Ягодный торг на Болоте
Болотная площадь известна с XV века.
А на противоположной стороне так называемого острова – площадь, некогда носившая имя художника И. Репина, а в 1993 году переименованная в Болотную – ей возвратили старое, дореволюционное название.
В 1727 году сюда – с центральной, Красной площади – перенесли место публичных казней. А в 1775 году на этом месте был казнен главный бунтарь Е. Пугачев.
А. Т. Болотов писал об этом достопамятном событии: «Москва съезжалась тогда смотреть сего злодея, как некоего чудовища, и говорила об нем… Эшафот воздвигнут был четырехсторонний, вышиною аршин четырех и обитый снаружи со всех сторон тесом и с довольно просторным наверху помостом, окруженным балюстрадой. Посреди моста воздвигнут был столб с воздетым на нем колесом, а на конце утвержденною на него железною острою спицею. Вокруг эшафота сего в расстоянии сажен на двадцать поставлено было кругом несколько виселиц, не выше также аршин четырех, с висящими на них петлями и приставленными лесенками. Мы увидели подле каждой из них палачей и самых узников, назначенных для казни, держимых тут стражами.
Не успела колесница подъехать с злодеем к эшафоту, как схватили его и, взведя по лестнице наверх, поставили на краю восточного его бока. В один миг наполнился тогда весь помост множеством палачей, узников и к ним приставов, ибо все наилучшие его наперсники и друзья долженствовали жизнь свою кончить вместе с ним на эшафоте, почему и приготовлены были на всех углах оного плахи с топорами. Подле самого ж Емельки Пугачева явился тотчас секретарь, с сенатским определением в руках, а пред ним, на лошади верхом, бывший тогда обер-полицеймейстером г-н Архаров.
Как скоро все установилось, то и началось чтение сентенции приговора. Но нас занимало не столько слышание читаемого, как самое зрелище на осужденного злодея. Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные, и весь вид ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего».
А после началось самое страшное: «Как скоро окончили чтение, то тотчас сдернули с осужденного на смерть злодея его тулуп и все с него платье и стали класть на плаху для обрубания, в силу сентенции, наперед у него рук и ног, а потом и головы. Были многие в народе, которые думали, что не воспоследствует ли милостивого указа и ему прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались. Но опасение сие было напрасно: преступление его было не так мало, чтоб достоин он был помилования. Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожиданное, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача.
В тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова Пугачева взоткнутая на железную спицу на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп лежащими на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники, так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и восклицания раздался тогда по всему множеству народа.
Надлежало потом все части трупа сего изверга развозить по разным частям города и там сжигать их на местах назначенных, а потом прах рассеивать по воздуху».
Князь А. А. Вяземский (генерал-прокурор Сената) рапортовал Григорию Потемкину: «Вчерашнего числа в одиннадцать часов утра действие исполнено… Пугачев был в великом раскаянии, а Перфильев и Шигаев толиким суеверием и злобою заражены, что и после увещания от священника не согласились приобщиться. Перфильев же и во время экзекуции глубоким молчанием доказывал злость свою, однако, увидя казнь Пугачева, смутился и оторопел.
Таким образом, совершилось наказание злодеям, и завтрашнего дня как тела, так и сани, на которых везен был Пугачев, и эшафот – все будет сожжено».
Впрочем, власти сразу поняли, что с «действием» явно переборщили. Публичные казни в Москве были отменены, всякие упоминания о Пугачеве запрещены, а Екатерина Вторая советовала князю Вяземскому «Прошу быть весьма осторожными, дабы не ускорить и без того довольно грозящую беду… Ибо если мы не согласимся на уменьшение жестокостей и умерение человеческому роду нестерпимого положения, то против нашей воли крестьяне сами свободу возьмут рано или поздно».
Возможно, если бы не это указание, то революция в нашей стране случилась бы гораздо раньше 1917 года.
* * *
Впрочем, еще в средние века Болото использовалось для публичных казней. В частности, во времена царевны Софьи здесь казнили некую Анфису, обвиняемую в умерщвлении своего супруга. Да не просто казнили, а страшной, мучительной казнью. Ее закопали.
На Болото бедную Анфису доставили, можно сказать, почетным образом – на розвальнях и с барабанным боем. Затем Анфису высадили – тоже, можно сказать, не без почестей. По крайней мере, в VIP-зоне – участок, на котором совершалась казнь, был огорожен. Правда, забор сделали невысоким – чтобы народ не мог вмешаться в дикий ритуал, однако мог его спокойненько разглядывать. Яма-могила была уже вырыта, достаточно глубокая, однако неширокая – закапывали стоя.
