«Орел» в походе и в бою. Воспоминания и донесения участников Русско-японской войны на море в 1904–1905 годах. Дневник мичмана князя Язона Константиновича Туманова ( Сборник)

Дневник мичмана князя Язона Константиновича Туманова

Князь Язон Константинович Туманов родился в Тифлисе 2 октября 1883 г. в знатной армянской семье. Его отец и дядья (Константин, Василий, Георгий Михайловичи Тумановы) были известны как общественные и литературные деятели. В 1901 г. Я.К. Туманов поступил в Морской корпус, из которого был досрочно выпущен в составе так называемого «царского выпуска» сразу после начала Русско-японской войны (28 января 1904 г.). В марте 1904 г. молодой мичман был назначен вахтенным офицером на броненосец «Орел», находившийся в достройке. Я. К. Туманов проделал с «Орлом» весь путь на Дальний Восток, в Цусимском сражении командовал 75-мм батареей левого борта, был тяжело ранен. Согласно перевязочному свидетельству, у него из спины было извлечено двадцать восемь мелких осколков и еще два из руки.

В плену Я.К. Туманов сначала находился в госпитале в Майдзуру, затем вместе с другими офицерами «Орла» в Киото. После возвращения из японского плена и четырехмесячного отпуска, был назначен (в августе 1906 г.) вахтенным начальником на крейсер «Память Азова», затем (в феврале 1907 г.) штурманским офицером минного крейсера «Уссуриец». Поскольку его корабль находился в ремонте, в летние кампании 1907 и 1908 гг. Я. К. Туманов командовал катером № 2 Петергофской морской охраны. В декабре 1907 г. был произведен в лейтенанты.

Затем Я. К. Туманов служил на канонерской лодке «Карс» Каспийской флотилии и на канонерской лодке «Хивинец», служившей станционером на острове Крит. В 1913 г. князь поступил в Николаевскую морскую академию, но в связи с началом Первой мировой войны не окончил ее, а получив чин старшего лейтенанта, продолжил строевую службу на эсминцах Черноморского флота. Сначала Я.К. Туманов состоял в должности старшего офицера эсминца «Капитан-лейтенант Баранов», затем командовал эсминцем «Живучий». В августе 1915 г. Я.К Туманов был назначен исправляющим должность старшего флаг-офицера по оперативной части штаба командующего флотом. 30 июля 1916 г. произведен в капитаны 2 ранга «за отличие»[49], с августа 1917 г. командовал вспомогательным крейсером «Император Траян». За время Первой мировой войны Я.К. Туманов был награжден мечами к ордену св. Анны 3 степени, полученному ранее, орденами св. Станислава 2 степени с мечами, св. Владимира 4 степени с мечами и бантом. Другими словами, он «собрал» все боевые награды, доступные в его чине, кроме ордена Св. Георгия.

В 1918 г. Я.К. Туманов перебрался в Армению, и некоторое время командовал небольшой флотилией на оз. Гогча, затем вернулся в Россию и стал командующим Волжско-Каспийской флотилией Астраханского краевого правительства. Вначале 1919 г. перешел в Вооруженные силы юга России (А.И. Деникина). С июня того же года он возглавил отдел морской контрразведки портов Черного моря, а 28 марта 1920 г. был произведен в капитаны 1 ранга П.Н. Врангелем «за отличие».

После эвакуации белых войск из Крыма, оказался сначала в Югославии, в 1924 г. переехал в Уругвай, затем в Парагвай, где несколько лет преподавал в морском училище. Во время конфликта с Боливией 1928 г. и парагвайско-боливийской войны 1932–1935 гг. являлся советником парагвайских командующих речными силами, служил начальником отдела личного состава флота. В 1936 г. – капитан 2 ранга парагвайского флота. После окончания войны продолжал службу преподавателем военно-морского училища.

Я.К. Туманов был «кирилловцем» – в 1939–1954 гг. являлся уполномоченным главы российского императорского дома («императора Всероссийского» Владимира Кирилловича) в Парагвае, председательствовал в парагвайской группе РОВСа. Умер князь Я.К. Туманов в Асунсьоне от рака горла 28 октября 1955 г.[50].

Князь Я.К. Туманов состоял в браке с дочерью действительного статского советника Надеждой Константиновной Чабовской, у них была дочь.

Интересы Я.К. Туманова не ограничивались службой. Он автор беллетризованных мемуаров о походе 2-й Тихоокеанской эскадры «Мичмана на войне»[51], о плавании «Хивинца» по Средиземному морю («По Адриатике»), ряда статей в «Морском журнале».

Во время плавания 2-й Тихоокеанской эскадры Я. К. Туманов вел дневник. Тетради дневника, включающие записи за 30 октября 1904 – 20 апреля 1905 г. во время Цусимского сражения, очевидно, были убраны вниз вместе с вещами Я.К. Туманова. Тетрадь с записями за 21 апреля и последующие дни оказалась утерянной во время боя. В японском плену, в городе Киото, товарищ Я.К. Туманова по службе на «Орле», лейтенант Л.В. Ларионов, начавший собирать материалы по истории 2-й Тихоокеанской эскадры, переписал от руки сохранившиеся тетради, позднее он заказал, по меньшей мере, два экземпляра машинописной копии переписанного текста[52]. Кроме того, во владении А. С. Новикова-Прибоя (возможно, через Л.В. Ларионова) оказалась одна из сохранившихся подлинных тетрадей дневника Я.К. Туманова, с записями за 30 октября 1904 – 13 марта 1905 г.[53]. Рукописные и машинописные копии практически идентичны оригиналу, различия между ними сводятся, в основном, к опискам и опечаткам. В машинописной копии по ошибке дважды перепечатан один из листов (63, 64) и пропущен текст, который должен был быть помещен на листе 63. Этот пробел восстановлен по рукописи. Все слова, вписанные в машинопись латинскими буквами, набраны курсивом.

Записки велись с выхода броненосца из Кронштадта, но часть их утеряна во время событий 14 и 15 Мая 1905 г. (прим. Л.В. Ларионова. – К.Н.)

Дакар. 30-го Октября

Сегодня пришли сюда после семисуточного перехода из Танжера. Во все время перехода не случилось ничего достойного внимания. Землю видели только раз, на третьи сутки к вечеру высокие берега Канарских островов. Вчера по настоянию докторов слег в постель. Несмотря на всё нежелание, пришлось покориться. После обеда началась грандиозная погрузка угля. Принимали до 2200 тонн и насыпают его всюду, куда только можно: в палубах, кочегарках и даже на юте. Жара невыносимая; спасаюсь от нее только благодаря Павлинову[54], который дал мне свой вентилятор. У старшего доктора[55] в каюте 52° тепла[56] (65 °C. – К.Н.), а в операционном пункте 62° (78 °C. – К.Н.). Говорят, что после погрузки угля офицеров отпустят на берег. Для меня это не имеет никакого значения, ибо и с разрешением, и без разрешения берега мне не видать, как своих ушей. Понаехали, конечно, поставщики с всевозможными тропическими предметами обихода, как то: касками, белыми костюмами, туфлями и т. и. Конечно у него сейчас же порасхватали все, что было можно и наши офицеры расхаживают уже в английских касках, белых туфлях и кителях местного производства.

1-го Ноября

Сегодня на эскадре случилось несчастье. Умер от солнечного удара лейтенант Нелидов[57], или, как его все называли, «дядя Ваня». Похороны завтра.

2-го Ноября

Хоронили Нелидова. От нас был послан в распоряжение адмирала[58] катер с Бубновым[59], которой рассказал мне процедуру похорон. Французы нарядили в процессию свои войска, и когда катер с гробом подошел к пристани, то по одной стороне ее шпалерами стали белые войска, т. е. французы, а по другой колониальные – негры. Проводив гроб до могилы, при опускании тела они вместе с нашими матросами произвели салют в три залпа. Сегодня офицерство гуляет по берегу, причем многие не брезгуют знакомиться с прелестями негритянок. Вечером приехали к нам гости французские офицеры – артиллеристы. За стеной моей каюты, когда ужин подходил к концу, я слышал громкие крики, прерываемые звуками кек-уока[60]. Очевидно, дело обстоит благополучно и гости в фоне (так в тексте. – К.Н.).

Часов в 10 вечера они уехали, причем в открытый иллюминатор долго слышно было все усиливающееся: «hip, hip, hip, Урра». Завтра в 3 часа дня уходим.

3 Ноября

Снялись с якоря, идем в Габун [61]. В самом углу Гвинейского залива в широте NO 15° впадает в океан река Габун, по имени которой названа эта французская колония. До сих пор Габунг (у Туманова этот топоним пишется неодинаково. – К.Н.) только раз видел русское военное судно – этим судном был «Скобелев»[62].

Габунг. 13 Ноября

Сегодня пришли сюда после десятисуточного перехода, причем дело не обошлось, конечно, без приключений. Придя на вид берега, не нашли ожидаемого маяка; эскадра застопорила машины и в поиски за маяком был отправлен «Роланд». После довольно долгого пропадания «Роланд», наконец, принес известие, что искомый маяк находится в 25 милях севернее. Пришлось повернуть обратно. Оказалось, что течением нас снесло к югу настолько, что мы очутились в S полушарии, а именно в широте SO 3° Таким образом, сами того не подозревая, мы перешли экватор. Подходя к Габуну, по сигналу адмирала, со всех судов спущены были шестерки и паровые катера, на буксире которых эти шестерки вышли вперед и в строе фронта пошли впереди эскадры, делая промеры. Эта осторожность была принята адмиралом вследствие ненадежности местного исследования. Должно быть, вследствие того обстоятельства мы стали на якорь очень далеко от берега, в 4¹/₂ милях. Едва успели бросить якорь, как уже узрели идущих к нам наших милых сопутников – угольщиков. Видна густая растительность, на берегу настоящий девственный лес, пальмы и т. и. береговые прелести. Костенко[63] даже выразил искреннее желание побегать кругами «а ля “Вторник”»[64] по песочку, который узкой и ослепительной полосой блистал вдоль берега. Вскоре, впрочем, береговой пыл остыл, так как на «Суворов» к адмиралу приехал губернатор и предупредил его, чтобы мы были осторожны, так как несколько дней тому назад четыре европейца отправившиеся на охоту на слонов, были съедены дикарями. Мы было не поверили его словам, но справившись в книге с описанием Африки, убедились в справедливости его слов. Это место, одно из самых диких мест Африки, и здешняя публика не прочь полакомиться жарким из европейца, причем этим пиршествам она придает религиозный характер. По словам губернатора в здешнем городе Libreville не более 150 европейцев. Весело должно быть им здесь живется. Наш последний переход был очень тяжелый, жара невыносимая. На кочегаров и машинистов жалко смотреть. Дня не проходит, чтобы одного, другого не стащили бы в лазарет.

Костюмы наши отличаются простотой замечательной; на голое тело одеты белые брюки и китель. Сплю я на циновке, купленной в Дакаре, а под голову подкладываю кожаную подушку.

На матраце и пуховой подушке спать немыслимо. Занятия идут по тропическому расписанию, т. е. рано утром и вечером. С 11 до 4 дня команда отдыхает. Занятия, главным образом, заключаются в организации боя. Каждый вечер в кают-компании, под председательством старшего офицера разрабатывается план учения на следующий день: в таком-то часу, по такому-то румбу показывается неприятельская эскадра, состоящая из стольких-то судов и такого-то типа, идущих таким-то ходом и таким-то строем. Пробивается боевая тревога. В таком-то часу 6-дм[65] орудия начинают пристрелку, и пристрелявшись, уже вся крупная артиллерия открывает огонь. Эскадры сближаются, и по мере сближения огонь открывает более мелкая артиллерия – 75-мм, за ней 47-мм орудия. В таком-то часу – первые раненые. Санитары с носилками уносят их к операционному пункту, в котором, между прочим, сегодня +68 °Р (85 °C. – К.Н.). В таком-то часу мы получили подводную пробоину в таком-то месте. Водяная тревога. Под означенное место подводится малый пластырь, примерно затапливаются для выравнивания крена противоположные отсеки и т. д. В таком-то месте, в таком-то часу пожар. Пожарная тревога. Вооружаются помпы, проводятся шланги. Примерно затапливаются соседние с пожаром погреба и т. п. Кроме того, офицеры следят за правильной наводкой комендорами орудий, установкой прицела на даваемые расстояния, беспрерывно идет подача снарядов. Подача электрическая, в случае внезапной порчи динамо-машины и остановки тока, немедленно переводится на ручную, то же самое делается с повреждением башен. В случае прекращения электрического освещения, во всех погребах должны находиться фонари, с заранее зажженными в них свечами. Все это обязательно проделывается каждое учение. Нельзя не согласиться с разумностью таких учений, и они, безусловно, дадут благой результат в бою не бутафорском, а настоящем. Это ученье к 8 часам утра обыкновенно кончается и затем до обеда идут специальные судовые работы.

Сегодня, в первый раз после болезни, вышел в кают-компанию, и выходил даже наверх.

18-го Ноября. Стоянка в Габуне

На другой же день нашего сюда прихода началась погрузка угля в таком же громадном количестве, как и в Дакаре, т. е. вдвое более нашего полного нормального запаса, этот ад продолжался двое суток, после чего наших офицеров стали посылать грузить уголь еще на транспорты. Дня за три до ухода на эскадре разыгралась целая драма, долгое время служившая темой для пересудов в кают-компаниях всех кораблей. Дело было так. По приказу адмирала в 6 часов вечера на рейде прекращалось все движение и, кроме дозорных шлюпок, обходивших свои корабли, ни одна шлюпка не имела права идти по рейду под страхом расстреляния. 15 числа на «Дмитрий Донской» была приглашена к ужину одна из сестер милосердия с «Орла». Эта сестра пробыла на «Донском» до полночи и в первом часу ночи, по приказанию командира, была подана шестерка, чтобы отвезти сестру домой. В эту же шлюпку сели проводить сестру три офицера, причем один даже сделал это по приказанию командира. К несчастью, эта шестерка была поймана лучом прожектора с «Суворова» и едва она успела высадить сестру на «Орел», как подошедший дежурный катер арестовал ее и доставил на «Суворов». Офицеров потребовали к адмиралу, к несчастью, все трое были пьяны. Что им говорил адмирал, неизвестно, только на другой день появился приказ, по которому все три офицера списывались в Россию для отдачи под суд за неисполнение приказа адмирала. Вслед за этим приказом появился другой, более общий, но обидный уже для всех. В этом приказе адмирала объявлялось, что на эскадре появляются признаки гнилости и растлевания, недобросовестное отношение к службе, могущее повлечь за собою ужасные последствия, примером чего служит первая эскадра, где проспали японские миноносцы и вместо поддержки армии, флот обречен на пассивную оборону, и эта, надеющаяся на поддержку флота армия, кровью заливает его грехи. В заключение адмирал предписывает своему младшему флагману иметь постоянное строгое наблюдение за «Донским».

В тот же день все три офицера были свезены на берег для отправки на уходящем на днях в Европу почтовом пароходе в Россию. Эти приказы наделали массу шума. Все осуждали адмирала. Действительно, по всему видно, что эти приказы написаны под горячую руку. В проступке офицеров нет неисполнения общих распоряжений, это громадная разница, и когда она выяснится на суде, адмирал будет поставлен в очень неловкое положение. Затем, смягчающим вину обстоятельством является еще и то, что эти офицеры не только ехали с ведома командира и старшего офицера, но один из них даже по приказанию командира. Гораздо больше шуму наделал второй приказ, в котором с грязью мешалась первая эскадра Тихого океана. В особенности возмущены были офицеры, плававшие раньше в Тихом океане на этой эскадре и сроднившиеся с ней. Это было им тем более обидно, что наша 2-ая эскадра Тихого океана, в смысле безалаберности и боевой неподготовки смело может дать много, если не все 100 очков вперед первой.

16-го числа вечером неожиданно, по сигналу адмирала, было дано разрешение отправить на берег на завтра половинное число офицеров с судов эскадры, причем предписывалось им прибыть на «Роланд», который к 8-м часам утра должен был сняться с якоря для следования в Libreville, отстоящий от места нашей стоянки на 22 мили.

