильсон говорил, что Россия вправе «принять независимое решение относительно ее собственного политического развития и ее национальной политики».

А на переговорах в Брест-Литовске нарком Троцкий отверг грабительские условия мирного соглашения, выдвинутые немцами:

– Мы не можем поставить подписи русской революции под условиями, которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ.

Вильсон выразил понимание мотивов российской делегации, прервавшей в Брест-Литовске переговоры в знак протеста против территориальных требований Германии:

– Это голос русского народа. Он повержен и почти беспомощен, как может показаться, перед лицом беспощадной мощи Германии, не знавшей доселе ни снисхождения, ни жалости. По всей видимости, сила русского народа сломлена. Однако его душа протестует против рабства. Он не уступит ни в принципах, ни в поступках. О том, что он вкладывает в понятия справедливости, гуманности и чести, заявлено откровенно, с широким взглядом на вещи, с душевной щедростью и всеобщим человеческим состраданием, заслуживающими восхищения всех друзей человечества. И он отказался принести в жертву свои идеалы и покинуть других, чтобы обеспечить свою безопасность. Поверят в это или нет нынешние российские лидеры, но мы от души стремимся и надеемся найти тот путь, с помощью которого нам будет оказана честь помочь России добиться сокровенной надежды на свободу и справедливый мир.

Государственный секретарь США отправил по телеграфу полный текст президентской речи в Петроград послу Фрэнсису. На следующий день Рэймонд Робинс и Эдгар Сиссон, представитель американского Комитета общественной информации (он должен был пропагандировать политику президента), вручили его Ленину.

Владимир Ильич высоко оценил речь президента:

– Это огромный шаг к миру во всем мире!

«Ничто в моем недоверии к Ленину не уменьшилось, хотя мое уважение к его способностям возросло, – вспоминал этот разговор Эдгар Сиссон. – Эффект, произведенный им на Робинса, был совершенно другим. В нем был зажжен некий огонь. Робинс мог обсудить с Лениным свои планы распределения продовольствия. Ленин был внимательным и охотно соглашался. Я запомнил ленинскую фразу: «И тем не менее меня называют германским шпионом!» Я могу представить себе то горькое чувство, которое владело сердцем такого человека, как Ленин…»

Большевикам речь американского президента очень понравилась. Она была опубликована в газете «Известия», официальном органе советской власти. Сиссон получил разрешение напечатать листовки с текстом выступления Вильсона большим тиражом и распространить по стране. Порадовал Вашингтон: «Утром речь президента расклеена на стенах Петрограда».

Редакция «Известий» отмечала: «Условия, выдвинутые президентом Вильсоном, представляют собой огромную победу в великой борьбе за демократический мир, и мы можем надеяться на то, что найдем в американском народе верного союзника в этой борьбе».

Президент Вильсон обратился с приветствием к IV чрезвычайному Всероссийскому съезду Советов:

– Народ Соединенных Штатов всем сердцем с народом России, стремящимся навсегда освободиться от власти самодержавия и стать хозяином собственной жизни.

Американский президент поддержал русский народ, который пытается «навсегда освободиться от власти авторитарного правительства и стать хозяином собственной жизни». Вильсон обещал, что правительство США «использует все возможности, чтобы гарантировать России восстановление полного суверенитета и независимости во внутренних делах, а также полное восстановление ее огромной роли в жизни Европы и современного мира».

Северный десант

Когда после провала мирных переговоров в Брест-Литовске немецкие части начали наступление, западные державы опасались, что кайзеровская армия, которая двинулась в глубь России, захватит ее сырьевые запасы и стратегически важные порты (Архангельск, Мурманск, Севастополь, Одессу, Баку, Владивосток).

Французы и англичане предложили Советской России военную помощь. Часть советских наркомов возражала против любых соглашений с империалистами. Троцкий считал, что, если предлагают помощь, надо этим воспользоваться. Ленин с присущим ему предельным цинизмом сформулировал решение: уполномочить тов. Троцкого принять помощь разбойников французского империализма против немецких разбойников.

3 марта 1918 года советская делегация все-таки подписала договор с Четверным союзом. Но удастся ли его ратифицировать? Все висело на волоске. Многие большевики не принимали «похабного мира» с немцами. Левые эсеры, партнеры большевиков по правительственной коалиции, были категорически против.

5 марта нарком Троцкий поинтересовался у Рэймонда Робинса: если договор не будет ратифицирован и не вступит в силу и придется продолжать войну, можно ли рассчитывать на помощь союзников?

Союзники особенно боялись за запасы своего имущества в Мурманске и Архангельске. Там находились боеприпасы, артиллерийские снаряды, автомобили, обмундирование. Все это могло попасть в руки немцев. Решили отправить войска в Мурманск, чтобы охранять находящееся там военное имущество и заодно граждан стран Антанты.

Мурманский совет рабочих и солдатских депутатов, среди депутатов которого было много эсеров и меньшевиков, 1 марта запросил Совнарком, как обороняться от наступающих немцев и белофиннов: «в каких формах может быть приемлема помощь живой и материальной силой» от союзных держав?

Троцкий ответил: «Вы обязаны принять всякое содействие союзных миссий. Ваш долг сделать все для охраны Мурманского пути».

2 марта 1918 года председатель Мурманского совета Алексей Михайлович Юрьев, бывший кочегар парохода «Вологда», договорился с англичанами и французами о совместной обороне края. Специально оговаривалось: «Англичане и французы не вмешиваются во внутреннее управление… Союзники принимают на себя заботу о снабжении края необходимыми запасами».

6 марта в Мурманский порт вошел британский крейсер «Глори» и высадил десант.

10 апреля Юрьев по прямому проводу обратился к Ленину: «Ваши слова: «советуем принять помощь англичан» – значит ли принять военную помощь англичан и французов? Мы понимаем, что, быть может, этого вы официально сказать не можете. Тогда возьмем на себя и сделаем сами. Но необходимо нам здесь быть уверенными, что наши действия не идут вразрез с вашими планами. Точное выражение вашего одобрения будет держаться в секрете».

Ответ гласил: «Помощь принять. Комбинация должна носить абсолютно неофициальный характер. Дело относим как бы к разряду военных тайн».

Сталин еще от себя передал Юрьеву:

– Действуйте абсолютно секретно и более или менее автономно.

2 мая Ленин в своей манере распорядился: «Официально протестуйте против их нахождения на советской территории, неофициально – получайте от них продукты и военную помощь против финно-германцев».

3 июня 1918 года Высший военный совет Антанты принял декларацию № 31 «Интервенция союзников в российских портах» – о высадке в Мурманске и Архангельске. Представители Антанты подписали 6 июля с Мурманским краевым советом «Временное по особым обстоятельством соглашение»: вся власть в крае передавалась союзникам, которые брали на себя среди прочего оказание продовольственной помощи населению.

Но Брест-Литовский договор – после долгих политических баталий – все-таки был ратифицирован 15 марта в Москве и 26 марта в Берлине. Первая мировая война для России закончилась. Но германские войска оставались на Украине и Кавказе (в надежде добраться до бакинских вышек), в Прибалтике и Белоруссии в качестве оккупационной армии.

А через неделю началось немецкое наступление на Западе. Страны Антанты считали, что их солдаты умирают по вине большевиков, предавших товарищей по оружию. В Лондоне собрались главы правительств и министры иностранных дел Великобритании, Франции и Италии. Договорились не признавать Брестский мир. Считать врагом всю Россию, недавнего союзника, вместе с которым столько лет воевали против общего противника, – не могли. Но большевики воспринимались как подручные германцев.

И в Москве настроения решительно переменились. Сов нарком требовал заставить союзников уйти.

Но Юрьев 14 июня телеграфировал: «Противосоюзническая политика краесовета невозможна. Заставить союзников уйти невозможно. Военная сила неоспоримо на их стороне».

26 июня, разговаривая с председателем Мурманского краевого совета, Ленин зло его отчитал:

– Если вам до сих пор неугодно понять советской политики, равно враждебной и англичанам, и немцам, то пеняйте на себя. С англичанами мы будем воевать, если они будут продолжать свою политику грабежа.

Но Мурманский совет 30 июня принял решение «действовать в дружеском контакте с союзниками». 2 июля «Известия ВЦИК» оповестили, что председатель совета Юрьев «объявляется врагом народа и становится вне закона».

Это был поворотный момент в истории.

Именно тогда возникло противостояние западного мира и Советской России по принципиальным морально-политическим вопросам. Представители нейтральных государств вручили сменившему Троцкого на посту наркома по иностранным делам Георгию Васильевичу Чичерину ноту с протестом против «красного террора». Это была лишь первая ласточка.

Ответная нота наркома появилась в «Известиях». В ней говорилось, что «во всем капиталистическом мире господствует режим «белого террора» против рабочего класса», поэтому «никакие лицемерные протесты и просьбы не удержат руку, которая будет карать тех, кто поднимает оружие против рабочих и беднейших крестьян России».

Еще 26 февраля 1918 года дипломатический корпус из Петрограда перебрался в более безопасную и менее голодную Вологду. По существу это был окончательный разрыв с советской властью. Большевики пытались убедить послов вернуться в столицу. Чичерин отправил в Вологду приглашающую телеграмму, гарантируя иностранцам в Москве полную безопасность.

Дуайен дипломатического корпуса американский посол Дэвид Фрэнсис ответил наркому: «Спасибо за Вашу телеграмму. Мы признательны за Ваш неизменный интерес к нашей личной безопасности и решили последовать Вашему совету и покинуть Вологду».

Но дипломаты поехали не в Москву, а в Архангельск – под охрану высадившихся там частей Антанты. Нарком Чичерин в свою очередь заявил, что по условиям военного времени пребывание иностранных дипломатов на севере невозможно, поэтому «Архангельск может быть рассматриваем только как этап для отъезда из России».

Так и произошло. Страны Антанты прервали торговлю с Россией и к лету 1918 года отозвали свои миссии. 23 октября 1918 года уехал американский посол Фрэнсис – его ждали врачи, чтобы сделать операцию. На территории Советской России оставались только британская и французская миссии. Да и они в сентябре следующего года покинули Архангельск вместе с уходящими войсками союзников.

Дипломатической работы у большевиков в Москве тогда было не много. Признали Советскую Россию только страны Четверного союза – Германия, Австро-Венгрия, Турция и Болгария, которым позарез был нужен мир. Но полноценное посольство в Москве имелось только одно – немецкое. Соответственно советское полпредство открылось в Берлине, полуофициальные представительства существовали в Лондоне, Стокгольме и Берне.

Кайзеровское правительство – единственное в мире – признало советскую власть и, более того, предлагало военное сотрудничество – против белой армии и войск Антанты, высадившихся на территории России.

Ненависти к Германии советское руководство не питало. Напротив, искало тесного союза. 2 августа 1918 года немецкого представителя в Москве Гельфериха принял нарком Чичерин (см. «Российская история», № 5/2012).

Карл Гельферих был директором Немецкого банка, с февраля 1915 года служил статс-секретарем в министерстве финансов, затем в министерстве внутренних дел – до ноября 1917 года. Он приехал в Москву, чтобы сменить убитого левыми эсерами посла графа Вильгельма Мирбаха.

Георгий Васильевич Чичерин официально попросил правительство Германии выступить против англичан в Мурманске, не помогать казачьему генералу Краснову на Дону и, напротив, нанести удар по белой армии генерала Алексеева на Юге России.

Гельферих сообщил в Берлин: «Это заявление означало, что Советское правительство, чтобы защитить Москву, вынуждено просить нас о прикрытии Петербурга». Немецкий посланник не считал нужным оказывать военную помощь большевикам, полагал, что они обречены.

19 августа 1918 года Гельферих писал канцлеру Германии Гертлингу:

«Власть большевиков с самого начала была властью меньшинства. Ни в старой Думе, ни в новом Учредительном собрании, которое они позволили избрать, но которому не дали возможности работать, большевики не располагали большинством… Большевистское господство стало возможным из-за инертности и раздробленности небольшевистской России. Оно держится только благодаря беспощадному террору… Все более невыносимое господство страха всколыхнет даже самых равнодушных и робких…

Признаков того, что власть большевиков на грани падения, в последнее время стало все больше. Военные, которые необходимы большевикам для сохранения власти, начинают колебаться. Красная гвардия сильно деморализована. Ее части воюют плохо, переходят на сторону противника, дезертируют. Против казаков (Краснова, Алексеева, Дутова) большевики бессильны… Россия сегодня полностью отрезана от зерна Сибири и Кубани, от донбасского угля и бакинской нефти.

О безнадежности военного положения большевиков свидетельствует предложение, которое от имени своего правительства сделал Чичерин. Он предложил Германии сотрудничать не только в борьбе против общего врага – англичан на севере, но и против Алексеева на юго-востоке, то есть выступить на стороне большевиков в гражданской войне в России…»

Кое-кого из принципиальных большевиков откровенное сближение с Германией смутило, например Вацлава Воровского, который состоял советским представителем в Швеции. Ленин успокоил его короткой запиской: «Помощи» никто не просил у немцев, а договорились о том, когда и как они, немцы, осуществят их план похода на Мурманск и Алексеева. Это совпадение интересов. Не используя этого, мы были бы идиотами».

Самого Воровского вскоре выслали из Стокгольма. Такая же участь постигла и остальных немногих представителей советской власти за границей. Яна Антоновича Берзина (будущего полпреда в Финляндии и Австрии) выставили из Швейцарии, Якова Захаровича Сурица (будущего полпреда во Франции) – из Копенгагена. Это означало полную дипломатическую изоляцию Советской России, констатирует доктор исторических наук Нина Евгеньевна Быстрова.

Но Германия не выдержала четырехлетней войны. Как в России, абсолютистский режим рухнул. Движущей силой были разочарованные люди в военной форме. Первыми восстали моряки на базе в Киле.

В Москве ожидали революционных перемен в Германии. Правда, советский представитель в Берлине Адольф Абрамович Иоффе не верил в скорую революцию. 5 сентября 1918 года писал Ленину о левых немецких социалистах: «Вы напрасно думаете, что я жалею денег. Я даю им сколько нужно и постоянно настаиваю, чтобы брали больше. Но ничего не поделаешь, если все немцы так безнадежны: к нелегальной работе и в нашем смысле революционной они просто неспособны, ибо большей частью они политические обыватели, которые пристраиваются так, чтобы избавиться от военной службы, цепко держатся за это, а революцию делают только языком за кружкой пива».

18 октября Ленин писал полпреду в Берлин: «Значит, выбора нет. Давайте всеми силами ускорять революцию в Германии». Эти слова в советское время никогда не публиковали. Советские руководители были охвачены идеей экспорта революции. Только что созданную Красную армию собирались развернуть на Запад.

«Не минует и полгода, как наши люди будут во главе движения во всех столицах Европы, – доказывал товарищам член ЦК партии Карл Радек. – Пока европейское движение не будет иметь собственного опыта, мы ему дадим офицеров. Вы не имеете понятия, какое настроение здесь в народных массах. Масса чувствует своим инстинктом революцию, как коршун падаль».

1 октября 1918 года Ленин писал Свердлову и Троцкому: «Все умрем за то, чтобы помочь немецким рабочим в деле движения вперед начавшейся в Германии революции».

3 октября в Берлине сформировали новое правительство из социал-демократов и либералов. Канцлером стал принц Макс Баденский, либерально настроенный аристократ.

В тот же день состоялось совместное заседание ВЦИК и Моссовета. Главный орган партии большевиков газета «Правда» сообщала: «Как некогда в Смольном заседал штаб революции, так ныне в Большом театре заседал штаб авангарда европейской революции, готовый на бой с вооруженным до зубов мировым империализмом во имя осуществления тех же октябрьских идеалов, но уже в мировом масштабе. Т. Ленин предлагает на всяком большом элеваторе (зернохранилище) создать особый фонд, запас, предназначенный для питания германских рабочих. Мы двинем его в Германию на другой день после революции».

9 ноября 1918 года страну охватила всеобщая забастовка, в Берлине начались массовые демонстрации.

«Наступил день, которого Маркс и его друг Энгельс страстно ждали всю свою жизнь, – писал современник. – В столицу империи боевым строем вступает революция. Твердой, ритмической поступью рабочие батальоны из Шпандау и пролетарских окраин на севере и востоке Берлина движутся к центру города, твердыне императорской власти. За ними десятки тысяч. Они идут и идут».

Кайзер Вильгельм II ночью тайно бежал в Голландию. Берлинский совет рабочих и крестьянских депутатов передал власть временному правительству, главой которого стал лидер социал-демократов Фридрих Эберт.

Перед Берлинским дворцом выступил лидер левых социал-демократов Карл Либкнехт:

– День революции наступил! Мы добились мира. Мы должны напрячь все силы, чтобы образовать правительство рабочих и солдат и создать новый государственный строй пролетариата, строй мира, счастья и свободы.

Но ноябрьская революция в Германии не была социалистической, это была буржуазная революция, и радикализм Карла Либкнехта, возглавившего компартию, не соответствовал представлениям и желаниям большинства немцев.

По призыву коммунистической партии, образованной из «Союза Спартака», сотни тысяч берлинских рабочих 5 января 1919 года вышли на улицы. Вечером они объявили социал-демократическое правительство низложенным. Красную армию должен был возглавить Карл Либкнехт. Но войска пустили в ход артиллерию и овладели Берлином. Вождей революции Розу Люксембург и Карла Либкнехта убили. Смерть двух пламенных политиков была тяжелым ударом для только что созданной компартии Германии и ознаменовала конец восстания.

В столице Баварии власть перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов. Главой Баварии стал Курт Эйснер, лидер независимых социал-демократов, бескорыстный и честный человек. Это был интеллигент маленького роста, в очках в металлической оправе и с бородой, по профессии музыкальный критик.

