Орден меченосцев против Руси. Первый германский поход на Восток. Глава I. Прибалтика до прихода немцев (М. А. Бредис, 2013)

Археологи не без основания считают, что и финно-угорские, и балтские народы издревле населяли берега Балтики. Ученые спорят о том, были ли племена, оставившие памятники каменного и бронзового веков, прямыми потомками сегодняшних народов Прибалтики. Но не вызывает сомнений, что Прибалтика в меньшей мере, чем другие районы Евразии была затронута бурными процессами этнических миграций, смешений народов и языков. Не зря балтские языки считаются самыми архаичными из всех собратьев по индоевропейской языковой семье, а преемственность археологических культур в землях прибалтийских финнов прослеживается едва ли не с начала неолита. Так или иначе, но уже в начале нашей эры у берегов балтийского моря проживали предки нынешних эстонцев, латышей и литовцев. Прибалтийские финны занимали северные области восточной Прибалтики, балты обосновались южнее. Народы очень тесно взаимодействовали между собой, особенно в приграничных землях, смешивались, воспринимали формы хозяйства, культуру и даже религиозные представления друг друга.

Получить знания о древнейшей истории финно-угров и балтов до развития таких наук как археология и лингвистика было невозможно. Письменности эти народы не имели, а представления восточных и античных цивилизаций об этом регионе не выходило за рамки фантастических описаний народов-монстров, вроде амазонок и псоглавцев, проживавших на краю Ойкумены. Но древнейшую историю Прибалтики все же удалось хотя бы частично оживить благодаря многолетним и обширным археологическим и лингвистическим исследованиям.

Прибалтийские финны, предки исторических ливов и эстов, «в древности и средневековье заселяли западную часть огромного финно-угорского ареала – территорию, примыкавшую к Балтийскому морю». Их языки представляют собой отдельную группу в большой семье финно-угорских языков, уже в древности выделившуюся из нее. Кроме эстов и ливов к ней принадлежат финны, карелы, а также известные по средневековым источникам народы весь, водь и ижора, ныне ассимилированные русскими и утратившие свой язык.

Первые финно-угры появились в Прибалтике еще в начале неолита, принеся сюда типичную для всего финно-угорского мира керамику, благодаря орнаменту, получившую название ямочно-гребенчатой. В местных языках остались и следы древнего языка мезолитического населения, заселявшего эту территорию прежде. Настоящую и прямую связь со средневековыми прибалтийско-финскими народами исследователи проводят от культуры текстильной керамики (2 тыс. до н. э.), получившей свое название по характерным тканевым отпечаткам на поверхности сосудов. Носители этой культуры пришли на запад в результате второй волны финно-угорской миграции с востока, именно поэтому языки прибалтийских финнов до сих пор близки с угро-финскими языками Поволжья, хотя эти родственные народы отделяют значительные расстояния[1]. И археологи, и лингвисты сходятся во мнении, что своеобразие языка и культуры прибалтийских финнов сложилось благодаря проникновению на часть огромного ареала культур текстильной керамики восточных балтов[2]. Они оставили на значительной части поселений Эстонии, Финляндии, Сев. Латвии и Новгородской земли 1 тыс. до н. э. – 1 тыс. н. э. уже свою керамику, со штрихованной поверхностью, а в языке – значительные заимствования, как отдельных слов и понятий, так и грамматических форм. Причем среди языковых заимствований имеются понятия об общественных и родовых связях, что свидетельствует о смешанных браках, и слова, связанные с земледелием и скотоводством – формами хозяйства, принесенными с балтского юга в финно-угорскую среду охотников и рыболовов.

Лингвисты относят языки ливов и эстов к западной ветви прибалтийско-финских языков. Точно так же четко выделяется западный ареал прибалтийских финнов и археологами. В западной части (южное и западное побережье Финляндии, Эстония, Сев. Латвия) с VIII–VII веков до н. э. население начинает хоронить умерших в каменных курганах, что было несвойственно остальному финно-угорскому миру. В основании этих курганов устраивалось один или несколько концентрических кругов из валунов. Внутри для захоронения строился каменный ящик, сверху засыпался камнями и землей. Традиция сооружать каменные курганы пришла из Скандинавии. Вместе с новым типом могил в языки этого населения проникает целый ряд северогерманских слов, в том числе и религиозных понятий, связанных с культом предков и представлениями о загробном мире[3]. В начале нашей эры из каменных курганов развиваются каменные могильники с оградками, известные повсеместно в Эстонии, Сев. Латвии и части Финляндии. Выложенное крупными валунами и плитами пространство заполнялось мелкими камнями, и в эту своеобразную гробницу ссыпались остатки сожженных тел умерших. Каждая оградка была родовой усыпальницей общины на протяжении нескольких столетий, а сами могильники использовались еще более длительное время – к оградке пристраивалась другая[4].

Эсты в середине 1 тыс. н. э. жили практически на тех же землях, где в нынешнее время существует Эстонская республика. И как единый народ они сформировались намного раньше латышей и литовцев. Археологические находки свидетельствуют, что культура эстов уже с V века отличалась единством. Хотя и русские летописи, и Генрих Латвийский выделяют в Эстонии несколько исторических областей, это деление было скорее административным, чем племенным. Даже эсты о. Сааремаа, именовавшие себя саамами, в материальной культуре мало чем отличались от континентальных соплеменников. А вот своим именем эсты обязаны соседям – балтам. Происходит оно от эпонима «айсты», «эстии». Так, начиная с римского историка Тацита (I в.) и кончая англосаксонским путешественником Вульфстаном (IX в.), называли балтские народы, жившие на побережье Балтийского моря и занимавшийся добычей янтаря, который в указанное время был одним из важнейших предметов прибалтийской торговли с южными странами. Описание области расселения и быта эстиев прямо указывает на то, что авторы имели в виду западных балтов, а не финно-угров. Но закрепилось это имя впоследствии именно за прибалтийско-финским народом, проживавшим к северу от эстиев Тацита и Вульфстана. Такое заимствование в ранней истории не редкость, если народы живут по соседству и тесно взаимодействуют. Возьмем хотя бы этноним «русь», восходящий к финно-угорскому названию шведов «ruotsi» (эстонцы и финны так называют шведов и по сей день) и первоначально не имевший ничего общего с восточными славянами.