Как ни жалко было расставаться с привольным житьем на правах больного, но желание побывать на берегу пересилило и я подал рапорт о выздоровлении. Каково же было мое удивление и ужас, когда вернувшийся от командира старший офицер[66] (он относил ему список желающих ехать на берег офицеров), объявил мне, что я назначен на погрузку угля на транспорты. Я отправился немедленно лично к командиру[67] и после долгих и убедительнейших доводов в необходимости побывать после долгой болезни на берегу для массы покупок, выпросил разрешение подсмениться кем-нибудь из офицеров на погрузку угля. Олег[68] был так любезен, что предложил мне поехать вместо меня (так в рукописи, вероятно, следует «себя». – К.Н.), за что, конечно, я ему был бесконечно благодарен. На другой день без четверти 8-ми был уже на «Роланде». Все в кителях без погон, белых брюках, туфлях и касках. Один за другим подходили катера, высаживая все новые и новые партии офицеров. Прибыл и катер с госпитального «Орла» с докторами и сестрами милосердия. Да, я забыл сказать, что сестра, бывшая на «Донском» и наделавшая столько шуму, оставлена адмиралом на 3 месяца без берега. Забавно. Итак, приехали сестры. Боже мой, приехала партия сестер 10, и одна другой некрасивее. Наконец второй раз катер подвез еще несколько сестер, между которыми была одна, если и не красивая, то очень миленькая и стройная шатенка, с очень светлыми глазами. Несмотря, однако, на такой скверный контингент сестер, они не могли пожаловаться на отсутствие кавалеров, которых было более чем достаточно. В 9 часу снялись с якоря и пошли Libreville. После полуторачасового хода [против течения] реки Габун из чащи пальм и еще каких-то невиданных деревьев показались чистенькие домики Libreville'я еще через полчаса мы уже стояли на якоре кабельтовых в 3-х от берега. Недалеко стояла французская канонерская лодка, местный станционер, судя по наружному виду, постройки времен Очакова и покорения Крыма. Начали спускать шлюпки, т. к. пассажиров было много, а шлюпок только две, да и те маленькие, то прошло довольно много времени, пока все дамы были перевезены на берег. Я пошел вместе с Сакеллари[69] и мичманом с «Анадыря», оказавшимся очень симпатичным малым. Прямо против пристани стоял губернаторский дом, очень красивый, хотя и небольшой, перед которым ходил часовой. Часовой был негр в синем мундире и красной феской [на голове] с громадной синей кистью. На плече его было ружье, приходившееся, должно быть, ровесником вышеупомянутой лодке. Вообще я слышал, что французы не вооружают свои колониальные войска современным оружием из боязни, в случае восстания, в лице своих же войск найти серьезных врагов. В этом я убедился вскоре тут же в Libreville, когда проходя мимо казарм местных колониальных войск, состоящих исключительно из негров, увидел во дворе и при входе старинные медные пушки с зарядными ящиками, так заржавленными, что их можно было принять за старое железо, выброшенное за негодностью и пролежавшее там, по крайней мере, с десяток лет. Против ворот стоял часовой – здоровеннейший негр, становившийся при нашем проходе смирно.

С пристани мы отправились сначала в магазин, чтобы успеть сделать покупки, ибо с 12 до 2 часов дня, во время самой сильной жары, магазины закрываются. Магазин оказался прямо таки «Мюр и Мерилизом»[70] или, по крайней мере, петербургским «Александром», только в миниатюре, так как в нем можно было достать все, что угодно. Так как народу туда набилось масса, всего-то в Libreville магазинов два или три, то прошло довольно много времени, прежде чем нам удалось удовлетворить свои потребности. Впрочем, мы не пользовались услугами приказчиков, а зайдя за прилавок, сами находили все нужное и, выбирая, откладывали в сторону, после чего уже приносили все к кассе, где хозяин сосчитывал общую стоимость и, подавая счет, написанный так, что легче было бы разобрать шифрованную депешу, произносил такую цифру, что волосы становились дыбом. Наконец, с покупками дело было кончено. Желудок давал себя знать довольно основательно, предвкушая удовольствие пообедать на берегу, мы отправились в ресторан, находящийся тут же, на берегу моря. Впрочем, не только ресторан, но и вообще все в этом городе находилось рядом, так как весь Libreville, пожалуй, поместился бы в Морском корпусе. Мы уселись на веранде, выходящей на море, за грязным деревянным столом и стали ждать. Налево от нас сидела компания французских офицеров, а направо, должно быть, местные плантаторы из зажиточных буржуа. Мимо него сновали грязные негритосы-подростки с тарелками и бутылками, подбадриваемые таким окриком хозяина-француза, что после каждого крика по крайней мере с полчаса звенело в ушах, как после орудийной стрельбы. На нас никто не обращал никакого внимания, несмотря на то, что мы громко заявляли свои требования и претензию. Наконец, хозяин смилостивился и вот на нашем столе появилась скатерть, вся залитая красным вином и еще чем-то в высшей степени подозрительным. Поданные затем тарелки были буквально матовые от не смытого как следует сала, оставшегося на них от кушанья нашего предшественника, и только после долгой и основательной чистки носовыми платками стали принимать блестящий вид. Сакеллари не преминул сострить, что их, наверное, негритосы моют своими ногами. Однако нам так хотелось есть, что эта острота не произвела никакого впечатления, и мы с нетерпением стали ожидать появления первого блюда. Наконец появилось так долго ожидаемое блюдо. Если бы мы не были в таком чудесном расположении духа, то без сомнения, в ресторане произошла бы драма, поводом к которой послужило бы это с позволения сказать блюдо. В грязной глубокой тарелке в массе растопленного жира плавали какие-то куски. Что представляли из себя эти куски, мы так и не узнали, причем на все наши расспросы хозяин, сделавшийся вдруг страшно любезным, отвечал только, что это очень вкусное и хорошее блюдо. Сакеллари объявил торжественно, что это жареный боа-констриктор, и рискнул попробовать, но сейчас же скорчил кислую гримасу и выплюнул обратно. Блюдо убрали. Да, перед этим нам подали сыр. Сыр был покрыт какой-то желтоватой жидкостью и спереди и сзади, и с боков, так что пришлось скоблить бортов, как говорит Мопассан, после чего уже можно было его есть с хлебом, таким жестким, что мы серьезно побаивались за свои зубы. Все это мы запивали лимонадом, приготовления 1901 года, как было написано на бутылке. Наконец, появилось второе блюдо. В глубокой же тарелке была горсточка вареных бобов и зеленого горошку. Крик радости вырвался из нашей груди. Слава Богу, хоть и не сытно, но, по крайней мере, знаешь, что ешь. Горох был быстро уничтожен. На радостях была потребована бутылка вина. Третье блюдо опять привело нас в уныние. Это были консервы из какого-то мяса, но консервы такие скверные, что мясо походило скорей на мочалу, чем на мясо. К нему, конечно, тоже никто не коснулся. Ко всему этому нужно прибавить, что все блюда подавались в таком миниатюрном количестве, что если б действительно было что-нибудь вкусное, то их не хватило бы даже на одного ребенка, а не то что на трех голодных мичманов. В заключение нам подали по мангустану[71], после чего хозяин, мило улыбаясь и низко кланяясь объявил нам, что с нас требуется получить только 39 франков.

Голодные, потеряв целый час золотого времени, ушли мы из этого единственного в своем роде ресторана. После недолгого совещания, мы решили идти на почту, чтобы купить коллекцию марок, очень оригинальных. Их три серии. Самые дорогие и самые большие изображают тропический лес; следующие, поменьше и подешевле – женщину с копьем, и, наконец, самые дешевые и самые маленькие (эта самая маленькая вдвое больше русской марки) изображают из себя падущего (так в тексте. – К.Н.) ягуара. На почте была такая же давка, как и в магазине, и там пришлось ждать довольно долго, пока дождались своей очереди. До отхода парохода оставался час времени, и мы пошли прогуляться. От почты шла большая не то аллея, не то улица, вернее последнее, так как все улицы Libreville'я представляют из себя аллеи из пальм и деревьев манго в чаще которых прячутся чистенькие беленькие домики. Земля совершенно красная, так как состоит исключительно из красной глины. По дороге мне посчастливилось встретить негра, несшего дротики, национальный музыкальный инструмент и железный, хотя с виду очень страшный меч. Конечно, все это я у него купил и впоследствии своим мечом возбуждал всеобщую зависть. Что касается местного населения, то оно исключительно состоит из негров и за 4-х часовое пребывание в городе я не встретил и 10 европейцев, исключая офицеров канонерской лодки. Костюмы негров отличаются живописностью и замечательным разнообразием. Заметно большое пристрастие к ярким цветам. Большинство негров очень здоровый и крупно-сложенный народ. В особенности мне нравится их чисто военная выправка, которая сделала бы честь любому нашему гвардейцу. Они держатся замечательно прямо и ходят, высоко подняв голову, только, к сожалению, сильно размахивают руками. Народ совсем не безобразный, у большинства правильные черты лица; портят только их широкие губы. Негритянки попадаются иногда прямо красивые.

К ¹/₂ ч. 3-го собрались все на пристань.

Командир французской канонерки был так любезен, что прислал в наше распоряжение 2 своих вельбота, которые с помощью еще 2-х своих роландских шлюпок стали перевозить нас обратно на «Роланд». Несмотря на помощь французских вельботов, переправа производилась очень медленно благодаря массе покупок, причем одних бананов было так много, что их хватило бы по крайней мере на всю эскадру. К 4 часам дня, вместо 3-х, как предполагалось раньше, мы снялись с якоря и пошли обратно. К 6 часам вечера были уже на месте, где толпились масса катеров, и начался разъезд, похожий на разъезд театральный, или, по крайней мере, с большого бала.

Сегодня в 4 часа снялись с якоря. В 9 часов вечера прошли экватор. Празднества никакого не было, да и не имело смысла, так как все мы уже два раза его переходили. А жаль. Итак, мы в южном полушарии.

Great Fish bay (пустыня Колохари). 24-го ноября

Вчера пришли сюда. Great Fish bay находится на широте S 16°33′ и представляет из себя залив длиной в 10 миль и шириной в 3 [мили]. Берег материка представляет из себя песчаные холмы с полнейшим отсутствием не только какого-нибудь жилья, но даже деревца или кустика. На длинной же косе, образующей этот залив, находится несколько жалких домиков, опять же без признаков растительности. Кто живет в этих домиках, счетом около 2-х десятков, не более, – никому из нас неизвестно, да и не интересно, так как в данную минуту мы уже далеко от этого неприветливого уголка земного шара. Вообще же этот кусочек Африки принадлежит португальцам, которые не замедлили напомнить нам о своем существовании, едва только стали мы на якорь. Дело в том, что сейчас же по прибытии нашем в залив откуда-то взялась португальская канонерская лодка, командир которой (каково нахальство) явился к адмиралу с протестом против нашей стоянки в португальских владениях. Что возразил ему на это адмирал – неизвестно, но протест этот не имел никакого результата и мы продолжали спокойно стоять и грузиться углем, а португальская канонерка в скором времени куда-то ушла. Некоторые злые языки говорили, что якобы адмирал вместо ответа предложил португальцу поднять его суденышко на стреле любого броненосца, не желает ли, мол, он покрасить свою подводную часть.

Грузили уголь мы с англичанина «Tepton». У кормовых трюмов был я и Титов[72]. В самом начале погрузки подходит он ко мне и говорит: «Не хотите ли, князь, посмотреть акулу»? Я, конечно, выразил большое желание посмотреть на это чудовище и пошел за ним на полуют парохода. Каково же было мое удивление и разочарование, когда вместо ожидаемого чудовища увидел небольшую рыбешку, не больше полу-аршина длины. Я было выразил сомнение, акула ли это действительно, и высказал это Титову, на что тот даже обиделся, как мог он, мол, ошибаться в таких вещах и не знать акулы. Однако все видевшие ранее акул подтверждали справедливость слов Титова, да и я не мог не видеть отличительных признаков этого бича тропических вод. Тут же с полуюта два человека из команды парохода ловили их прямо на удочку с громадными крючками, на которые насаживали куски соленой трески. Вскоре была поймана еще одна акула, побольше первой. Цвет кожи ее блестящий, коричнево-синий и очень ровный, громадная приплюснутая голова с замечательно красивого зеленого цвета глазами: рот помещается внизу, под головой, так, что для того, чтобы принять пищу, акула должна переворачиваться на спину и подплывать к пище вверх брюхом. На спине у акулы у спинных плавников по одному очень острому роговому шипу. Сила ее поразительна. Так, несмотря на малую ее величину, удержать в руках бьющуюся акулу невозможно. Часа за полтора двумя удочками наловили их штук 10-ть, причем матросы «Tepton» забавлялись тем, что привязав к хвосту акулы пробку, пускали ее обратно в воду, но так как пробка тянула хвост вверх, то несчастная акула уходила в воду перпендикулярно головою вниз и обречена была находиться в таком положении неопределенное время, пока каким-нибудь чудом не избавится от пробки. Одну акулу взяли на судно и пустили в ванну. Но когда вечером кому-то из офицеров понадобилось взять ванну, старший офицер приказал ее выбросить. Последний переход был очень спокойный и, что всего удивительней, замечательно прохладный. Несмотря на то, что здесь, т. е. в южном полушарии, теперь лето, по своей прохладе оно сравниться не может с зимой в тропиках северного полушария. Тогда как там мы изнывали от жары, ходя чуть ли не в чем мать родила, – здесь по ночам на вахте только-только можно стоять без пальто. Это объясняется холодным течением Бенгуэльским, идущим с юга вдоль берегов Африки. Температура воды на поверхности +10 °R (13 °C. – К.Н.). Сегодня в 3 часа дня снялись с якоря.

Angra Pequena. 18 ноября

φ = 24° 33’ S[73]

Переход из Great Fish bay был прям таки холодный. Термометр падал до +8° (10 °C. – К.Н.) и это в тропиках, да еще летом. Благодаря же ветру было еще холоднее и по ночам на вахте стояли в пальто и даже меховых тужурках.

27-го ноября, т. е. вечером, мы вышли из тропиков. С вечера начало свежеть. Сегодня утром ветер еще усилился, а когда мы подходили к месту стоянки, достиг почти степени шторма от 8 до 9 баллов. Наверху еле возможно было стоять. Океан прямо таки кипел, хотя волна была не очень большая, благодаря близости берега и тому еще, что ветер не успел развести за короткий промежуток времени большого волнения. Опять произошло то же, что было в Габуне и Great Fish bay т. e. долго искали входа. Исключая Габуна, в обоих последних случаях нисколько не следует винить штурманов, происходит же оно от того, что благодаря песчаным берегам воздух пропитало мельчайшим раскаленным песком от чего над берегом образуется такая мгла, что в расстоянии мили его совсем не видно. Очень же приближаться к берегу рискованно, ибо в этих местах едва ли бывал кто-либо из всей эскадры и приходится полагаться исключительно на карты, так как лоцманов здесь не существует. Да и к чему бы они были, когда здесь нет не только какого-либо порта, но даже и деревушки. Берега залива открыты совершенно с NW, представляют из себя голые песчаные холмы, ни одного дерева, ни одного кустика – раскаленный песок и изредка камень. Над заливом носятся в громадном количестве какие-то большие птицы, очень похожие на наших гусей, только почти черные. Некоторые из офицеров видели таких пингвинов. Я их не видел, но зато мне посчастливилось увидеть громадную медузу. Голова ее замечательно похожа на мухомор, красного цвета и грибовидной формы. Из этой головы болтается не то раздвоенное туловище, а не то прямо ноги желтоватого цвета студенистое вещество. Медуза подплыла к самому нашему борту и затем быстро пошла к низу. Встали на якорь с катастрофой, отдав первый якорь, начали постепенно травить канат, в начале все шло прекрасно, но когда задержали канат на 40 саженях он натянулся и лопнул как нитка. Сила ветра была такова, что броненосец накренило градуса на 2, на 3, что для такой громадной бандуры довольно чувствительно, немедленно отдали левый якорь и на 11-ти саженной глубине вытравили его до 80 сажен. Несмотря на это слабины каната не было никакой и он оставался весь день вытянутым как струна. Вслед за броненосцами из мглы стали показываться крейсера, а за ними транспорты. Качало их страшно. В особенности «Аврору» и «Донского». На нихжалко было смотреть. «Аврора» чуть не въехала в «Ослябя», так как несмотря на положенный руль на борт, не сворачивала в сторону ни на йоту. Дала обеим машинам задний ход и тогда только отошла от опасного соседства. Почему-то адмирал воспретил становиться на якорь как крейсерам, так и транспортам и приказал им крейсировать в расстоянии 10 миль от берега. Вскоре «Нахимов» дал знать, что у него повреждение в холодильнике и требуется немедленная починка. Оказалось, что у него в холодильнике текут трубки и ему надо переменить 4000 сальников. Адмирал приказал «Нахимову» стать на якорь, приступить немедленно к починке повреждения и окончить работу в 2 дня. Вслед за ним пришли «Камчатка» и «Метеор» и почему-то тоже стали на якорь. Остальные остались болтаться в море.

У нас на днях случилась большая неприятность. Прапорщик Титов заболел нервным расстройством. Стал заговариваться и нести околесину. Оказывается, что это у него не в первый раз. Это в минуту сознания он сам сказал доктору. Сегодня на моей вахте он вылез наверх и стал взбираться на верхний передний мостик. Модзалевский[74] ему заметил, чтобы он наверх не ходил, так как может простудиться. Действительно, холод был собачий, а Титов вылез в одном кителе. На это он возразил, что он, мол, вышел освежиться, так как в каюте очень душно, взобравшись на мостик, он молча начал шагать взад и вперед. Затем подошел к сигнальщику и спросил его: «Флаг спустили уже»? «Точно так ваше высокоблагородие», – ответил сигнальщик. «Хорошо, что без боя спустили, – заметил Титов и затем продолжал, – тут скоро должны англичане прийти. Английские крейсера»! Походив немного на мостике, он увидел внизу Модзалевского и крикнул ему: «Пожалуйте сюда»! Модзалевский ответил, что не может прийти, так как он на вахте и должен быть у машинного телеграфа, так как каждую минуту может понадобиться дать ход машине. «Куда мы пойдем! – возразил Титов, когда у нас нет совсем угля». (Угля у нас есть, по крайней мере, на двадцатисуточный переход.) «Вот сейчас подойдут транспорты, мы погрузим уголь и тогда пойдем». «Эй, сигнальщик, – обратился он к сигнальщику, – подымай сигнал, чтобы транспорты подходили к нам». Видя, что дело заходит далеко, я побежал в кают-компанию и сообщил старшему доктору, прося как-нибудь увести его оттуда. Г.А.[75] действительно удалось справиться с ним и убрать с мостика, причем тот сразу его послушался. Г.А. говорит, что это рецидив, который может кончиться самоубийством. Он поручил прапорщикам Андрееву-Калмыкову[76] и Леончукову[77], которые живут с Титовым в одной каюте, следить за ним неустанно и припрятать от него подальше всякое оружие. Ужасно тяжелое впечатление производит такой больной, и в особенности на корабле, где каждый из нас является членом одной семьи. Его, наверное, отправят на госпитальный «Орел» или даже совсем спишут в Россию.