Анфису выгрузили из саней, связали руки за спиной. Приказный прочел приговор: «По статье четыренадесятой главы двудесятой первой „Соборного Уложения“, в коей написано: а буде жена учинит мужу своему убийство или окормит его отравою, а сыщется про то допряма: и за то ее казнити – живую окопати в землю и казнити ее такою смертью безо всякия пощады, хотя будет убитого дети или иные кто ближние роду его того не похотят, что ее казнити; а ей отнюдь не дати милости и держати ее в земле до тех мест, покамест она умрет – великие государи цари и великие князья Иван и Петр Алексеевичи и царевна великая княжна София Алексеевна указали: казнити таковою смертною казнью женку Анфису Семенову за убийство мужа ее, торгового человека Андрея Викулова, по прозванию Тябота, дабы другим женкам, глядя на ту ее казнь, неповадно было так делати».
А им, пожалуй что, и вправду было неповадно. Этнограф Е. Карнович так описывал собственно казнь: «Палачи подтащили молодую женщину к самой яме и опустили ее почти до подмышек, как в мешок. Они взялись за заступы и живо закидали пустое пространство землею, которую потом плотно утоптали ногами. Над утоптанным местом виднелось бледное, искаженное ужасом лицо Анфисы, которая отчаянно мотала головою и двигала плечами, как будто силясь раздвинуть охватившую ее могилу и вырваться оттуда. Заметно было, что она хотела закричать или сказать что-то, но не могла, и губы ее только судорожно шевелились. Длинные и густые ее русые волосы от сильного движения головы разметались во все стороны и попризакрыли ей лицо.
Стоявшая около забора толпа, поглазевши некоторое время на молодую окопанную женщину, начала мало-помалу расходиться, а подле Анфисы стал на стражу с пищалью на плече стрелец, обязанный смотреть, чтобы мученице, обреченной на медленную смерть, никто не дал напиться или поесть. В некотором расстоянии от Анфисы, прямо перед ее лицом, поставили подсвечник с зажженною восковою свечою».
Сколько мучилась несчастная Анфиса – неизвестно. Но, как правило, казненные подобным образом жили в земле примерно пару дней. И умирали, будучи вконец безумными.
* * *
Но со временем страшная слава площади забылась. Казни на Болоте ушли в прошлое, а площадь начали использовать гораздо более гуманным образом – под рынок.
Литератор Иван Белоусов писал: «В летние месяцы, когда начинают поспевать ягоды, Болотная площадь превращается в ягодный рынок. Подмосковные крестьяне привозят сюда целые возы клубники, крыжовника, смородины, вишни. Вишня, главным образом, привозится из местности около Воробьевых гор, где почти в каждой деревне есть большие вишневые сады».
Ягодный торг на Болоте был в первую очередь связан с вареньем. Купец Н. Варенцов сообщал: «Варка варенья была отрадным временем хозяек; как только ягоды появлялись в Москве, то хозяйки спокойствия не имели: вставали в два часа утра, отправлялись на ягодный рынок, находившийся на Болотной площади, куда подмосковные ягодники, помещики и крестьяне привозили на возах ягоды в решетах. 2—3 часа утра считались самыми выгодными для покупки ягод, так как в это время являлись на рынок представители крупных конфектных фабрик со своими приказчиками и закупали нужное им количество ягод и устанавливали на них цену. С оставшимся количеством непроданных ягод продавцы спешили скорее развязаться и были принуждены с некоторой уступкой продавать маклакам, которые и поднимали цену на ягоды и брали с явившихся на рынок позднее дороже».
Картина была сюрреалистичная. Один из современников писал: «Тухли последние звезды, восток разгорался желтовато-алым светом, и все яснее выступали возы и их владельцы. Теперь первые уже не казались одной сплошной, темной массой, вытянувшейся параллельно по лавкам, а можно было видеть каждый отдельно и различать лица их хозяев. Спокойное равнодушие, усталость и ночная сонливость сменились тревогой и озабоченностью. Очевидно, их волновало начало торга, потому что от цен, устанавливаемых в чайной Афанасьева (чайная располагалась здесь же, на Болоте, и использовалась как своего рода ягодная биржа. – А.М.), зависела удача долгой и утомительной поездки от родного села до Москвы».
«Московский листок» сообщал: «Сколько я ни разговаривал с торговцами, и на Болоте, и потом в Охотном, ни один из них не мог мне объяснить, почему торг должен происходить непременно ночью.
– Обычай такой, – отвечают одни уклончиво.
– Со старины так повелось, – говорят другие.