Эсты уже в начале нашей эры были земледельческим народом, несмотря на суровую природу края и неплодородные почвы. Причем, уже с начала 2 тыс. н. э. в их хозяйстве преобладает паровое земледелие, а основное место среди выращиваемых культур занимает менее прихотливая рожь. В северной, центральной и западной Эстонии было развито и скотоводство. Селища, на которых жила основная масса населения, возникали в удобных для земледелия местах. Поселения состояли из нескольких отдельных домохозяйств, которые образовывали деревню. На подворьях археологи обнаруживали остатки зимних отапливаемых помещений с печами-каменками в углу, так и летних построек с открытым очагом. При возникновении опасности искали спасения как в природных убежищах – лесах, болотах, пещерах, островах, так и на укрепленных поселениях (городищах), первые из которых возникли еще в конце бронзового века. На севере, юге и востоке Эстонии преобладали городища с естественной защитой – на высоких холмах с крутыми склонами или узких мысах при слиянии рек. Таковы, например, известные немецким хронистам и русским летописцам крепости Отепя (Медвежья Голова), Вильянди, Рыуге. Жители Западной Эстонии и островов возводили свои укрепления в основном на небольших всхолмлениях, окружая их круговыми валами. Особенностью градостроительного искусства эстов было усиление оборонительных конструкций за счет сооружения не только земляных или песчаных, но и каменных валов. Причем на севере и западе края такие сооружения строились из плитняка по способу «сухой кладки», то есть без применения раствора[5]. Возможно, именно это обстоятельство послужило основой для помещенного в начальную часть Хроники Генриха Латвийского фантастического сообщения о том, как земгалы пытались свалить в Даугаву каменную башню замка Икшкиле, думая, что камни в ней не скреплены раствором. Кстати, именно по той же технологии была сооружена и открытая археологами древнейшая каменная крепость в Ладоге[6]. Наиболее крупные и удобно расположенные городища постепенно превращались в протогорода – торгово-ремесленные поселения, центры земель и округов. Возникновение таких территориальных объединений – кихелькондов – начинается уже в V–VIII веках. Они состояли из нескольких сельских общин, в которых происходило выделение знати. О последнем свидетельствует появление именно в этот период богатых погребений с оружием и украшениями, возникновением первых городищ-замков и появление кладов[7].

Прибалтийские племена и Русь в начале XIII века

Материальная культура эстов еще до начала эпохи викингов развивалась в тесном взаимодействии с соседними народами, прежде всего, с латгалами и земгалами. На территории Эстонии археологи находят латгальские и земгальские украшения и предметы вооружения, которые могли попасть туда как с развитием обмена, так и вследствие династических браков (к примеру, у балтов существовал обычай обмена оружием между женихом и отцом невесты при брачном сговоре). У эстов, живших на побережье Балтийского моря и на острове Сааремаа, были тесные связи с финнами и скандинавами.

Язычество

Языческие представления эстов сохраняются до сих пор в народных песнях, предметах народного искусства. Таковы магические урожайные песни, плачи, некоторые погребальные обряды, сказания, пословицы, загадки, элементы народного орнамента и др. По всей территории Эстонии сохранилось много жертвенных камней, остатки священных рощ, некоторые из которых почитаются до сих пор. Древние эстонские верования возможно восстановить и благодаря эпическим произведениям, в которых главное место занимает поэма Kalevipoeg (Калевипоег). Это эпическое стихотворное произведение, состоящее из 20 песен, было составлено эстонским ученым Фридрихом Крейцвальдом наподобие финской Калевалы на основе народных сказаний. Оно повествует о легендарном национальном герое эстонцев Калевипоэге, сыне великана Калева, что покоится, по древним сказаниям, под таллинским Вышгородом (Домбергом), насыпанным над ним из камней его женою Линдой. От имени Калева (Калевайнен) происходит древнее название Таллина – Колывань.

Жреческого сословия у эстов не было. Старший в роде или отец семейства был одновременно и жрецом, совершал обряды и приносил жертвы за себя и членов семьи, общинные жертвы приносили старейшины. Жертвы складывали в священных местах или в стволах деревьев. Жертвенными местами были, прежде всего, священные рощи (в основном – дубравы), а также холмы, камни, ручьи, деревья или другие священные места. Священная дубрава – это небольшой отдельно стоящий перелесок, где кроме основного священного дерева могли расти и другие деревья. В Хронике Генриха упомянута священная роща в Виронии, где по преданию родился верховный бог эстов Таара. В священной роще нельзя было рвать листья с дерева, подбирать что-либо с земли на расстоянии, куда доходила тень от деревьев. Собрать немного листьев или ягод можно было только для больного человека. Считалось, что они имеют лечебное свойство. В простых случаях было достаточно пожертвовать ленточку или шнурок. Во время болезни, чтобы скорее выздороветь, на священные деревья повязывали ленточку или ткань. Этот обычай, по всей видимости, относился еще ко времени финно-угорского единства. До сих пор он фиксируется у финно-угорских народов Поволжья – мари и мордвы. Часто местами жертвоприношений были ручьи и источники. У них также просили помощи во время болезней. Особенно помогали источники при болезни глаз, поэтому многие источники и назывались у эстонцев глазными источниками. Считалось, что вода из источника поможет только в том случае, если источнику пожертвовать немного серебра, соскобленного с серебряной брошки. Из источников воду возили к больным на большие расстояния.

Обычными жертвенными местами были камни, которые могли быть как жертвенником, так и собственно объектом поклонения. На камнях выкладывали пищу, другие дары или сжигали жертвенных животных. Особенно почитались крупные валуны, имевшие очертания человека или животного, а также камни-«следовики» и камни с естественными углублениями на внешней поверхности. Такие камни часто имели имена собственные. Культ камней у прибалтийских финнов, возможно, связан с распространенным у северных народов мифом о связи камней с появлением человека. По нему первая пара людей прыгала через камни, которые при этом превращались в их детей. У прибалтийских финнов известны и так называемые «идолы» – каменные антропоморфные статуи, хотя точно неизвестно, были ли они изображением богов, домовых или умерших предков (последнее зафиксировано у родственных эстам и ливам угро-финских народов Урала и Сибири).