Теперь 2 ночи, почти совсем стихло, и уже со всех судов отправляют на свои транспорты офицеров, чтобы приготовить все к погрузке угля, которая завтра уже должна быть начата с раннего утра.

Атлантический океан. 4-го Декабря

На другой день, т. е. 29-го ноября, с утра опять задул ветер и к полдню усилился до степени шторма. О погрузке угля опять нечего было и думать. К вечеру решено было начать погрузку угля баркасами, так как при качки подойти пароходу вплотную было невозможно без опасения проломить себе борт. Вместо «Tepton» нам дали германский пароход «Ceres», на борте которого с утра находился «Олег».

Утром 30-го я получил приказание отправляться с баркасами и людьми на «Ceres». Дуло сильно. Несмотря на то, что я пересадил, всех людей в корму и нос был сильно поднят, баркас все время принимал волну, которая сейчас же промочила меня до нитки. Паровой катер, ведший баркас на буксире, еле выгребал против ветра. К счастью, «Ceres» стоял недалеко, но зато у него не было подветренной стороны, ибо он, благодаря течению, ходил на своих двух якорях взад и вперед, подставляя ветру то один борт, то другой. И вот, когда левый борт, к которому я подходил, обращался в наветренный, становилось очень нехорошо: баркас становило прямо на дыбы, и было страшно за борт, так что я боялся, что вот-вот борт разлетится вдребезги. О воде и говорить нечего: ее вливалось так много, что боцманмата Ведищева, стоявшего на баке, сшибло с ног. Опасаясь разбить баркас или набрать столько воды, что он потонет, я начал по возможности быстро высаживать людей, после чего вылез сам и, выгрузив из баркаса мешки, сдал его Щербачеву, который отправился обратно на броненосец. Вскоре пристал на другом баркасе Калмыков. Ему посчастливилось более чем мне, и в его баркасе было воды совсем мало. Наконец, все люди были уже на палубе «Ceres». Я поставил их во фронт, пересчитал и велел давать обедать. Меня и Калмыкова капитан пригласил в кают-компанию обедать. Вначале я был в большом затруднении, ибо, как и Калмыков, в немецком языке смыслил столько же, сколько свиньи в апельсинах. К счастью, помощник капитана немного говорил по-французски. Хотя нельзя сказать, чтобы и на этом языке я говорил, как парижанин, но, во всяком случае, знал его настолько, чтобы вместо хлеба не просить розог. Вскоре дело пошло как по маслу, особенно с благосклонным участием коньяку. Когда же после обеда капитан раскупорил шампанское, то беседа стала совсем непринужденная. Не знаю, насколько меня понимал помощник, которого звали Walter Shtroker, что же касается меня, чем обед [более приближался к концу, тем я все менее и менее смыслил в том, что говорил мне herr Shtoker (разночтение в рукописи. – К.Н.). Это, впрочем, объясняется не столько количеством выпитого вина, ибо пил я мало, сколько тем, что господин Shtoker к концу обеда все чаще и чаще стал забывать, что я не говорю по-немецки, и когда я провозгласил тост за Германию и германского Императора, ответил горячею речью исключительно на немецком языке, в конце которой провозгласил тост за Россию и русского Царя. Хотя речь эта произвела на капитана и самого Shtoker гораздо более сильное впечатление, чем на меня, и в особенности на Калмыкова, однако я не преминул в самых лестных выражениях выразить свою глубочайшую признательность за высказанные немцем трогательные чувства к России, в заключение чего, в маленькой темной кают-компании, в которой табачный дым стал, что называется, хоть топор вешай, четыре груди слились в один дружный крик «Hoh» и «ура» и послышался энергичный звон чокающихся бокалов. Давно уже команда кончила грузить уголь, давно уже легли спать, пропев все песни, имеемые в запасе, со стола кают-компании давно уже были убраны остатки обеда, а мы все еще сидели под зажженной лампой, окутанные облаками табачного дымка и оживленно, с позволения сказать, беседовали на языке, могущем поставить в тупик любого лингвиста. Но нет, говорят, компании, которая бы не расходилась. Разошлись, в конце концов, и мы. Опасаясь продолжения беседы, если я останусь отдыхать в кают-компании, я поторопился предпочесть ей штурманскую рубку, уверяя помощника, что там койка подлиннее, нежели диваны в кают-компании, несмотря на то, что она была не только не длиннее, но, пожалуй, даже и короче. Итак, диван в кают-компании перешел в распоряжение Калмыкова, который абсолютно ничем не рисковал, ибо на все расспросы по полнейшему незнанию других языков, кроме русского, мог отвечать только улыбками, что с успехом могло быть им проделано и во сне.

Итак, я улегся в штурманской рубке и, несмотря на толчки от одной стенки койки к другой от качки, заснул, как убитый.

Ничего не может быть утомительнее разговора на языке, которого знаешь менее, чем наполовину. Приходится в уме переводить с русского языка, причем сплошь и рядом подыскивать тождественные слова взамен тех, которые не знаешь. В начале это ничего, легко, но чем дальше, тем труднее. Не могу писать дальше, пришел Шупинский, вдребезги пьяный, и не дает писать.

Индейский (так у Туманова. – К.Н.) океан.

9 декабря [19] 04 г.

Продолжаю. Итак, в начале мне совсем было не трудно поддерживать разговор на французском языке, но чем далее, тем труднее и труднее и наконец так устаешь рожать фразы, что уже голова не в состоянии работать, и начинаешь говорить уже всякую ерунду, пересыпая речь русскою руганью.

Несмотря на порядочную качку, я быстро уснул и спал бы довольно долго, если бы в начале 5-го часа утра меня не разбудил помощник капитана. «Ceres» снимался с якоря, чтобы идти к «Метеору» принимать воду. Было почти совсем тихо и рейд совершенно покоен. Занималось чудное утро. Едва мы успели подойти к «Метеору», как за нами прислали шлюпку с требованием идти к «Орлу» для погрузки угля. Спустя короткое время мы стояли уже у «Орла» и погрузка угля началась, но часа через 2 снова начало свежеть, и «Ceres» должен был отойти.

Наконец, в ночь на 1-ое декабря стихло окончательно и к вечеру мы приняли полный запас угля. Не спав всю предыдущую ночь и проработав весь день, я завалился тотчас же по окончании погрузки спать, а в это время в кают-компании пригласили обоих новых знакомых и начался drop[78]. В начале все шло по-хорошему: сварили «жженку», кстати сказать, полную ендову и выпили ее. После жженки, когда публика уже подпила и для новой жженки материала не хватило, Ларионов[79] смешал оставшиеся напитки, как то мараскин, бенедиктин и марсалу[80] и этой дрянной [смесью] стали поить немцев. На другой день мне рассказывали, что у бедных немцев в буквальном смысле лезли глаза на лоб, когда их заставляли пить этот страшный напиток, не иначе как стаканами.

Часу во 2-м ночи, когда уже все было выпито, бедные немцы покинули гостеприимный борт «Орла». Вот то на другой день, должно быть, проклинали они русское гостеприимство.

3-го декабря весь день тралили вокруг броненосца, ища потерянный якорь. До обеда на катере был я и за каких-нибудь 3–4 часа успел превратиться если не в араба, то по крайней мере в краснокожего индейца. До того сердито африканское солнце. К вечеру якорь был найден. Спущенный водолаз обвязал концевое звено цепи крепким 5[-дюймовым] перлинем, который подан был нам в клюз и взят на шпиль. Затем мы подняли якорь, на котором до того стояли, и стали медленно выбирать перлинь. К счастью, был полный штиль, и все шло благополучно. Когда конец цепи подошел к клюзу, за него взяли, на всякий случай еще 8[-дюймовый] перлинь и затем уже, втянувши цепь под полубак, приклепали к канату, затем положили стопора и очутились, таким образом, на потерянном якоре.

4-го утром в 9 часов снялись с якоря. Идем в порт Santa Maria на северо-восточном берегу острова Madagaskar. Весь переход предполагается сделать в 13 дней. 6-го декабря у нас 6 именинников. В этот день комиссия превзошла самого себя, и обед был великолепный. Вечером, конечно, был генеральный дроп. Было выпито 23 бутылки шампанского, причем напились даже маленький доктор и Сакеллари, зрелище редкое. Вскоре к ним присоединился и Гире[81], которого тоже я в первый раз видел пьяным. Из всех пьяных он самый симпатичный. Серьезный и вместе с тем веселый. Пел все время, аккомпанируя себе не гитаре и, несмотря на то, что все умирали со смеху от его песен, у самого ни улыбки. В заключение был грандиозный пляс, после чего все разошлись спать, причем, конечно, Шупинского сволокли за ноги, а я пошел на вахту. На этой вахте в 1 час 15 минут обогнули мыс Игольный, мы переменили курс на NO 81° и начали огибать Африку с восточной стороны, подымаясь к острову Мадагаскару.

Такими образом, 7-го декабря в 1 час 15 минут мы находились в самой южной точке нашего пути, а именно в φ = 38° и, если не ошибаюсь, 15'. Мыс Доброй Надежды, который был виден 6-го числа весь вечер, в виде нескольких больших гор, замечательно красивых, вершины которых были покрыты облаками, совсем не оправдали своего названия. Седьмого числа с вечера начался шторм. Утром [в] 8 ровно [разыгрался] во всю. К счастью, шторм был попутный и нас мало качало. Но зато, что делалось с крейсерами и транспортами, то не поддается описанию. Их клало так, что палубы были видны как на ладони. За кормой у нас вздымались не волны, а горы. Подымается сзади гора такая, что не видно «Ослябя», и несется прямо на броненосец. Вот-вот, кажется, упадет на броненосец и закроет его всего, но не тут-то было: корма начинает медленно подниматься и, смотришь, верхушки волны под тобою и «Орел», уткнувшись глубоко носом и задравшись кормой, некоторое время несется вперед, пока волна не подойдет под нос, и, подняв его, опустит корму в пропасть, за которой поднимается другая, а там третья и т. д. и. т. д. Иногда, впрочем, когда рулевой вильнет рулем, верхушка волны вкатит на ют, и тут ей уже не попадайся на пути. Мы не успели убрать с юта всего угля и теперь с жалостью смотрели, как его смывало иногда такой шальной волной за борт. Пускать людей на ют нечего было и думать. Зато внутри броненосца было гораздо хуже. Не было почти ни одного иллюминатора, ни одного порта, который бы не тек, и с каждой волной в каждый такой иллюминатор мы получали небольшой гостинец в виде ведра-другого воды. Но так как портов много, а иллюминаторов еще больше, то таких ведер было довольно много, и к обеду уже в батарейной палубе, включая сюда и кают-компанию, было воды по щиколотку. Обедать в кают-компании было невозможно, и мы перебрались в адмиральское помещение. После обеда начали выкачивать воду, которая с глухим рокотом перекатывалась при размахах броненосца с борта на борт. Пустили в ход все брандспойты и быстро выкачали из батареи всю воду, но с кают-компанией бились весь день, так как сквозь 12[-дюймовую] башню вода лилась потоками, Во всех каютах, конечно, также был потоп. В 4 часа вступил я на вахту. Часов в 6 вечера вахтенный начальник заметил, что нам навстречу плывут весла. Он высказал предположение, что где-нибудь на переднем корабле разбило шлюпку. Действительно, вдруг навстречу показался плывущий разбитый катер, весь исковерканный и наполненный водой, он все-таки держался на воде и производил он очень тяжелое впечатление, как бы нечто живое. Вокруг него плыли анкерки и много спасательных поясов. Кому-то из команды удалось распознать на катере Суворовскую флюгарку.

Почти одновременно с этим с «Авроры» была получена телеграмма, в которой командир «Авроры» доносил своему адмиралу, что у него волной снесло и разбило в щепки вельбот.

Наконец, к вечеру стало стихать.

Сегодня уже стихло значительно, хотя зыбь осталась громадная и покачивает всех изрядно.

То обстоятельство, что мы мало подвержены боковой качке, для нас в высшей степени выгодно, ибо мы можем, не стесняясь волнением, стрелять из своих башен даже в сильный шторм, что едва ли могут делать японские низкобортные броненосцы.

Федор Петрович[82] в восторге от этого открытия. Да, забыл написать про Титова. Он вторую уже неделю живет в лазарете в отдельной каюте. Помешался несчастный окончательно. Почти не приходит в сознание. Мало кого узнает. Временами приходит в буйство так, что приходится одевать сумасшедшую рубашку и привязывать к койке. Недавно ударил по лицу старшего доктора и схватил его за горло. К счастью, поблизости случились санитары, которое оттащили его от доктора, которому пришлось бы плохо. Адмирал приказал в первом же порту списать его в госпиталь.

15-го декабря. Индейский океан

Сегодня утром на «Ослябя» умер кочегар от воспаления обоих легких. Адмирал приказал похоронить его сегодня же в океане. В 5 часов вечера «Ослябя» увеличил ход и вошел в середину эскадры, приблизительно на траверз «Бородино». Мы все повысыпали наверх и, вооружившись биноклями, стали смотреть, что будет дальше. В это время на «Ослябя» команда собралась на юте – очевидно, шло отпевание. Затем видно было, как насаживалась доска. Несколько минут спустя доска вдруг сильно наклонилась, и с нее соскочило что-то завернутое в белое, взвился дымок, раздался выстрел, всплеск и все было кончено. «Ослябя» стал уменьшать ход и занимал в строю свое место. Вся эта короткая, но в высшей степени драматическая процедура произвела на всех нас очень тяжелое впечатление. Вскоре, впрочем, все позабыли о только что происшедшем, так как все внимание сосредоточилось на телеграмме, которая стала получаться на станции. Очевидно, телеграфировали очень издалека, так как на нашем телеграфе, поставленном на близкое расстояние, ничего нельзя было разобрать. Пока передавали на «Суворов», спрашивали оттуда разрешение поставить аппарат на дальнее расстояние, пока пришел оттуда ответ, прошло довольно много времени. И, несмотря на то, что затем мы поставили на дальнюю дистанцию, все-таки ничего не разобрали и все устанавливали телеграф до тех пор, пока телеграфирование не прекратилось. На ночь все-таки приняли все меры предосторожности против внезапной минной атаки.

17-го декабря [19]04 г. С.-Мари

Вчера около полудня пришли на свое якорное место. Стали между островом Мадагаскаром и небольшим островом St. Магу, против городка носящего то же название. Сейчас же по прибытии спустили 4 шлюпки, по две с каждого борта, для [от]скребывания обросшей подводной части и окраски борта. Жара стояла страшная. После обеда начали погрузку угля с «Кореи» баркасами, так как застали здесь только двух угольщиков. Угольщиков, конечно, взяли себе «Александр» и «Бородино», а нам был назначен по приказу адмирала «Tapton», с которого мы грузили в Great Fish bay. Когда же сегодня утром пришел «Tapton», то его почему-то дали «Ослябя». Сегодня пришел еще один немец, которого взял себе «Суворов», а мы до сих пор грузили себе баркасами с «Кореи», по 8 или 10 тонн в час и будем, должно быть, так грузить до тех пор, пока какой-нибудь аристократ эскадры, вроде «Александра III», не окончит погрузку, и, получив первую премию, [сможет] почить на лаврах и передать нам свой пароход. Вскоре после обеда пришел сюда и [госпитальный] «Орел», который привез из Капштадта новости. Насколько эти новости, выброшенные из английских газет, достовернее, неизвестно, но только вскоре по всей эскадре стали передаваться и комментироваться известия, вроде следующих: наша Порт-Артурская эскадра потоплена нами же самими, причем, корпуса их сохранены. В России сильное брожение, требуется конституция и призываемые в ряды войск запасные отказываются являться по назначению и много других более мелких, но, безусловно, для нас невыгодных сообщений.

Сегодня ревизор привез с «Орла» газеты, в которых, действительно, оказалось все вышеупомянутое, но опять же это не есть подтверждение фактов, и я лично пока ни во что не верю. Кроме того, на «Орле» сообщили, что в Капштадте слышали, якобы там находится японский адмирал Ногу, который имеет несколько зафрахтованных парусников, цель которых заключается исключительно в выслеживании нашей эскадры. Это известие весьма правдоподобно, так как очень похоже на японцев, и кроме того, в океане мы, действительно, встретили на этом переходе большого парусника, который шел нам напересечку, имея возможность пройти впереди нас, спустился и прошел под кормой «Ослябя». Говорят, адмирал, чтобы обескуражить Ногу и показать ему, как он скверно за нами следит, послал в Петербург телеграмму следующего содержания: «Имею остановку в Дурбане, где грузился углем», причем телеграмма послана нарочно не шифрованная. Это известие опять-таки требует очень и очень основательной проверки, прежде чем ему можно будет поверить. Завтра на пароходе Messagerie Maritime[83] уходящем в Европу, едет Бибиков[84], списанный в Россию по болезни. У него в печени завелись камни, ездивший сегодня к нему маленький доктор и Бубнов говорят, что он болен очень серьезно, и лежит в постели.