– Ночку темную выбрали себе в пособницы! – смеялся мне один торговец.
– А знаете, кому она бывает пособницей?
– Разбойникам, что ли-с?
– Вроде того!
– Мы, положим, не разбойники, а народ Божий, да и трудимся достаточно. Вы вот ночку-то спать изволили, а мы трепались, да только к шести домой вернулись. Тоже оценить это надо!..
Солнце поднималось все выше и выше. Первые лучи его скользнули по площади, и, как по волшебству, все разом ожило, стало красивым и веселым. Загорелись яркими красными бликами решета с малиной, рядом с ними вишни различных сортов и разнообразнейших оттенков, дальше бледно-зеленая прозрачная смородина, рядом черная, крупная как дробь. Затем крыжовник зеленый английский, весь покрытый усиками, красный варшавский, и, наконец, мелкий виноградный. Все это в таком громадном количестве, что можно подивиться объему и аппетиту московского чрева, проглатывающего ежедневно эти дары Болота, – так, между прочим, как лакомство и пустую забаву… Чем выше поднимается солнце, чем сильнее и ярче разгорается день, тем бойче и ожесточеннее кипит торговля. В воздухе стоит слабый ароматный запах ягод, смешанный с запахом сена и дегтя; говор толпы переливается живым потоком, около некоторых телег почти не протолкаешься. Цифры, божба и ругань, клятвы и остроты – все это перемешивается, подхватывается и разносится по площади. Положительно какая-то торопливая, лихорадочная деятельность, которая, трепеща, должна закончиться с полным восходом солнца».
Ничего не поделаешь – рынок.
* * *
Мемуаристка В. Харузина в красках описывала ритуал приобретения ягод: «Варка варенья – это было вообще целое священнодействие, начиная с покупки ягод на Болоте. Рано-рано утром отправлялась туда Любовь Петровна (экономка. – А.М.), взяв с собой на подмогу кого-нибудь из женской прислуги. Шла она пешком, шествовала неторопливой, размеренной походкой, выступая величественно, прямая, как всегда. Приходила вовремя, спозаранку, когда выбор бывал еще обеспечен. У нее были знакомые торговки, но она считала долгом обойти все ряды, поглядеть у всех товар, прицениться. Роняя немногосложные слова, она упорно сбивала цену; иногда медленным движением, как бы снисходя, брала с лотка или корзины ягоды две-три и „пробовала“, иногда неприятным голосом осведомляясь: „Нет ли закрасы?“ Наконец останавливала свой выбор, всегда удачно, и, удалившись степенно с рынка с пятью или шестью решетами ягод, она брала извозчика, упорно, непреклонно торгуясь с ним, и, прямая, как стрела, воссаживалась на пролетку, больше заботясь не о своем удобстве и удобстве спутницы, а о том, чтобы не помять ягоды».
А затем – сладостный ритуал приготовления варенья: «Дома надо было как можно скорее организовать чистку ягод: требовалась мобилизация всех свободных женских рук среди прислуги, надо было достать блюда, тарелки, миски, и при ее щепетильном требовании порядка и чистоты, их, начисто вымытых, она приказывала еще раз сполоснуть и вытереть. Затем варка, которая лежала исключительно на ней. Вот я представляю себе: вошла она в кухню, на лице выражение человека, приготовившегося к важному делу. „Ну-с, – скажет, обращаясь к кухонному мужику, – Иван, готовы у вас тазы?“ Медные тазы с ручкой и без нее стоят готовые на поварском столе ей на выбор и горят жаром. Она подойдет, пересмотрит их, велит сполоснуть и вытереть чистым полотенцем, понюхает, нет ли какого постороннего запаха. Потом пойдет за нужными ей решетами, тарелками и прочим, все это расставит на столе в порядке, чтобы все было под рукой и ничему бы не мешало, „чтобы этого торгу тут не было“ (любимое ее выражение), и тогда только пойдет отмеривать стаканами сахар-песок. И, возвратившись с ним, принималась за варку и часами уже не отходила от горячей плиты, передвигая и то и дело снимая тяжелые тазы, применяя к каждой ягоде дознанный опытом метод варки, не думая об устали, а только о том, чтобы варенье вышло совершенным во всех отношениях».
И – выходило.
* * *
А сегодня в центре этой площади – памятник Репину. Ни казней, ни азартной ягодной торговли, ничего азартного вообще. Памятник работы скульптора М. Г. Манизера открыт был в 1958 году, и, как и большая часть памятников той эпохи, он особенной оригинальностью не отличается. Бронзовая фигура в полный рост, с палитрой и кистями. Постамент прямоугольный из гранита.
Скучно.