Языческий пантеон эстов относит их язычество к формам «природной веры», то есть почитания и обожествления природных явлений. Основным отличием этой веры от книжных, монотеистических религий было не столько в многобожии, как часто считают, сколько в вере в сакральность (божественность) явного мира, любое проявление которого (природа, стихия, животный мир) могло стать проявлением Божества. Верховным божеством считался Jumala – божество неба. Но основным почитанием пользовался Бог-Громовержец Taara (Toro, Tarapit и т. п.). В культе этого божества, пожалуй, наиболее четко отразилось срединное положение эстов между скандинавским и балто-славянским мирами. Его имя схоже с именем скандинавского Тора, и возможно, было заимствовано у северных германцев еще в далекую эпоху вместе со строительством каменных курганов. Однако по своим функциям эстонский Таара ближе к балто-славянскому Перкуну-Перуну. Не зря другое из сохранившихся имен эстонского Громовержца – Персел. Он не только и не столько Бог войны, как у воинственных скандинавов, он управитель солнца, по-видимому, был хранителем пашен и подателем урожая. Известно и еще одно именование Тара – Укко, означавшее просто «дедушка». Такое обращение к Верховному Богу довольно распространено и у других народов. В нем почтительное обращение, связанное с почитанием старейших сочеталось с обычными запретами произношения вслух сакральных имен и языческими представлениями о несотворенном, а порожденном божественной силой мире. Поклонение Таара совершалось в священных рощах (дубравах), под звуки посвященного ему инструмента – Torapil, аналогичного волынке. По Хронике Генриха Латвийского известно, что у этого бога (в ней он назван Тарапита) было изображение – статуя, стоявшая на о. Сааремаа, которая была разрушена после покорения острова крестоносцами в 1228 году. Это единственное свидетельство существования у эстов статуй божеств. Хотя, быть может, на Сааремаа существовал единый культовый центр Таара, подобный балтской Ромове, и изображения было разрешено ставить только там. Отголоски почитания Таара сохранились в молитве эстонских крестьян, известной по источникам XVII века: «Дорогой Гром, мы жертвуем тебе рогатого быка и молим тебя о благополучии нашей пашни и нашего посева… Святой Гром, береги наши поля, чтобы они принесли добрый колос и доброе зерно»[8]. Как и положено порядочному языческому божеству Таара имел семью и потомство, совместно с которым управлял миром. Среди них богиня Jutta – королева птиц. Известны и сыновья Укко – Kõu и его брат Pikker, также божества, связанные с громом и грозой.

А вот в почитании морской стихии эсты существенно отличались от восточных соседей. Море для населения побережья Балтики, и особенно для островной Эстонии, было одновременно и источником всех благ и богатств, и неизведанной грозной и опасной стихией, изначально чуждой человеческому миру. Потому Ahti, бог моря, богаче всех существ, но за богатый улов он требует себе в дань людей. Такие представления существовали практически у всех народов, тесно связанных с морем, так как разбушевавшаяся водная стихия действительно часто забирала людские жизни. Морское божество – единственное, кому достоверно приносились умилостивительные человеческие жертвы. Еще профессор В. Ф. Миллер видел в боге Ahti и финском эпическом герое и покровителе песен Ванемуйне прототипы наших былинных Садко и морского царя[9].

В Kalevipoeg встречаются следы почитания небесных светил, луны и солнца, наделенных божественной силой и постоянно сражающихся с силами тьмы. Известна и традиционная для всех народов богиня земли Maaema (Мать-земля). С земледельческим культом связаны и Rugutaja – божество ржи и женских работ, которого считают также богом ветров, впоследствии ставший покровителем города Нарвы и Peko – бог плодородия и пивоварения.

К богам хтоническим (темным, подземным) относятся Hämarik – богиня мрака, по мифу вступающая ежедневно в любовную связь с Койтом – богом зари, рождая смену дня и ночи. Бог леса Metsa isa, Metsik, имеющий власть над скотом, в честь которого весной совершались празднества с песнями и плясками. Его культ очень схож с культом восточнославянского Велеса, при этом последний особенно был распространен на землях, где славяне ассимилировали финские народы, и, видимо, является исконным как раз для них. Воззрения на загробную жизнь у эстов развиты сильнее, чем у финнов. Тела умерших сжигали вместе с сопутствующими вещами, реже практиковалось трупоположение. Похороны сопровождались плачами, причитаниями, пением погребальных песен. Воина, вождя, главу семьи или рода хоронили вместе с оружием и орудиями труда, а иногда вместе с рабами или слугами. По древнему верованию, души умерших покоились на месте их погребения. Загробный мир по представлениям эстов состоял из двух царств: небесного и земного. Небесное жилище находится в лоне Укко, куда попал герой эпоса Kalevipoeg, созерцая богов в вечной радости и счастье. Царство смерти, Manala или Tuonela – место, окруженное со всех сторон ужасной рекой, совершенно схожее с землей, с лесами, полями и горами, но лишь в страшном виде, заселенное хищными, дикими зверями. Владыка загробного мира – ни добрый, ни злой Tuoni. Эпос подробно описывает похождения Калевипоэга в царстве мрака. Но хуже всего стать после смерти блуждающей душой, не попадающей в мир мертвых. Так случалось с душами умерших, которым не совершили должного погребения. Последнее представление находит подтверждение в Хронике Генриха, как эсты, потеряв много убитых в битве с леттами, не побежали их догонять, а «много дней они в печали собирали трупы убитых лэттами и сжигали их в огне, справляя похороны по своему обычаю с плачем и пирами».

Доктор Ф. Р. Крейцвальд в свое время записал космогоническую сагу, в которой «дедушка», творец мира и героев Ванемуйне, Ильмаринена и Леммекюне, говорит, что он не может уничтожить зло, которое есть мера добра. С другой стороны, властитель загробного мира совершенно не касается злых существ. Вследствие этого древний эст не чувствовал своей зависимости от высших сил.

Территория южнее расселения эстов, долина р. Гауи, нижнее течение Даугавы и Северная Курземе еще в начале нашей эры была балто-финским пограничьем со смешанным населением. Только к X веку здесь сложилась яркая своеобразная археологическая культура ливов, испытавшая сильное влияние балтов.

Свое имя Ливония получила от довольно сильного и многочисленного народа ливов, населявших этот край. Автор «Ливонской хроники», изданной в 1578 году, Бальтазар Русов подчеркивает, что ливы «от начала времен были старейшим народом и старейшими жителями этой земли и еще теперь считаются таковыми». Как народ ливы сумели на протяжении веков сохранить себя и свой язык, хотя и оказались к концу XX столетия на грани исчезновения.

Сами ливы называют себя «ливлист», «калами-ед» («рыбаки»), рандалист («береговые жители»). Ливский язык относится к южной ветви прибалтийско-финской группы финно-угорской языковой семьи. Ближайшие родственники ливам по языку – эстонцы. В эстонском языке ближе всего к ливскому находятся южные говоры. По мнению финских и эстонских исследователей, ливский язык одним из первых выделился из общего финского языка-основы примерно в первые столетия нашей эры. По данным Информационного центра финно-угорских народов, в наше время ливским языком как родным владеют в совершенстве менее 10 носителей, около 40 человек лишь с трудом могут на нем изъясняться. В общей сложности примерно 230 человек считают себя ливами.

Аукштайты – группа балтийских племен, выделившаяся в I в. н. э. на территории Литвы. Ныне этнографическая группа литовцев, живущих главным образом в юго-восточной части Литвы

По данным латвийской исследовательницы ливов Гундеги Блумберг, в 1998 году в Риге жило всего две женщины, которые выросли в ливской среде, с детства говорили на родном языке и с возрастом не утратили его[10]. К сожалению, сейчас их уже нет в живых. В настоящее время ливы в значительной степени ассимилированы латышским народом. Можно смело считать, что в жилах многих потомков рижских рыбаков течет кровь древних ливов. Соответственно, многие слова в современном латышском языке восходят к ливскому.