18 декабря. St. Магу

Утром рано подошел к нам наконец «Tapton», который уступил великодушно «Ослябя», взяв себе только что пришедший полный пароход. Погрузка пошла быстро. После обеда всех ужасно напугал капитан. Выскочил на верхи и кричит: «Шторм ревет, а вы ничего не делаете, подымайте скорей шлюпки». (Был полный штиль.) Затем, схватившись обеими руками за голову, он так начал ею трясти, что ударился головой о пиллерс. Арамис собрался уже позвать доктора, но тот скоро успокоился и сошел вниз. Просто изнервничался до галлюцинаций, чему, кроме того, много помогало ей <Так!> бессонные ночи во время похода.

19 Декабря [19] 04 г. St. Магу

Погрузка продолжается. Утром из Тамотавы [пришел] «Роланд». Все стали с нетерпением ждать доктора. Наконец, последний приехал и, прошедши предварительно к командиру, спустился затем в кают-компанию. Новостей масса: эскадра японская в составе 2-х броненосцев, 6 крейсеров и 12 миноносцев 10 дней тому назад прошла Сингапур, направляясь на запад, кроме того, в Таматаве доктору сообщили, что дней 5 тому назад здесь проходил какой-то японский крейсер. Пропал один угольщик-немец, шедший к нам сюда. Очевидно, арестован этим крейсером, затем подтверждалось известие о добровольном потоплении нашей эскадры в Артуре. Артур держится. В России большие реформы: чуть ли не конституция. Были небольшие беспорядки – несколько убитых и раненых. Кают-компания, с приездом доктора, стала буквально заваливаться всевозможными яствами, преимущественно фруктами, как-то: апельсинами и бананами. Появилась свежая зелень, громадные омары и даже четыре поросенка и целая корзинища гусей. После обеда привезли еще серию ящиков: там были напитки и картошка.

К вечеру начало свежеть и пароход, в конце концов, пришлось отправить, недопринявши 700–600 тонн. После ужина развелась уже такая волна, что пришлось подымать все шлюпки, кроме миноноски, которая в полном вооружении и под парами всю ночь должна оставаться на бакштове, и дежурного катера. Арамис[85], конечно, метался как угорелый, получал от командира фитили и ужасно удивлялся и возмущался, что никто из офицеров ему не помогает. Нахальство поразительное, а про бесстыдство и говорить нечего.

20 Декабря. St.-Магу

Целый день, с небольшими перерывами, идет дождь. Свежо по-вчерашнему. Утром во время отбоя, в погребе 12[-дюймовой] башни, упавшим снарядом сломало матросу ногу. Кажется, Олег (мичман О.А. Щербачев. – К.Н.) вляпался в громадную историю, так как, не присутствовав в башне в это время, хотя он ни в чем не виноват и предупредить это несчастье своим присутствием не мог, находясь в башне, но в другое время мог, пожалуй, сильно поплатиться. Теперь же я не думаю, чтобы стали раздувать эту историю. Откуда-то пришло известие, что японская эскадра стоит на Сейшельских островах, где грузится углем. Сейшельские острова отсюда приблизительно в 800 милях и бой может произойти со дня на день, а Фильки (контр-адмирал Д.Г. фон Фелькерзам. – К.Н.) все нет да нет. Впрочем, стали появляться утешительные признаки: в приказах адмирал упоминает суда эскадры Фелькерзама[86].

Так, завтра утром мы снимаемся с якоря и идем на 15 миль выше, где станем за мысом и будем продолжать грузиться углем, и в диспозиции этой стоянки указаны места для Филькинских судов. Очевидно, у адмирала есть точные сведения о месте пребывания Фелькерзама и соединение двух отрядов произойдет именно там, а не в Antongel Вау, как говорили раньше.

Сегодня вечером усиленно готовятся к отражению минной атаки. По сигналу адмирал требует особенной бдительности и бодрствования трети офицеров и половины команды всю ночь.

Завтра снимаемся с якоря в 6¹/₂ час. утра.

21-го декабря. Там же, на 15 миль выше

В 6 часов утра сегодня был послан на паровом катере на «Метеор» отвезти завтрак нашей команде, оставшейся там за свежестью погоды. Исполнив данное мне поручение, я возвращался уже было обратно, но когда подошел к борту «Орла», к великому моему удивлению, мне приказали держаться около броненосца и по съемке с якоря следовать за ним до места новой стоянки. Дул сильный ветер, с океана шла крупная зыбь и, идя против ветра, паровой катер так зарывался в волну, что обдавало всего водой. К тому же временами шел дождь, который не давал мне обсохнуть, так как, не предвидя дальнего путешествия, я не взял с собой дождевика. Снялись с якоря лишь в восьмом часу. Дождь перестал, а так как шел уже за броненосцем по ветру и меня не обдавало волной, то ветер быстро меня высушил, и стало совсем хорошо. В 10 час стали на якорь на новом месте, за косой, выдающейся от острова Мадагаскара по направлению на остров St. Магу. Стоянка здесь гораздо спокойнее, нежели прежняя, и завтра мы будем продолжать грузиться углем. Предположение мое об имеющихся у адмирала сведениях о Фильке оказалось неверным. Фильки все нет и нет. На ночь приняли все меры предосторожности против атаки миноносцев. Ночью теперь стоит на вахте еще и третий офицер. С правой стороны привязали и поставили сетевое заграждение.

23 Декабря

Вчера и сегодня днем погрузка угля – ночью приготовления к отражению минной атаки. Фильки все еще нет. Утром сегодня адмирал послал в поиски за Филькой крейсера.

Наконец, вечером пришел громадный немецкий пароход «Acilia» и принес от Фелькерзама известие. Он находится в 400-х с лишком миль выше нас, и не может прийти к нам на соединение, так как на «Наварине» и каком-то миноносце имеются повреждения.

Завтра утром мы сами идем к нему. Очевидно, адмирал боится быть разделенным японцами.

24-го Декабря. Индейский океан

Вчера вечером со мной случилась не столь неприятная, сколь курьезная история. Эта история служит к тому же очевидным доказательством нервного расстройства командира. Дело было так: как только адмирал получил известие Фелькерзама, привезенное «Acilia», и узнал, таким образом, его местонахождение, сейчас же созвал к себе всех командиров судов, очевидно для передачи им инструкций и объявил им на завтра поход. К 6 часам вечера командир вернулся на броненосец и сейчас же приказал мне (я стоял на вахте) и маленькому доктору ехать на миноноске на «Орел» за Гирсом.

В это время наши миноноски вместе с миноносками других судов готовились идти в ночной дозор. До спуска флага оставалось около получаса. Мы с доктором, в чем были, выскочили на миноноску и полетели к «Орлу», который стоял довольно далеко под самым берегом. Подходя к нему, мы еще издали увидели Гирса, который стоял на трапе и, очевидно, ждал нас. Через 8 минут мы уже отваливали обратно. За эти 8 минут флаг был уже опущен, и формальное движение шлюпок между судами было уже запрещено. Мы подходили уже к самому броненосцу, когда вдруг увидели другую миноноску, несущуюся нам навстречу. «Стоп машина. Что такое?» – «Командир приказал не возвращаться на броненосец, а идти прямо в дозор»! – отвечают с миноноски. Вслед за этим, подойдя к нам борт о борт, с нее вылез Модзалевский и Русанов[87], назначенные в дозор, а на той остались Бубнов и Мозжухин[88]. Николай Македонтович[89] возмутился и, обратившись к Модзалевскому, сказал: «Я как врач не могу допустить, чтобы больного офицера везли на всю ночь на миноноске в море, где он должен находиться под открытым небом и под дождем, а потому я беру на себя всю ответственность и прошу вернуться на броненосец». Модзалевский согласился и подошел к броненосцу.

Едва мы подошли к корме «Орла», как оттуда послышались хриплые вопли командира, подхватываемые Калмыковым и конечно уже старшим офицером: «Зачем вы вернулись? Как вы смели вернуться! Отправляйтесь в дозор!». Едва дождавшись сравнительного затишья, Николай Македонтович крикнул своим тоненьким голоском: «У нас есть больной офицер»! Не успели они договорить, как снова послышались вопли прежнего содержания, но еще громче, так что заглушали хрипоту командира. Тогда Модзалевский дал ход и пошел на свое место в дозор, а вслед нам из лазаретного иллюминатора несся крик сумасшедшего Титова: «Поезжайте, господа, поезжайте»!

Мы очутились в пиковом положении: одетые более чем легко, я не ужинавший и, конечно, голодный. Македонтович, не только не ужинавший, но и не обедавший, так как был утром на берегу; но хуже всего было Тирсу, который не мог согнуть больную руку, и попавший после полного удобства и комфорта в ночной дозор. Но как бывалый офицер он совершенно спокойно относился к своему положению, я тоже очень быстро успокоился, в особенности, узнав, что на миноноске взято Модзалевским кое-что подзакусить. Но бедный Николай Македонтович, на котором гораздо реже, чем нам, благодаря его профессии, отражались сумасбродные вспышки нашего командира, бесновался без конца. Он долго строил различные планы, как он подает рапорт флагманскому врачу, как будут ругаться с командиром («пускай посадит потом под арест, но, по крайней мере, выслушает сначала от меня вещи не совсем приятные»). Наконец он начал мечтать даже о том, как бы хорошо вышло, если бы ночью была атака, и нас потопили бы японцы. Сейчас следствие: «Куда делись Гире, Туманов, Марков»? «Потонули на катере»! «Почему они очутились на катере»? «Так-то и так-то»! Вот-то влетело бы командиру! И т. д. и т. д.

Неизвестно долго ли продолжал он фантазировать и как далеко зашел бы в своих мечтах, если бы внимание его не было отвлечено появившимся ящиком, из которого выглядывала голова сыру, хлеба и какая-то жестяная коробка. Появившийся чайник окончательно уже успокоил расходившегося доктора, и мы принялись закусывать. После чая, уговорившись предварительно относительно ночного бдения, мы начали прилаживаться на ночлег и после долгих усилий и всевозможных комбинаций умудрились поместиться вчетвером в маленьком открытом помещении перед каютой. В самой же каюте отдыхать не было никакой возможности, так как там работала динамо-машина и жара стояла умопомрачающая. И так мы, с позволения сказать, устроились. Лучшее место, конечно, было предоставлено в распоряжение больного, трое же уместились в положения, отчасти только похожие на горизонтальные и то при условии различных вывертов ног, рук и туловища. Пятый оставался на верху, на вахте.

Ночь прошла спокойно, и к пяти часам утра мы возвращались уже обратно. Было совсем светло, когда мы подошли к трапу. На трапе стоял старший офицер, который приказал всем нам идти к командиру. Но командир сам уже ждал нас на шканцах. Тут нас ожидал сюрприз, который никак нельзя было предвидеть. Прочитав краткую, но громоносную речь на тему о военном положении вообще, а нашем в частности, сей почтенный муж объявил Бирсу строгий выговор за то, что тот не был готов немедленно съехать с «Орла», затем, обратившись к Македонтов[ич]у сказал, что он его также не хвалит, а мне объявил, что я арестовываюсь за неисполнение приказания, ибо я должен был отваливать от госпитального судна сейчас же, как начнут спускать флаг. Хотя я получил только одно приказание привезти Гирса, а относительно спуска флага не было даже и намека, однако я промолчал и, приложив руку к козырьку, сказал: «Есть», уж больно мне улыбалась перспектива отдохнуть, хотя бы и под арестом. Получив разрешение идти я немедленно отнес саблю в каюту старшего офицера и, бросившись в койку, проспал до 6 часов вечера с перерывом для обеда. Давно уже я не отдыхал так сладко. Теперь, в ночь под Рождество, сиречь в сочельник, сижу у себя в каюте, пишу дневник, пью чай, словом чувствую себя вполне по-праздничному и не только не чувствую никакой тяжести этого ареста, но даже возбуждаю всеобщую зависть.

В это время, когда я спал, мы снялись с якоря, и я проснулся уже в океане. С нами идет «Светлана» и миноносцы «Бедовый» и «Бодрый», которых мы встретили уже по выходе нашем из залива.

25 Декабря. Индейский океан

Часов в 9 утра вошел ко мне Арамис и выразил удивление, увидев меня в койке, т. е. не исполняющим служебные обязанности, так как должен был стоять на вахте. На мое замечание, что я сижу под арестом, он возразил, что я и не думаю быть арестованным. Все это было сказано тоном грубее обыкновенного, ибо вообще-то тон Арамиса редко принимает интонацию, необходимую для простой хотя бы вежливости. Причину сегодняшней экстраординарной грубости я скоро узнал: оказалось, что когда утром сегодня командир узнал о том, что я вчера просидел под арестом, то вставил Арамису фитиль за то, что тот допустил это без приказа, а приказа не последовало от того, что он, командир, не сажал меня под арест, а слова его «я вас арестую» были лишь предупреждением на следующий раз.

Я конечно, как только Арамис вышел, оделся и вступил на вахту. Тем дело и кончилось. Днем был салют по случаю дня рождения Алексея Александровича[90]. За обедом комиссия превзошла сама себя: о консервах не было ни слуху, ни духу. К моему удивлению за столом не было драки. Даже Шупинский скромничал. По крайней мере, когда я спустился в ¹/₂ 1-го с вахты, увидел его вполне трезвым. Такому трезвенному настроению способствовала сильно жара, которая сегодня прямо-таки невыносимая. Кроме того, обостряющиеся все более и более отношения между кают-компанией и старшим офицером как-то скверно действуют на общее настроение, и сегодняшний день прошел далеко не так оживленно, как это можно было бы предположить. Все рано разошлись спать.

26 Декабря. Там же

Все идем. Вечером пришли на траверз бухты Nossi-Bé, и даже видели долгое время прожектор сторожевого миноносца из отряда Фелькерзама. Адмирал не решился в темноте входить в бухту и становиться между массою судов на якорь по диспозиции, и поэтому пока мы будем идти малым ходом дальше и ночью повернем обратно с расчетом войти в Nossi-Bé утром.

27 Декабря. Nosi-Bé (так в рукописи. – К.Н.)

В 10-м часу утра мы подходили уже к стоянке Фелькерзама. Чудное утро. Штиль полный. Давно уже видна филькинская эскадра, стоящая с многочисленными транспортами под самым берегом, который довольно высокой горой поднимался прямо от воды. Еще задолго до нашего прибытия вышел нам навстречу французский миноносец, держа сигнал «добро пожаловать». Дойдя до эскадры, он повернул обратно и пошел на траверз Адмирала. Нечего и говорить, что все, кто только мог, выползли наверх. Подойдя к эскадре Фелькерзама, транспорты, идущие в левой колонне, взяли влево, а мы, пройдя передние корабли в стройном порядке, стали поворачивать вдоль эскадры и прорезая корму какого-то угольщика-немца становиться по очереди на якорь в указанных вышками местах впереди первой линии Фелькерзамовской эскадры. Маневр был проделан замечательно, точно и красиво. На рейде, кроме филькинской эскадры, кстати сказать, подкрасившейся и начистившейся к нашему приходу, а потому очень блестящей на вид, стоит масса транспортов, между которыми 5 добровольцев[91]. Кроме того, тут же стоит французский крейсерок, носящий должно быть, судя по своему дряхлому виду, название «дедушки французского флота».

Берега бухты замечательно красивы, довольно высокие горы сплошь покрыты богатейшею растительностью, среди которой, благодаря нашей близости от берега, можно простым глазом различать то тут, то там громадные пальмы. В особенности красива немецкая фактория, ослепительно белая, выглядывающая из гущи пальм и других каких-то деревьев на самом берегу моря. Левее ее небольшой красный пригорок облепила своими хижинками туземная деревушка, а левее деревушки сквозь зелень виднеются белые домики небольшого городка Nielwille.

После обеда с «Сисоя» привезли почту. Какое же было мое разочарование, когда после такого долгого томительного ожидания вестей, я не получил ни одного письма, ибо это была почти исключительно адресованная через Главный Морской штаб, а не через Гинсбурга, как адресуют мне. Многие не получившие почты по той же самой причине посылали на голову несчастного Гинсбурга всевозможные далеко не лестные пожелания, от которых, если бы они исполнились, ему конечно не поздоровилось. Но так как этого, очевидно, не случилось, то он, наверное, и до сих пор благодушествует себе в Париже не думая, конечно, о том, как мы все жаждем вестей с родины. Ну, черт с ним, когда-нибудь будем торжествовать мы, а получающие через Штаб плакать. Кроме писем, получилось несколько номеров «Котлина» и «Либавского Вестника». Несмотря на то, что эти газеты были от начала Октября, на них набросились, буквально, как дикие звери, смакуя и комментируя на все лады старые новости.

Кроме новостей газетных, появилось масса, если так можно выразиться, изустных, привозимых офицерами с судов эскадры. Но так как их масса, в большинстве случаев противоречащих друг другу, и, кроме того, что самое важное, я хочу спать, то обхожу этот вопрос молчанием. Сегодня заболел [и] Модзалевский и Славянский[92] и отправились на белый «Орел». Офицеров у нас остается все меньше и меньше, взять других неоткуда, а работы не только не убавляется, но еще и прибавляется.

28 Декабря. Nossi-Bé

Сегодня был сигнал адмирала: «Ежедневно с 6 часов утра до 11 часов дня больных и слабых отправлять гулять на берег с доктором». Был совет наших обоих докторов, на котором решено к числу слабых причислить меня и Сакеллари. Конечно, ни я, ни он ничего не имели против этого. Командир охотно согласился отпускать нас по очереди с условием, что мы будем наблюдать за командой. Завтра моя очередь.