Но партия Эйснера 12 января 1919 года проиграла выборы в Национальное собрание Баварии. Эйснер вовсе не был большевиком, каким его изображали. Потерпев поражение на выборах, он решил подать в отставку с поста главы земельного правительства. 21 февраля, когда он направлялся в ландтаг, чтобы объявить об этом, его прямо на улице выстрелом в голову убил молодой офицер рейхсвера граф Арко цу Валлей.

Ответом на убийство Курта Эйснера стал приход к власти в Мюнхене крайне левых, коммунистов и анархистов. Совет рабочих и солдатских депутатов 7 апреля провозгласил Баварию советской республикой. Под председательством бывшего эсера Евгения Левинэ, родившегося в России (он перебрался в Германию в 1908 году), коммунисты образовали Комитет действия из пятнадцати человек. Вот комитет Левинэ действовал по-большевистски, расстреливал «врагов революции» и сильно напугал баварцев.

В апреле 1919 года двадцать тысяч человек – федеральные силы, войска из Вюртемберга, баварский добровольческий корпус полковника Франца Риттера фон Эппа и добровольческий корпус «Оберланд» – начали наступление и 1 мая взяли Мюнхен. Они буквально раздавили баварских революционеров.

Евгения Левинэ «добровольцы» расстреляли без суда. Он умер со словами:

– Да здравствует мировая революция! Мы, коммунисты, сильнее смерти!

Красные флаги исчезли. Бавария вошла в состав республики, образованной Национальным собранием в Веймаре в феврале 1919 года.

Немецкая революция была довольно легко подавлена. Она началась спонтанно, как и в нашей стране, но в Германии не нашлось хорошо организованной и популярной партии, способной ее возглавить.

Российские историки отмечают, что в Германии многое было достигнуто и до революции. Это в России не было ни средневековых цехов, ни свободных городов, ни сильных традиций писаного права, ни парламентаризма. И массовое сознание не было готово к более или менее органическому восприятию капиталистических ценностей. Поэтому болезненный процесс модернизации протекал в России особенно сложно и вылился в тоталитарный режим…

Профессор Московского университета видный историк Юрий Владимирович Готье записывал тогда в дневнике:

«Все то же напряженное ожидание чего-то, и все тот же мрак, нас окружающий. Сопоставляя все военные известия, я теперь убедился, что большевики врут жестоко. Они врут, скрывают и извращают, как никогда этого не делало ни одно правительство; точно так же они врут и в своих сообщениях из-за границы. Ни в Германии, ни в остальной Европе дела вовсе не идут так, как бы им хотелось…

Узнал, что иностранцы продолжают уезжать; теперь черед за бельгийцами. Процесс превращения Совдепии в страну, лишенную всякого общения с цивилизованным миром, идет неуклонно: страна вне закона – вот во что превращается Россия…»

Зачем Антанта вмешалась?

«Союзники считали, что без поддержки Германии правление большевиков в России окажется недолговечным, – пишет профессор Гарвардского университета Ричард Пайпс («Вопросы истории», № 2/2009). – Так что большевики волновали их меньше, чем подготовка немцев к весеннему наступлению во Франции. Союзники отчаянно хотели заставить своего врага перебросить силы с Западного фронта на Восточный».

2 марта 1918 года с согласия председателя Мурманского совета Алексея Юрьева в городе появились войска союзников. В июле они высадились в Кеми, на Соловках и в Онеге. В Архангельской губернии тоже желали высадки союзников, потому что быстро разочаровались в большевиках. Нехватка хлеба и мобилизация в Красную армию в июле 1918 года не радовали. Крестьяне бунтовали против мобилизации, наотрез отказывались идти в Красную армию. Говорили большевикам: вы обещали хлеба и мира, и где они?

Союзники обосновали свою высадку так: они хотят помешать немцам устроить свои базы на севере России, взять под охрану поставленное ими военное имущество и помочь русским людям восстановить порядок. Инициаторами высадки были англичане и французы.

Высадились первоначально всего полторы тысячи солдат из числа союзных войск. К ним присоединились офицерские отряды – несколько сот добровольцев. Хватило и этих сравнительно небольших сил. Архангельские большевики объявили город на военном положении. Но 1 августа союзники взяли укрепления на острове Мудьюг в Двинской губе Белого моря. Вечером советские чиновники стали покидать Архангельск.

2 августа 1918 года противники большевиков создали свое правительство – Верховное управление Северной области. Его возглавил известный в стране общественный деятель Николай Васильевич Чайковский. Ему было шестьдесят семь лет.

Дворянин, выпускник физико-математического факультета Петербургского университета, он был по своим взглядам народником. Осенью 1874 года эмигрировал в Америку, работал на судоверфи и на сахарном заводе. В штате Канзас организовал колонию, участники которой исповедовали религиозно-коммунистическое учение. Через несколько лет перебрался в Лондон, вступил в партию эсеров и вернулся в Россию. И утратил интерес к политике. Но после Февральской революции вошел в ЦК Трудовой народно-социалистической партии. В Вятской губернии его избрали депутатом Учредительного собрания.

4 сентября 1918 года на Русский Север прибыли и американские войска. Чайковский обратился к президенту Вильсону с просьбой прислать дополнительные части, чтобы поддержать борьбу против большевиков. Общая численность американцев на Русском Севере составила пять тысяч семьсот солдат и офицеров.

Командующим войсками союзников назначили генерал-майора Фредерика К. Пула, британского военного представителя в России. Он ввел в Архангельске комендантский час, запретил митинги и собрания без его санкции. Белое правительство протестовало. Чайковский пригрозил:

– Если союзники будут и впредь игнорировать наши полномочия, есть один выход – оставить Архангельск и сделать попытку опереться на население в другом месте, на Урале, в Сибири и там попытаться создать общегосударственную власть.

Социалистическое правительство Чайковского обещало политику «средней линии», «третьего пути»: без крайностей большевизма, но и без военной диктатуры. Эсеры и интеллигенция его поддержали. Правые партии, офицерство, церковь были против. Военные организовали переворот, и министры Чайковского оказались на Соловецких островах. 9 октября появилось Временное правительство Северной области – в него вошли кадеты и правые.

А в январе 1919 года адмирал Александр Васильевич Колчак на правах верховного правителя России и формального главы всего Белого движения в стране упразднил местное правительство и назначил губернатором Северной области и командующим Северной добровольческой армией генерал-лейтенанта Миллера.

Евгений Карлович Миллер, выпускник Николаевской академии Генерального штаба, накануне Первой мировой был начальником штаба Московского военного округа. В войну начальником штаба 12-й армии, 5-й армии, командовал 26-м армейским корпусом. Он управлял краем твердой рукой.

На Севере России противники советской власти совершили те же ошибки, что и Белое движение в целом. Они пытались противопоставить диктатуре большевиков свою диктатуру и переусердствовали по части жестокости, оттолкнув от себя население.

Офицеры контрразведки арестовывали крестьян, избивали, издевались над арестованными. Возмущенный происходящим председатель Архангельской губернской земской управы описывал генералу Миллеру, как действуют его подчиненные: «Помещение военного контроля. Допрос нескольких солдат, допрашивают офицеры военно-регистрационной службы. Требуют назвать определенные фамилии. Солдаты не знают. Ругань. Беспощадное битье… Окровавленных и истерзанных, одних выводят, других вытаскивают».

Уже после окончания Гражданской войны, в Париже, Владимир Иванович Игнатьев, тоже народный социалист и управлявший отделом внутренних дел в правительстве Чайковского, писал бывшему премьеру:

«Вспомните, Николай Васильевич, хотя бы наш север, Архангельск, где мы строили власть, где мы правили! И вы, и я были противниками казней, жестокостей, но разве их не было? Разве без нашего ведома на фронтах (например, на Пинежском и Печоре) не творились военщиной ужасы, не заполнялись проруби живыми людьми? Да, мы этого, к сожалению, в свое время не знали, но это было, и не падает ли на нас, как на членов правительства, тень за эти злодеяния?

Вспомните тюрьму на острове Мудьюг, в Белом море, основанную союзниками, где содержались «военнопленные», то есть все, кто подозревался союзной военной властью в сочувствии большевикам. В этой тюрьме начальство – комендант и его помощник – были офицеры французского командования, и что там, оказывается, творилось? Тридцать процентов смертей арестованных за пять месяцев от цинги и тифа. Держали арестованных впроголодь, избиения, холодный карцер в погребе и мерзлой земле…»

Такая власть не могла пользоваться народной поддержкой. 20 июля 1919 года взбунтовался 5-й пехотный полк белой армии в Чекуеве. Это помогло красным взять город Онега. Архангельск оказался под угрозой. Начали бунтовать 6-й и 7-й пехотные полки. Осенью 1919 года союзники приступили к эвакуации. Первыми уехали французы, итальянцы, сербы и американцы (их потери на Севере России составили пятьсот человек). В октябре 1919 года ушли англичане – последними.

Капитан Х. С. Мартин писал главе военной миссии США полковнику Дж. Раглсу: «Я верил тогда и верю сейчас, что мощное содействие союзников Северной России могло спасти ситуацию. Люди на Русском Севере ожидали от союзников спасения и в то же время ждали помощи в создании ядра боеспособной армии для борьбы с большевизмом».

Почему же не получилось? Экспедиционный корпус был слишком маленьким. Союзники плохо сотрудничали между собой и с Белым движением: «Правда состояла в том, что мы вели войну с большевизмом. Все это знали. Тем не менее ни одно правительство союзной страны не обозначило такой цели интервенции».

Офицеры Антанты рассматривали высадку как операцию против главного врага – Германии, поэтому и руководили военными операциями. Но белые офицеры обижались, не желали подчиняться иностранцам. Еще больше они боялись предстать перед местным населением в роли марионеток. Поговаривали, что англичане намерены превратить Русский Север в колонию.

Участники и историки войны на Севере сильно преувеличивали роль интервенции, считает Людмила Геннадьевна Новикова (см. «Отечественная история», № 4/2007):

«Идеология Белого движения, консолидировавшегося на основе патриотических лозунгов освобождения страны от «позорного Брестского мира и предателей Родины – большевиков», включала в себя значительную дозу российского имперского национализма. Белые испытывали панический страх перед перспективой оказаться такими марионетками. Они пытались всемерно ограничить союзное вмешательство во внутрироссийский конфликт и противопоставить себя интервентам. Это внутреннее противодействие интервенции со стороны белой политической и военной элиты отчасти способствовало прекращению союзной помощи Белому движению…

Союзная военная помощь и материальные поставки были существенны, но они оказались недостаточны, чтобы решающим образом изменить положение на фронте. В то же время интервенция внесла смятение в ряды белого руководства и породила многие внутренние конфликты, которые способствовали ослаблению белых сил».

Примерно те же самые настроения подметил писатель Всеволод Николаевич Иванов, служивший в Омске в пресс-службе адмирала Колчака: «Все чаще и чаще стали подходить эшелоны с английским типичным серо-зеленым обмундированием с широкими фуражками штатского образца, с лямками через плечо, поддерживавшими подсумки с патронами, с короткими шинелями, с ботинками либо с гетрами, либо с обмотками… И эти с чужого плеча обноски так намозолили глаза, что сибиряки стали колчаковцев принимать за иностранцев. И какая агитация могла бы заставить замолчать Москву, что Англия посылает в Сибирь свои войска, пытаясь захватить «богатства Сибири и Урала»?»

Осенью 1918 года во Владивостоке разместилось одиннадцать генеральных консульств и семь иностранных военных представительств. Иностранные офицеры находились при штабе адмирала Колчака. Многим сибирякам и дальневосточникам не нравилось тесное сотрудничество белых с иностранцами.

На Севере после отъезда англичан белые офицеры, которым надоело подчиненное положение при союзниках, поздравляли друг друга. Но уход иностранных войск стал губительным для Белого движения. Северный фронт белой армии продержался всего пять месяцев. Белые пытались мобилизовать крестьян для борьбы с красными. Крестьяне готовы были защищать свои деревни, но не желали воевать далеко от родных мест. 19 февраля 1920 года Красная армия взяла Архангельск. Генерал Миллер эмигрировал в Норвегию, потом перебрался во Францию. Его имя еще возникнет на страницах этой книги…

4 декабря 1918 года «Джордж Вашингтон» (бывший немецкий пассажирский лайнер) вышел из нью-йоркской гавани. На борту находилась американская делегация во главе с президентом Соединенных Штатов Вудро Вильсоном, отправлявшаяся на Парижскую мирную конференцию. Первая мировая война завершилась, и державы-победительницы решали судьбу проигравших. Из обломков Германской, Австро-Венгерской, Оттоманской империй рождались новые государства.

Президента Вильсона сопровождали лучшие эксперты страны, а также французский и итальянский послы в США. Вильсон был первым американским президентом, который поехал в Европу. Противники упрекали его в том, что он нарушает конституцию. Даже его сторонники полагали, что он поступает неразумно: президент не должен сам заниматься текущими переговорами.

Один британский дипломат ехидно заметил: Вильсона влекло в Париж, как дебютантку на первый бал. На мирной конференции американский президент предстал перед человечеством в роли главного миротворца, к которому все прислушиваются.

Его друг и советник по внешнеполитическим делам Эдвард Мэнделл Хауз уже находился в Европе. Звание полковника полиции он получил от губернатора штата Техас, где владел хлопковой плантацией и банком и занимался политикой. Помог избранию Вильсона на президентских выборах 1912 года и стал его ближайшим помощником по международным делам. Эдвард Хауз не получил никаких должностей в администрации, но в Белом доме в его распоряжение выделили две комнаты (см. «Вопросы истории», № 7/2005).

Президент ему очень доверял:

– Нет никого кроме вас, кто так хорошо знаком с моей точкой зрения, и я не желаю, чтобы кто-нибудь другой пытался ее интерпретировать.

Полковник Хауз исходил из того, что Соединенным Штатам необходимо участвовать в решении болезненных европейских проблем, иначе опять возникнет всеобщая война, которая ударит по американским интересам.

У Вильсона был свой круг советчиков. В группу входили больше сотни ученых, преподавателей, литераторов, включая известного историка Элиота Морисона и знаменитого журналиста Уолтера Липмана. Они готовили для президента предложения относительно условий заключения мира и рисовали карты будущей Европы.

«Во время Первой мировой войны, – писал профессор Сэмюэль Харпер, американский русист, – многие американцы начали понимать, что события, происходящие в далекой России, касаются их и даже оказывают влияние на их жизнь. Интерес общественности к этой неизвестной стране то усиливался, то падал в годы войны, но мне кажется, что среди вдумчивых людей подлинный интерес к России возрастал все время».

Но ни Америка, ни другие страны не знали, как относиться к правительству большевиков.

В 1918 году глава крупнейшей в Европе Могилевской епархии католической церкви архиепископ Эдвард фон Ропп писал в Ватикан: «Власть Ленина и большевиков носит временный, переходный характер; она не в состоянии восстановить экономику и сельское хозяйство, а также законность и авторитет государства… Россию постигло Божье наказание, исчезли все моральные ограничения».

Премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж хотел, чтобы Россия участвовала в конференции в Париже, где обсуждались условия мира с Германией и ее союзниками и определялись принципы послевоенного переустройства Европы. Нельзя же делать вид, словно России не существует.

Он не любит большевиков, признавался Ллойд Джордж, но можно ли их не признавать? Когда-то после Французской революции Англия уже совершила ошибку, не признав революционную власть и поддержав свергнутых аристократов:

– Это привело страну к войне, которая продолжалась двадцать пять лет.

Ллойд Джордж, решительный человек с репутацией борца за справедливость, пережил страшную трагедию – погибла его любимая дочь. Это настроило Ллойд Джорджа на религиозный лад. Премьер-министр испытывал симпатию к русскому народу:

– В мировую войну русские войска сражались без оружия и боеприпасов, их предало их собственное правительство. Что же удивляться, что отчаявшиеся русские восстали?

А вот тогдашний премьер-министр Франции Жорж Клемансо считал большевиков агентами немцев и осуждал их методы. В юности он видел жестокость толпы и потопленную в крови Парижскую коммуну. Он опасался, что одно только появление делегации большевиков воодушевит опасных французских радикалов, возникнут паника и уличные мятежи, правительству придется пустить в ход силу. Клемансо сказал, что уйдет в отставку, если большевиков пригласят на мирную конференцию в Париже.

Западные либералы не спешили строго судить большевиков, считая, что им нужно дать шанс. Но разгон всенародно избранного Учредительного собрания в январе 1918 года, расстрел царской семьи и отказ платить долги шокировали общество. Очень многие французы купили российские облигации и в результате потеряли свои деньги.

Тем не менее президент Вудро Вильсон считал, что большевики сделали неплохое дело – отняли власть у правительства и большого бизнеса, чтобы дать больше свободы отдельной личности. Вильсон и Ллойд Джордж исходили из того, что прежний режим противоречил интересам человека и логично, что его свергли.

– Проблема с нашим премьер-министром, – жаловались британские политики, – состоит в том, что Ллойд Джордж сам в какой-то степени большевик. Из всех фигур на мировой арене он предпочитает Троцкого.

Но большинство западных политиков большевикам не симпатизировали. Распространение радикальных коммунистических идей их пугало.

Государственный секретарь США Роберт Лансинг писал: «Большевизм обращается к неразумной и грубой части человечества с призывом отобрать у мыслящих и добившихся успеха в жизни людей их права и собственность и ввергнуть их в состояние рабства… Большевизм наиболее отвратителен и уродлив из всего того, что было когда-либо создано человеческим разумом. Он апеллирует к низменным страстям и находит своих поклонников среди преступных, развращенных и умственно отсталых людей…»

Лансинг сформулировал свое понимание большевизма:

– Если желудки пусты – будут большевики, если желудки полны – не будет большевиков.