До прихода крестоносцев ливы населяли морское побережье Северной Курляндии и низовья Даугавы и живописную долину Гауи.

Ливы, жившие по Даугаве, поддерживали контакты со многими народами. Их земли находились как раз на большом торговом пути, из Балтики в Русские земли и далее. Река Ридзене, впадая в Даугаву возле поселения, образовала удобную гавань. Торговцы с Готланда, шведы, а затем немцы были нередкими гостями в краю ливов. Некоторые даже селились вместе с ливами возле Риги. Здесь задолго до основания немецкой крепости Риги существовало немецкое торговое поселение.

В описываемое время, то есть к концу XII столетия жизнь ливов была простой и суровой. Они жили деревнями, не зная каменного строения, и зачастую не имея вообще никаких укреплений вокруг своих поселений. Ливы жили достаточно разобщенно, к концу XII века они так и не создали единой культуры. Курземские ливы довольно сильно отличались от гауйских или даугавских. Из источников известно, что земли ливов формально зависели от Полоцка. Русским племенной союз ливов был известен давно. В «Повести временных лет» автор записал: «А се суть инии языци иже дань даютъ Руси: чюдь, меря, весь, мурома, черемись, моръдва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нерома, либь: си суть свой язык имуще, от колена Афетова, иже живуть въ странахъ полунощныхъ.» Под именем либь здесь фигурируют ливы.

К варианту культуры ливов археологи относят и культуру народа вендов Хроники Генриха, памятники которой обнаружены в окрестностях Цесиса. Сам Генрих считал вендов не ливами, а отдельным народом, вытесненным куршами. Следует отметить, что имя «венды» явно восходит к известному в позднеримское время и эпоху переселения народов эпониму «венеды». Так первоначально собирательно называли народы южной и восточной Прибалтики (в основном, северных славян), ведшие торговлю янтарем. Интересно, что современные эстонцы вендами (vene) называют русских.

Имя «балты» родилось в кабинетах ученых-лингвистов примерно в середине XIX века для обозначения народов, говоривших на языке одной из ветвей индоевропейских языков, из которой до наших дней живыми сохранились только литовский и латышский, а также исчезнувший к началу XVIII века древнепрусский в виде письменных текстов. Впоследствии это название укрепилось и в других науках, занимающихся изучением прошлого. О том, каково было общее самоназвание балтских народов, и было ли оно вообще, можно только догадываться. Литовский археолог Мария Гимбутас предположила, что таковым мог быть эпоним «aesti», «aisti», «aestorum gentes» (эстии, айсты), хотя другие исследователи относят это имя исключительно к западным балтам. В древности территория расселения балтийских племен была гораздо больше и простиралась далеко на восток от нынешних границ Латвии и Литвы, занимая все верховье Днепра и доходя до бассейнов Оки и Сейма. Они довольно рано разделились на восточную и западную ветви. Западные балты, жившие вблизи морского побережья и включенные еще в римское время в международную торговлю по янтарному пути, значительно обгоняли экономически своих восточных собратьев, живших вдали от торговых магистралей и ведших хозяйство в нелегких условиях восточноевропейской лесной зоны. С VI по X век восточные балты оказались практически повсеместно ассимилированы или вытеснены к западу славянами. Сохраниться сумели лишь самые западные из них – латгалы и литва. Именно они впоследствии дали имена двум сформировавшимся в позднее Средневековье и существующим поныне балтским народам – латышам и литовцам. Судьба западных балтов была иной. Многолетняя германизация, а подчас и физическое истребление пруссов уничтожили этот народ к концу XVII века, даже имя его присвоили немецкие колонизаторы прусского края. Их южные соседи ятвяги или судувы были большей частью славянизированы, как и их восточные собратья. Остальные западные балты к XV–XVI векам влились в состав литовского и латышского этносов.

Археологические находки свидетельствуют, что хозяйство балтов было земледельческо-скотоводческим. В восточных областях (в особенности, у латгалов) значительную роль играла охота. О развитии ремесел можно судить по находкам бытовых предметов и украшений в погребениях и на поселениях. Особенно интересны наборы женских металлических украшений. Балты, не имевшие собственного цветного металла, уже к середине 1 тыс. н. э. были искусными мастерами по его обработке. Каждый племенной союз имел свой набор украшений и свой погребальный обряд. К примеру, литовцы сжигали своих умерших и насыпали над ними курган, жемайты и земгалы, напротив, с V века хоронили в земле без каких-либо наземных сооружений, причем мужчин и женщин клали головами в противоположные стороны. Жители центральной Литвы, которых часть археологов сопоставляет с древними аукштайтами, вместе с сожженным прахом хоронили коня, а ятвяги (судувы) имели курганы, выложенные из камней. Погребения куршей отличались разнообразием. Они хоронили в бескурганных могильниках, как по обряду кремации, так и трупоположения[11]. Практически повсеместно в мужских погребениях балтов встречается оружие. Копья, мечи, щиты, боевое топоры, наконечники стрел, – такое вооружение балтов описывают встретившиеся с ними в XIII веке немецкие и русские хронисты.

И такими же предстают балтские воины по археологическим данным. Чем далее на юг и запад, чем серьезнее военная угроза от сильных соседей, тем больше оружия в погребениях, тем оно разнообразнее. Железных доспехов воины-балты не носили. Их заменял доспех из плотной кожи, часто ни в чем не уступавший по прочности железному, но меньше сковывавший движение воина. Юго-восточные балты – ятвяги и литовцы славились быстрой, легкой конницей, а поморские народы курши и самбы уже в эпоху викингов имели сильный флот. Среди поселений балтов выделяются городища, сеть которых довольно густо покрывала всю территорию их расселения уже к середине 1 тыс. н. э. Балтские понятия «pilis», «pils» имеют общий индоевропейский корень с греческим «полис» и означают то же самое, что и русское «город» – укрепленное поселение.