29 Декабря. Там же

Утром рано, в 6 ч. меня разбудили. Когда я поднялся наверх, команда была уже в сборе и все готово к отправлению. К 7-ми часам баркас на буксире парового катера доставил нас на берег.

Чтобы для команды было меньше соблазна, мы с Николаем Македоновичем решили идти гулять в лес, а не останавливаться в городе. Так мы и сделали.

Город Hell-Ville (так в рукописи. – К.Н.) крошечный городок с десятком – другим европейских домов не представляет из себя ничего примечательного. Есть церковь, дом губернатора, почта, местная полицейская часть и наконец жалкий кафе, называющийся громко «Caféde Paris». Все эти здания с небольшим числом магазинов расположены на одной улице. Дальше идут уже жалкие лавчонки индусов (торговцы здесь почти исключительно индусы) и, наконец, окраины города состоят из негритянских домиков, построенных из бамбука. Население города, за исключением торговцев-индусов и горсточки белых, состоит исключительно из негров.

Выйдя за город, мы сразу очутились в чудном тропическом лесу, наполненном гамом и криком всевозможных птиц. Матросы, не бывшие на берегу с самого Кронштадта, радовались как дети, останавливались перед каждым невидимым ими доселе деревом и закидывали нас вопросами, на которые мы по возможности давали ответы и разъяснения. Пройдя верст 7–8 мы сделали привал и, отдохнув немного, тронулись в обратный путь. К 12 часам дня мы были уже на корабле. У «Орла» в это время стоял пароход «Hercoules» под Норвежским флагом, погрузка угля была уже в полном разгаре. Сейчас же после обеда пришлось стать на погрузку, причем я так устал после прогулки (с непривычки отмахать верст 15), что еле выстоял свое время.

Сегодня рано утром на «Бородино» задохлось двое трюмных, полезших в отсеки, не приняв мер предосторожности. В 4 часа дня тела умерших подали на миноносец, который отвез их в море и похоронил.

Пришел «Урал».

30-го Декабря

Погрузка угля продолжается до 6 часов вечера. В 6 часов вечера пароход отошел от борта и мы вздохнули облегченно. Опять несчастье: на «Урале» упавшим темберлеем[93] убило на месте прапорщика по механической части Попова[94] и тяжело ранило лейтенанта Евдокимова[95]. Похороны завтра. Я назначен на катер отвезти гроб с телом прапорщика с «Урала» на берег.

Этого Попова я знал, когда мне было лет 14–15. Будучи еще реалистом, ехали мы с братом по Волге и познакомились на пароходе с сыном командира этого парохода, который ехал держать экзамен в Морское Инженерное Училище. Мы превесело провели время и расстались друзьями. После этого я его видел только раз мельком, спустя несколько лет. Я был уже кадетом в плавании, в каком-то порту встретились мы с отрядом судов Морск[ого] Инженерного Училища. Гуляя по берегу, я встретил несколько человек инженеров; лицо одного из них показалось мне знакомым и, вглядевшись в него, я узнал Попова. Но он, очевидно, меня не узнал, и мы разошлись. С тех пор я его не встречал. После этого стороной до меня дошло, что из училища его выгнали. Этим и объясняется, что он теперь прапорщик, а не инженер-механик. Очевидно [он] после объявления войны держал экзамен на прапорщика и поступил на службу. Вот она судьба. Думал ли я тогда, на пароходе, будучи еще реалистом, беседуя с злополучным Поповым, что когда-нибудь мне придется везти его бездыханное тело, да еще на Мадагаскаре!

31 Декабря. Nossi-Bé

Утром я, Щербачев, Можжухин и капитан[96] поехали на берег. Гуляли также все вместе, причем капитан был очень мил и нисколько не напоминал того страшного командира, которого мы привыкли видеть на корабле, беснующимся и трясущимся от ярости при всяком пустяке. Бедняга, не бывши на берегу с Кронштадта, радовался как дитя и болтал без умолку. Погуляв в лесу и по городу, мы зашли в кафешку, и выпив какой-то воды с гренадином[97] и со льдом, вернулись на судно. На корабле уже готовили катер под похороны. Буртики на нем полированы, медяшки отдраивались, внутри красилось все белой краской, весла и люки были уже вымыты.

В половине 3-го за ним пришел паровой катер с «Бородино» и повел на буксире на «Урал».

Подойдя к «Уралу» я вышел наверх, и явившись к старшему офицеру, получил инструкции.

Едва я успел спуститься в катер, как на палубе «Урала» послышалось церковное пение. Панихида кончилась и гроб выносили. Подойдя под стрелу, на которой должны были подать мне на катер гроб, я стал ждать. Минут через пять на стреле уже качался как какой-нибудь ящик солонины, белый гроб с прибитой на крышке треуголкой. С переднего и заднего конца его завели оттяжки, которые подали на катер. Точь-в-точь как у нас шлюпки спускают. После этого стрелу начали понемногу потравливать, пока гроб не опустился в катер. Как только я принял этот редкий груз, сейчас же приспустил до половины свой флаг и, освободивши гроб от строп, покрыл его большим Андреевским флагом. Все готово. Бородинский катер дал малый ход вперед, и мы тронулись. С «Урала» грянул выстрел. Погребальный салют из 3-х выстрелов с долгими промежутками. На судах, мимо которых мы проходили, команда стояла во фронт и музыка играла «Коль Славен».

Подойдя к пристани, я застал уже там массу народа. Стояла под ружьем полурота гвардейцев с «Александра III». Толпилось много офицеров с других судов; тут же стоял Губернатор, командир [французской канонерской] лодки «Capricorne»[98] и еще каких-то два или три француза. За нашими гвардейцами французские матросы стали с носилками и какой-то еще колымагой. За ними виднелись два белых креста деревянных, один более или менее приличный, а другой попроще. Я недоумевал, зачем два креста. Может быть, сделали на выбор, какой больше понравится. Вскоре мое недоумение разрешилось, когда вынесли гроб, привезенный мною, я вышел за ним, приказав катеру отойти в сторону, чтобы не мешать приставать паровому катеру, шедшему за мной и на котором, как я думал, был Рожественский. Каково же было мое удивление, когда по приходе этого катера полурота взяла на караул, музыка заиграла «коль славен», из этого катера вынесли второй гроб. Оказалось, что сегодня утром, опять-таки на «Урале», умер матрос от солнечного удара. Через несколько минут подъехал Рожественский, вышел на пристань, подошел к Губернатору и другим французам и поблагодарив их за внимание, уехал. Остались Фелькерзам и Энквист[99]. Гробы положили один на колымагу; другой на носилки, которые понесли французские матросы и шествие тронулось. В толпе офицеров несли на носилках вроде палантинов, но без верха, 3-х дам-француженок. Очевидно жены местных аристократов, которые тоже пожелали проводить покойников.

Посреди дороги случился инцидент, могущий кончиться печально, но к счастью все обошлось благополучно. Быки, запряженные в арбу, испугались музыки, и один из них, вырвавшись из ярма, стремглав бросился прямо в толпу и врезался в полуроту. Как он никого не поранил своими рожищами, я понять не могу; пролетев сквозь всю полуроту, он понесся дальше, никем не задерживаемый, потому что все живое при его приближении пряталось кто куда, и скоро скрылся из виду. Другой же бык страшно бился в ярме, стараясь вырваться, но ему, к счастью не удалось, а справиться одному с тяжелой арбой ему было не под силу. Наконец, кто-то догадался и остановил музыку. Кладбище, находящееся сейчас же за городом, очень маленькое и бедное, но производит хорошее впечатление, настолько насколько вообще кладбище может производить хорошее впечатление. Это происходит благодаря тому, что оно расположено прямо в тропическом лесу и громадные деревья спускают свои в ветви прямо над могилами.

После очень короткой службы (а короткая она была, видите ли потому, что было очень жарко, да кроме того в этих местах вечером очень опасно снимать шляпу: можно заболеть лихорадкой), гробы были опущены в могилы при троекратном ружейном залпе. Где только нет могил русских моряков. Появились они и в Nossi-Bé.

На обратном пути веселый марш огласил улицы Nielwille и приводил в восторг негрепуров, бежавших за музыкой и глядевших на все с разинутыми ртами и вытаращенными белками.

Офицерство, конечно, набилось в кафешку, выпить чего-нибудь холодненького.

К ужину вернулись на корабль.

Пришел «Терек».

Под встречу Нового Года кают-компанию убрали пальмовыми листьями и всевозможными видами тропической растительности. Об этом позаботился Федор Петрович [Шамшев], привезший все это с берега на шестерке. Когда же постлали еще и ковер, то наша кают-компания приняла вид прямо царской.

1 Января 1905 г. Nossi-Bé

Вот и Новый Год! Что-то он нам принесет!

Встреча Нового Г ода началась у нас великолепно. Был командир, который и провозгласил в полночь тост за кают-компанию и поздравил с Новым Г од ом. Вслед за тем бак, т. е. мичмана, поднялись один за другим и, подходя к командиру, чокались с ним и поздравляли с Новым Годом. Затем, не подходя к Арамису, возвращались на свои места. Это была небольшая демонстрация против старшего офицера. Все шло великолепно, пока не напился Шупинский. Тут уже загорелся у него спор с старшим доктором, который кончился в конце концов ссорой. Когда же Шупинский до того дошел, что опрокинул играющий граммофон на стол и начал ругаться абсолютно со всеми, мне стало до того противно, что я ушел из кают-компании и лег спать.

Весь фасон был испорчен.

Сегодня я не преминул сказать ему об этом. Впрочем он и без того ходил, как в воду опущенный. Видно и ему самому совестно за свой вчерашний поступок.

Вечером поехали на берег. В кафешке составилась пулька, и я до 6 часов вечера с удовольствием сыграл в винт[100].

Поговаривают, что простоим здесь очень долго в ожидании «Олега» и «Изумруда», которые только 28-го Декабря вышли из Порт-Саида.

2 Января. Там же

После обеда был опять на берегу Nielwille начинает надоедать.

3 Января

Сегодня утром проверка десантного расписания и посадка людей в шлюпки. Командир, конечно, галдел, как зарезанный. Попадало сильно Арамису, который только пыхтел в ответ и старался держаться от командира на приличной дистанции.

Сегодня на ночь иду в дозор на миноноске.

5 Января

Вчера был у нас знаменательный день. Вечером, неожиданно, когда мы уже сидели за ужином, появился громадный пакет с почтой. Наконец-то получилась Гинсбургская почта! При появлении пакета, в кают-компании произошло что-то в высшей степени небывалое. Свежий человек, попавший в это время туда, мог бы смело подумать, что по какой-нибудь неизвестной причине все офицеры сошли с ума. Адский дикий рев, который заглушил бы залп 12[-дюймовой] башни, продолжался по крайней мере минут 10, пока не появился старший офицер, без которого нельзя распечатать почту. Все сейчас бросились к пакету и таскали его из угла в угол, неизвестно чего ради. Наконец явился и старший офицер, привлеченный очевидно дикими криками восторга. Вскрыт первый пакет, и из него аппетитно выглянули ряды плотно собранных, как бы спрессованных писем. Начали выкликать фамилии, но это было совершенно лишнее, так как каждый, вперив горящий взор в магическую пачку, заранее узнавал знакомый почерк, и письмо буквально вырывалось из рук Арамиса. На целую пачку «Нового Времени» никто не обратил внимания.

Наконец, письма розданы. На мою долю досталось 20 писем. Я еще никогда в жизни не получал сразу такую массу. Да и шутка сказать, 3 месяца не имелось ни строчки ниоткуда. Вслед за тем наступило молчание. Все углубились в чтение. До ужина почти никто не притронулся. Когда письма были прочитаны и перечитаны, общее внимание перешло на газеты. Решено, во избежание трепки и расхватывания, сшивать по несколько газет вместе и тогда уже читать. Эту работу, т. е. сшивание, а не чтение, взял на себя маленький доктор и удалившись в каюту обер-аудитора[101], чтобы никто ему не мешал, принялся с помощью фельдшера сортировать и сшивать газеты. Часам к 9 весь стол кают-компании был завален ими. Почти все были в сборе и с редким вниманием читали знаменитую статью Кладо, наделавшую столько шуму[102]. По окончании чтения этой статьи все пришли в такой восторг, что тут же решено было послать Кладо приветственную телеграмму, которая тут была составлена и одобрена всеобщей цензурой[103]. После этой статьи не хотелось как-то другое, чтобы не портить впечатления, и мы долго еще беседовали все на ту же тему, возмущаясь аресту Кладо за такую статью, и восхищаясь тем, что попало по морде (специальное выражение) нашему министерству и в особенности г[осподам] дипломатам. Было около 2-х часов ночи, когда я лег спать. Улегшись в койку, достал было все письма, чтобы снова перечитать их, но не выдержал и заснул, как убитый.

С утра сегодня началась погрузка угля, которая кончена к 12 часам дня, так как надо было принять только 200 тонн. После обеда поехали на берег. Я, Саткевич[104], Сакеллари, Зотов[105] (старший штурман с «Суворова») сели играть в винт. Сегодня везло мне адски, и обыграл всех троих, но так как играли по очень маленькой, то выиграл всего около 12 франков.

Вечером чувствую себя очень скверно: болит голова и колоссальная слабость во всем теле. Должно быть, напекло сегодня голову во время погрузки угля.

Nossi-Bé 9 Января

До сих пор торчим в этой дыре и когда уйдем – Аллах ведает. Почти каждый день ездим на берег, где играем в винт. Некоторые не без успеха прохаживаются по макашону[106]. Раза два переметывался и я. В первый раз выиграл около 4-х фунтов, а во второй не сделал ничего. С каждым днем игра в макао все увеличивается. Теперь играют уже на 4–5-ти столиках, причем трудно протискаться к столу – до того он бывает окружен игроками. Сплошь да рядом выигрыши и проигрыши доходят до суммы в несколько тысяч франков.

Вчера был назначен на погрузку угля на «Корею». Поехал в 6 часов утра. К этому же времени туда прибыла команда с других броненосцев (всего 8 кораблей, считая «Нахимова»), с каждого также по офицеру. Таким образом, нас оказалось 4 мичмана и 4 прапорщика [плюс] старший офицер «Наварина», капитан 2-го ранга Дуркин[107], наблюдающий за погрузкой. Погрузка была скверная, благодаря неудобству из-за заполнения ям и трюмов, где приходилось все время разгребать уголь, чтобы было место, куда его сыпать. Несмотря на это, я с удовольствием провел на «Корее» целые сутки. Это станет вполне понятно, если принять во внимание почти безвыездное пребывание на «Орле» в продолжение 8-ми месяцев. Совершенно другая обстановка, другие люди, уютная кают-компания. Словом, в часы отдыха чувствуешь себя пассажиром, а не одним из членов судового состава.

Встретил там двух прапорщиков, призванных из Каспийского моря. Один из них знал Леву и папу и часто бывал в Петровске и Шуре, нашлись общие знакомые, и мы оба с удовольствием перенеслись далеко отсюда в обстановку, не имеющую ничего общего с настоящей.

Утром сегодня, приехавший с «Суворова» мичман рассказал, что на «Малайке» ночью был бунт команды. Побили командира и ранили помощника. Адмирал приказал рассадить всю команду по карцерам эскадры и в случае нашего ухода до высадки им положенного срока, выбросить их на берег.

Наступило дождливое время года. Уже несколько дней почти не переставая идет дождь, достигающий временами такого размера, что человек, попавший под него, в один момент промокает до нитки. Впечатление такое, как будто с неба льют воду ведрами. Адмирал не преминул воспользоваться таким обилием пресной воды, тем более, что она ничего не стоит, и приказал собирать дождевую воду в тент. Если не ошибаюсь, «Наварин» в одну ночь получил таким образом около 20 тонн воды. В общем, эта погода навевает тоску и если она продолжится два месяца, как предсказывают, то мы положительно заболеем сплином (конечно, при условии, что мы будем торчать здесь эти два месяца без учений).

10 Января

Сегодня получены два очень интересных приказа Адмирала. В первом из них сообщается о мерах, предпринятых против нас японцами. Во-первых, в Зондском архипелаге находится крейсерская эскадра с миноносцами и купленными в Англии и Америке подводными лодками[108]. Во-вторых, здесь же (очевидно, на Сейшельских островах, ибо они принадлежат англичанам) находятся разведочные японские суда, которые сносятся по телеграфу со своими агентами в Таматаве и даже здесь в Hell Vill’e.

Наконец, в этом же приказе сообщается, что вчера на пароходе «Messagerie Maritime» прибыл сюда тип, говорящий по-русски, блондин с длинными волосами. Он высадился на берег и вошел в какие то сношения с поставщиком эскадры. Ввиду этого адмирал категорически воспрещает впуск на суда кого бы то ни было и предписывает строжайшую бдительность, как днем, так и ночью.

Второй приказ разбирает вероятнейшее положение вещей в бою и согласно с этим предписывает некоторые, конечно общие, инструкции. Адмирал говорит, что японцы, обладая большим ходом, будут держаться на дальней дистанции, ибо к такой силе, которую мы представляем в данный момент, приближаться им не выгодно. В этом же приказе строжайше предписывается беречь снаряды и стрелять, по возможности, только наверняка. О глубокой разумности последнего приказания нечего и говорить, ибо это наше больное место, ограниченность снарядов, пополнять их будет негде до прихода во Владивосток (на транспортах только один комплект), а до прихода туда может быть несколько боев.