Многие считали, что большевистские идеи проникают на Запад, потому что люди в тоске – крестьяне остались без земли, рабочие без работы, женщины без надежды. Надо позаботиться о том, чтобы исчезли причины, порождающие большевизм. Ллойд Джордж заметил одному британскому журналисту:

– А вы не думаете, что большевизм умрет сам по себе? Европа очень сильна.

Тем временем противники ленинского правительства призывали Антанту вмешаться и остановить большевиков. Об этом просили русские генералы и дипломаты, давние партнеры европейцев. А к кому же им еще обратиться за помощью против немцев и большевиков, как не к союзникам по Великой войне? Организовать мощную антибольшевистскую армию собственными силами не получалось, а союзники могли стать надежной опорой в борьбе против коммунистов.

Российские эмигранты, собравшись в Лондоне, в июне 1918 года обратились к американскому президенту: «Как русские люди, разделяющие демократические цели войны, не раз указанные Вами в Ваших речах и нотах, мы говорим: идите в Россию, пока не поздно. Это необходимо для нашей Родины, это необходимо для самих союзников, это необходимо для будущих поколений, так как без возрождения России никакой мир не будет прочен».

Обращения вызывали сочувствие и понимание. Да разве большевики представляют всю Россию, соглашались западные политики. Существуют ведь еще и белые правительства. Разве не они наши настоящие союзники и партнеры?

Но кого все-таки поддержать? Вот вопрос, который волновал европейцев и американцев.

Американский дипломат Девитт Клинтон Пул отправился в Ростов-на-Дону под предлогом открытия консульства, оттуда перебрался в Новочеркасск. Ему было велено разобраться, что там происходит. Именно в казачьей столице родилась белая армия, поскольку на просьбу «дать приют русскому офицерству» откликнулся атаман войска Донского Каледин.

Алексей Максимович Каледин с юности избрал военную стезю, окончил Николаевскую академию Генерального штаба. Сослуживцы считали его честным, смелым, упрямым и, может быть, несколько угрюмым. Насколько он был счастлив в военной карьере, настолько несчастлив в личной жизни. Его единственный сын в двенадцать лет утонул, купаясь в реке.

Первую мировую войну будущий атаман Каледин начал в роли командующего 12-й кавалерийской дивизией. Он был ранен, награжден. Генерал Алексей Алексеевич Брусилов поставил его сначала во главе корпуса, а весной 1916 года, возглавив Юго-Западный фронт, передал Каледину свою 8-ю армию.

Каледин участвовал в знаменитом Луцком прорыве, который при советской власти стал именоваться Брусиловским (поскольку Брусилов перешел на сторону советской власти). В мае 1916 года Каледин участвовал в наступлении Юго-Западного фронта и добился большого успеха. Получил погоны генерала от кавалерии.

Командующий фронтом Брусилов телеграфировал Каледину: «Слава и честь 8-й армии с Вами во главе. Не нахожу слов благодарности за беспримерную быструю решительную боевую работу… Низко кланяюсь славным частям 8-й армии».

Каледин писал жене: «Ты знаешь, как я всегда сердился, когда ты (еще до войны) начинала мечтать о моей карьере, повышении и т. д. Разве, милая, недостаточно того, что судьба нам послала? Не следует ее искушать и говорить еще о чем-нибудь… Мое имя, сделавшее всероссийский шум, скоро совершенно забудется. Я не буду в претензии, лишь бы Бог дал мне успешно выполнить мою задачу (даже маленькую) до конца и лишь был бы общий успех наших армий. Поэтому, дорогая, мечтай только об этом и, пожалуйста, не возмечтай, что твой муж какая-то особая птица, а ты, его жена, важная дама…»

Каледин спокойно перенес отречение императора и Февральскую революцию, но он тяжело переживал распад вооруженных сил. Сдал свою армию генералу Лавру Георгиевичу Корнилову и вернулся на Дон.

События на Дону развивались не в пользу советской власти. В 1917 году донское казачество пыталось отгородиться от остальной России. После почти двухсотлетнего перерыва 26 мая 1917 года в Новочеркасске собрался Большой войсковой круг – один делегат избирался от пяти тысяч населения или от пятисот казаков-фронтовиков.

В области войска Донского жило полтора миллиона казаков – это половина сельского населения, но им принадлежало три четверти всей земли. При царях воинская повинность казачества компенсировалась определенными привилегиями, в первую очередь казаков щедро наделяли плодородной землей, что вызывало зависть соседей-крестьян и переселенцев. Из-за земли здесь и воевали, поскольку на нее претендовало и местное малоземельное крестьянство, почти миллион человек, а главное – крестьяне – переселенцы с севера и перенаселенного центра страны. Таких крестьян казаки называли иногородними и отказывали им в праве на постоянное жительство и на землю, они могли быть либо арендаторами, либо батраками.

Большой войсковой круг отверг претензии соседей-крестьян на передел угодий: «Земля принадлежит казакам!» Иногородних насчитывалось от восьмисот тысяч до миллиона. Они ненавидели казаков и приняли самое деятельное участие в кампании расказачивания.

Генерал Каледин выставил свою кандидатуру в войсковые атаманы. Казаки встретили прославленного генерала аплодисментами и охотно за него проголосовали.

27 декабря 1917 года в Смольном нарком по делам национальностей Иосиф Виссарионович Сталин первым декларировал политическое недоверие к казакам. Ему поручили принять делегацию донцов, которые не желали конфликтовать с Москвой и прямо спросили, что именно советская власть ставит в вину атаману Каледину?

– Каледин организует контрреволюционные силы, – объяснил Сталин, – не пропускает грузов хлеба и угля, вносит расстройство в хозяйственную жизнь страны, то есть наносит революции самый чувствительный удар.

Казаки обращали внимание советского наркома на то, что Каледин избран «не буржуями и мироедами, а трудовым казачеством», которому, выходит, советская власть объявляет войну.

– Мы стараемся объяснить трудовому казачеству, куда ведет его Каледин, – хладнокровно отвечал Сталин. – Но история знает, что иногда убеждаешь-убеждаешь друзей, а они не понимают. Нам приходится бить Каледина, а рикошетом и трудовое казачество.

Казаки обещали, что они сами наведут порядок на Дону, и просили не присылать из Москвы карательные отряды.

– Вы, господа, не представляете никакой силы, – отверг это предложение Сталин, – следовательно, нет никаких гарантий, что ваше обещание устранить контрреволюционное гнездо на Дону будет исполнено. А потому отозвать посланные против Дона войска и прекратить начатую борьбу мы не можем. Единственно, что я могу обещать, – так это то, что мы примем все меры к тому, чтобы не пролить ни одной лишней капли крови народной. А войска как посылались, так и впредь будут посылаться на Дон для угрозы и для пропаганды наших идей.

Беседа в Смольном окончательно поссорила казаков с большевиками.

Атаман Каледин согласился принять русское офицерство, и на Дон со всей страны устремились офицеры, кадеты, юнкера. Недавний Верховный главнокомандующий российской армией генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев первым приехал в Новочеркасск. Он обещал сформировать Добровольческую армию, которая восстановит в России законную власть.

В ноябре 1917 года, почти сразу после того, как власть в центре России перешла к большевикам, в Новочеркасске была сформирована первая часть Добровольческой армии – сводная офицерская рота. В декабре образовали еще несколько офицерских рот, которые впоследствии развернули в батальоны.

Восхищавшаяся белой армией Марина Цветаева писала:

27 декабря 1917 года первые офицерские формирования стали называться Добровольческой армией. Хотя какая это была армия – всего несколько тысяч человек! Без денег, оружия и амуниции.

В распоряжении генерала Алексеева – создателя Добровольческой армии – не было никаких средств. Человек, который еще недавно распоряжался миллиардным военным бюджетом великой державы, теперь вынужден был в хлопотах бегать по всему городу, чтобы найти десяток кроватей, несколько пудов сахара, обогреть, накормить и приютить бездомных офицеров.

«Я застал генерала Алексеева в вагоне, где он жил, – вспоминал бывший депутат Думы Василий Витальевич Шульгин. – Он говорил о том, что армии прежде всего нужна база, где она могла бы собраться. Что этой базой он избрал Дон, который хотя шатается, но все-таки еще держится. Что не может быть другого принципа, как добровольное вступление в армию. Что он убежден: дисциплинированный отряд, имеющий военные знания и опыт, возьмет в конце концов верх над всеми «революционными армиями» с их комиссарами. И что он, Алексеев, исполняет свой долг, а там – что Бог даст».

Алексеева спрашивали:

– Откуда вы получаете средства для существования?

– Средства главным образом добываются путем добровольного пожертвования от частных лиц, – ответил Алексеев. – Кроме того, не скрою от вас, что некоторую поддержку мы имеем от союзников, ибо, оставаясь верными до сих пор союзным обязательствам, мы тем самым приобрели право на эту с их стороны поддержку…

Донское правительство ассигновало ему четырнадцать миллионов рублей. Французская военная миссия обещала генералу сто миллионов рублей, если он восстановит армию, которая продолжит войну с Германией, но выделила всего триста тысяч. Англичане не дали ничего.

Атаман Каледин отправил казачьи части в Ростов, чтобы навести в городе порядок. Ростовчане восторженно встречали атамана. Его автомобиль проехал по Большой Садовой улице через ликующую толпу. Каледин сидел молча, погруженный в свои мысли. Автомобиль остановился, и атаману устроили овацию – цветы, крики.

Каледин сделал властный жест, и толпа затихла.

– Не надо устраивать мне оваций, – сказал он. – Я не герой, и мой приезд не праздник. Не счастливым победителем въезжаю я в ваш город. Пролилась кровь – и это не повод для радости. Мне тяжело. Я всего лишь исполняю свой гражданский долг.

Американский дипломат рекомендовал поддержать генералов Каледина и Алексеева и их «Союз защиты Родины и Свободы». Обоих генералов хорошо знали в странах Антанты как соратников по совместной войне против Германии. Американец сообщил в Вашингтон, что формирующейся белой армии нужны деньги, оружие и боеприпасы.

Государственный секретарь США Роберт Лансинг пришел к выводу, что русское кадровое офицерство – единственное реальное ядро организованного сопротивления большевикам, предателям общего дела. Но законы запрещали американскому правительству финансировать атамана Каледина, потому что его власть не была признана Соединенными Штатами. Поэтому доллары предстояло передать англичанам и французам, чтобы они вручили их Каледину. Британское правительство тоже выделило деньги для Каледина – через посольство в Тегеране, оттуда через Тифлис их предстояло доставить в Новочеркасск. Но события в России развивались так стремительно, что все планы иностранных дипломатов рушились.

Казаки считались оплотом царского трона, но оказались настроены очень революционно. Казачество вовсе не было единым, напротив, раздираемо противоречиями между казачьей массой и казачьей аристократией, между радикально настроенными жителями Верхнего Дона и более умеренными жителями Нижнего Дона.

Атаман Каледин поддержал создание Добровольческой армии, но его собственные позиции оказались слабыми – с фронта вернулись казачьи полки, благодарные Ленину и Троцкому, покончившими с Первой мировой войной.

Фронтовики были недовольны Калединым за то, что он пустил на Дон белых генералов, втягивающих их в гражданскую войну. Генералы действительно надеялись превратить Юг России в антибольшевистский оплот. Верили в монархизм казаков, готовились к походу на Москву.

Но казаки не собирались втягиваться в большую политику, в дела, далекие от их нужд. Фронтовики восстали против атамана и его политики. Когда донцы не поддержали атамана, Каледин взял свои слова назад. Попросил белых офицеров покинуть Новочеркасск. А казакам предложил действовать по своему усмотрению: присоединиться к Добровольческой армии или просто бежать от советских войск.

29 января 1918 года в своем кабинете в атаманском дворце Каледин сказал членам правительства:

– Наше положение безнадежно. Население не только не поддерживает нас, оно враждебно к нам. У нас нет сил и нет возможности сопротивляться. Я не хочу лишних жертв и кровопролития, поэтому слагаю с себя полномочия атамана.

«Боевой генерал, который, не колеблясь, посылал десятки тысяч людей на верную смерть, сам оказался душевно неспособен к самой жестокой войне, войне гражданской, – писал известный публицист Петр Бернгардович Струве. – Я эту неспособность к гражданской войне прочел на лице Каледина с потрясающей ясностью в том незабываемом для меня последнем заседании Донского правительства…»

Алексей Максимович Каледин покончил с собой 29 января 1918 года в 14 часов 32 минуты. В маленькой комнате своего брата Василия на железной койке. В этот день в атаманском дворце все готовились к бегству. Переодевались в штатское…

Атаман оставил генералу Алексееву, одному из создателей Добровольческой армии, горькое предсмертное письмо:

«Вы отчаянно и мужественно сражались, но не учли того обстоятельства, что казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого предводителя своих интересов и отходят от него.

Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага; но мне дороги интересы казачества, и я Вас прошу щадить их и отказаться от мысли разбить большевиков по всей России. Казачеству необходимы вольность и спокойствие; избавьте Тихий Дон от змей, но дальше не ведите на бойню моих милых казаков…»

Трагедия Каледина состояла в том, что Дон за ним не пошел. Но надо отдать ему должное – он предпочел умереть сам, нежели отдавать приказы убивать других, чем с таким удовольствием занимались многие вожди Гражданской войны.

Еще один очевидный лидер антибольшевистского движения генерал Лавр Георгиевич Корнилов вскоре был убит при штурме Екатеринодара. Белую армию на Юге России возглавил генерал Антон Иванович Деникин, вовсе не готовивший себя к политической деятельности.

«Среднего роста, плотный, несколько расположенный к полноте, с небольшой бородкой и длинными черными со значительной проседью усами, грубоватым низким голосом генерал Деникин имел репутацию честного солдата, храброго, способного и обладавшего большой военной эрудицией начальника», – таким запомнил своего командующего генерал Петр Николаевич Врангель.

Если большинство вождей революции происходили из дворянских или, как минимум, из хорошо обеспеченных семей, то отец Деникина, Иван Ефимович, был крепостным крестьянином в Саратовской губернии. Антон Иванович поступил в Киевское юнкерское училище – военную карьеру выбрал под влиянием отца, рано ушедшего из жизни. Распорядок жизни в училище был суровым – юнкеров кормили и одевали как солдат, платили им солдатское жалованье – двадцать две с половиной копейки в месяц.

Во время Русско-японской войны Антон Иванович написал рапорт с просьбой отправить его на передовую. Его назначили начальником штаба дивизии, но он рвался в бой. Несколько раз сам поднимал солдат в атаку. В Первую мировую получил под командование 4-ю бригаду, которую в 1915 году развернули в дивизию. Деникин удостоился Георгиевских крестов III и IV степени, георгиевского оружия с бриллиантами – редкая награда за личный подвиг.

Приняв на себя командование добровольческой армией, генерал Деникин устроил офицерское собрание и сказал:

– Наша единственная задача – борьба с большевиками и освобождение от них России. Я сражаюсь только за Россию, и будьте покойны, в тот день, когда я почувствую, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост.

Он так и поступит, когда почувствует, что армия винит его в неудачах. Надо отдать должное Антону Ивановичу. Он не был ни диктатором, ни властолюбцем.

7 января 1918 года в Новочеркасске Антон Иванович женился. В городе было неспокойно, на улицах стреляли. Дабы не привлекать нежелательного внимания, на свадебную церемонию пригласили только четырех свидетелей-офицеров. Каледин предложил отметить приятное событие маленьким приемом. Антон Иванович с благодарностью отклонил приглашение ввиду более чем тревожного положения в городе. С этой скромной свадьбы началась семейная жизнь Деникина.

Военная и политическая карьера генерала в конечном итоге сложилась неудачно. Но в семейной жизни он был счастлив. Он заслужил это счастье не тем, что бросал к ногам любимой женщины драгоценности пригоршнями или море цветов… Биографы Деникина отмечают, что Антон Иванович был лишен практической жилки. Вел аскетический образ жизни. Жена главнокомандующего сама готовила, он ходил в дырявых сапогах. Больше всего генерал боялся обвинений в расточительности. Он смог одеться, когда англичане прислали для Добровольческой армии обмундирование.

Деникин был уверен, что родится мальчик, говорил, что назовет его Иваном. Антону Ивановичу к тому времени уже исполнилось сорок шесть лет. Он очень рассчитывал на наследника. Роды оказались тяжелые, врачи совещались с Деникиным – а он в это время находился на фронте: что им делать, если придется выбирать, кому сохранить жизнь: матери или ребенку? Антон Иванович телеграфировал, что просит спасти жену. Но, к счастью, делать этот страшный выбор не пришлось. Родилась девочка, которую счастливый отец назвал Мариной.

Генерал Деникин обратился за помощью к странам Антанты как очевидным союзникам в войне против большевиков.

Англия, Франция и Америка все еще сражались с Германией. Когда большевики сговорились с Берлином и подписали сепаратный мир, они стали врагами Антанты. Тем временем революционная смута началась в самой Германии. В Баварии и Венгрии образовались коммунистические правительства. Попытку взять власть коммунисты предприняли в Берлине и Вене. Русской революции боялись как пугающего хаоса, который втягивает в себя всю Европу.

Пока союзники определялись, помогать Белому движению или нет, противники большевиков убежденно говорили, что Европа выступила им на помощь. Сами верили в собственные слова. И большевики им верили.

Ярославское восстание, или Глоток свободы в сгоревшем городе

«В Петербурге сидеть и бездействовать было и противно и голодно. И кроме того, хотелось почувствовать себя опять человеком сцены, артистом. Я задумал дать ряд концертов в провинции, в приволжских городах, куда большевизм еще не успел докатиться во всей своей столичной мерзостности…»

Так летом 1918 года знаменитый в ту пору исполнитель цыганских романсов Юрий Морфесси оказался в городе Ярославле.