Обычно они создавались на высоких естественных или искусственных холмах вблизи рек. Нередко такие городища-замки окружались посадами или кустами деревень – селищ. Отдельные балтские народы, которые были известны русским летописцам и которые застает в Прибалтике Генрих Латвийский, сформировались примерно к V веку н. э. Земгалы, жемайты и селы считаются выходцами из единой культуры со сложным названием «культура курганов с каменными венцами», существовавшей в центральных областях Прибалтики в I–V веках[12]. Из них наиболее древнее упоминание в письменных источниках осталось о селах. На римской путевой карте, известной под названием Певтинговой (кон. III – нач. IV вв.) обозначена «fluoius Sellianus» – «река селов», которую исследователи отождествляют с Даугавой[13]. Действительно, селы в указанное время занимали земли как на левобережье, так и на правобережье этой реки, но впоследствии были вытеснены с правого берега Даугавы латгалами, а на левобережье – латышской земле Аугшземе испытали сильное влияние их культуры. Земгалы впервые были упомянуты в перечне неславянских народов начальной части «Повести временных лет», а в XI в. этот народ хорошо известен по скандинавским источникам. А вот жемайты появляются на страницах письменных источников лишь в середине XIII века. Объясняется это, вероятно, тем, что материальная культура земгалов и жемайтов оставалась очень близкой вплоть до образования литовского и латышского народов. Даже имена этих народов в литовском и латышском языках звучат очень близко и означают одно и то же – «жители равнинного края, низменности». Фактически различались они лишь тем, что земгалы вели свою торговлю по Даугаве, а жемайты ориентировались на Неман. Интересно, что Генрих Латвийский, хорошо разбирающийся в этнической картине Прибалтики, жемайтов не знает вовсе. Почему-то принято считать, что он не отличал их от литовцев, хотя близость культур и этнических наименований скорее должны говорить о том, что он не отличал их от земгалов. Тем более что в начале XIII века жемайты в состав Литвы еще не входили, а этнически эти балтские народы были довольно далеки. Жемайты в Литве до сих пор во многом сохраняют свою самобытность, а их архаичный диалект давно стал предметом пристального интереса лингвистов.

Из восточных балтов после славянской колонизации «уцелели» лишь два народа. Латгалы, жившие в восточной Латвии и на юго-западе современной Псковской обл. России, когда-то были сильным и довольно воинственным народом. Археологические данные свидетельствуют, что, начиная с VII века, латгалы ведут постоянный, и, видимо, далеко не мирный, натиск на земли соседей. За полтора века им удалось занять часть восточных земель ливов, отодвинуть значительно на север границу расселения эстов. А родственный латгалам балтский народ селы был совершенно вытеснен ими с правобережья Даугавы, да и на левобережье археологи фиксируют чересполосное проживание селов и латгалов, причем последние постепенно начинают доминировать. Археологические раскопки в землях самих латгалов также рисуют нам образ далеко не бедного земледельческого племени, притесняемого набегами соседей, каковыми их считает Генрих Латвийский. Южнее латгалов и селов проживали литовцы – родственные латгалам восточные балты. Впервые имя этого народа упомянуто в Квендинбургских анналах под 1009 годом. Археологи же связывают с ним культуру восточнолитовских курганов, сформировавшуюся в V веке. Они хоронили сожженные останки своих соплеменников под курганными насыпями. Основная часть населения жила на селищах и занималась земледелием и скотоводством. Особенно отмечено почитание литовцами коней, известны даже отдельные конские погребения. Городища литовцев VI–VIII веков в основном представляли собой убежища для защиты от врага, постоянного населения в них не было. В этот же период в погребениях мужчин обычно встречается оружие, хотя и не в таком количестве, как у западных балтов[14].

Язычество балтов

О язычестве балтов мы знаем не только из записей средневековых историков и миссионеров и археологических раскопок. Живая традиция сохранилась в устном народном творчестве самих латышей и литовцев – заговорах, легендах, бывальщинах, а особенно в древних песнях – дайнах. Язычество в Прибалтике оказалось на редкость неистребимым. Авторы XVII–XVIII веков, посещавшие Прибалтику, писали об удивительной живучести старых традиций. Балты, как и другие язычники, наделяли божественным началом окружающий их реальный мир. Они обожествляли стихии, космические и природные объекты, очень сильно был развит культ предков. Но наиболее верно их можно определить как огнепоклонников. Огонь считался главной святыней, ибо был источником жизни и стихией, связующий небо и землю. Возжигание огня приравнивалось к творению мира богами.

По литовскому мифу земной огонь был даром Бога-Громовержца и произошел от посланной им на землю молнии. Интересно, что этот миф вполне совпадает с данными современной науки о начале использования огня древними людьми. Наибольшей святостью обладал негасимый огонь, который зажигался из дубовых бревен на святилищах и постоянно поддерживался специальными жрицами-девственницами, аналогичными римским весталкам (в Литве они носили имя vaidelute). А в каждом доме горела частичка божьего дара – огонь домашнего очага. Осквернение огня было святотатством. В огонь нельзя было плевать, бросать мусор, первая ложка кушанья выливалась хозяйкой в печь, как жертва огню. До сих пор в литовском языке имя огня очага – «gabija» имеет второе значение – «святыня», а слово «užkurti» означает одновременно «творить» и «зажигать огонь».

Особым почитанием пользовались и священные рощи, в основном дубовые или липовые. Они считались обиталищем Богов, в них нельзя было рубить и портить деревья, запрещалось входить туда с оружием и проливать кровь. Святилища балтов обычно располагались в таких рощах или на холмах, часто вблизи родников (родниковая вода, как и огонь, почиталась чистой стихией) и представляли собой каменные жертвенники (лит. aukuras), на которых возжигался огонь и приносились жертвы. Вопреки расхожему мнению, у нас нет прямых свидетельств человеческих жертвоприношений у балтов. Описания источниками религиозных ритуалов литовцев, латышей и пруссов рассказывают о приношении плодов земледелия и животных, а также части военной добычи. Повсеместно были распространены гадания на внутренностях и костях жертвенных животных и ритуальная трапеза, то есть преломление пищи с богами. «Вся их религия есть сплошное обжорство и пьянство», – с негодованием восклицает один из миссионеров, описывая обряды прибалтийских язычников. Признавая практику приношения людей, мы, таким образом, неизбежно обвиняли бы балтов в людоедстве. Человеческие жертвы приносились лишь в исключительных случаях, для умилостивления разбушевавшейся стихии, в особенности морской, считавшейся опасной и чуждой людскому миру. В христианских источниках человеческие жертвы часто путают с казнями, которым зачастую подвергали и миссионеров, и пленных крестоносцев. Они действительно совершались с применением особых ритуалов, дабы умерщвляемый не превратился в упыря и не продолжал вредить живым после смерти, но все же это явление скорее политической, чем религиозной жизни.