Сегодня вечером все офицеры были приглашены к командиру для совещания. Разбирали различные вопросы по всем специальностям относительно мер, которые должны быть приняты в бою. Образцом служил циркуляр комиссии, собравшейся во Владивостоке под председательством Скрыдлова[109], после боя 1-го августа. Хотя там разбирались меры, применяемые к крейсерам «Россия», «Громобой» и «Богатырь» относительно их артиллерии, а также слабых мест, но все-таки этот циркуляр принес нам большую пользу, показав способ защиты различных предметов, имеемых на каждом военном корабле. На нашем совете решено ежедневно на день защищать прожектора угольными мешками и койками, спускать сигнальные фонари Степанова, Ратьера и т. д.; койками же будет защищена и боевая рубка и верхние динамо-машины. По медицинской части предписано иметь 42 ящика с перевязочными средствами во всех местах, где могут быть раненые. Таким образом, легко раненые, вместо того, чтобы идти в операционный пункт и отвлекать докторов от тяжело раненых, будут перевязываться на месте санитарами и возвращаться в строй.

Относительно шлюпок решено: иметь в рострах баркасы и полубаркасы, наполненные водой; мелочь будет выброшена за борт. Шлюпбалки будут повалены, а катера до боя [будут] находиться на срезе, а при начале боя [будут] сброшены за борт. Кроме этих существенных вопросов, разбирали множество мелких, как например, относительно снабжения команды водой, об офицерских вещах и т. д.

Эти два приказа и сегодняшний совет приподняли общее настроение и в кают-компании, по возвращении от командира, начались шумные дебаты. Все эти приготовления указывают на скорый поход. Давно пора, а то застоялись уже здесь.

Вчера, вернувшись с «Кореи», нашел у себя в ящике маленький крестик, с изображением распятого Спасителя, выточенный из какого-то белого камня. Оказалось, что этот крестик, один из многих присланных на эскадру иерусалимским патриархом и освященных на Гробе Господнем. На каждый броненосец пришлось по 25 крестов на команду и по 6 на офицеров. Офицерские крестики разыгрывались по жребию, и один из них достался мне, командные уже решено разместить по кораблю в местах наиболее подходящих, как-то: в башнях, батареях, боевой рубке, машине и т. д.

14 января

Вчера, в 8 часов утра снялись с якоря все броненосцы и крейсера: «Алмаз», «Дмитрий Донской» и «Аврора». Вышли в океан для практической стрельбы, стрельба была неважная, зато показала недостатки боевой организации корабля. Так, например, в кормовом каземате, где я находился со своими комендорами, вследствие засыпки моей батареи углем, целик и расстояния получались сразу из трех мест и совершенно отлично друг от друга. Неудивительно поэтому, что снаряды ложились очень далеко от щита, ибо ни я, ни комендоры не знали чему верить: циферблату, переговорной трубе из рубки или носовой передаче?

Хорошо стрелял «Ослябя», который получил сигналом благодарность адмирала. Ну, да и то взять, что у нас не было ни одной практической стрельбы с самого [начала] существования «Орла».

К 7 часам вечера вернулись в Nosi-Bé и стали на якорь по новой диспозиции. Мы стоим теперь на месте «Донского». Сегодня с раннего утра погрузка угля баркасами, почему именно баркасами, у нас объясняется тем, что подозрительный тип, прибывший на «Messagerie Maritime» объехал 3-х или 4-х немецких угольщиков, почему адмирал боится швартовать немцев у борта военного корабля. Благодаря этому и погрузили за весь день 58 тонн.

На днях среди Нахимовской команды было сильное брожение, смахивающее если не на бунт, то во всяком случае на демонстрацию. Причина та, что команда «Нахимова» с самой России не ела хлеб (только сухари) и свежего мяса. В первом случае не виноват никто, т. к. на «Нахимове» нет хлебопекарни, а во втором бесспорно виноват командир[110], который не хотел брать на борт быков, ожидая специального по этому вопросу приказа адмирала, когда же «Нахимов» пришел сюда, то «Киев» предлагал командиру его присылать к нему хлебопеков, т. к. на «Киеве» имеется хлебопекарня. На это командир «Нахимова» ответил, что каждую минуту эскадра может сняться с якоря, и он останется без 4-х человек команды. И Нахимовская команда продолжала есть сухари. Результатом всего этого вышло то, что в один прекрасный день она стала во фронт и, вызвав командира и ревизора, начала требовать хлеба. Вызванный наверх караул не вышел. Говорят даже, что команда кричала: «За борт командира и ревизора». Чем удалось успокоить команду, я не знаю. После этого появился приказ адмирала, который начинается так: «Среди верных царских слуг, на крейсере 1 ранга «Нахимов» появились холуи японские…». Затем адмирал говорит, что когда будут найдены зачинщики, с ними будет поступлено по всей строгости закона, а пока предписываю командиру «Нахимова» арестовать всех ротных командиров, а 4-х фельдфебелей сместить на оклад матросов 2-й статьи.

Факт этот, бесспорно, очень грустный сам по себе, наводит на еще более грустные размышления; хорошо еще, что дело кончилось так благополучно, а повторись оно еще раз – Бог знает, чем еще оно кончится. Дело может дойти до того, что прямо страшно и подумать, а такие ли лишения предстоит нам вытерпеть впереди? Теперь только начинаешь понимать, как тщательно надо было выбирать командиров на нашу эскадру, и к сожалению приходишь к заключению, что есть в нашей эскадре командиры, которые оставляют желать многого.

Однако возмездие не замедлит проявиться над нахимовской командой даже до нахождения виновных и оттуда, откуда совсем оно не ожидалось. Во время хода, вчера, когда эскадра шла на стрельбу, с «Нахимова» упал за борт матрос и, несмотря на принятые энергичные меры к спасению, утонул. Как знать, может быть это и был один из зачинщиков?

16 января

В 9 час. 43 мин. утра на эскадренном броненосце «Орел» пятью поросятами стало больше – родила свинья. Целым обществом ходили смотреть на молодое поколение и еле пробились сквозь толпу матросов. Матросов масса. Мерзость ужасная.

17 Января

В 6 час. утра отправился с командой на пароход «Acilia» грузить в баркасы уголь. Я знал, что негры торгуют водкой и продают ее команде, а потому все время принимал самые строгие меры, чтобы не случилось сегодня того же, что было вчера (у Сакеллари было масса пьяных матросов и пароходное начальство обвинило их, что они якобы напились ихним вином, украв его из ахтерлюка). Поэтому я не подпускаю близко к борту ни одного негра. Но видно уже судьба моя была такова, что должны были сегодня напиться матросы. Выждав момент, когда я сошел в кают-компанию, чтобы пообедать, несколько мерзавцев купили-таки какую-то сногсшибательную жидкость. Жидкость действительно была сногсшибательная, т. к. не успел я пообедать, как мне доложили, что есть один пьяный матрос.

Я немедленно пошел на ют и, действительно, в баркасе увидел клевавшую носом фигуру. Последовало приказание обыскать его и одна за другой извлеклись из его пазухи 3 бутылки с какой-то подозрительной жидкостью. Очевидно, он вез это на броненосец для чего и забрался в баркас. Я приказал исполнить его желание, т. е. отвезти его на броненосец и сдать вахтенному начальнику вместе с бутылками. После этого все как будто шло спокойно. Но именно как будто; когда в 5 часов я стал собираться обратно, и вся команда вылезла из трюмов, из нее стали выделяться типики, еле стоявшие на ногах. Нос парохода был страшно высок от воды, спускаться пришлось по штормтрапу, и к тому же, баркас бросало на крупной зыби так, что трезвому было трудно садиться, а не то, что пьяному.

Что мне было делать? Тут вдруг пришла мне гениальная мысль, я приказал унтер-офицеру обвязывать пьяных беседочным узлом и спускать их на баркас, как мешки, Таким образом, благополучно были спущены двое. Третий, некто Племьянов, совался все это время помогать и смешил команду, а меня приводил в бешенство. Наконец я добрался и до него. Но тут он вдруг заартачился и стал сопротивляться вязавшим его людям. Я был взбешен до того, что весь дрожал, и мне стало невероятных усилий сдержаться, чтобы не избить его тут же. Я подошел к нему вплотную и крикнул ему: «Если ты не перестанешь артачиться е… т… м… (в рукописи вымарано. – К.Н.), то я тебя выброшу за борт»! Видно, тон мой был очень решительный и, действительно, в эту минуту я готов был убить его, потому что он сразу замолчал, затем заплакал, опустился на одно колено и сказал: «За борт? Бросайте! Что ж бросайте! Что наша жизнь – тьфу!». Затем вдруг пришел в ярость и стал сыпать такими проклятиями и ругательствами, что волос дыбом становился. Я дал знак спускать его.

Когда он очутился в баркасе и освободился от конца, то схватил громадный пустой анкерок и пустил его в унтер-офицера, но тот увернулся, и анкерок попал в другого пьяного, лежащего пластом на дне баркаса. Этот только приподнял голову и промычал что-то в ответ, а удар был такой, что мог сшибить с ног геркулеса. Видя, что дело заходит далеко, я приказал баркасному унтер-офицеру связать его по рукам и ногам. Когда Прокопенко подошел к нему с ворсой в руках, сидевший с ним рядом машинист вырвал у него из рук ворсу. В баркасе никто не пошевелился, чтобы помочь Прокопенко, которой остановился в нерешительности. А Племьянов уже открыто бранил меня матерными словами, честил командира, честил весь флот. Положение мое было незавидное. А тут еще на мостике собрались пароходные офицеры и с любопытством смотрели, что будет дальше. Надо было принять самые решительные меры.

Меня опять осенила гениальная мысль. Я воспользовался антагонизмом [между] машинной и строевой командами, и т. к. Племьянов был строевой, то я быстро выбрал из остающейся на пароходе машинной команды 4 человек и приказал им немедленно во что бы то ни стало связать Племьянова и положить его под банки, машинисты быстро спустились в баркас, и повалив Племьянова, скрутили ему назад руки, связали их, затем ноги и бросили его под банки, откуда все еще продолжала литься ужасная ругань. Чтобы не подвергаться оскорблениям пьяного матроса, я переменил свое первоначальное намерение сесть в баркас и приказал паровому катеру подать к трапу, затем взяв на буксир баркас, я вернулся на броненосец.

Едва я вышел из катера, как приказано было снова подать катер к трапу, и в него сел командир, отправившийся затем на белый «Орел». Оказалось, что он серьезно заболел в предыдущую ночь, и взамен его пока назначается на завтра (завтра идем в море на стрельбу) Клапье-де-Колонг[111]. В то время как командир садился и отваливал, из баркаса неслась ругань моего Племьянова. Командир только морщился. После командира попало бедному Гирсу. Он стоял на вахте и приказал вынести Племьянова на бак, а тот, услышав это приказание, начал изощряться в ругани над Гирсом.

Завтра подаю рапорт командиру о всем происшедшем. Гире делает то же самое. Это может очень скверно кончиться для Племьянова, но что же делать. Надо же когда-нибудь положить конец таким безобразиям, а то скоро у нас команда превратится в разбойников с большой дороги и будет на офицеров бросаться с ножом.

18 января

Ходили сегодня на стрельбу, сошла удачнее первой, несмотря на то, что погода была скверная: дождь, туман, и на крупной зыби броненосец качало. Мы все в восторге от нового командира. У Колонга спокойствия непочатый край, а мы так отвыкли от спокойных ходовых вахт, благодаря нашему командиру, что прямо было приятно стоять вахту. Он смело прибавлял и убавлял от 10 до 15 оборотов, и несмотря на это не только место наше почти все время сохранялось не хуже, но даже лучше, чем когда Юнг канителил с одним или двумя оборотами, нагоняя или отставая от переднего мателота в продолжение целой вахты. Положим, когда сегодня с 80 оборотов Колонг перешел сразу на малый ход, «Бородино» чуть не въехало нам в корму, и был момент, когда катастрофа казалась неизбежной, но зато он так спокойно сказал: «Самый полный ход вперед», что прямо любо на него смотреть. «Бородино» успел положить руля и отойти чуть влево, а мы вылетели вперед.

Завтра опять с утра на стрельбу.

19 января

Ходили на стрельбу. Стреляли еще лучше, чем вчера.

20 января

Пришел «Messagerie Maritime», привез почту. Получил 4 письма. Целый день провел на «Суворове» на дежурстве.

22 января

Вернулся с «Орла» командир.

23 января

Были на берегу. Начинаем совершенно чувствовать себя здесь, как дома. Перед губернаторским домом играла музыка, привлекшая гораздо больше негров, нежели офицеров, которые играли в кафешке в карты. День закончился инцидентом. Пьяный матрос с госпитального «Орла» побил прапорщика по механической части с «Урала», причем, разбил ему в кровь всю физиономию. Прапорщик был в форме с погонами, это обстоятельство наводит на грустное размышление. Значит, никто из нас не гарантирован от такого инцидента, ибо, очевидно, офицерская форма не производит на матросов никакого впечатления. Придется ходить с револьвером. Когда же, наконец, будет положен этому конец. Говорят, что виновника не удалось задержать, т. к. он удрал, но зато задержали его товарища, через которого, очевидно, удастся добраться и до героя.

24-го января

Ночью вернулся с «Суворова» Шупинский, бывший дежурным, и рассказал следующий случай. Наш дежурный катер был подан к суворовскому трапу, чтобы отвезти старшего флаг-офицера Свенторжецкого[112] на белый «Орел». Сей гробокопатель (как называет Кладо штабных) с важностью проследовал на катер, не только не подав руки Шупинскому, но даже не ответив на отданную честь.

Затем между ними произошел следующий диалог: Шупинский, прикладывая руку к козырьку: «Куда прикажете везти? – «Нагоспитальный "Орел"» – «Разрешите отваливать?» – «Отваливайте».

Шупинский (рулевому): «Заболотный, отваливай на “Орел”».

Свенторжецкий (указывая на штурвал Шупинскому): «На руль, пожалуйста».

Шупинский опешил и переспросил: «Что-о?».

Свенторжецкий: «На руль».

Шупинский: «Нет, на руль я не встану».

Свенторжецкий: «Тогда к трапу».

Шупинский: «Заболотный, к трапу».

Свенторжецкий (после того, как катер снова пристал к трапу): «Можете быть свободными», и после этого отправился на «Орел» один. Шупинский вышел наверх и доложил о всем происшедшем стоявшему тут флаг-капитану, на что тот ответил: «Разберем, разберем».

После этого «Суворов» разделился на два лагеря. Одни, преимущественно штабные, стояли на стороне Свенторжецкого, судовые офицеры – сочувствовали Шупинскому. После этого, вахтенные флаг-офицеры стали делать относительно Шупинского прямо-таки гадости, вызывая его ежеминутно наверх и задавая идиотские вопросы, в роде следующего: «У Вас какой дежурный катер № 1 или № 2, и т. д.». В конце концов, чтобы не бегать взад и вперед, бедный Андрей Павлович принужден был сесть в штурманскую рубку, тут же наверху и сидеть там все время. В заключение всего, Андрей Павлович был отпущен домой в половине 1-го ночи, тогда как дежурный катер с «Нахимова» уволен в 6 часов вечера.

Когда об этом узнали у нас, в кают-компании поднялись шумные толки по поводу зазнавшихся штабных гробокопателей, причем на их головы сыпалось немало проклятий и ругани за действительно гадкий поступок. Начали судить, что делать – решено, в конце концов, послать Свенторжецкому письмо, в котором от лица всей кают-компании показать ему всю некрасивую сторону его поступка и выразить свое порицание. В 2 часа дня уже был получен приказ. Очевидно, Свенторжецкий поставил адмирала на свою точку зрения, ибо приказ гласит, что «мичман Шупинский, находящийся при руле парового катера» и т. д. Кончается приказ так: «Снисходя к молодости Мичмана Шупинского, не предаю его на этот раз суду, а предписываю арестовать на 7 суток с приставлением часового».

С этим же приказом прислали и приказ о прапорщике с «Урала». Прапорщик Зайончковский[113], который оказывается также пьян во время мордобития, лишается офицерского звания, исключается из кают-компании и не увольняется на берег до прихода в русский порт.

Итак, возвращаюсь к Шупинскому. Когда получен был приказ, то он уже окончательно утвердил нас в нашем намерении послать Свент[оржецкому] письмо. Больше всех, конечно, горячился Бубнов, который тут же предложил Шупинскому вызвать Свенторжецкого на дуэль по окончании войны, написав ему, однако, об этом тотчас же. В заключение он утешил Шупинского, дав торжественную клятву, что в случай, если Шупинский будет убит на дуэли, то он, Бубнов, заменяет его и также стреляется. После Бубнова должен становиться я, за мной Щербачев и, наконец, Сакеллари. Несмотря на то, что эта мысль пришлась всем по вкусу, ее решено отложить до более подходящего времени, ибо конца войны еще не видно, а мы сами задолго до дуэли можем отправиться к праотцам без благосклонного участия Свенторжецкого, а лишь при помощи какого-нибудь прескверного японского снаряда. Итак, решено послать письмо. После многих совещаний, споров и переделок письмо, наконец, было составлено. Вот оно:

«Милостивый Государь Владимир Евгеньевич.

Кают-компания броненосца "Орел " считает своим нравственным долгом, частным образом, высказать Вам, Милостивый Государь, свой взгляд на Ваш поступок с ее членом мичманом Шупинским, т. е. на случай, имевший место 23-го Января. Вы воспользовались правом старшего, какое Вам давал дисциплинарный устав, и Вашим положением, строго держась на законной почве, но сделали это в невежливой форме и без видимой необходимости для службы, исключительно из личной прихоти.