«Не могу не вспомнить моих частых обедов на пристани, – вспоминал Ярославль философ Федор Степун, – белые пароходы, белые чайки, перламутровые стерляди с зеленой петрушкой во рту, желтые ломтики лимона, золотистый «Haut-Sauternes» в стакане, солнечные полуденные блики по всей шири реки – ах, как хорошо было! И не потому только, что у меня вся жизнь была впереди, а потому, что в жизни было меньше зла и безумия, чем теперь».

В Ярославле Юрий Морфесси вместе с танцовщицей и пианистом-аккомпаниатором разместились в отеле «Бристоль». Черноволосый и темноглазый красавец, грек по происхождению, Морфесси начинал в опере, но быстро перешел в оперетту. Пел в варьете, в концертных залах. А потом и вовсе ушел на эстраду.

Певец ехал на гастроли, а попал на войну. Но кто мог предвидеть, что кровавая трагедия разыграется в этом дивном волжском городе? При незримом участии союзнических войск. Роль Антанты в этой истории очень символична…

На Леонтьевском кладбище, неподалеку от железнодорожной станции Всполье, в ночь с 5 на 6 июля 1918 года собралось около ста бывших офицеров царской армии. Это были участники заговора. Рядом с кладбищем находились артиллерийские склады. Помощник начальника складов тоже входил в подпольную организацию, поэтому караул не сопротивлялся. Офицеры забрали пулеметы, винтовки, патроны. Нашли даже несколько орудий.

Заговорщики заняли город без боя. Утром 6 июля 1918 года горожане приветствовали офицеров криками «ура» и бросанием вверх шапок. Никто не встал на защиту большевиков. Это была Гражданская война. В стране – хаос. Люди пребывали в растерянности. Не знали, на кого надеяться и кого поддерживать. Власть валялась под ногами. Надо было только нагнуться, чтобы ее подобрать. Или, точнее, взять винтовку, чтобы захватить власть и заставить людей подчиниться.

Всех поразила легкость, с которой большевики утратили власть над крупным городом, находящимся всего в нескольких часах от Москвы. Ярославль стоит на Волге, через него проходит важная железная дорога. Поэтому город называют северными ключами к Москве. Если сравнительно небольшая группа офицеров под аплодисменты народа берет власть в крупном губернском городе, то, может быть, дни большевиков в России сочтены?

Руководил заговорщиками бывший полковник царской армии Александр Петрович Перхуров. Он объявил себя командующим вооруженными силами Ярославского района Северной добровольческой армии. В городе расклеивали подписанную им листовку: «Граждане! Власть большевиков свергнута. Те, кто несколько месяцев назад обманом захватил власть и затем путем неслыханных насилий и издевательства над здоровой волей народа держал ее в своих руках, те, кто привел народ к голоду и безработице, восстановил брата на брата, разделил по карманам народную казну, – теперь сидят в тюрьме и ждут возмездия».

Арестованных большевиков держали в плавучей тюрьме – на барже с дровами, которая стояла на Волге. Сразу убили двоих: председателя исполкома Ярославского совета Давида Закгейма и комиссара Ярославского военного округа Семена Нахимсона – как большевиков и как евреев. Нахимсона арестовали и посадили в каземат, а потом вывели во двор и расстреляли. Труп Закгейма выволокли на Духовскую улицу, где, как вспоминали ярославцы, «он в течение нескольких дней валялся и служил предметом издевательства проходивших мимо хулиганов и черносотенцев. Когда труп окончательно разложился, его сбросили в канаву».

Смена власти приободрила всех, кто уже пострадал от революции, в первую очередь профессиональных военных.

«Я тотчас отправился в штаб Добровольческой армии, – вспоминал бывший полковник Петр Фомич Злуницын. – По дороге встретил знакомую певицу – артистку Барковскую. Она очень обрадовалась мне:

– Вы какими судьбами, Петр Фомич? Вот и отлично! Поможете нам большевиков бить. Мы так много слышали о храбрости вашего полка. Пойдемте в штаб.

По дороге Барковская рассказала, как город оказался во власти восставших. Она была в близких отношениях со всеми политкомиссарами и красными командирами. По ее предложению в день восстания был устроен ужин, на котором присутствовало много женщин и коммунистического начальства. К ночи все перепились, и переловить их не представляло затруднения…»

Эпизод с вечеринкой – байка. Но молодая, красивая женщина в кожаной куртке, с револьвером у пояса запомнилась многим ярославцам, пережившим восстание! Это была Валентина Николаевна Барковская, артистка Интимного театра, а точнее – камерного театра, театра миниатюр для своих, появившегося в городе как раз летом 1918 года. Это не кабаре со стриптизом, ничего эротического. А еще Барковская открыла при театре свой салон. Это была решительная женщина с авантюрной жилкой, что так привлекает мужчин.

«В Севастополе я познакомилась с Дмитрием Васильевичем Ботельманом, – рассказывала Валентина Николаевна. – Он был молодой поручик, только что вернувшийся с японской войны. Мы полюбили друг друга. Муж по моему настоянию освободился от военной службы и тоже пошел на сцену. До начала мировой войны мы играли в разных городах в России… После объявления войны мой муж был призван на военную службу. Но он был тяжело ранен и освобожден от воинской повинности. После полного выздоровления опять поступил на сцену… Мы подписали контракт в Ярославле в Интимный театр на три месяца, считая со второго дня Пасхи…»

Вот уж ей ярославское восстание показалось увлекательным приключением. Валентина Барковская ощущала себя в восставшем городе, как на огромной сцене.

«В коридоре штаба меня представили полковнику Перхурову, – вспоминала Барковская. – Он просил поскорее распорядиться чаем и куда-нибудь, до прибытия сестер, поместить раненых. Раненых мы поместили в одну из комнат на столах, потом появились сестры и доктор, которые ими занялись, а ко мне подбежал офицер, что полковник приказывает отправиться в хлебную лавку и немедленно привезти хлеба. Вслед за хлебом меня послали на двор гимназии, где находился вещевой склад, присмотреть, как отбирают для солдат шинели, чтобы не раскрали. Так совершенно незаметно для меня самой навалилась на меня и эта работа…»

Она всегда мечтала о главной роли. И она ее получила – в драме, которую придумал знаменитый революционер Борис Викторович Савинков. Вождь Боевой организации партии эсеров и фактический руководитель Военного министерства во Временном правительстве, Савинков вел с большевиками свою личную войну.

«Я буду бороться, пока стою на ногах, – писал Савинков за полгода до восстания в Ярославле. – Бороться за Россию. Пусть «товарищи» называют меня «изменником» и «продавшимся буржуазии». Я верю, что единственная надежда – вооруженная борьба. И надежды этой я не оставлю».

Борис Савинков с его бешеной энергией, с его даром убеждать, с его почти дьявольским обаянием взялся организовать антибольшевистское восстание.

«В начале марта 1918 года, – вспоминал Савинков, – кроме небольшой Добровольческой армии, в России не было никакой организованной силы, способной бороться против большевиков. В Петрограде и Москве царили уныние и голод. Казалось, страна подчинилась большевикам».

В Москве, под боком у ВЧК, Савинков создал тайную организацию «Союз защиты Родины и Свободы». Завербовал в нее две тысячи человек и намеревался поднять восстание сразу в нескольких городах. «В июне 1918 года, – вспоминал Савинков, – был выработан окончательный план вооруженного выступления. Предполагалось: в Москве убить Ленина и Троцкого и одновременно выступить в Рыбинске и Ярославле, чтобы отрезать столицу от Архангельска, где должен был высадиться десант союзников…»

Савинков взял себе в помощники полковника Перхурова. Тот окончил Академию Генерального штаба, прошел Первую мировую, командовал артиллерийским дивизионом на Северном фронте. В декабре 1917 года офицерские звания отменили. Солдат Перхуров по возрасту подлежал демобилизации.

«Семью я застал в плохом положении, – рассказывал Перхуров, – жена потеряла зрение, сын маленький. Была надежда на дочь, которая служила на Содовом заводе, но ее уволили как дочь офицера. Самому найти работу – бывшему полковнику – было невозможно. Поехал в Москву. Полковники Троицкий и Григорьев поступили в артель по разгрузке шпал. Хотел туда пристроиться…

Когда в конце семнадцатого я был выброшен за борт, я столкнулся с действительной жизнью людей: сплошные жалобы, плач, когда отбирают последнее. На станциях видел сценки, когда забирали последние два-три пуда. Видел женщину, которая сошла под поезд с криком: «Если отобрали хлеб, кормите моих детей». Я решил встать на сторону недовольных. Люди, у которых отбирают хлеб, имеют право протестовать…»

Полковника Перхурова Савинков отправил в Ярославль. «Мы получили сведения, – вспоминал Перхуров, – что в Верхнем Поволжье население изнывает под бременем реквизиций, разверсток, голодает – купить хлеба нельзя, словом, готово выступить против Советской власти с кольями и дрекольями».

Савинков напутствовал полковника: продержитесь всего четыре дня. Скоро подоспеют союзники – солдаты стран Антанты. Так рождался миф о союзных армиях, спешащих на помощь белым. В это хотелось верить, и верили.

«Французы, – рассказывал Перхуров, – обещали высадить десант, который поможет и в борьбе против Германии, и в устройстве нашей внутренней жизни… Они назначили срок высадки между 4 и 8 июля…»

Савинков легко давал обещания и не считал грехом ложь во спасение.

«Я не надеялся на удачу в Ярославле, – признавался Савинков. – Зато был уверен, что мы без особого труда овладеем Рыбинском. В Рыбинске наше тайное общество насчитывало до четырехсот отборных офицеров, большевистский же гарнизон был немногочислен. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже… Как это часто бывает, произошло обратное тому, чего мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено. Я послал офицера предупредить Перхурова, что в этих условиях бессмысленно выступать в Ярославле. Офицер не успел. Перхуров уже поднял восстание…»

Иначе говоря, восстание было обречено с первого дня. Никто не мог прийти на помощь мятежному городу. Тем более французская армия. Но ни полковник Перхуров, ни его офицеры об этом не подозревали, пребывали в эйфории, поскольку еще и пришла весть о восстании левых эсеров в самой Москве.

Штаб Перхурова информировал население Ярославля: «Радиотелеграфом получено сообщение, что Московский Кремль, в котором засели большевики, окружен восставшими. Вокзалы находятся в руках восставших против советской власти. Германский посол Мирбах убит разорвавшейся бомбой. Получены сведения, что все Поволжье восстало против советской власти…»

Но все это были слухи. Неумелое восстание левых эсеров в Москве быстро подавили.

9 июля полковник Перхуров объявил мобилизацию в свою армию мужчин в возрасте от восемнадцати до тридцати девяти лет. Положил оклады: командиру полка – шестьсот рублей, обученному бойцу – триста рублей, необученному – двести семьдесят пять. Семейным добавил еще по сто рублей.

Несколько дней казалось, что все удалось, верили, что придут союзники, что восстанут соседи и большевистская власть падет. На самом деле все только начиналось. В Москве долго не могли поверить, что в Ярославле восстание. Потом пытались подавить мятеж местными силами.

«Первые дни, – вспоминал председатель Военно-революционного комитета Северных железных дорог Миронов, – мы пытались взять город ружейной атакой, но у белых было слишком много пулеметов, мы потерпели поражение. Поэтому мы перешли вскоре главным образом к артиллерийскому обстрелу города, и обстрел был беспрерывный, круглые сутки, за исключением глубокой ночи…»

Большевик Александр Громов в первый день восстания принял на себя обязанности коменданта станции Всполье: «Пошли в наступление. Цепи засыпаны были пулеметным огнем поставленных на чердаках пулеметов. Потери большие. Рядом с моим домом, где была квартира, в трактире, угол Сенной площади и Пошехонской улицы, был поставлен пулемет. Приказал сбить этот пулемет. Исполнили… Дом загорелся, загорелся и мой, то есть где была первая моя квартира. После выяснилось: жену перенесли в другой дом через дорогу… Родился сын… Горит и этот дом… Потолок валится… Акушерка бежит, оставляя жену и ребенка. Жена без памяти выползает. Сын, лежа на столе, горит…»

Александр Поляков командовал сводным батальоном, сформированным в Новгороде. Батальон в момент начала мятежа находился на станции Всполье: «На платформах стояли двенадцать новеньких трехдюймовых орудий, было несколько вагонов снарядов. Орудия навели на центр города, где по указанию моей разведки находился штаб белых. Я приказал открыть огонь. Красноармейцы стрелять отказались, говоря, что там есть мирные граждане. Проверив наводку орудия, я сам выпустил четыре снаряда, после чего начали и красноармейцы обстреливать город».

«Канонаду, которая была в Ярославле, не всегда можно было услышать и на фронте в германскую войну, – вспоминал Перхуров. – Я сам артиллерист и знаю, что полевым снарядом нельзя зажечь здание без соломенной крыши. Здесь же горели здания каменные с железными крышами. Потом я узнал, что стреляли зажигательными снарядами…»

«Церкви, самые высокие точки, выгодные для прицела, пострадали прежде всего, – вспоминал Юрий Морфесси. – Они были разнесены так, что не осталось камня на камне. Горели дома, хозяйственные постройки. Весь Ярославль был в огне…»

По своей жестокости артиллерийский обстрел города не знал себе равных. Красных командиров нисколько не останавливало то, что снаряды убивают мирных жителей. Перхуровский штаб обратился за помощью к горожанам: «Заведующий санитарной частью Штаба Северной Добровольческой Армии призывает всех жителей оказывать помощь по уборке трупов, не допускать их до разложения и закапывать в ближайших церковных оградах; фамилии и адреса похороненных следует сообщать в санитарную часть Штаба».

Стояла невыносимая жара. Водокачка была разбита, и в городе ощущался недостаток воды, запретили стирать белье и вообще использовать воду в иных целях, кроме как для питья. Жители набережных рисковали бегать за водой под обстрелом. Некоторые из них не возвращались. На Семеновском спуске к Волге под аркой лежало несколько человек офицеров в полной форме с Георгиевскими крестами, рядом валялись пустые ведра. На другое утро офицеры были раздеты мародерами…

Командование Красной армии широко использовало авиацию. 19 июля чрезвычайный штаб Ярославского фронта докладывал: «Летчиками, прилетевшими из Москвы, совершено два полета над городом для подготовки наступления наших войск. За два полета было сброшено более двенадцати пудов динамитных бомб, большая часть которых, по полученным сведениям, попала в район расположения штаба противника».

От Вологды вдоль железнодорожной линии против восставших действовали войска Северного Ярославского фронта под командованием бывшего офицера царской армии Анатолия Ильича Геккера. А с юга, от Рыбинска, наступали войска Южного Ярославского фронта под командованием Юрия Станиславовича Гузарского, тоже недавнего офицера.

14 июля со станции Всполье Гузарский связался с Москвой: «Если не удастся ликвидировать дело иначе, придется срыть город до основания. Нужно десять вагонов снарядов, среди них химические и зажигательные. Одна тяжелая батарея и особенно артиллеристы, так как здесь нет прислуги даже для половины орудий».

17-го числа его штаб телеграфировал в Москву: город выжжен, весь. Еще через два дня новое донесение: противник сжат в кольцо, можем ликвидировать его за несколько часов химическими средствами. Но поскольку в городе остается мирное население, то для ликвидации противника нам потребуются еще сутки.

Когда с севера к городу приблизились войска Геккера, то оказались под обстрелом артиллерии Гузарского, а связаться с его штабом, чтобы не били по своим, не могли: «Связи никакой не было, и вследствие плохой квалификации наших артиллеристов мы сильно друг другу вредили – ввиду перестрелки через город с обеих сторон…»

Через Москву Гузарскому передали телеграмму: «Немедленно прекратите огонь по северному берегу Волги, наши несут потери…»

Военный комиссар Ярославского округа Василий Платонович Аркадьев телеграфировал в Москву, в оперативный отдел Наркомата по военным делам: «Предприняли наступление. Сначала имели успех, затем ввиду утомления и упадка духа сила удара стала ослабевать, местами ото шли на прежние позиции. Бои идут семь дней. Шлите отряд в тысячу штыков, желательно латышей, для штурма…»

Из Всполья тоже телеграфировали в Москву: «Положение ухудшается тем, что наши красноармейцы страшно и доблестно грабят город, не удерживаемые своими начальниками… Для ликвидации белых потребуется еще пятьсот человек латышских стрелков или интернациональных отрядов».

Все требовали присылки латышей, потому что дисциплинированные и надежные латышские части стали своего рода гвардией большевиков.

Еще в 1915 году в составе русской армии сформировали восемь полков латышских стрелков. В декабре шестнадцатого полки свели в Латышскую дивизию. Они воевали с немцами на Северном фронте. Среди солдат-латышей было немало социал-демократов. Они поддержали Октябрьскую революцию. В отличие от русских или украинских крестьян отрезанным от родных мест латышам некуда было деваться. Они не могли разбежаться по родным селам. Им оставалось только одно – воевать. В апреле 1918 года большевики сформировали Латышскую стрелковую дивизию, которую бросили на подавление мятежа эсеров в Москве и в Ярославле.

В окруженном и горящем городе надеялись только на чудо. Слухи ходили один фантастичнее другого. Рассказывали, что к городу уже подходит пехота союзников (уже не французов, а англичан – и называлась грандиозная цифра: десять тысяч солдат и офицеров) и здесь, в штабе, на эти десять тысяч человек уже готовят обед.

«По словам Перхурова, – рассказывала Валентина Барковская, – появившиеся в городе французские летчики обещали приход французского войска и распорядились приготовить для них довольствие. Мое личное впечатление, что Перхуров не верил в возможность прихода французских войск, но делал вид, что верит, – для поднятия настроения. Перхуров отдал распоряжение приготовить провиант на пять дней по расчету на две тысячи человек и держать наготове…»

Так и было. Союзники и не подозревали о происходившем в Ярославле.