Курши – западнобалтская народность, жившая на юго-восточном побережье Балтийского моря, на территории Западной Латвии и Западной Литвы, а также на крайнем севере Калининградской области (в древней Скаловии) и участвовавшая в формировании латышских и литовских народов

Пантеон

Пантеон балтских богов был довольно разнообразен, но основные божества, почитавшиеся всеми балтами выделить несложно. Отмечают наличие некоего высшего божества, Бога Богов, которого обычно называли просто Бог (лат. Dievs) или Верховный Бог (лит. Anadievas). Он считался отцом всех других богов, восседающим на небе и оттуда наблюдающим за всем, что происходит на земле. Наиболее почитаемым был бог-громовержец Пяркунас (Перконс), культ которого, несомненно, возник еще в период балто-славянского единства, так как у славян ему соответствует Перун. Он считался подателем плодородия земли, покровителем воинов и княжеской власти, защитником от нечисти и дарителем главной святыни – огня. Его представляли в виде грозного мужа с длинной косматой бородой и в красном одеянии (цвет огня и жизни), разъезжающем по небу на огненной колеснице и поражающем нечистую силу топором или громовыми стрелами. У латышей сохранилась песня, где к Перконсу обращаются в уменьшительно-ласкательной форме Перконити (т. е. Перкунчик, Перкунушка, Перконс-голубчик):

Небесной супругой Перконса считалась Лайма – богиня счастья и материнства, покровительница рожениц и женских работ. Слово «laime» в литовском и латышском языках означает «счастье». Когда рождался человек, Лайма определяла его судьбу, какой будет его жизнь. Рядом с Лаймой у колыбели новорожденного стояли также богини судьбы – Декла и Карта. Не меньшим почтением пользовался бог растительности и земных плодов Патримпас, который изображался с зеленью на голове и которому посвящались весенние праздники, богиня земли Жямина и ее супруг Жямепатис, дочь Пяркунаса, богиня солнца Сауле, подательница тепла и света и покровительница сирот. Ипатьевская летопись упоминает о литовском боге-кузнеце Телевялисе, сковавшем небесные светила.

Хтоническими, то есть имевшими отношение к нижнему миру и культу умерших, считались хозяин преисподней Патолос или Поклус, богиня смерти Гильтине (у латышей – Мара) и бог царства мертвых Велс или Вяльняс (культ последнего зафиксирован только у восточных балтов и очень схож с культом славянского Велеса). Польский историк М. Стрыйковский, описывая один из весенних обрядов литовцев и пруссов, говорит всего о пятнадцати основных богах пантеона, во славу которых участники трапезы пили пиво. Источники свидетельствуют и о том, что для балтов не было характерно изображать своих божеств в виде идолов. Лики трех основных Богов балтского пантеона – Пяркунаса, Патримпаса и Патолоса – можно было узреть лишь в одном-единственном месте – главном культовом центре балтов Ромове, находившейся в прусской области Натангии, близ современного г. Черняховска Калининградской обл. Однако и там главной святыней считались не сами изображения, а священный дуб, в который они были неким хитрым образом «вмонтированы». Несомненно, дуб-великан символизировал Мировое древо, ось мироздания, соединявшую Верхний, Средний и Нижний миры, правителями которых были упомянутые три главных бога.

Эпоха викингов в Прибалтике

Эпоха викингов взорвала родоплеменной строй на всем северо-востоке Европы. На смену племенным центрам приходят полиэтничные торгово-ремесленные поселения, на смену племенным союзам – первые государства. Суровый северный край, у которого не было никаких шансов для возникновения земледельческой цивилизации, вышел из небытия доисторического периода благодаря развитию промыслов и торговли. Викинги – это не только пираты и грабители. Это первопроходцы торговых путей Восточной Европы, это первые предприниматели на ее бескрайних суровых просторах, это экспортеры культурных и хозяйственных достижений.

Вместе с их кораблями распространялись технологии ремесленного производства, приемы прикладного искусства, строительства городов и мореплавания. Некоторые современные археологи и историки, занимающиеся этой эпохой, употребляют термин «циркумбалтийская цивилизация», и основателями этой цивилизации были торговцы-воины, торившие своими кораблями водные пути. Особенность циркумбалтийской цивилизации в том, что она не была земледельческой. Основным богатством севера была пушнина, ставшая эквивалентом денег. В южных странах меха ценились как предметы роскоши, арабские и византийские купцы меняли их на серебро, и эта международная торговля приносила купцам-викингам не меньше выгод, чем грабительские набеги.

В Киевской Руси такие слова, как «куна» (шкурка куницы) или «веверица» (беличья шкурка) обозначали денежные единицы, имевшие весовой эквивалент в серебре. Предприимчивые викинги были и торговцами, и воинами. Чтобы превратить торговый корабль в военный, достаточно было только надеть на его нос устрашающее изображение головы сказочного дракона, исполненного в знаменитом терратологическом (зверином) стиле. И купцы тотчас превращались в пиратов и обрушивались на окрестные поселения с опустошительными набегами. В языке эстонцев и финнов, часто страдавших от набегов викингов из Скандинавии, понятия «шведы» и «пираты» были синонимами и обозначались одним словом «ruotsi» (от северогерманского «robs» – «гребные воины»).

Эпоха викингов стирала любые этнические и религиозные различия. На одном дракаре могли плыть скандинавы, славяне и финно-угры; язычники и христиане разных толков. Ценилась лишь верность клятве, принесенной конунгу, воинская выучка и отвага. А к великому культурному достижению эпохи викингов, принципу «исповедуй свою веру, но не оскорбляй чужую», человечество вернулось лишь в новейшее время, провозгласив одной из основных демократических свобод свободу совести. Из эпохи викингов вышли многие традиции европейской рыцарской культуры. Да и все государства Балтийского региона как из колыбели вышли из эпохи викингов и в той или иной степени унаследовали ее обычаи и достижения. Возврата к родоплеменному строю быть уже не могло. Племенная замкнутость была разрушена, на смену переделу этнических территорий эпохи переселения народов приходили государственные интересы и борьба за установление контроля над торговыми путями.

Восточная Прибалтика и ее жители не остались в стороне от процессов, происходивших по всей Северной Европе, начиная с VIII века. Прежде всего, это касалось народов, проживавших у моря или на важнейших речных торговых путях, осваиваемых викингами. Раньше всех в международную торговлю включились курши и самбы, уже имевшие такой опыт в эпоху функционирования «янтарного пути». На землях этих народов находят предметы далекого восточного и южного импорта, а также свидетельства посещения торговых гаваней скандинавскими и датскими купцами. Со скандинавами и балтийскими славянами начинают торговать и приморские эсты.

Со второй половины VIII века начинается освоение викингами речных торговых путей Восточной Европы, в которое помимо скандинавов вовлекаются и населявшие эти территории народы. На будущих землях Киевской Руси возникают первые торгово-ремесленные поселения, в которых скандинавское население соседствовало со славянским и финно-угорским. Для Прибалтики значительную роль сыграло появление таких центров, как Изборск, Псков и Полоцк. С основанием этих городов ключевую роль начинает играть торговые пути, связывающие их с Балтийским морем. Один из них шел из Пскова через Восточную Эстонию и Северную Латгалию (Толову) в бассейн р. Гауя, другой был проторен от Полоцка по Западной Двине. Это привело к включению в циркумбалтийские контакты уже континентальных районов Восточной Прибалтики. И на морском побережье, и на внутренних торговых путях возникают типичные для эпохи викингов торговые места или открытые торгово-ремесленные поселения, население которых было многэтничным и занималось ремеслами и международной торговлей. Таковыми, например, были городище Даугмале на границе расселения ливов, латгалов и земгалов, Ерсика в латгальско-селонском порубежье, Тартусское городище и Колывань (древний Таллинн) в Эстонии, Гробине в земле куршей (близ Лиепаи). Предметы прибалтийского происхождения находят на Готланде и в центральной Швеции, а также по всему побережью южной Балтики, где жили балтийские славяне.