Находя мотивы вашего всего поступка с товарищеской точки зрения недостойными, кают-компания броненосца “Орел” не может отказать себе в праве осудить его нравственную сторону и считает своим долгом указать, что раз он не был вызван требованием дела, он противоречит сложившимся во флоте традициям товарищеских отношений, безотносительно к старшинству в чине.

Кают-компания эскадренного броненосца “Орел”».

Вся тонкость этого письма состоит в том, что под него никак не подкопаешься. Тут нет ни слова ни про приказ, ни про адмирала, напротив, говорится, что он действовал правильно, т. е. законно, а все-таки не понравится ему это письмо и ох как не понравится, а в особенности не понравится за то, что абсолютно нельзя ни под что подкопаться, даже нет ни одного резкого выражения. Это называется, хоть мягенько, а все-таки по морде, интересно знать, ответит он что-нибудь или нет? Вероятнее, что ничего не ответит. Конечно, скоро об этом будет знать вся эскадра и, без сомнения, все симпатии будут на нашей стороне, ибо уже теперь приходилось слышать сочувствие, с кем бы из офицеров эскадры наши не встречались. Славная у нас кают-компания. Мало найдется кораблей в нашем эскадре, где же так единодушно все встали на защиту своего чуть ли не самого младшего члена, даже Бубнов сегодня за ужином громогласно провозгласил, что, «пожалуй, наша кают-компания будет лучше генерал-адмиральской». Конечно, никто не вздумал обижаться на это заявление, сказанное от души, и все только рассмеялись в ответ. Даже командир выразил свое сочувствие и одобрил письмо, а Арамис выхлопотал даже у него, чтобы к каюте Шупинского не приставляли часового, на что последовало разрешение.

31 января. Nossi-Bé

На другой не день, т. е. 25-го января, мы получили от Свенторжецкого ответ на наше письмо, собственно говоря, получила не кают-компания, а старший офицер. Как человек не глупый, он вполне резонно рассудил, что гораздо легче иметь что-нибудь и бороться против одного человека, нежели против многих, будь этот один человек хотя бы и старше его в чине. Потому он, т. е. Свенторжецкий обращается исключительно к Арамису, как к председателю кают-компании, и следовательно, как скрепившему наше письмо своим разрешением, а также и одному из обвиняющих его, т. е. Свенторжецкого. В своем письме он говорит, что считает себя оскорбленным совершенно незаслуженными упреками от целого общества офицеров, обвиняет Шупинского в невежливости и в заключение говорит, что т. к. он не допускает частных писем такого содержания от целого общества, то подает начальству рапорт, с просьбой предать его суду посредников.

Вскоре после этого приехал на «Орел» Колонг и беседовал с командиром по этому делу. Он обещал приложить все старания, чтобы потушить дело, пока еще оно не дошло до адмирала. Видно, его старания не привели пока ни к чему, т. к. на другой день после посещения «Орла» было получено от него частное письмо, адресованное командиру, причем, к этому письму был приложен рапорт, поданный ему Свенторжецким. В письме этом Колонг пишет, что он берет на себя задержать рапорт сутки, не подавая его адмиралу, присылает его, т. е. рапорт, нам для прочтения и просит вернуть его не позже суток. В заключение он прибавляет, что если Свенторжецкий не возьмет свой рапорт обратно, то может приключиться большая неприятность как командиру, так и старшему офицеру.

После этого письма Арамис повесил нос, а капитан начал гнуть в обратную и укорял даже Никонова[114], что мы послали письмо в то время, как он не советовал. Между тем, последними словами его, когда ему показали наше письмо, были: «Ну, а вот впрочем, делайте, как знаете»! Впрочем, что сделано, того уже не воротишь, да в кают-компании никто не думал отступать. Единственно неприятно было то, что могли пострадать из-за нас Арамис и командир.

После небольшого совещания было решено послать Свенторжецкому ответ на его письмо, адресованное, хотя не кают-компании, а Арамису, но которое является ответом на кают-компанейское письмо. В этом письме кают-компания броненосца «Орел» заявляет Свенторжецкому, что никто не может запрещать или разрешать поступать ему так, как ему заблагорассудится (а в своем письме к Арамису, Свенторжецкий, не прямо говорит, что подаст рапорт, а просит разрешения подать) (Должно быть, он считает это джентльменством высшей марки, все равно, что спрашивать своего врага: «Разрешите вам треснуть в морду!») Затем совершенно резонно дается ему понять, что он несправедливо набрасывается на старшего офицера, ибо не в его власти было воспрещать послать наше письмо, даже если бы он был против этого, ибо как председатель кают-компании он имеет в частных делах лишь свои два голоса, которые могут быть покрыты большинством голосов и, наконец, опираясь на его же слова, что ему в высшей степени неприятно возникновение глухой борьбы на эскадре в такое время, кают-компания предлагает ему путем личных объяснений дойти до какого-либо результата в ту или другую сторону.

Предложение было принято, и в один прекрасный день Гире поехал на «Суворов» объясняться. Объяснение было очень долгое и результатом его [стало] следующее: Гирсу удалось доказать ему, что он поступил с Шупинским невежливо и Свенторжецкий согласился или извиниться перед Шупинским, или дать ему удовлетворение, смотря какое требование он ему предъявит. Итак, с этой стороны вопрос исчерпан. Теперь остается другой еще инцидент, который также надо было уломать, это оскорбление Свенторжецкого всей кают-компанией «Орла».

Свенторжецкий требует, чтобы кают-компания перед ним извинилась, это бы еще ничего, можно было бы устроить, написав ему так: по получении извинения Вашего перед Шупинским, кают-компания считает себя удовлетворенной и в свою очередь приносит свое искреннее сожаление и извинение за причиненные Вам в письме от такого-то числа неприятности. Но дело в том, что Свенторжецкий непременно настаивал на том, чтобы в извинительном письме не было ссылки на Шупинского, ибо он считает полученное им оскорбление совершенно особым и ничего общего не имеющим с делом Шупинского. Очевидно, он хочет, чтобы у него в руках был документ, ставящий нас в очень некрасивое положение. Вот, мол, вся кают-компания перед мною извиняется в том, что поступили относительно меня бестактно и глупо, с этим уже не может согласиться наше самолюбие. Несмотря на все старания Гирса убедить его, что это невозможно, тот стоял все время на своем. Так Гире и приехал обратно, покончив с одним делом, но не подвинув другое не на йоту.

В кают-компании предложение Свенторжецкого возбудило только смех. Однако к чему-нибудь да надо было прийти. Однако пока мы еще не пришли ни к чему, т. к. нас отвлекло в сторону другое дело, более веселое и приятное. Решено в воскресенье пригласить с белого «Орла» несколько сестер и провести денек в женском обществе, которого мы были лишены с лишком 5 месяцев. С «Бородино» попросили музыку, закатили на славу обед и превесело провели время, чему немало способствовало также очень приятное пение сестры Клэм. Голос не сильный, но очень мягкий. Принимая во внимание еще и то, что кроме матросской ругани (да и офицеры не очень-то отставали) ничего за 5 месяцев мы не слышали, станет вполне понятно, что все пришли в дикий восторг, когда в нашей кают-компании, убранной тропической зеленью (тоже вещь давно не виданная) зазвучал женский сопрано.

Наконец, сегодня было послано Шупинским письмо Свенторжецкому и сейчас получен от него ответ. Содержание его неизвестно, т. к. Шупинский в дозоре и письмо лежит нераспечатанным. С этим же ответом получена небольшая записка от него же Бирсу, в которой он просит кают-компанию дать ему ответ решительный завтра вечером по постановке на якорь (завтра уходим на эволюции). Но так как наш ответ зависит от содержания письма, полученного сейчас Шупинским, то решено обсуждение вопроса отложить пока до его возвращения, т. е. до завтрашнего утра.

4 февраля

Действительно, сейчас же по постановке на якорь был послан Свенторжецкому ответ, содержание которого мне неизвестно, ибо я был на дежурстве и оставался все время ухода эскадры в море здесь. Потом только по возвращении на броненосец я узнал подробности. Оказалось, что письмо к Шупинскому заключало в себе извинение в самой вежливой и корректной форме. Наше же письмо к нему было очень неопределенное, т. е. оно хотя и не заключало в себе формальной ссылки на извинение перед Шупинским, но также и не было формальным извинением, а так, что-то среднее. В этот же вечер был получен ответ, обрадовавший и отчасти удививший всех. Письмо опять было адресовано на имя старшего офицера и заключало в себе приблизительно следующее:

«Милостивый Государь, многоуважаемый Константин Леопольдович!

Благодарю Вас за то письмо, которое я получил сегодня тотчас же по постановке на якорь от кают-компании броненосца “Орел”. Спешу Вас уведомить, что все документы, как и письма, относящиеся к возникшему между нами делу, мною уничтожены. Твердо уверен, что отныне между нами упрочатся товарищеские отношения и никогда больше не возникнет такой переписки, не только в такое тяжелое время как теперь, о котором, может быть, эскадра и не помышляет (на что он намекает – неизвестно), но и во время глубокого мира. Прошу Вас передать кают-компании мои уверения в совершенном уважении.

Уважающий Вас и преданный лейтенант Свенторжецкий».

Нечего греха таить, что у нас все сильно обрадовались такому благополучному исходу довольно грязного дела, в которое мы попали. Этот же день, т. е. 1 февраля, ознаменовался приходом «Олега», «Изумруда», «Риона», «Днепра» и двух миноносцев – «Грозного» и «Громкого». Они еще в море встретились с нашей эскадрой и по приказанию адмирала прямо после громадного перехода приняли участие в общих маневрах. Вечером все вместе вернулись на якорную стоянку. На другой день все пошло по-старому. Кажется, конца не будет стоянке в Носси-Бе. Почти каждый день кто-нибудь да умирает, и то и дело видишь отваливающий от госпитального «Орла» миноносец с приспущенным флагом. Это дежурный миноносец идет в море хоронить покойника, и вслед за ним с судов торжественно несутся по рейду стройные звуки «Коль Славен». Грустное зрелище.

Nossi-Bé. 2-го Марта

Давно не брал в руки пера и не дотрагивался до своего дневника. Да и что было записывать, жизнь наша также в высшей степени однообразна. Одни и те же ученья, редкие выходы в море на стрельбу и на эволюции и, наконец, последнее время бесконечные погрузки угля. Таскали нашего бедного брата – мичмана с транспорта на транспорт и в заключение, как последний аккорд, мы 2¹/₂ дня грузили уголь у себя, приняв около 2600 тонн. Такого количества угля еще никогда не было на нашем броненосце. Что ж делать, приказано взять и взяли, и я уверен, что если бы приказали взять 3000, взяли бы и 3000.

Небольшим развлечением для меня явился как-то суд особой комиссии, назначенной на нашем корабле, под председательством Юнга. Добровольский предложил мне и Сакеллари быть делопроизводителями суда, на что, конечно, мы охотно согласились, так как, во-первых, предстояло интересное нахимовское дело о бунте из-за сухарей, а во-вторых, как для меня, так и для Сакеллари, представляла интерес уже и самая процедура суда, ибо как мне, так и ему приходилось впервые присутствовать при решении человеческих судеб, а тем паче принимать в нем участие. Вскоре, однако, выяснилось, что делопроизводитель нужен только один, а не двое, и один из нас должен был остаться за флагом. Мы бросили жребий, который, к моему огорчению, пал на доктора Ватсона (новейшие клички: я – Шерлок Холмс, а Сакеллари – доктор Ватсон, почему – неизвестно). Я тем более был огорчен, что дело должно было слушаться при закрытых дверях и поэтому остаться в тайне. Однако вскоре я утешился и думаю, что для этого постарался Добровольский, т. к. я был назначен дежурным офицером и имел право присутствовать на суде. Положим, что обязанность моя была не из особенно лестных, ибо она заключалась только в вводе и выводе подсудимых и свидетелей, но я не обращал на это внимания и очень был доволен своим назначением. Первое время в кают-компании надо мной подшучивали, называя то Держимордой, то Свистуновым, но, видя, что я и на это не обращаю никакого внимания, перестали.

Ровно в полдень раздался с нашего корабля пушечный выстрел и на грот-брам-стеньге взвился гюйс. Это обозначало, что началось заседание суда особой комиссии. Подсудимых было 5 человек, обвинявшихся: четверо – в том, что не расходились из фронта и кричали «хлеба, хлеба», а пятый в том, что громко произнес фразу: «Командира и ревизора следует придушить». Свидетелей было человек 5–6 офицеров с командиром Родионовым во главе и 8 человек нижних чинов. Суд начался. Место – адмиральская столовая. За длинным столом посредине сел командир. По одну сторону его Лейтенант Храповицкий[115] и Никонов, по другую – Саткевич и Богданов[116]. За маленьким отдельным столиком сидел Сакеллари, а рядом с этим столиком сиротливо на стуле примостился я.

Проговорив обычную фразу: «Объявляю заседание суда открытым», после чего все сели, председатель приказал ввести подсудимых. Когда вслед за приходом подсудимых, прочитав им, в чем их обвиняют, председатель спросил, признают ли они себя виновными, все отвечали, что не признают. Тогда началась скучная история: записывание имени, отчества, фамилии, вероисповедания и т. д. Затем введены были мною свидетели и перед стоявшим тут же аналоем начали принимать присягу, причем, я вздохнул облегченно, когда они кончили, ибо наш о. Паисий[117] не читал, а прямо выжимал из себя слова присяги, которые за ним повторяли все свидетели. Когда присяга кончилась, все свидетели были удалены, кроме командира «Нахимова» капитана 1 ранга Родионова, который, подходя к столу и стоя навытяжку, отвечал на те же вопросы, которые задавали и подсудимым, т. е. о имени, фамилии, летах и т. д., после чего начал пространный рассказ о происшедшем.

Мне было жалко смотреть на старика, который стоял навытяжку, тогда как перед ним сидели лейтенанты и даже мичмана. Допрос свидетелей продолжался более 3-х часов и видимо всех утомил. Из свидетельских показаний я вынес следующее впечатление: преступность ни одного из подсудимых не была доказана. Фразу «командира и ревизора следует придушить» слышал лишь один вахтенный мичман, другие же свидетели показали, что они слышали фразу: «Командиру и ревизору следует это внушить». О присутствии во фронте двух из обвиняющихся в крике «хлеба, хлеба» не показал никто, а против двух других показали лишь боцмана, сказавшие, что они узнали их голоса во фронте. Это довольно сомнительно, ибо очень трудно из 600 человек различить отдельно чьи-либо [голоса]. Итак, когда суд приступил к составлению приговора, у него имелись вышеизложенные данные. К этому времени, как подсудимые, так и свидетели были удалены из залы суда. Вышел и я с Ватсоном, т. к. и мы не имели права присутствовать при составлении приговора.

Я с большими интересом ждал конца совещания, которое продолжалось довольно долго, и лишь в 6-м часу я получил приказание ввести подсудимых и пропустить всех желающих, ибо приговор читается при открытых дверях. Когда введены были подсудимые, все встали и председатель начал читать краткий приговор. Все пятеро обвиняются в оном же, в чем обвинялись и до суда, причем, применяя законы военного времени по статье такой-то и такой-то, первый, т. е. обвинявшийся в произнесении фразы: «Командира и ревизора следует придушить», приговаривается к аресту на 7 недель на хлеб и на воду. Затем следующие двое, против которых не показал никто из свидетелей, за недостаточностью улик считаются по суду оправданными, а двое последних, против которых показали боцмана, что слышали их голоса, приговариваются к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 4 года каждый.

Этот последний приговор меня ужасно поразил: я считал первого, предлагавшего так просто поступить с ревизором и командиром, гораздо более виновным, чем эти двое последних и заслуживающих сугубого наказания, а оказалось наоборот. Подсудимые выслушали приговор довольно равнодушно, чему, впрочем, немало помогло то обстоятельство, что они очень мало поняли из того, что им читали. Так, например, когда они вышли назад, и я за ними их проводить, то приговоренные к каторжным работам обратились ко мне с вопросом, как, мол, это понять: сначала оправдали, а потом приговорили к каторжным работам. Я чувствовал себя очень скверно и, запинаясь, объяснил им, что оправданы первые двое, а они и не думали быть оправданными, вслед за этим я поспешил ретироваться, ибо мне теперь уже была очень неприятна моя обязанность. Гюйс спустили, и подсудимые вскоре разошлись по своим карцерам, не исключая и оправданных, не могущих быть выпущенными до утверждения приговора адмиралом.

Этот день внес некоторое разнообразие в нашу жизнь, а затем снова потекли скучные, жаркие до полного изнеможения, дни. Раза два-три в воскресенье приглашали сестер и устраивали обед с музыкой, приглашенной с «Бородино». Еще реже ездим на берег. Пришел на днях «Иртыш» и вместо ожидаемой громадной почты привез несколько жалких писем. В последние дни из России стали приходить скверные слухи. Из разных источников узнавались подробности громадных беспорядков.

Из Маньчжурии вести были еще хуже, а в последнее время говорится о полном поражении Куропаткина. На эскадре все как-то приуныло. Как вдруг по ней прошел словно электрический ток: все встрепенулось, «на днях уходим», пронеслось как молния по эскадре и апатии как не бывало. Деятельная приемка материалов, спешная погрузка угля, все, действительно, указывало на скорый уход. И вот, наконец, сегодня это «на днях» превратилось в завтрашний день, в чем уже нет никакого сомнения, ибо был сигнал по всей эскадре: «Завтра к полдню иметь разведенными пары». На продолжительность же нашего похода указывает приказание «отвязать сети». Итак, уходим. Что заставило адмирала принять, наконец, это решение, неизвестно. Говорят, что он получил из России разрешение действовать по собственному усмотрению, но я думаю, что просто ввиду скверного положения на сухопутном театре войны, адмирал спешит прийти во Владивосток до осады его с суши, как бы там ни было, во всяком случае, уходим. Слава Богу!