«Перхуров – человек храбрый и беззаветно преданный делу, – считали кадровые военные, участвовавшие в восстании. – Но стратег и тактик он был скверный, не способный организовывать и распоряжаться. Им было сделано очень много крупных ошибок, благодаря чему восстание и кончилось так печально. Кто знает – что было бы, если бы во главе восстания стоял кто-либо другой…»

Впрочем, стратегические и тактические неудачи Перхурова – не главная причина поражения Ярославского восстания.

«Восстания на окраинах никогда не дадут положительных результатов, – доказывал сражавшийся в Ярославле полковник Петр Злуницын. – Неорганизованные повстанческие отряды не состоянии вести борьбу с регулярной армией. Если бы подобное восстание было не в Ярославле, а в Москве и все советские верхи были переловлены, то, возможно, сейчас в России о большевиках вспоминали бы как о далеком прошлом».

«Никем не поддержанный, – считал Борис Савинков, – Ярославль пал жертвой оказавшегося несостоятельным расчета на помощь союзников по Первой мировой и на широкое, повсеместное объединение разных политических сил – либералов, монархистов, социалистов – для борьбы с узурпаторами».

«Когда в селах узнали, что в Ярославле восстание, – рассказывал полковник Петр Злуницын, – крестьяне явились и предложили свои услуги. Им были выданы винтовки и обмундирование. Крестьяне под шумок разграбили город и уехали в свои деревни, заявив, что если большевики только вздумают показаться в селах, то они их мигом выгонят; защищать же город им вовсе нежелательно…»

В этом и состояла разница между большевиками и их противниками, которые раскололись на множество различных лагерей с разными идеями и лозунгами. Одни считали необходимым сражаться за свои идеалы, другие надеялись как-то договориться, третьи полагали, что минует их чаша сия. Верили, что сумеют отсидеться. Поэтому и проиграли.

Восставшие ярославцы конечно же не подозревали, какой кровавый конец их ожидает. Они вообще плохо понимали, с кем имеют дело. А большевики сразу поделили мир на своих и чужих. Чужие – враги, с ними война не на жизнь, а на смерть. Красные войска получили приказ не только подавить восстание в Ярославле, но и уничтожить непокорных. Война шла на уничтожение.

Константин Юренев, который возглавлял Всероссийское бюро военных комиссаров, то есть руководил всей политической работой Красной армии, распорядился: «Белогвардейское восстание в Ярославле должно быть подавлено беспощадными мерами. Пленных расстреливать;

ничто не должно останавливать или замедлять суровой кары народной. Террор применительно к местной буржуазии и ее прихвостням, поднимающим головы перед лицом надвигающихся французских империалистов, должен быть железным и не знать пощады».

20 июля 1918 года штаб Ярославского фронта обратился к горожанам. Всем, кто желает остаться живым, предлагается в течение двадцати четырех часов покинуть город и выйти к мосту. Оставшиеся в городе будут приравнены к мятежникам. Пощады никому не будет, потому что по городу откроют ураганный артиллерийский огонь, в том числе химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут вместе с мятежниками, предателями и врагами революции.

«После открытия огня появилось очень много беженцев из города, – докладывал один из красных командиров. – У меня был организован концлагерь для ненадежных. Но по дороге красноармейцы по рукам судили того или иного беженца. Если руки похожие на рабочие, то вели в концлагерь, а если непохожие на рабочие, то расстреливали».

21 июля всех мужчин вывели и привели на Всполье. Здесь выясняли, кто что делал во время восстания. Вызвавших сомнение расстреливали прямо на насыпи. Один из тех, кто выжил, говорил потом, что этой картины не забудет до самой смерти.

21 июля командующий Южным Ярославским фронтом Гузарский получил приказ: «Не присылайте пленных в Москву, так как это загромождает путь, расстреливайте всех на месте, не разбирая, кто он. В плен берите только для того, чтобы узнать об их силах и организациях».

Гузарский успокоил наркомат: «Захваченных с оружием расстреливаем на месте, а остальных забирает ЧК».

Расстреляли и мужа актрисы Барковской бывшего поручика Дмитрия Васильевича Ботельмана, коменданта штаба восставших. Валентину Барковскую спас сам Юрий Гузарский. Эффектная женщина в кожанке досталась командующему фронтом по праву победителя. Актриса все еще рассчитывала на первые роли.

«Первый раз заговорила с Гузарским на платформе, – рассказывала потом Барковская, – прося разрешения напиться, так как целый день нам не давали воды. На допросе все ему рассказала. За два с половиной часа допросили 73 человека, из которых осталось 18 человек, из которых было три женщины. Остальные тут же у вагона были расстреляны.

Через некоторое время в вагон пришел военный с завязанной головой и сказал, что я свободна. Я упросила караульного доложить начальнику, чтобы он меня принял, и, когда меня к нему пустили, я на коленях его умоляла довезти меня до Москвы…»

Командующий фронтом Юрий Гузарский чувствовал себя на коне. Он завоевал и мятежный город, и красивую женщину. 21 июля в половине двенадцатого вечера высокомерно телеграфировал в Москву: «Передайте Троцкому, что вся канитель ликвидирована. Белогвардейский штаб арестован. Я удивлен телеграммами от имени Троцкого, которые приписываю интригам всех приезжих гастролеров, которые ни в чем не помогают, но зато подкапываются под меня. Ныне, считая возложенную на меня задачу выполненной, передаю военную власть Окружному Комиссару, гражданскую – Исполнительному Комитету и возвращаюсь в Москву для доклада и разъяснения кому следует, что я отлично знаю свои обязанности».

«Гузарский с Барковской удрали, – вспоминал Громов. – Все из штаба уехали в город. Я один остался. Много пришлось терпеть от солдат, которые после награбления разных вещей рвались домой».

О судьбе бывшего командующего фронтом Юрия Станиславовича Гузарского ходили разные слухи. Говорили, что «он связался с крупной контрреволюционеркой – артисткой Барковской, находившейся в штабе белых, скрыл эту контрреволюционерку, за что был привлечен к ответственности и приговорен к высшей мере наказания».

Валентина Барковская действительно оказалась на Лубянке. Чекисты лишили Юрия Гузарского его трофея. Но в порядке компенсации он получил новое назначение. В ноябре 1918 года Гузарский принял под командование 15-ю стрелковую дивизию, воевавшую в составе 9-й армии. Но в январе 1919 года его дивизия фактически вышла из подчинения. Жестокое наказание не заставило себя ждать. С победителем Ярославля поступили так же, как он недавно обошелся с мятежниками.

«Революционный начдив Гузарский самовольно нарушил приказ и дезорганизовал хорошо налаженную операцию, – сообщил председатель Реввоенсовета Республики Троцкий в ЦК партии. – Гузарский был расстрелян по постановлению трибунала, которому он был предан мною. После этого митингование начдивов и комиссаров прекратилось. 9-я армия сразу перешла в наступление».

Из активных участников Ярославского восстания выжили немногие. Убежать удалось чуть ли не одному только полковнику Перхурову. Александр Петрович добрался до Сибири, служил у адмирала Колчака, который произвел его в генералы. После разгрома колчаковской армии попал в плен к красным.

Прошел фильтрацию – сибирские чекисты имя Перхурова не знали. В феврале 1921 года его освободили и как опытного военспеца даже взяли в штаб Приуральского военного округа. Он составлял инструкции по ведению войсковой разведки и контрразведки. Но в мае двадцать первого добрались и до него. Перхурова арестовали.

«Мне говорили, что, если не будешь сознаваться, мы сдерем шкуру, – рассказал на суде Перхуров. – Меня повалили на пол и начали избиение шомполами. Эта история продолжалась до рассвета… На следующий день у меня было все окровавлено. Ничего есть мне не дали. Потом при каждом допросе опять повторялось избиение шомполами и жгутами с проволокой. Я провел там шестнадцать дней. За это время было восемь допросов и из них шесть с избиениями, причем каждое в два-три приема…»

Судили бывшего полковника Перхурова в Ярославле летом 1922 года. Верховный трибунал при ВЦИК заседал в здании старейшего русского театра имени Федора Волкова. Председательствовал печально знаменитый Ва силий Васильевич Ульрих, который многие годы будет председателем Военной коллегии Верховного суда и подпишет смертные приговоры многим полководцам Красной армии.

В последнем слове Перхуров сказал:

– Я с самого начала своей службы глубоко был убежден, что исполняю маленькую роль в очень большом деле. Служба эта была для России. Я отдавал этой службе все, что только мог. Во время Февральской революции я оставался на фронте. Наступила Октябрьская революция – я там же остался. Я считал, что воюю ради России, независимо от того, какое правительство сидит. Но когда мне сказали в семнадцатом году, что мы не нужны, – я не мог этого понять. И вот, оставив фронт, я задал себе вопрос, нужен я России или составляю ненужный элемент. Ответ на это я буду искать в приговоре.

Вождя Ярославского восстания Александра Петровича Перхурова приговорили к высшей мере наказания. Расстреляли бывшего полковника во дворе дома, где тогда находилась ярославская ЧК. Антанта не имела к этой трагической истории никакого отношения, но пролитую в Ярославле кровь тоже поставили в вину западным державам.

«Музыканты» и «проститутки»

С антибольшевистскими силами в России, раздробленными и не способными найти согласия между собой, все было не просто. И союзники не понимали, на кого опираться и кому помогать.

Переход казаков то на одну, то на другую сторону в годы Гражданской войны отражал реальные настроения людей, которым не нравилась ни та, ни эта власть. В Новочеркасске собрался Круг спасения Дона, в котором участвовали восставшие против советской власти станицы.

Круг спасения Дона постановил «твердо отстаивать существующие ныне границы области, ее независимость и самобытность казачества». Провозгласил создание Всевеликого войска Донского, а войсковым атаманом избрал офицера, который ничем не походил на покончившего с собой Каледина и даже презирал его за политическую нерешительность и любовь к России. Новый атаман генерал-майор Петр Николаевич Краснов считал, что казакам нужно свое государство, отдельное от России.

«России – нет, – писал Краснов, – Дон совершенно одинок, и ему нужно – до восстановления России – стать самостоятельным государством». Атаман советовал казакам не вмешиваться в дела Русского государства и предоставить ему самому устроить свой образ правления, как ему будет угодно: «Казаки должны отстаивать свои казачьи права от русских… Пусть свободно и вольно живут на Дону гостями, но хозяева только мы, только мы одни… Казаки! Руки прочь от нашего казачьего дела. Дон для донцов…»

Круг спасения Дона передал войсковому атаману «всю полноту власти по управлению области и ведению борьбы с большевизмом». Народным гимном Всевеликого войска Донского объявили написанную в 1855 году песню «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон и послушно отозвался на призыв монарха он».

Атаман Краснов обратился вовсе не к союзникам, а к германскому кайзеру Вильгельму II. Просил признать Дон самостоятельной республикой и помочь оружием. Краснов писал в Берлин, что «тесный договор сулит взаимные выгоды, и дружба, спаянная кровью, пролитой на общих полях сражений воинственными народами германцев и казаков, станет могучей силой для борьбы со всеми нашими врагами».

8 мая 1918 года немцы вступили в Таганрог и Ростов-на-Дону. Обрадованный Краснов издал приказ, в котором говорилось: «Вчерашние внешние враги, австро-германцы, ныне союзники с нами против Красной гвардии и за восстановление на Дону полного порядка».

Краснов получал от немцев оружие, боеприпасы и снаряжение из русских же военных складов на Украине, захваченных германской армией, а в обмен снабжал оккупационные войска зерном и мясом.

«Жители довольно радушно относились к немцам, – вспоминали современники. – До сих пор невозможно понять, каким образом люди, которые еще недавно были нашими врагами, причинившие столько несчастья нам, русским, стали вдруг нашими друзьями?»

Краснов в июле 1918 года отправил своего представителя герцога Георгия Лейхтенбергского в Берлин. Он привез кайзеру обращение с просьбой заключить союз Германии и донских казаков:

«Податель сего письма, атаман Зимовой станицы (посланник) Всевеликого войска Донского уполномочен мною приветствовать Ваше Императорское величество, могущественного монарха великой Германии, и просить Ваше Величество оказать давление на советские власти Москвы и заставить их своим приказом очистить пределы Всевеликого войска Донского и других держав, имеющих войти в Доно-Кавказский союз, от разбойничьих отрядов красной гвардии…

Всевеликое войско Донское и прочие государства Доно-Кавказского союза не забудут дружеской услуги германского народа. Казаки и германцы взаимно научились уважать храбрость и стойкость своих войск и ныне, протянув друг другу руки, как два благородных бойца, борются вместе за свободу родного Дона…

Всевеликое войско Донское предоставляет Германской империи права преимущественного вывоза хлеба – зерном и мукой, кожевенных товаров и сырья, шерсти, рыбных товаров, растительных и животных жиров и масла и изделий из них, табачных товаров и изделий, скота и лошадей, вина виноградного и других продуктов садоводства и земледелия…»

Но когда вспыхнула революция в Германии, немцам уже было не до Краснова. Когда немецкие войска ушли, атаман обратился за помощью к генералу Деникину и признал его главнокомандующим Вооруженными силами Юга России, хотя на каждом шагу давал понять, что он не подчиненный, а представитель «пятимиллионного свободного народа».

У Антона Ивановича было сложное отношение к казачеству. Конечно, донцы и кубанцы – опора белых. Однако же казаки желали полной самостоятельности, а Деникин считал возможным говорить только об автономии.

Русские офицеры-добровольцы презирали атамана Краснова за союз с кайзером. Презрительно именовали войско Донское – «всевеселое войско Донское».

В ответ командующий Донской армией генерал-майор Святослав Варламович Денисов сказал добровольцам:

– Войско Донское не может, имея территорию и народ, ее населяющий, уходить от них, как то делает Добровольческая армия. Войско Донское – не странствующие музыканты, как Добровольческая армия.

Оскорбительное выражение – «странствующие музыканты» – было передано генералу Деникину, и он в свое время припомнил это донцам. Когда войско Донское, брошенное немцами, переориентировалось на союзников, в штабе Деникина презрительно сказали:

– Войско Донское – это проститутка, продающая себя тому, кто ей заплатит.

Генерал Денисов не остался в долгу:

– Скажите Добровольческой армии, что если войско Донское – проститутка, то Добровольческая армия есть сутенер, пользующийся ее заработком и живущий у нее на содержании.

Атаман Краснов обвинял главнокомандующего белой армией Деникина в том, что он «изменил казакам, оскорбил жестоко их молодое национальное чувство».

2 февраля 1919 года атаману Краснову пришлось уйти в отставку.

«Уезжал поздно вечером, – вспоминал он. – Погода была отвратительная. Лил проливной дождь, мокрый снег смешался с грязью. Извозчики отсутствовали…»

Бывший атаман Краснов нашел убежище в Германии, где двадцать лет спустя предложил свои услуги Адольфу Гитлеру и возглавил Главное управление казачьих войск при имперском министерстве по делам оккупированных восточных территорий.

«В Новой Европе, Европе национал-социалистической, – мечтал атаман Краснов, – казаки займут почетное место, как наиболее культурная и способная часть народа Русского». В сорок пятом британские власти передали взятого в плен бывшего генерала Краснова советским войскам. В сорок седьмом году его как предателя казнили в Москве…

Белые воспользовались предложением Краснова пустить в ход денежные знаки, которые печатались правительством области войска Донского. «Донские деньги» ходили по всему Югу России, хотя декининская администрация печатала и собственные – так называемые «колокольчики» (на купюрах был изображен Царь-колокол).

Но сколько-нибудь сбалансировать бюджет белым не удавалось в принципе еще и по той причине, что на их территории имели хождение и советские деньги, и старые царские, и керенки, выпускавшиеся Временным правительством. Ничем не обеспеченные купюры советское правительство печатало в неограниченном количестве – это была своего рода денежная война…

Гражданская война была войной всех против всех. Не только белые и красные сражались между собой. Обе силы воевали против «зеленых», то есть крестьянской вольницы. Весной 1918 года государство распалось на отдельные республики с собственными правительствами. Да и некоторые губернии почувствовали себя более чем самостоятельно. Вспыхнули национальные и региональные войны. Отдельные части империи пытались отделиться от России. Ощущение единого государства исчезло. В провинции люди защищали только местные, региональные интересы, но не хотели и не могли объединиться, чтобы отстоять идеи в общероссийских масштабах. Свое имело куда большее значение, чем интересы всей страны.

Союзники окончательно потерялись, получая сообщения о появлении все новых правительств на огромной территории России.

8 января 1918 года Кубань провозгласила себя самостоятельной республикой и объявила, что входит в состав России на федеративных началах. Кубанское правительство заявило, что будет противостоять диктатуре и слева, и справа, иначе говоря, не принимает ни большевиков, ни монархистов. Кубанцы не хотели переходить под командование белых.

Главнокомандующий белыми войсками на Юге России генерал Деникин не принял не только попытку донцов отделиться от России, но и более скромное стремление кубанцев к самостоятельности. В результате белые создали себе слишком много врагов. Они воевали не только с большевиками, но и с национальными окраинами, прежде всего с украинцами. Офицерский корпус белой армии был высокомерен и упрям. Идея единой и неделимой России, желание сохранить унитарную державу, заведомый отказ от идеи федерации, от предоставления окраинам минимальной автономии лишали их потенциальных союзников.

На Кубани – в отличие от основной части страны – существовала парламентская форма правления. Краевая Рада собиралась раз в год. Между ее сессиями решения принимала постоянно действующая Законодательная рада. Председателем Рады избрали Николая Степановича Рябовола, главой правительства Луку Лаврентьевича Быча.