Эпоха викингов втягивала народы Прибалтики не только в торговые, но и в военные предприятия. Прибалтийские народы, как страдали от пиратских набегов со стороны шведов и датчан, разделяя судьбу других народов Восточной Европы, так и сами пиратствовали. По письменным источникам хорошо известны грабительские войны между датчанами и шведами с одной стороны, и куршами и самбами – с другой. А в языке эстов, которые сами, как и скандинавские викинги, промышляли морским разбоем (в особенности сааремцы) понятия «пират» и «швед» были синонимами. Народы, не имевшие выхода к морю, также не оставались в стороне от военных экспедиций викингов. В погребениях латгалов этой эпохи обнаружено как значительное количество оружия из Скандинавии, так и других привозных предметов, прежде всего, северогерманского происхождения, а также арабских монет. Это свидетельствует не только о широких и тесных торговых связях, но и о возможном участии в военных походах восточных викингов, именуемых в источниках IX–X вв. русами. Участие же в южных экспедициях русов эстов (чуди) прямо зафиксировано русскими летописями. Они неизменно составляли часть дружины Олега Вещего в его походах на Киев и Константинополь.

Не только тесные торговые связи, но и даннические отношения северо-восточных латгальских областей Толовы и Атзеле (Очела русских летописей) с Псковом, возможно, были установлены еще в середине X века. Именно здесь в латышском языке сохранилось обозначение административно-территориальной единицы «pagasts», от славянского «погост». Так в Киевской Руси назывались опорные пункты княжеской власти для сбора дани, возникшие в результате фискальных реформ княгини Ольги в 947 году. В эти пункты княжеские тиуны свозили установленную дань с окрестных поселений. Такая система сбора дани называлась в средневековой Руси повозом, и могла возникнуть лишь на территориях, где власть русских князей была достаточно прочной. Сеть таких же погостов покрыла в результате реформы Ольги всю Киевскую Русь, земли как славянских, так и неславянских народов. И нет ничего удивительного в том, что, по крайней мере, северо-восточная часть Латгалии, имевшая тесные связи с русами в предшествующее время, сохранилась в сфере их интересов и достаточно прочного влияния после возникновения государства. Это подтверждается и арабскими авторами. В сочинениях Ибн-Хаукали (X в.), упомянута некая Итлава, названная «областью русов». У другого автора Ибн-Эль-Варди этот топоним звучит еще ближе к латгальскому названию края – Талава. Показательны и традиционные вассальные отношения Толовы с Псковом, а не с основным центром Северо-Западной Руси Новгородом. Последний возникает лишь в середине X века, когда даннические отношения Толовы с Русью могли уже существовать, и в этом случае ключевую роль в сохранении русской княжеской власти на этих землях играл именно Псков, тесно связанный с Толовой экономически. Нам неизвестно, насколько далеко на юг Латгалии распространялась власть русских князей, но, скорее всего, южные области оставались вне сферы их устойчивого влияния. Но в середине X века в верховьях Даугавы возникает и постепенно усиливается другой сильный славянский сосед – Полоцкое княжество.

Больше всего от набегов викингов страдали прибрежные поселения балтов. Поэтому курши старались строить свои замки не у самого берега, а в нескольких километрах в глубине территории. В VII веке шведам удалось построить морской город – Seeborg, крепость на побережье в землях куршей, которая просуществовала до конца VIII столетия. Затем последовал удар куршей, и крепость была полностью уничтожена. От тех времен в Швеции остались камни с руническими надписями, которые посвящены памяти героев, нашедших свой конец «на востоке».

По предположению шведского историка Биргера Нермана, эти камни могут быть посвящены воинам, павшим от рук куршей в Зееборге. Более того, вшведских преданиях сохранились упоминания о том, что курши даже вмешивались во внутренние дела шведов. Когда два властителя Харальд и Ринг начали войну, в рядах их ратей сражались воины из «восточных земель». Харальда, кроме прочих, поддерживали ливы, а Ринга – курши. Древние саги – эхо отгремевших битв, и вполне возможно, что эта битва имела место в действительности в 750 году. В собрании саг Снорри Стурлуссона «Круг Земной» упоминается некто Торгнюр, который выступил на собрании перед королем Олафом:

«Теперь конунги шведов ведут себя совсем не так, как бывало прежде. Торгнюр, мой дед, помнил уппсальского конунга Эйрика, сына Эмунда. Он рассказывал, что когда тот был в расцвете сил, он каждое лето набирал войско и отправлялся походом в разные страны. Он подчинил себе Финнланд, Кирьяланд, Эйстланд, Курланд и многие земли на востоке. Еще и сейчас можно видеть построенные им земляные укрепления и другие сооружения»[15].

Латгалы – восточнобалтское племя, населявшее восток современной Латвии. Занимали центральное положение по отношению к другим народам, расселившись в нижнем течении р. Западная Двина, частично оттеснив, частично ассимилировав прибалтийско-финское население (ливы, эсты). Долгое время исповедовали язычество

Еще через сто лет, в 853 году, в Курсу вторгся крупный флот датчан, принадлежавший королю Хориху I. Курши собрали ополчение и ударили на высадившихся датчан. В страшной схватке погибла половина воинов датского короля. Одновременно флот куршей одержал победу и на море, захватив половину датских боевых кораблей. Именно разгром в Курсе стоил королю его власти в Дании.

В саге об Эгиле есть очень яркий эпизод, раскрывающий характер набегов викингов и их взаимоотношения с балтами. Это рассказ о поездке одного из отрядов в земли куршей. Мы приведем его полностью:

«Торольв и Эгиль жили у Торира в большом почете. А весной братья снарядили большой боевой корабль, набрали на него людей и отправились воевать в восточные земли. Они много раз вступали в бой и добыли себе большое богатство. Приехали они в Курляндию, пристали к берегу и договорились с жителями полмесяца сохранять мир и торговать. Когда этот срок истек, они стали совершать набеги, высаживаясь в разных местах.

Однажды они высадились в широком устье реки. Там был большой лес. Они сошли на берег и, разделившись на отряды по двенадцать человек, углубились в лес. Скоро показалось селение. Здесь они начали грабить и убивать, а жители убегали, не сопротивляясь. К концу дня Торольв велел протрубить отход. Те, кто был в лесу, повернули назад к кораблю с того места, где они находились. Только на берегу можно было пересчитать людей, но когда Торольв вышел на берег, Эгиля там не было. Уже стемнело, и они решили, что искать его невозможно.