3 марта

Сегодня счастливый день. Наконец-таки покинули очертевший Носси-Бе. В 2 часа 30 минут дня на «Суворове» взвился сигнал «сняться с якоря» и через 5–10 минут вся масса кораблей уже медленно выползала из рейда, занимая свои места в походном строю. Вечером, когда стемнело, от одного края горизонта до другого потянулся ряд огней, целый город, да и только. Интересно перечислить идущие корабли, – это, наверное, единственный пример со времени существования парового флота, совместное передвижение такого громадного количества кораблей. Итак, в данный момент в строю находятся эскадренные броненосцы: «Князь Суворов», «Александр III», «Бородино», «Орел», «Ослябя» (флаг Фелькерзама), «Сисой Великий», «Наварин»; крейсера 1 ранга: «Нахимов», «Олег», «Аврора», «Дмитрий Донской», «Светлана»; крейсера 2 ранга: «Алмаз» (флаг Энквиста), «Жемчуг», «Изумруд»; «экзотические» крейсера: «Рион», «Днепр», «Кубань», «Терек», «Урал»; миноносцы: «Бедовый», «Буйный», «Бравый», «Быстрый», «Блестящий», «Бодрый», «Безупречный», «Грозный», «Громкий»; транспорты: «Анадырь», «Иртыш», «Китай», «Корея», «Князь Горчаков», «Метеор», «Юпитер», «Меркурий», «Киев», «Владимир», «Воронеж», «Ярославль», «Тамбов»; мастерская «Камчатка»; буксирный и спасательный пароход «Русь»; госпитальное судно «Орел», да еще пароход-рефрижератор Гинсбурга – итого 46 вымпелов. А как подумаешь, что из этих 46 судов и десятка не наберется страшных для японцев, как-то обидно становится.

Индейский океан. 4 марта

В ночь на сегодня с «Киева» получена была телеграмма, что матрос бросился в воду и утонул. Около полудня обогнули северную оконечность острова Мадагаскара и легли на NO 69°. Курс ведет прямо к Малакскому проливу, но рандеву еще адмирал не показывал. Часа в 3 дня с «Жемчуга» упал за борт матрос. Очень быстро была опущена двойка, за двойкой вельбот и матрос был выловлен. Погода тихая, зыбь.

Индейский океан. 8-го Марта

Сегодня с раннего утра эскадра застопорила машины для погрузки угля. Вещь небывалая – погрузка угля громадной эскадрой среди океана, да еще Индейского океана! Англичане, наверное, рты разинут, когда узнают про этот фокус. Итак, эскадра остановилась, и к кораблям стали подходить заранее назначенные транспорты. Нам и «Бородину» достался «Китай». Погрузка производилась баркасами и, несмотря на крупную зыбь, шла довольно быстро: мы грузили приблизительно 17–18 тонн [в час], «Бородино» также, а «Александр» и «Суворов» умудрились более чем по 20 тонн [в час]. Конечно «Бородино» и «Орел» своевременно получили [сигнал] «АНУ» («адмирал изъявляет свое особенное неудовольствие») за скверную, по мнению адмирала, погрузку, но мы были довольны и этим, тем более, что у нас работал только один паровой катер, ибо другой был неисправен. За день было нами погружено 149 тонн, «Бородино» – 189; «Александр» – 240. Перед самым концом погрузки у нас случилось несчастье: у борта «Китая» сорвавшийся со шкентеля мешок с углем упал на матроса, конечно, упавшие с высоты 2–3 саж. 6 пудов сделали свое дело и матрос, окровавленный и без чувств, свалился на дно баркаса. В это время я подошел на паровом катере и, увидев кучку людей над лежащим матросом, осведомился, в чем дело. Мне рассказали о происшедшем, причем, на мой вопрос, что у него повреждено, ответили, что поломок никаких нет, но что, наверное, сильно повреждена голова, т. к. она была в крови. Я распорядился немедленно перенести его на паровой катер, причем, приказал тащить его за руки и за ноги и особенно осторожно обращаться с головой, когда я привез его на броненосец, оказалось, что голова у него только ушиблена, но зато сломана нога. При этом известии я с горечью вспомнил, как бесцеремонно обращались с его сломанной ногой, оберегая невредимую голову.

В 4 часа дня поднят был сигнал: «Окончить погрузку угля и поднять шлюпки».

Очень оригинальное и вместе с тем красивое зрелище представляла сегодняшняя погрузка угля: от горизонта до горизонта разбросались корабли эскадры и между ними шныряли паровые катера с баркасами и полубаркасами на буксире, то подымаясь, то совсем скрываясь за громадной океанской зыбью. И такими жалкими и мизерными казались эти создания рук человеческих на мощной груди океана, которая, казалось, дышала, образуя громадную медленно катящуюся зыбь. Через час эскадра шла уже в своем походном порядке, прежним курсом NO 69°. Часов в 7 получена с «Суворова» телеграмма: «“Алмаз”, соберите транспорты, вблизи находятся чужие крейсера». Попозже получена другая телеграмма, менее приятная, чем предыдущая, а именно: «“Орел” все время держался очень далеко от транспорта, требую, чтобы в следующий раз отходили не дальше 2-х кабельтовых. Внушите офицерам и команде, что стыдно быть всегда хуже всех». Последняя фраза была в особенности нам неприятна, тем более, что в медленной погрузке угля были виноваты все, кто угодно, но только не офицеры, всегда идущие очень охотно навстречу всякому улучшению и новой организации. Вся вина исключительно падает на старшего офицера, который, не делая сам абсолютно ничего, терпеть не может, когда начинают проявлять усиленную деятельность офицеры, и не только не помогает им, но даже выдумывает всевозможные препятствия. Конечно, нарвавшись несколько раз на неприятность, махнешь на все рукой и сам перестаешь что-либо делать.

Индейский океан. 11 Марта

Опять с утра погрузка угля. Погрузка 246 тонн, т. е. почти на сто тонн больше прежней погрузки и больше всех остальных судов, исключая «Бородино», которое на несколько тонн перешибло нас. В 5 час. опять повернули дальше. Курс NO 75°.

Индейский океан. 13-го Марта 1905 г.

Именины Добровольского. Наверху дует если не шторм, то во всяком случае очень свежий ветер. Временами идет дождь. Небо в тучах. А у нас в кают-компании весело и уютно. На столе синим огнем пылает жженка, лампочки почти все потушены, так что в кают-компании темно и временами лишь вспыхивающее синее пламя освещает фантастическим светом серьезные лица специалистов по приготовлению жженки – Павлинова и Славянского, нагнувшихся над самой ендовой. Весь наш репертуар уже спет, и мы ждем лишь сигнала от приготовляющих жженку, чтобы, когда ее начнут заливать шампанским, диким плясом вокруг стола завершить музыкально-вокальное отделение и тогда уже приступить к чарочке. Наконец, над ендовой высоко поднимаются с двух сторон две бутылки шампанского, тушится последняя лампочка, мы беремся за руки, образовав вокруг конца стола полукруг и при фантастическом свете догорающей, под потоком шампанского, жженки, под бурные звуки канкана начинается пляска диких, продолжающаяся до крайнего изнеможения, до последней вспышки синего огня. После этого сразу зажигаются все люстры, кают-компания заливается потоками света, и вы уже видите поднос, уставленный бокалами с дымящейся жженкой. Имениннику чарочка!

16-го Марта

Вчера и сегодня погрузка угля. Вчера приняли 275 тонн за тот же промежуток времени, что и раньше; сегодня 221, потому что грузили только до 2-х часов. В 3 часа дня пошли дальше. Курс чистый О. Идем по параллели 2' южной, почти что по экватору.

17-го Марта

Сегодня легли на NO 80° прямо на Малаккский пролив.

21-го Марта

Опять погрузка угля. Это уже последняя до места якорной стоянки, причем погружено броненосцами нашего [типа] до 1800 тон[н], с таким расчетом, чтобы к приходу в Малаккский пролив батарея была очищена. С утра чувствовал себя довольно скверно и когда в 11 час. пошел на смену Шупинскому, меня начало укачивать. Часам к 2-м я почувствовал себя настолько скверно, что попросил ревизора[118], который грузил на броненосце, поменяться с ним местами. В то время, как я с ним переговаривался, катер стоял борт о борт с баркасом, а одна нога моя была на самом буртике катера. Вдруг я почувствовал такую сильную боль в ступне, что вскрикнул и схватился за ногу. Качнувшимся баркасом так придавило мне ногу к катеру, что первое ощущение было таково, как будто у меня уже не существует, по крайней мере, трех пальцев. Когда на броненосце уже снял сапог и осмотрел ногу, то дело оказалось сущими пустяками. Были слегка раздавлены два пальца, и из-под ногтей сочилась кровь. Погрузка окончилась в 3 час. Погрузили 291 тонн.

22-го Марта

Наконец, на 20 сутки перехода, был поднят сигнал, объявляющий рандеву, идем в Камран, бухту в 200 мил[ях] севернее Сайгона.

Вечером старший доктор читал в кают-компании лекцию о подаче первой помощи на месте ранения, до того как раненого принесут на перевязочный пункт. Тут же демонстрировались жгуты и бинты. Конечно, после лекции г[опода] офицеры начали практиковаться в накладывании повязок, причем были выдумываемы самые невозможные места ран.

Сейчас получилась с «Терека» телеграмма командующему эскадрой, такого содержания: «Команда, не расходясь из фронта, требовала смены старшего офицера. Старший офицер просит о немедленном списании. Команда не права». Ответная телеграмма адмирала гласит: «Разжаловать фельдфебелей в матросы 2 статьи. Будет назначено судебное следствие». И это накануне встречи с неприятелем! Не угодно ли идти с такой командой в бой! Сегодня в первый раз взяли транспорты на ночь внутрь эскадры, т. е. между двумя колоннами броненосцев.

Малаккский пролив. 23 Марта

Сегодня около полудня вошли в Малаккский пролив. Изредка очень далеко справа показывается берег и снова пропадает, как только горизонт начинает туманиться. Это синеют горы Пулавее. Идем 10-узловым ходом с транспортами в середине. В 3 часа миноносцы отдали буксиры и пошли самостоятельно.

Вечером, около 8 часов у нас лопнула паропроводная труба у одного из котлов. Пришлось выйти из строя и застопорить машину. К счастью, дело обошлось без человеческих жертв – ибо кочегары быстро успели выскочить. Повреждение быстро было исправлено, и мы пошли дальше.

24 Марта

Снова чувствуется близость земли, вода приняла совершенно иной цвет – зеленоватый, тогда как океанская вода синяя. Стало гораздо жарче. Зато пролив – как зеркало. Раза два-три налетали сильнейшие шквалы с таким проливным дождем, что идущего впереди нас в 2-х кабельтовых не было видно. Мимо прошли несколько пароходов; навстречу попадается много плавающих корчаг и даже целых стволов. Вначале пылкая фантазия в каждой корчаге видела подводную лодку, но, в конце концов, [фантазия] успокоилась, и на них никто уже не обращал внимания. Есть возможности минной атаки. По сигналу адмирала прислуга спит у орудий. Треть офицеров бодрствует.

Китайское море. 26 марта

Около 3-х часов дня прошли Сингапур и вышли из Малаккского пролива. Когда мы проходили Сингапурский рейд, нам навстречу вышел небольшой пароходик с русским консулом на борту. Пароходик держал сигнал: «имею почту лично для адмирала». К нему был послан миноносец «Бедовый», принял бумаги и на словах узнал существенные новости. Отвезя бумаги адмиралу, командир «Бедового» Баранов, пройдя вдоль фронта броненосцев, объявил следующее: «Японский флот находится у острова Борнео. Куропаткин сменен, назначен Линевич». Вечером получилась телеграмма, адресованная на «Алмаз» и «Ослябя» от командующего эскадрой, следующего содержания: «Для адмирала лично: японский флот находится у острова Борнео, острова Лабуан. Миноносцы и крейсера у острова Натун, вчера могли узнать о нашем движении».

27 Марта

Часов в 8 вечера с «Олега» передали семафором: «Подробные новости: весь японский флот стоит на севере Борнео. Пять подводных лодок ждали нас у маяка Малакка. Небогатов[119] 22 вышел из Джибути, командующий армией Линевич, Куропаткин командир 1-й Манджурской армией. Армия отступила за Телии»[120]. Вслед за этим получена телеграмма от командующего эскадрой Энквисту: «При встрече с главными силами неприятеля пришлите “Олега” и “Аврору” помочь броненосцам. Вы с “Алмазом”, “Дмитрием Донским”, “Рионом”, “Днепром” и вторым отделением миноносцев защищайте транспорты. Старайтесь держаться на одном курсе с эскадрой, чтобы впоследствии соединиться с броненосцами». Времена становятся тревожные. Последние дни готовимся к бою. Убираем сверху уголь, снимаем все дерево прочь, защищаем важные места сетями, стальным тросом и т. и. Моя батарея уже готова. Офицеры укладывают свои вещи в сундуки и убирают их вниз в места, защищенные от снарядов, дабы не остаться голым, если останешься живым; в кают-компании снимают зеркала. Впечатление такое, как все перебираются на другую квартиру.

30 Марта

Сегодня адмирал выкинул номер, поразительный по своему нахальству и лихости. На носу у неприятеля стала эскадра грузиться углем баркасами. Каждую минуту мог показаться неприятель и вступить в бой, и тогда, пожалуй, пришлось бы пожертвовать своими шлюпками. К счастью, этого не случилось, и погрузка преблагополучно окончилась в 3 часа дня. Мы погрузили 254 тонны. Непонятно только то, что адмирал вздумал грузиться перед самой якорной стоянкой. До Камрана остается 67 миль. Единственное объяснение, которое можно дать этому загадочному случаю, это желание адмирала прийти туда задолго до темноты, дабы успеть всей эскадре втянуться и стать на якорь засветло. Госпитальный «Орел» ушел позавчера в Сайгон. На борту «Орла» ушел Семенов[121], бывший старший офицер «Дианы». Поэтому поговаривают, что «Диана» соединится с нами, что-то трудно этому поверить.

7-го Апреля. Камран

С приходом сюда началась такая страда для нас – мичманов, что не было даже времени раскрыть дневник. Теперь жизнь начинает понемногу течь регулярно, как всегда на якоре, и есть более или менее определенные часы свободного времени, 31-го Марта, ранним утром подошли мы к самому входу в Камран и, выслав в бухту минные катера для исследования рейда и расстановки вех на местах стоянки судов, сами стали грузиться углем, чтобы не терять времени даром. Под вечер послали в бухту транспорты, а сами остались крейсировать у входа на ночь, ибо эскадра в этот день все равно не успела бы втянуться туда же и стать на якорь засветло.

Утром 1-го Апреля, после 29-ти суточного перехода стали на якорь. Бухта Камран очень удобна для стоянки не только всей нашей эскадры, но если бы эскадра была в 10 раз больше и то места хватило бы всем и еще осталось бы много. Она представляет из себя двойной громадный залив, окруженный со всех сторон довольно высокими горами, спускающимися прямо к воде, почему даже самым большим судам можно становиться очень близко от берега. В первую бухту, поменьше, с моря ведут два прохода – широкий и узкий, а из этой уже бухты, третий проход ведет в большую, совершенно уже защищенную от всяких ветров, зыби и тому подобной прелести. В эту большую вошли транспорты, а броненосцы и крейсера остались в маленькой, чтобы при первой надобности выйти быстро в море. Одним словом, лучшей стоянки нам и не придумать.

Придя сюда, мы сразу расположились и стали распоряжаться здесь, как у себя дома. Первым делом, маленький, опасный для нас проход загородили боном. Для этой цели прибуксировали туда все боты с добровольцев, расставили их в самом узком месте пролива через равные промежутки в ряд и, затем, протянули от одного бота до другого швартовные цепи, принайтовив их концы к скалам на берегу. После этого у самого пролива поставили «Жемчуга» и пролив сделался для нас безопасным. В большом проливе (нельзя же его запереть боном) организовали следующую дозорную службу: днем выходит в море крейсер и крейсирует у входа, заходя в соседние бухточки и осматривая их. По ночам же выходят миноносцы (по 4 в ночь), которые крейсируют уже у самого входа. Еще ближе, уже в самом проходе, стоят миноноски, в количестве половинного числа имеемых на эскадре минных катеров. В безлунную ночь будет высылаться другой крейсер, который с первым образовывает световую преграду. При такой организации дозорной службы внезапная, а следовательно и удачная атака японских миноносцев немыслима, и в этом отношении мы спокойны. Усиленная бдительность и готовность эскадры к отражению минной атаки, однако, не ослаблена.

На другой же день нашего прихода началась наша страда – погрузка угля. Принять должны 1900 тонн, т. е. столько, чтобы хватило до Владивостока, ибо больше остановки не предполагается, ввиду того, что батарею заваливать углем теперь нельзя, решено на общем совете засыпать кают-компанию. Мы же перебрались в адмиральское помещение. Ревизор отправился на берег. Здесь есть небольшой поселок, в котором живут два-три европейца и столько же, приблизительно, десятков аннамитов.

Конец ознакомительного фрагмента.