Среди кубанских политиков был раскол. Одни хотели автономии внутри России, другие, особенно председатель Рады Рябовол и глава местного правительства Быч, добивались независимости Кубани. На этой почве у них произошел конфликт с командованием Добровольческой армии, потому что для Деникина и его соратников сепаратисты были просто предателями. Лука Быч предложил создать Южно-Русский союз из казачьих областей. Офицеры белой армии возмутились, считая это сепаратизмом. Они требовали просто разогнать краевую Раду. В Екатеринодаре деникинским офицерам стало тесновато вместе с кубанцами.

Но кубанцев поддержали донцы. Большой войсковой круг в Новочеркасске обратился к другим казачьим областям с предложением провести переговоры о создании Юго-восточного союза.

В июне 1919 года в Ростове-на-Дону открылась южнорусская конференция, вопрос стоял об объединении казачества – донского, кубанского и терского. Разногласия возникли сразу – донцы хотели, чтобы в переговорах участвовали представители белой армии, кубанцы высказались против.

Переговоры оказались недолгими. На третий день конференции председатель Законодательной рады Кубани Николай Рябовол, сторонник независимости края, был убит. Рябоволу было тридцать с небольшим. Он состоял в совете директоров Кубано-Черноморской железной дороги.

Рябовол обедал с друзьями в гостиничном ресторане. Как потом выяснилось, швейцар обратил внимание на троих офицеров, которые бесцельно шатались по гостинице. В половине третьего ночи Рябовол проводил друзей, вышел на улицу, а когда вернулся, дверь уже была закрыта. Пока швейцар подоспел, один из офицеров открыл дверь – Рябовол вошел, офицер выстрелил ему в затылок. Убийцы уехали на машине.

На Кубани объявили траур. Расследование ничего не дало.

Сменявшие друг друга кубанские правительства ориентировались на созыв Учредительного собрания и создание республики, что не нравилось офицерам-монархистам. Историки полагают, что один из убийц был подчиненным белого генерала Михаила Гордеевича Дроздовского – из команды разведчиков специального назначения. Только в Ростове они убили несколько сот «неблагонадежных».

Командующий Кавказской армией генерал Врангель пожаловался Деникину, что кубанские казаки не хотят воевать, дезертируют. На сессии краевой Рады выступил Деникин. Он говорил очень жестко, имея в виду местных политиков:

– Борьба с большевизмом далеко не окончена. Идет самый сильный, самый страшный девятый вал. И потому не трогайте армию. Не играйте с огнем. Пока огонь в железных стенах, он греет. Но когда вырвется наружу, произойдет пожар. И кто знает, не на ваши ли головы обрушатся расшатанные вами подгоревшие балки?

На Парижскую мирную конференцию поехала и делегация кубанцев под руководством Луки Быча. Делегация просила страны Антанты признать Кубань независимым государством. Просьба была отвергнута.

Зато кубанская делегация подписала договор о взаимном признании Кубани и Республики горцев Северного Кавказа. Командование белой армии восприняло это как вызов, потому что не признавало горскую республику и фактически с ней воевало. Деникин назвал этот договор изменой и 25 октября 1919 года приказал членов делегации «предать военно-полевому суду за измену».

Его приказ исполнил командир 1-го конного корпуса Кавказской армии генерал-лейтенант Виктор Леонидович Покровский, известный своей жестокостью. Даже казачий генерал Андрей Григорьевич Шкуро, не замеченный в либерализме, поражался тому, что творил Покровский:

«Однажды, когда мы с ним завтракали, он внезапно открыл дверь во двор, где болтались на веревках несколько повешенных.

– Это для улучшения аппетита, – сказал он».

Генерал Покровский приказал разоружить дивизион, верный Кубанской раде, арестовал сторонников самостоятельности и устроил военно-политический суд.

Депутата и полкового священника А. И. Калабухова, который вернулся, чтобы доложить Законодательной раде об итогах работы в Париже, приговорили к смертной казни, и на следующий день, в семь часов утра, его повесили на Крепостной площади, причем военные запретили снимать его труп. Это вызвало возмущение в городе, женщины здесь собирались, плакали, причитали:

– Батюшка, батюшка…

Деникин приказал Петру Николаевичу Врангелю «принять все меры для предотвращения преступной агитации в Екатеринодаре». Врангель, желая покончить со свойственным казакам стремлением обособиться, велел своим подчиненным арестовать всех, кого они считают нужным посадить.

То, что совершил Врангель в Екатеринодаре, называется военным переворотом, на улицах появились патрули, развернулись войска, они окружили Законодательную раду, и под винтовочными дулами депутаты приняли конституцию кубанской республики и самораспустились. Вся власть перешла воинскому атаману.

Генерал Врангель подписал приказ по Кавказской армии: «Прикрываясь именем кубанцев, горсть предателей, засев в тылу, отреклась от Матери-России. Некоторые из них дошли до того, что заключили преступный договор с враждебными нам горскими народами. Преступники оказывали содействие врагам России, красной нечести. Я обязан спасти армию и не допустить смуты в ее тылу».

Врангель распорядился арестовать всех, кого разведка считала агентами большевиков. В ту же ночь взяли семьдесят человек. Шестерых Врангель приказал предать военно-полевому суду. Всех приговорили к смертной казни. Кубанская общественность обратилась к генералу с просьбой о помиловании. Последовал отказ. Через день приговор привели в исполнение.

Кубанцы ничего не забыли и не простили. Кубанские казаки стали в массовом порядке дезертировать из армии Деникина. Военный историк, служивший в белой армии, подвел итог: «Кубанцы и донцы были наиболее сильными и значительными мускулами в теле Добровольческой армии, но обладали удивительной особенностью не подчиняться центрально-мозговой системе, а потому почти всегда действовали вразброд. В результате Добровольческая армия, родившись на Дону, умерла на Кубани».

«Я не думал, что они такие идиоты»

К началу 1919 года в стране практически не осталось иностранных журналистов. Телеграммы из России шли неделями. Поступала отрывочная информация о перипетиях Гражданской войны. Газеты писали о том, что большевики национализировали женщин, церкви превращены в бордели, а отряды китайцев вызваны в Россию для расправы над врагами большевиков.

«Нью-Йорк таймс», газета с таким высоким реноме, и та с ноября 1917 по ноябрь 1919 года девяносто один раз сообщала, что правительство большевиков пало, четыре раза – что Ленин и Троцкий готовятся бежать из России и один раз, что Ленин убит (см. «Новая и новейшая история», № 5/2008).

В Париже знали о ситуации в России так же мало, как об обратной стороне Луны. Британский премьер-министр Ллойд Джордж, пожалуй, знал меньше других. Он считал, что Харьков – это фамилия русского генерала.

К концу 1918 года в России находилось сто восемьдесят тысяч иностранных солдат. Но, вообще говоря, когда осенью восемнадцатого Германия капитулировала и закончилась Первая мировая, исчезли основания для пребывания союзнических войск на российской территории.

Интервенция, предпринятая против немцев, приняла совершенно иной характер. Страны Антанты не собирались участвовать в Гражданской войне. Но начали поставлять белым оружие, обмундирование, боеприпасы и постепенно втянулись. Поговаривали даже о крестовом походе против безбожных большевиков. Но нашлось и множество противников военного вмешательства. Скажем, канадцы, которые, подчиняясь общему решению, отправили своих солдат в Сибирь и на Север, не скрывали своего желания вернуть их на родину.

Англию, пожалуй, устраивала слабая Россия во главе с большевиками, если они не станут покушаться на Индию и Средний Восток. Франция, напротив, не возражала бы против сильной России с белым правительством – как будущий противовес Германии, которая когда-нибудь оправится от поражения в Первой мировой. К тому же французские вкладчики хотели бы получить свои деньги, вложенные в Россию.

Англичане заключили с французами «Соглашение по вопросу о деятельности в Южной России». Речь шла об объединении сил и расходов на поддержание антибольшевистских сил. Договорились: французская зона – Южная Украина и Крым, британская – Кавказ и Центральная Азия.

Французы обещали выделить двенадцать дивизий для высадки на Юге России. Через Одессу намечалось снабжать армию генерала Деникина всем необходимым. Но из этого мало что получилось. Французам не хватало ни средств, ни сил, ни желания, чтобы активно участвовать в российских делах.

Правительство отправило смешанный корпус из французских, греческих и польских солдат в Одессу. Там они столкнулись с множеством врагов – от большевиков до украинских националистов и анархистов. Корпус разлагали большевистские агитаторы, говорившие по-французски. Солдатам, пережившим битву с немцами под Верденом, не улыбалась перспектива сложить голову в России. Вспыхнули волнения на французских кораблях в Черном море, и в апреле 1919 года французские войска поспешно покинули Одессу. Затем ушли из Севастополя.

Больше французы в интервенции фактически не участвовали, хотя Верховный главнокомандующий союзными войсками маршал Фердинанд Фош носился с планом формирования объединенной армии из поляков, финнов, чехов, румын, греков и русских военнопленных из немецких лагерей.

Накануне Рождества, в декабре 1918 года, один из первых советских дипломатов и будущий нарком Максим Максимович Литвинов отправил из Стокгольма телеграмму Вудро Вильсону.

Народ России, писал Литвинов от имени Совета народных комиссаров, разделяет стремление американского президента к миру, справедливости и гуманизму. Советское правительство стремится к самоопределению и открытой дипломатии. Желает мира, чтобы построить лучшее общество. Блокада и вмешательство Антанты только ухудшают ситуацию в стране. Что может Вильсон предпринять, чтобы помочь России?

Литвинов предлагал встретиться.

Впечатлительного американского президента, который не хотел посылать войска в Россию, телеграмма поразила. Ее прочитал и премьер-министр Ллойд Джордж. Поговорить с Литвиновым в Стокгольм отправили американского дипломата Уильяма Баклера. Вернувшись, 21 января 1919 года Баклер представил обнадеживающий доклад: советское правительство готово к переговорам. Можно обсуждать вопрос о выплате долга и предоставлении концессий иностранным компаниям. И в Москве согласны перестать призывать к мировой революции.

В тот же день, 21 января, президент Вильсон и премьер-министр Ллойд Джордж предложили: пусть русские противоборствующие стороны пришлют свои делегации, чтобы они выработали общую позицию и при посредничестве великих держав сформировали общую делегацию на мирных переговорах. А на время переговоров прекратят между собой боевые действия.

Предложение Вильсона было отправлено представителям «всех политических группировок в России». Переговоры предлагалось провести на Принцевых островах в Мраморном море. Это было излюбленное место для пикников жителей Константинополя. Острова, принадлежавшие Турции, находились под военным контролем стран Антанты. Выбрали Принцевы острова, потому что туда большевики могли попасть напрямую – не через другие страны, где большевиков не признавали.

24 января 1919 года главы делегаций союзников на Парижской мирной конференции по радио обратились к представителям воюющих сторон. В тот же день Ленин отправил шифротелеграмму Троцкому, находившемуся на Южном фронте: «Вильсон предлагает перемирие и вызывает на совещание все правительства России. К Вильсону, пожалуй, придется поехать вам».

4 февраля из Москвы поступил официальный ответ: «Русское советское правительство считает настолько желательным заключение соглашения, которое положило бы конец военным действиям, что оно готово немедленно начать с этой целью переговоры и, как оно неоднократно заявляло, добиться такого соглашения даже ценою серьезных уступок, поскольку они не будут угрожать дальнейшему развитию Советской республики».

Москва согласилась на переговоры. Но отказалась от главного, что считала важным Антанта: соглашения о перемирии. Большевики мыслили примитивно, полагали, что капиталистов интересует только прибыль, поэтому предлагали исключительно материальные вещи – поставки сырья и территориальные уступки. Это сработало на переговорах с немцами в Брест-Литовске.

Но большевики вовсе не понимали Запада! Ллойд Джордж невероятно обиделся:

– Этот ответ – оскорбление. Нам не нужны ни их деньги, ни их концессии.

Возмутились и белые: они-то не хотели договариваться с большевиками. Бывший царский министр иностранных дел Сергей Дмитриевич Сазонов возмущенно спросил британского дипломата: неужели Антанта желает, чтобы он сел за стол переговоров с людьми, которые убили его семью?

«Прислали решение премьеров заставить русских, белых и красных, собраться на Принкипо, – вспоминала Ариадна Владимировна Тыркова, член ЦК партии кадетов. – Был сэр Сэмюэль Хор с женой, смотрели на нас с недоумением. Милюков молчал при них. Когда они ушли, он сказал:

– Я все-таки не думал, что они такие идиоты.

То же самое говорят чиновники британского министерства иностранных дел. Они понимают, что это оскорбительно для России и не поможет союзникам. Тут есть несомненное желание отделаться от этой скучной, всем опостылевшей России, но отделаться прилично, прикрывшись лицемерной маской дружбы».

В памятной записке антибольшевистских сил, адресованной странам Антанты, говорилось: «Советское правительство не только не имеет права представлять Россию, но само существование этой банды убийц и разбойников не должно быть терпимо».

Если бы Антанта надавила, белые, возможно бы, и согласились. Но Вильсон и Ллойд Джордж не стали этого делать. 16 февраля 1919 года, когда белые прислали официальный отказ от переговоров, президент Вильсон уже сел на корабль, чтобы вернуться на родину. И премьер-министр Ллойд Джордж отправился в Лондон, потому что британскому правительству грозила всеобщая забастовка. Идея переговоров между большевиками и их противниками умерла. А можно было спасти немало жизней и, возможно, о чем-то договориться…

По настоянию полковника Эдварда Хауза 17 февраля 1919 года двадцативосьмилетнему Уильяму Буллиту, эксперту американской делегации, предложили возглавить секретную миссию в Москву. Ему поручили поговорить с лидерами большевиков и понять, на каких условиях они готовы участвовать в мирном урегулировании. Объяснили, что его задача ограничивается сбором информации. Но Буллит полагал, что получил мандат на переговоры о заключении мира с большевиками.

Выходец из высшего общества, он был человеком ярким и самоуверенным. Пожалуй, отпугивали его холодность и расчетливость. В годы Первой мировой он был журналистом и сблизился с советником президента Эдвардом Хаузом. В декабре 1917 года Буллита взяли в Государственный департамент и включили в состав американской делегации на мирной конференции в Париже.

Уильям Буллит добрался до России через Стокгольм. Компанию ему составил радикально настроенный журналист Линкольн Стеффенс, симпатизировавший большевикам. Он прославился своими разоблачениями коррупции, писал о революции в Мексике, брал интервью у вождя итальянских фашистов Бенито Муссолини, который произвел на него сильное впечатление. В июне 1917 года именно Линкольн Стеффенс привез президенту Вильсону письмо от главы Временного правительства Александра Федоровича Керенского.

В марте 1919 года молодые американцы провели в Москве чудесную неделю. Разместили их с комфортом, потчевали черной икрой. Вечером водили в оперу. 9 марта американцев приняли нарком по иностранным делам Чичерин и его заместитель Литвинов, через пять дней их привели к Ленину.

Надо полагать, вождь революции счел двух американцев «полезными идиотами», услугами которых грех не воспользоваться. Линкольну Стеффенсу Владимир Ильич сказал, что сожалеет относительно проводимого большевиками террора. Стеффенс принял его слова всерьез и заключил, что Ленин – по натуре либерал. Вернувшись из России, журналист произнес слова, ставшие знаменитыми:

– Я видел будущее, и оно работает.

Уильям Буллит тоже полагал, что в России затеяны грандиозные преобразования. И он восторгался вождем большевиков:

– Ленин поразительный человек, откровенный, прямой, с большим юмором и ясно мыслящий.

Буллит писал в Вашингтон гневные письма: «В Москве и Петрограде умирают от голода из-за блокады, введенной США и союзниками». Он стал первым американцем, на которых советские лидеры производили завораживающее впечатление, – феномен, которому не просто найти объяснение. Буллит считал, что с Лениным надо заключить мир. Он нащупал основу для соглашения. Оно включало прекращение огня и уступки с обеих сторон. Антанта выводит войска. Большевики не требуют изгнания белых. Существующие на территории России де-факто правительства сохраняются.

Был ли Ленин искренен в разговорах с Буллитом? Вполне возможно. Годом ранее Владимир Ильич согласился в Брест-Литовске отдать немцам все, что они требовали, лишь бы сохранить власть. Предложение американцев предусматривало прекращение помощи белым армиям со стороны Антанты, это было выгодно большевикам.

«Буллит привез советские предложения, – вспоминал крупный американский дипломат Джордж Кеннан, – не идеальные, но приемлемые для западных держав. Можно было прекратить военную интервенцию в России и установить более или менее нормальные отношения с советским режимом».

Полковник Хауз – единственный, кто поддержал Буллита, вернувшегося из России с планом признания большевиков. Президент Вильсон не верил, что большевики сохранят власть. Буллит просил для разговора пятнадцать минут. Вильсон демонстративно не нашел времени встретиться со своим посланцем, сославшись на то, что полностью занят условиями мирного соглашения с Германией.

Ллойд Джордж принял Буллита за завтраком, но выслушал холодно. В Венгрии власть захватили коммунисты под руководством Бела Куна, и эта весть не улучшила настроение британского премьер-министра.

Между тем о секретной миссии Буллита в красную Москву стало известно широкой публике. Реакция европейского общества была негативной. Заговорили, что Англия и Соединенные Штаты готовы признать правительство большевиков. Противники Ллойд Джорджа были в шоке. В британских газетах появились статьи о том, что за большевиками стоит Германия. В апреле две сотни депутатов парламента подписали телеграмму Ллойд Джорджу с требованием не признавать правительство большевиков.

Британский премьер дал задний ход. Они с Вильсоном открестились от Буллита.

Молодой дипломат пребывал в смятении. Никто не желал слышать, что он привез из Москвы. Даже президент, которым он так восхищался. 17 мая 1919 года Буллит, человек амбициозный и честолюбивый, подал в отставку. Сказал журналистам, что едет на Ривьеру: будет валяться на песке и наблюдать за тем, как мир катится ко всем чертям.

При этом Вильсон и Ллойд Джордж верили в мирную трансформацию большевиков. Им понравилась идея отправить суда с продовольствием в Россию, если правительство большевиков договорится со своими врагами о прекращении огня. Пусть Совнарком увидит, что отказ от экстремизма приносит зримую пользу.

Подыскали с безупречной репутацией человека для руководства гуманитарной операцией – Фритьофа Нансена, знаменитого норвежского полярника. Группа нейтральных стран, начиная с Норвегии, взялась собрать продовольствие и лекарства для России. Фритьоф Нансен спешил порадовать Ленина телеграммой с доброй вестью. Французы не желали ее отправлять, считая все это опасными американскими интригами. Англичане опасались, что посылка телеграммы от их имени будет воспринята как признание большевиков. Телеграмму удалось отправить из Берлина.

Ответ Москвы прозвучал по радио. Его по указанию политбюро сочинили руководители Наркомата по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин и Максим Максимович Литвинов. Ленин велел быть вежливыми с Нансеном и резкими с руководителями Антанты. Москва категорически отказалась от прекращения огня. Разговоры об оказании гуманитарной помощи России прекратились.

Противники большевиков возмущались: Вудро Вильсон не понимает, как ему следует поступить, и избытком корректности губит Россию.

«О, эта пресловутая «интервенция»! – изумлялась писательница Зинаида Гиппиус летом 1919 года. – Хоть бы раньше, чем произносить это слово, европейцы полюбопытствовали взглянуть, что происходит с Россией. А происходит приблизительно то, что было после битвы на Калке: татары положили на русских доски, сели на доски – и пируют. Не ясно ли, что свободным, не связанным еще, – надо (и легко) столкнуть татар с досок. И отнюдь, отнюдь не из «сострадания», а в собственных интересах, самых насущных! Ибо эти новые татары такого сорта, что чем больше они пируют, тем грознее опасность для соседей попасть под те же доски.

Но, видно, и соседей наших, Антанту Бог наказал – разум отнял. Даже просто здравый смысл. До сих пор они называют этот необходимый, и такой нетрудный, внешний толчок, жест самосохранения – «вмешательством во внутренние дела России». Когда рассеется это марево? Не слишком ли поздно?»

Только молодой Уинстон Черчилль, который в январе 1919 года стал британским военным министром, требовал занять ясную позицию: или полномасштабная военная интервенция, или полный вывод войск. Доказывал, что нерешительная политика вредна для войск Антанты в России и для Белого движения. Предупреждал о пагубных последствиях вывода войск:

– В России будет покончено с сопротивлением большевикам, останется лишь бесконечная череда жестокости и страданий.

Черчилль был одним из тех, кто раньше всех осознал, что ленинский большевизм – нечто абсолютно новое на мировой арене. За привлекательной марксистской риторикой скрывается партия с железной дисциплиной, желающая властвовать над всеми сферами жизни. Ленин и его товарищи готовы смести все, что им мешает.

– Из всех тираний, – предупреждал Уинстон Черчилль, – большевистская тирания худшая, самая разрушительная.

Глава правительства Ллойд Джордж считал, что мотивы нелюбви родовитого аристократа Черчилля к Советской России коренятся в том, что большевики расстреляли императорскую семью. Ллойд Джордж видел, что интервенция в России создает ему проблемы с левыми, а отказ от участия в русских делах – с правыми. Он жаловался другу:

– Уинстон желает вести войну против большевиков. Но наши люди этого не хотят. Не наше дело вмешиваться во внутренние дела России. К тому же наше вмешательство только усилит большевиков.

Министр иностранных дел потомственный дипломат лорд Артур Джеймс Бальфур не желал демонстрировать враждебность большевикам – зачем толкать их в объятия германцев:

– Нам выгодно как можно дольше воздерживаться от открытого разрыва с этой безумной системой. Если это означает дрейфовать по волнам, значит, я сознательно выбираю дрейфующую политику.

Лорд Бальфур был философом по натуре, спортсменом, обожавшим теннис и гольф. От своего отца он унаследовал состояние, которое сделало его одним из самых богатых людей в стране, от матери, происходившей из знаменитого аристократического рода, традицию служения империи. Женщина, в которую он был влюблен, умерла от тифа. Он никогда не женился, хозяйство вела его сестра, посвятившая жизнь брату.

В ноябре 1918 года в Новороссийский порт вошла эскадра союзников. По этому случаю устроили банкет, на котором старший по званию – британский генерал торжественно заявил:

– Я послан своей страной, чтобы узнать, как и чем вам можно помочь. С большим удовольствием, с большой охотой мы вам эту помощь дадим.

Начальником военной миссии при Добровольческой армии был назначен генерал Чарлз Бриггс. Первый пароход с военными грузами пришел 5 февраля 1919 года. Через несколько дней пришли еще одиннадцать судов. Но денег союзники не давали.

Политическая канцелярия правительства Юга России доложила Деникину: «Финансовая помощь не выразилась пока в сколько-нибудь существенных мероприятиях; никаких материальных ссуд правительству еще оказано не было, и вообще в финансовом отношении до сего времени наблюдается отсутствие деятельного сотрудничества союзников: все снабжение производится в кредит».

Американцы военной помощи вовсе не оказывали. Они продавали оружие только на коммерческих условиях. Американский Красный Крест присылал лекарства и санитарные материалы.

К началу февраля 1919 года Деникин очистил от Красной армии Северный Кавказ. Готовился к походу на Москву. В мае британское правительство выделило для Деникина снаряжения на миллион фунтов стерлингов. В октябре выделили еще четырнадцать миллионов фунтов. Этим занимался военный министр Уинстон Черчилль.

Черчилль поставил Деникину с марта по сентябрь 1919 года полтысячи артиллерийских орудий, двенадцать танков, миллион шестьсот тысяч снарядов, сто шестьдесят миллионов патронов и двести пятьдесят тысяч комплектов обмундирования. Это сыграло свою роль в успехе белой армии.

Удача сопутствовала белым кавалеристам. 3-й Кубанский конный корпус генерал-майора Андрея Григорьевича Шкуро, 2-й Кубанский корпус генерал-майора Сергея Георгиевича Улагая, конница Кавказской Добровольческой армии генерал-лейтенанта Петра Николаевича Врангеля легко прорывали линию фронта и губительным смерчем прокатывались по тылам Красной армии. Но одолеть Красную армию им не удалось. И войска Деникина покатились назад.

В 1918 году рубль был еще конвертируемой валютой. А в 1919 году западные страны перестали принимать рубли. Для покупки оружия и снаряжения белым нужна была валюта, которой они не имели (см. «Отечественная история», № 3/2008).

Ллойд Джордж втолковывал Черчиллю, что Англии, истощенной Первой мировой, вмешательство в российские дела не по карману. Англия уже истратила сто миллионов фунтов, Франция – половину от этой суммы. Причем большая часть средств, предназначенных для белой армии, пропала из-за неэффективности и коррупции. Обмундирование доставалось не солдатам, а тыловым чиновникам. Британские танки и машины не участвовали в боях, а стояли, потому что ловкие интенданты продавали антифриз налево.

18 сентября 1919 года британское правительство обсуждало вопрос о «помощи генералу Деникину, лидеру белых на Юге России, в качестве последнего вклада британского правительства в дело борьбы против советской власти». Генералу было обещано продолжить поставки из уже имеющихся запасов, с которыми Англия ввиду окончания Первой мировой может расстаться. А 4 ноября британское правительство уведомило Деникина: после 31 марта 1920 года он переходит на «самообеспечение», то есть должен будет закупать оружие за наличные.

Денежными делами у Деникина занимался бывший министр финансов Временного правительства Михаил Владимирович Бернацкий, человек высокопрофессиональный и честный. Он пытался наполнить бюджет за счет сахарной и винной монополии, введения акцизов на табак, нефтепродукты, чай, соль, бумагу, патоку и пиво (см. «Вопросы истории», № 10/2009).

«Наше трагическое безденежье, – писал Деникин, – в политическом и военном отношении играли роль поистине роковую».

Некоторое количество валюты деникинское правительство выручило, обязав экспортеров, продолжавших торговать на Юге России, сдавать пятьдесят процентов прибыли. Пыталось занять денег у адмирала Колчака, обладавшего золотым запасом России. Михаил Бернацкий в феврале 1919 года отправил Колчаку по телеграфу просьбу выделить двадцать – тридцать миллионов рублей золотом, «дабы мы могли под это обеспечение получить некоторое количество иностранной валюты для расчета за приобретенные за границей предметы снаряжения и для производства других полезных для нашего общего дела расходов».

Министр иностранных дел в колчаковском правительстве карьерный дипломат Иван Иванович Сукин ответил: «Верховный правитель поручил передать Бернацкому, что правительство готово изыскать средства для расчета за приобретаемые за границей предметы снаряжения Южной армии. Наше финансовое положение позволяет в случае крайней необходимости предоставлять валюту, не трогая золотого запаса».

Деникин получил от Колчака кредит примерно в полтора миллиона фунтов стерлингов летом 1919 года и еще два миллиона в конце года, что позволило закупить самые необходимые материалы.

Немалые суммы находились в распоряжении посла России в Вашингтоне Георгия Бахметева. В общей сложности он передал Белому движению пятьдесят миллионов долларов. Но он не любил Деникина. И деньги шли Колчаку. «У американского правительства слагается все более и более определенное убеждение, что вне адмирала Колчака нет пути к спасению России; поэтому вся надежда в помощи адмиралу», – писал Бахметев бывшему министру иностранных дел Сергею Дмитриевичу Сазонову.

Большевики брали верх, и армия Деникина терпела поражение.

Англичане в начале 1920 года предложили Антону Ивановичу прекратить гражданскую войну и оставить Крым, последнюю опору белой армии, – в обмен на гарантии безопасности и помощь в эвакуации тех, кто пожелает покинуть Советскую Россию. В июне в Лондоне приняли решение вовсе прекратить помощь антибольшевистским силам. Английская военная миссия покинула Севастополь.

Неудачи на фронте породили разочарование в войсках. Первым недоверие главнокомандующему выразил генерал Врангель. Подал прошение об отставке. Написал Антону Ивановичу письмо, обвиняя его в неспособности посмотреть правде в глаза.

«Деникин не умел овладевать сердцами людей, – считал Врангель. – Самим внешним обликом своим, мало красочным, обыденным, он напоминал среднего обывателя. У него не было всего того, что действует на толпу, зажигает сердца и овладевает душами… Он не находил в себе достаточных сил твердой и уверенной рукой вести по бурному политическому морю государственный корабль».

Вслед за Врангелем отставки Деникина фактически потребовал генерал Александр Павлович Кутепов, который командовал Добровольческим корпусом и подчинялся непосредственно Деникину. Это стало ударом для главнокомандующего. Антон Иванович уважал Кутепова как прямого и мужественного человека.

22 марта 1920 года Деникин отдал последний приказ: «Генерал-лейтенант барон Врангель назначается Главнокомандующим Вооруженными Силами Юга России. Всем, шедшим честно со мною в тяжелой борьбе, – низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию».

Отказавшись от должности, Деникин остался буквально без копейки, но наотрез отказался брать деньги со счетов его правительства в заграничных банках. Конечно, мысль, что семья может очутиться в нищете, угнетала его. Но он не счел возможным скопить себе состояние, пока в его руках была казна. Антон Иванович пришел к власти с пустым карманом и таким же бедняком расстался с ней. Он ничего не взял и у союзников, чтобы Россия не одолжалась у других стран.

Генерал Врангель попытался наладить отношения с Францией. Париж признал его правительство де-факто, но просьба о займе была отвергнута. Антанта мало что сделала, чтобы помочь Белому движению.

Бомба для министра

Президент Вудро Вильсон санкционировал публикацию в Вашингтоне представленных ему документов о тесных связях большевиков с кайзеровской Германией. Президент не потребовал предварительно проверить их подлинность, а они оказались подделкой. Но серьезно повлияли на общественное мнение страны.

В январе 1919 года сенат США устроил слушания, посвященные угрозе коммунизма. Председательствовал сенатор Ли Оувермэн из юридического комитета. Заслушали в том числе показания нью-йоркского юриста Арчибальда Стивенсона как специалиста по коммунизму.

– Значит, – спрашивал его сенатор, – идея коммунистов состоит в том, чтобы свергнуть правительство?

– Точно. Это движение представляет величайшую опасность для нашей страны.

– Можете ли вы дать нам какой-то совет?

– Иностранных агитаторов выслать. Американских граждан, которые защищают революцию, наказать.

2 июня 1919 года в двенадцатом часу ночи министр юстиции США Митчел Палмер выключил свет в своем доме и собирался присоединиться к своей жене в постели. В этот момент он услышал взрыв, прогремевший прямо у его дома.

Через дорогу обитали заместитель министра военно-морского флота Франклин Делано Рузвельт и его жена Элеонора. Они только что вернулись домой с приема. Если бы они припозднились на несколько минут, то стали бы жертвой взрыва. Страна лишилась бы выдающегося политика. А так в их доме только вылетели окна.

Будущий президент еще не заболел полиомиелитом, был здоров и крепок. Рузвельт с женой бросились наверх, чтобы убедиться, что их сын Джеймс в порядке. Элеонора расплакалась:

– Это конец мира!

Франклин Рузвельт вышел на улицу посмотреть, что случилось с Палмером. Министр юстиции не пострадал. На ступеньках лежал труп – погиб только сам бомбист. Им оказался 23-летний иммигрант Карло Вальдиночи, издатель анархистского бюллетеня. Он поклялся убивать властителей Америки, чтобы сокрушить институты тирании.

На следующий день газета «Нью-Йорк таймс» вышла с шапкой: «Преступление, совершенное большевиками». Утром министр Палмер прямо на развалинах своей библиотеки принял членов конгресса, которые призвали его навести порядок твердой рукой и обещали:

– Проси все, что тебе надо. Отказа не будет.

Октябрьская революция в России вдохновила американских левых, но еще больше напугала консерваторов. В те годы только и было разговоров, что о заговорах против Америки. Сотрудники министерства юстиции походили на пожарных, которым постоянно сигнализируют о все новых возгораниях.

В конце апреля 1919 года тридцать шесть посылок с динамитом были отправлены почтой по разным адресам. В списке на уничтожение значились самые известные люди в Америке: министры юстиции и труда, федеральный комиссар по иммиграции, ведавший депортациями, судья Верховного суда, еще один судья, который посадил в тюрьму больше ста человек по обвинению в шпионаже, пятеро членов конгресса, мэр и начальник полиции Нью-Йорка, банкиры Джон Рокфеллер и Дж. Пирпойнт Морган, а также руководитель Федерального бюро расследований.

Большинство намеченных жертв не пострадали. Почтовая служба перехватила бомбы. Шестнадцать бомб (не зная того) выловил один бдительный почтовый служащий в Нью-Йорке. Он положил смертоносные посылки на полку, потому что неаккуратный отправитель не наклеил положенное количество марок.

Но одно устройство 29 апреля все-таки было доставлено в дом Томаса Хардвика, который только что оставил кресло сенатора от Джорджии. В сенате он сыграл ключевую роль при подготовке нового закона о высылке анархистов. Служанка, которая вскрыла посылку, потеряла руки. Серьезно пострадала и жена сенатора.

В министерстве юстиции не знали, кто этим занимается. Но один из чиновников, отвечая на вопросы журналистов о ходе расследования, твердо сказал:

– Бомбисты связаны с русскими большевиками.

Министр юстиции Митчел Палмер, квакер с гибкими принципами и далеко идущими амбициями, три срока провел в конгрессе и нацелился на Белый дом. 1 августа 1919 года он образовал в министерстве отдел общей разведки, которому поручил бороться с радикализмом. Во главе отдела поставил своего специального помощника Джона Эдгара Гувера, который приступил к работе в министерстве юстиции 26 июля 1917 года. Во время войны многие талантливые люди были призваны в армию, людей не хватало, и это способствовало его быстрой карьере.

Главной опасностью считали анархистов, взявшихся за оружие. Они пытались сокрушить государство как таковое. Они убили французского президента в 1894 году, премь ер-министра Испании в 1897 году, императрицу Австро-Венгрии в 1898-м, итальянского короля в 1900-м и президента США Уильяма Маккинли в 1901-м.

В XIX веке американские президенты использовали национальное детективное агентство Пинкертона и для собственной охраны, и для ведения разведки, и как инструмент в политической борьбе. Но конгресс запретил президенту нанимать для правоохранительной деятельности частные фирмы. После убийства президента Маккинли возникла идея создать государственное агентство для борьбы с анархистами. Заодно в 1903 году приняли закон, запрещающий анархистам приезжать в США.

Ночью 2 июня 1919 года девять бомб взорвались сразу в семи городах. И опять все остались живы. В Нью-Йорке целью был местный судья (а погиб ночной охранник), в Кливленде – мэр, в Питтсбурге – судья и иммиграционный инспектор. В Филадельфии бомба взорвалась в церкви, в Петерсоне (штат Нью-Йорк) – в доме бизнесмена.

Агенты Федерального бюро расследований в Бостоне и Филадельфии уверенно заявили, что за взрывами стоят советские коммунисты. Митчел Палмер в этом не сомневался. Он стал министром юстиции Соединенных Штатов в те самые дни, когда в Москве был создан Коммунистический интернационал, объединивший все компартии для совместной борьбы за мировую революцию.

Министр Палмер поставил во главе ФБР бывшего главу секретной службы Уильяма Флинна. Тот сообщил стране, что Америка наводнена сотнями тысяч иностранных агентов, и в военное время правительство вправе изолировать всех, кто подозревается в шпионаже и саботаже.

Прежде всего атаковали «красных».

12 июня 1919 года агенты бюро с помощью нью-йоркской полиции ворвались в недавно открытое на Манхэттене советское дипломатическое представительство. Захватили все бумаги, проштудировали их, но там не оказалось ничего, что свидетельствовало бы о причастности советских представителей к взрывам.

8 июля президент Вудро Вильсон вернулся из Европы после пятимесячного отсутствия. Радиостанций тогда не существовало. Он не мог поговорить сразу со всей страной и решил обратиться к согражданам напрямую. Он проехал восемь тысяч миль по железной дороге. Выступил сорок раз в пятнадцати штатах, убеждая народ в правильности принятых на мирной конференции в Париже решений.

Президент был настроен пессимистически. Его надежды на разумное переустройство мира после Великой войны улетучились. К тому же он плохо себя чувствовал, и это только прибавило горечи его словам. Выступая в Сан-Франциско, Вудро Вильсон сказал, что Россия потеряла в войне больше любой другой страны, но «бедная Россия ничего за все это не получила, кроме террора и отчаяния».

Теперь уже президент говорил о русской революции так, будто это облако отравляющего газа, пересекающее океан и несущее Америке «бациллы беспорядка, хаоса и мятежей». Он предупредил сограждан: Соединенные Штаты должны быть готовы противостоять врагу, если возникнет опасность новой войны. А враги не дремлют.

– Мы должны следить за ними с помощью секретных агентов, расставленных повсюду.

Министр юстиции добивался права сажать людей за пропаганду в мирное время. Палмер представил в конгресс семьдесят законопроектов. Ни один не прошел. 1 августа 1919 года министр поручил Эдгару Гуверу сокрушить коммунистический заговор против США. В его распоряжении были шестьдесят один федеральный агент и тридцать пять секретных информаторов.

Гувер начал со сбора информации. В список врагов заносили тех, кто ходил на левые митинги или подписался на любое из 222 радикальных изданий на иностранных языках, которые выходили в США. За первые три месяца работы люди Гувера составили досье на шестьдесят тысяч человек.

Эдгар Гувер боялся, что русская революция дотянется до Америки. С самого начала он считал, что коммунизм – «это заговор против религиозных и государственных основ, против самого способа мыслей иудеохристианского мира, буддийского мира и мусульманского мира. Коммунизм – это самый дьявольский, самый ужасный заговор против человека, который когда-либо существовал».

Коммунистическая партия Соединенных Штатов Америки была образована на учредительном съезде в Чикаго 7 сентября 1919 года. При ее рождении присутствовали как минимум пять агентов бюро; их отчеты отправили напрямую Гуверу. Пожалуй, можно сказать, что это были первые донесения с фронтов холодной войны. Один из секретных информаторов доложил: «Цель партии – воспитание и организация рабочего класса во имя установления диктатуры пролетариата, уничтожения капиталистической системы и создания коммунистического общества».

Гувер сообщил конгрессу, что собравшиеся в Чикаго коммунисты управляются Коммунистическим интернационалом из Москвы и намерены «силой свергнуть правительство США».

В сентябре по всей стране шли забастовки. В некоторых штатах бастующих разгоняла армия. В Бостоне забастовали три четверти полицейских из-за того, что им не разрешали создать профсоюз. Губернатор Массачусетса Кэлвин Кулидж уволил всех до одного.

Ситуация в стране ухудшилась из-за болезни президента. 25 сентября 1919 года в поезде, идущем в Колорадо, Вудро Вильсон пожаловался врачу, что ему трудно дышать. На следующей остановке он не смог ни встать, ни выйти к ожидавшим его людям.

– Кажется, я рассыпаюсь на кусочки, – прошептал он.

Президентский поезд взял курс на Вашингтон. Через неделю в Белом доме Вильсона сразил удар. 2 октября он был на волосок от смерти. Левую сторону тела парализовало, он лишился дара речи. Состояние его здоровья держали в секрете. Прессе и публике сообщили, что президент переутомился. Но страна осталась без руководителя.

Полгода он не в силах был встретиться с членами кабинета. Однако же не хотел признавать, что болен, и отказывался ложиться в больницу. Личная охрана Вильсона и его вторая жена Эдит делали вид, будто все в порядке. Американцы и не подозревали, что президент умирает. Доступ к нему имели только его жена, секретарь и врач. Ни вице-президент, ни министры, ни конгресс не могли выяснить состояние здоровья Вильсона. Когда Государственный секретарь Роберт Лансинг потребовал провести заседание кабинета, президент пришел в бешенство и потребовал отставки госсекретаря.

А министр юстиции Палмер видел себя следующим хозяином Белого дома. Ему нужен был видимый политический успех. Он требовал от Эдгара Гувера результатов. Тот решил выслать анархистов и большевиков в Россию.

27 октября 1919 года в Нью-Йорке в иммиграционном центре на Эллис-Айленд Гувер беседовал с ненавистной ему феминисткой Эммой Голдман. Эмма была сторонницей атеизма, свободной любви, противозачаточных средств и других ужасных по тем временам идей. Гувер считал ее «красной королевой анархии». Ее любовник Александр Беркман провел в тюрьме полжизни за попытку убить одного стального магната.

Эмма Голдман отказалась ответить на вопрос, анархистка ли она. Но иммиграционный инспектор заявил, что она, бесспорно, принадлежит к анархистам. Его свидетельства оказалось достаточно. Теперь ее можно было высылать. Но как? Гувер договорился с военным министерством, что Голдман и остальных опасных леваков вывезет из страны военно-транспортное судно.

Вечером 20 декабря при большом стечении журналистов на борт старого парохода погрузили двести сорок девять иностранцев-анархистов и отправили в Россию. Всех обвиняли, говоря современным языком, в терроризме. Американская печать именовала их анархистами. Среди изгнанных из Америки был пятьдесят один анархист, еще сто восемьдесят четыре входили в Союз русских рабочих, остальные четырнадцать были иностранцами, от которых решили избавиться.

Гувер начал свою войну.

Вечером 7 ноября 1919 года, в день второй годовщины Октябрьской революции в России, которую американские левые тоже намеревались широко отпраздновать, по всей стране провели настоящие рейды. С помощью полиции в восемь вечера сотрудники ФБР заняли штаб-квартиру Союза русских рабочих и задержали там две сотни человек. В общей сложности арестовали тысячу сто восемьдесят два человека. Министр юстиции торжественно заявил, что коммунистический заговор против Америки сорван.

30 декабря 1919 года недавно избранный генеральным секретарем компартии США Чарлз Эмиль Рутенберг обедал в компании семерых самых близких соратников. Один из них был осведомителем. Он позднее доложил, что Рутенберг опасается новых арестов, потому что, если он окажется за решеткой, партия либо уйдет в подполье, либо погибнет.

Гувер распорядился составить полный список членов компартии, чтобы разом с ней покончить. Министр труда обещал ему подписать три тысячи ордеров на арест. Самая массовая в истории Соединенных Штатов облава началась в девять вечера в пятницу 3 января 1920 года. За вечер пятницы и утро субботы арестовали две тысячи пятьсот восемьдесят пять человек. На следующей неделе аресты продолжились. Иногда задерживали и без ордеров, поэтому невозможно точно установить, скольких тогда взяли.

Глава партии Чарлз Рутенберг и несколько его ближайших соратников ушли в подполье. Компартия практически перестала быть действующей силой. К среде 7 января 1920 года больше пяти тысяч арестованных заполнили тюремные камеры. Тюрьмы Чикаго не вмещали всех арестованных. В Детройте восемьсот арестованных толпились в коридорах полицейского управления.

Министр юстиции Палмер объяснил причину массовых арестов:

– Что бы произошло с Соединенными Штатами, если бы эти радикалы-иностранцы получили возможность реализовать идеи коммунистической партии? У нас воцарились бы жестокость и террор большевистской тирании.

В общей антикоммунистической атмосфере палата представителей конгресса США проголосовала против того, чтобы единственный социалист-конгрессмен занял свое место в Капитолии. Городское собрание Нью-Йорка исключило из своего состава пятерых депутатов-социалистов.

Эдгар Гувер купался в лучах славы. Его знала вся страна. Его цитировали как высший авторитет. Он неустанно трудился над созданием своей репутации главного борца с коммунизмом. Доказывал, что все плохое в стране – от подкладывания бомб до стачек – тайные интриги Кремля. Предупреждал, что коммунисты создают тайные боевые группы в соседней Мексике, переправляют в США оружие и сами переходят границу, чтобы поднять революцию среди негров Юга.

Но Гувер торжествовал недолго. Стало ясно, чем демократическое государство, где действует власть закона, отличается от тоталитарного режима. В стране поднялся протест против облав. Прокурор Филадельфии Фрэнсис Фишер Кэйн обратился с открытым письмом к президенту: «Я решительно возражаю против массовых облав на иностранцев, которые проходят по всей стране. Такие операции не имеют смысла и ведут к нарушению закона».

Федеральный судья в Бостоне Джордж Андерсон потребовал открытого и главного судебного разбирательства:

– Мы вели войну ради демократии в мире, а сегодня реальная демократия под угрозой в самой Америке. Те же люди и те же газеты, которые два года придумывали мнимые немецкие заговоры, теперь пугают нас «красным террором». Я не говорю, что не может быть бомбистов. Есть красные. Возможно, они представляют опасность. Но они и вполовину не так опасны, как псевдопатриоты. Американцы, которые верят в закон, порядок, свободу, право других иметь свои взгляды по политическим и религиозным проблемам, не выставляют напоказ себя и свой патриотизм. Они слишком уважают страну и патриотизм, чтобы компрометировать эти прекрасные слова, как это делают некоторые люди ради собственной политической выгоды.

На следующий день в бостонский суд была подана жалоба от имени арестованных. Судья Андерсон принял ее к рассмотрению и решил сам вести процесс.

Министр юстиции Палмер, намеревавшийся выставить свою кандидатуру в президенты, не желал быть похороненным этим делом и поручил его Эдгару Гуверу. Утром 7 апреля 1920 года Гувер прибыл в спальном вагоне в Бостон.

Интересы арестованных представлял молодой гарвардский юрист Феликс Франкфуртер, будущий член Верховного суда. Он представил суду телеграмму из Вашингтона с приказом хватать всех подозрительных, собирать все улики и обо всем докладывать лично Гуверу.

Он спросил старшего агента ФБР в Новой Англии Джорджа Келлехера:

– Не означает ли это, что все схваченные вами люди были арестованы без ордера?

– Да, это так, – признал подчиненный Гувера.

Судья сам допросил бостонского комиссара по делам иммиграции Генри Скеффингтона:

– Можете ли вы назвать закон, на основании которого агенты министерства юстиции имеют право проводить аресты?

– Нет, ваша честь.

Судья освободил арестованных под залог, записав в решении: «Это дело было организовано в соответствии с модной теорией – сначала повесь, потом суди…»

В окончательном приговоре он назвал действия ФБР незаконными и неконституционными: «Правительство разрушает доверие и уверенность людей, сеет ненависть. Толпа есть толпа, вне зависимости от того, из кого она состоит – из правительственных чиновников, которые исполнят инструкции министерства юстиции, или из бандитов».

В Вашингтоне Эдгара Гувера подстерегала новая неприятность. Заместитель министра труда Луис Пост, отвечавший за иммиграцию, распорядился отпустить тысячу четыреста иностранцев, арестованных в ходе полицейских рейдов. Он был либералом и убедился в том, что в трех из четырех случаев ФБР просто нарушило закон. Задержанные даже не были членами компартии, они оказались на мероприятиях партии из чистого любопытства или вообще были схвачены по ошибке. Заместитель министра также освободил тех, кого лишили юридической помощи после ареста или против кого использовались доказательства, полученные незаконным путем.

Гувер перешел в контратаку. Он составил досье на Луиса Поста, выявив его связи с левыми, и разослал членам конгресса. Так появилось новое явление в американской политической жизни: политическая слежка за противниками.

Министр юстиции Палмер бросился за помощью к президенту. 14 апреля 1920 года состоялось первое за семь месяцев заседание правительства. В десять утра Палмер пришел в Белый дом, поднялся в кабинет Вильсона и увидел умирающего человека. Президент Вильсон не мог ходить без чужой помощи. Его мысли путались, говорил он с трудом. Он плохо представлял себе, какую бурную деятельность развернул министр юстиции в борьбе с красными.

Палмер бил тревогу: стране угрожает революция, кризис создал заместитель министра Луис Пост и его нужно уволить из правительства. Предупредил, что на майские дни намечена террористическая атака на видных руководителей страны. Правоохранительные силы подняли по тревоге. Но Первомай прошел спокойно.

7 мая заместитель министра труда Пост предстал перед конгрессменами. В зале заседаний присутствовал и Эдгар Гувер. Луис Пост методично ответил на все обвинения и разъяснил свою позицию:

– Ни один из задержанных не обвиняется в попытке свергнуть правительство. И даже самый последний и презираемый иностранец имеет право на соблюдение закона. Арест без ордера, выколачивание показаний – это не американский путь.

Конгрессмены с ним согласились. Теперь уже они потребовали ответа от министра юстиции. Тем временем двенадцать видных юристов 28 мая 1920 года опубликовали совместное заключение, в котором обвинили Палмера и Гувера в нарушении священных конституционных принципов.

Приближался съезд Демократической партии. У Митчела Палмера были все шансы на выдвижение кандидатом в президенты. Если Палмер становится хозяином Белого дома, понимал Гувер, ему перейдет освободившееся кресло министра юстиции.

Гувер приехал на съезд поддержать шефа. Он вместе с другими чиновниками с волнением наблюдал за голосованием. Но Митчел Палмер не прошел. Его репутация была подорвана обвинениями в беззаконии. Многообещающая политическая карьера завершилась.

Гувер хотел разом изъять из американской жизни тысячи радикалов, но не сумел. Он пришел к выводу, что правоохранительные органы слишком слабы и не способны защитить Америку. Только секретные службы спасут страну.

После полудня в четверг 16 сентября 1920 года на Манхэттене взорвался фургон. Бомбу заложили в самом центре американского капитализма. Было время обеденного перерыва, и сотни людей находились на улице. Погибли тридцать восемь человек, больше четырехсот были ранены. Это был самый кровавый теракт в истории Америки – до появления Усамы бен Ладена.

Руководители Федерального бюро расследований клялись:

– Мы достанем преступников.

На самом деле сотрудники бюро не знали, кто это сделал. Могли только предполагать, что это дело рук анархистов.

По почте распространялись листовки: «Освободите всех политических заключенных, или все будете убиты». Подпись: американские анархисты-воины. Они обещали отомстить за Николу Сакко и Бартоломео Ванцетти.

В Советском Союзе именем этих двоих американцев назвали карандашную фабрику. Но мало кто помнит обстоятельства этой громкой истории.

Похищение автомобиля марки «Бьюик» 23 ноября 1919 года, последовавшая через месяц попытка ограбления в Бриджуотере, убийство с целью ограбления кассира обувной фабрики «Слейтер и Морилл» в апреле следующего года, арест подозреваемых в этих преступлениях двух итальянских иммигрантов – Николы Сакко и Бартоломео Ванцетти – все эти события вошли в историю.

Обвиняемые были обречены с того самого момента, как полицейский Конноли арестовал их в трамвае. Ни суд присяжных, в котором юристы справедливо видят важнейшую гарантию здравого приговора, ни состязательная система судопроизводства, открывающая равные возможности обвинению и защите в смысле предоставления доказательств и изложения своих аргументов, не могли тогда обеспечить беспристрастного разбирательства.

Бостонцы, ведущие свое происхождение от первых поселенцев, приплывших в Америку на «Мэйфлауэре», остались довольны итогом процесса. Единое мнение белого общества, не стесняясь, выразил старшина присяжных:

– Сакко и Ванцетти так или иначе следовало повесить.

Тогдашний губернатор штата Фуллер видел задачу в том, чтобы «распять всю стаю анархистов и большевиков». Сакко и Ванцетти судили за то, что они анархисты и иностранцы.

Добропорядочные граждане со скамьи присяжных с подозрением взирали на подсудимых. Недавно переселившиеся из Италии и неважно говорившие по-английски, они словно иллюстрировали твердое убеждение общества в том, что красные смутьяны – инородцы, от них и проистекают все беды. Слепая ненависть к чужакам и была мощным двигателем процесса, который после всех долгих юридических процедур окончился казнью Сакко и Ванцетти 23 августа 1927 года.

«Штат Массачусетс, – писал тогда американский писатель Майкл Голд, – корчится в тисках страха, жажды крови, ярой ненависти. Бостон потерял голову. Его колотит лихорадка возбуждения и страха. Он вскакивает, как испуганный кот, при малейшем шорохе. Перед газетными стендами с последними новостями не убывают толпы. Читают выпускаемые каждый час бюллетени о деле Сакко и Ванцетти. Вы не услышите слова сочувствия. Сочувствующие запуганы, подобно чудаку-северянину, оказавшемуся среди южан, линчующих какого-нибудь несчастного негра. Приглушенный шепот, невнятное бормотание, злобный рокот безликой толпы: «Убить их!»

Убили. Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти, рабочие по социальной принадлежности, анархисты по политическим взглядам, были казнены на электрическом стуле. Антикоммунистические настроения американцев повлияли на отношение к отправке войск на российский Дальний Восток. Президент Вильсон послал в Россию в общей сложности четырнадцать тысяч американских солдат. Пожалуй, можно сказать, что это была первая война Америки против коммунизма.

Конец ознакомительного фрагмента.