Эгиль и с ним его двенадцать человек прошли в лес и увидели широкие поля, а на них строения. Неподалеку стоял двор, и они направились к нему. Придя на двор, они стали врываться в постройки, но не видели там ни одного человека. Они забирали все добро, которое могли унести с собой. Там было много построек, и они задержались надолго. Когда же они оставили двор, их отделила от леса большая толпа, которая приготовилась напасть на них.

От двора к лесу шла высокая изгородь. Эгиль велел своим спутникам следовать за ним вдоль изгороди так, чтобы на них нельзя было напасть со всех сторон. Эгиль шел первым, а за ним остальные, так близко один за другим, что между ними нельзя было пройти. Толпа куров ожесточенно нападала на них, больше всего пуская в ход копья и стрелы, но за мечи не брались.

Двигаясь вдоль изгороди, Эгиль и его люди сначала не видели, что с другой стороны у них тоже шла изгородь, и она отрезала им путь наискось. В тупике куры стали теснить их, а некоторые направляли в них копья и мечи из-за изгороди, другие же набрасывали одежду им на оружие. Они были ранены, а потом их взяли в плен, связали и привели на двор.

Хозяин этого двора был человек могущественный и богатый. У него был взрослый сын. Они стали обсуждать, что делать с Эгилем и другими. Хозяин двора сказал, что его совет – убить их, одного за другим. Но сын его сказал, что уже ночь, и в темноте нельзя будет позабавиться, мучая пленников. Он предложил подождать до утра. Тогда их втолкнули в одну из построек и крепко связали. Эгиля привязали к столбу за руки и за ноги. После этого дверь крепко заперли, а сами пошли к себе и ели, пили и веселились.

Эгиль налегал на столб и дергал его до тех пор, пока не вырвал из пола. Столб упал, и тогда Эгиль освободился от него. Потом он зубами развязал себе руки, а когда руки были свободны, он снял путы и с ног. После этого он освободил своих товарищей.

Когда же они все были развязаны, они стали осматриваться и искать выхода. Стены были сложены из толстых бревен, а в одном конце была дощатая перегородка. Они с разбега нажали на эту перегородку, сломали ее и вошли в другое помещение. Здесь также кругом были бревенчатые стены. Вдруг они услышали внизу, у себя под ногами, человеческую речь.

Они оглядели все вокруг, нашли в полу дверь и открыли ее.

Там внизу была глубокая яма. Оттуда и слышалась речь. Эгиль спросил, что там за люди. Тот, кто ответил ему, назвался Аки. Эгиль спросил, не хочет ли он выбраться из ямы. Аки сказал, что они охотно сделали бы это. Тогда Эгиль с товарищами опустили в яму веревку, которой они были связаны, и вытащили наверх трех человек. Аки сказал, что это его два сына, что они датчане и что их взяли в плен прошлым летом.

– Зимой со мной хорошо обращались, – сказал он, – я управлял хозяйством у здешнего бонда, но сыновей моих сделали рабами, и они тяжело переносили это. Весной мы бежали, а потом нас нашли и посадили в эту яму.

– Ты, должно быть, знаешь, как устроен дом, – говорит Эгиль, – как нам выбраться отсюда?

Аки сказал, что в доме есть еще одна перегородка.

– Сломайте ее, и тогда вы попадете в ригу, а оттуда можно легко выйти.

Эгиль с товарищами так и сделали. Они сломали перегородку и вышли в ригу, а оттуда наружу. Была безлунная ночь. Спутники Эгиля говорили, что нужно спешить в лес. Эгиль сказал Аки:

– Ты ведь знаешь здешнее жилье, покажи, где бы нам раздобыть что-нибудь из добра.

Аки говорит тогда:

– Здесь немало добра. Вот большой чердак, где спит хозяин. Там полно оружия.

Эгиль велел отправиться на чердак, а когда они поднялись по лестнице наверх, они увидели, что дверь открыта, внутри горит свет, и слуги стелют постели. Эгиль оставил нескольких человек снаружи следить, чтобы никто не вышел. Сам он ворвался внутрь и схватил оружие, которого там было вдоволь. Они убили всех людей на чердаке. Все они взяли себе оружие.

Аки подошел к тому месту, где в половицах была дверь, открыл ее и сказал, что они должны спуститься вниз, в клеть. Они взяли светильник и пошли туда. Там хранились сокровища бонда – драгоценные вещи и много серебра. Люди нагрузились и понесли, что взяли. Эгиль взял большой кувшин для браги и потом нес его под мышкой.

Они двинулись к лесу, а когда они пришли в лес, Эгиль остановился и сказал:

– Мы поступили не так, как надо. Воины так не поступают: мы украли добро бонда. Не должно быть на нас такого позора. Вернемся обратно, и пусть они знают, что произошло.

Все возражали Эгилю и говорили, что надо спешить на корабль.

Тогда Эгиль поставил кувшин на землю и бегом пустился обратно. А когда он пришел на двор бонда, он увидел, что слуги выходили из главного дома и переносили оттуда в другой дом подносы с едой. В очаге горел большой огонь, а над ним висели котлы. Эгиль вошел в главный дом. Огонь был разведен так, как было принято в этой стране: был зажжен один конец бревна, и от него постепенно сгорало все бревно. Эгиль схватил это бревно, понес его к тому дому, где сидели люди за едой, и стал совать горящий конец бревна под стреху, крытую берестой. Береста быстро загорелась, но люди, которые сидели внутри и пили, ничего не замечали до тех пор, пока пламя не охватило всю крышу и не проникло внутрь. Тогда они бросились к дверям, но выйти оттуда было не так-то просто: выход загораживали бревна, и, кроме того, там стоял Эгиль. Он убивал и тех, кто показывался в дверях, и тех, кто успевал выбежать. Но очень скоро горящая крыша рухнула. Там погибли все, кто был в доме.

Эгиль же вернулся к своим спутникам. Они пошли все вместе на корабль. Эгиль сказал, что кувшин, который он нес, он хочет оставить себе как добычу предводителя. А кувшин-то был полон серебра.

Торольв и все другие очень обрадовались, когда Эгиль вернулся. Как только рассвело, они отчалили.

Аки с сыновьями остались в отряде Эгиля.

В конце лета они поплыли в Данию, нападали на торговые корабли и грабили везде, где удавалось»[16].

Древние курши были умелыми моряками, отважными воинами. Эти латышские викинги совершали дальние походы в земли свеев и датчан, сражались на своей земле со скандинавскими находниками. По одной из гипотез, не обошелся без участия куршей и знаменитый набег на шведскую столицу Сигтуну в 1187 году. Тогда объединенный флот язычников (карелов и эстов) дочиста опустошил и разграбил город. Шведская хроника Эрика повествует о том разорении:

Ничего неизвестно о том, участвовали ли курши в этом страшном для шведов набеге. Но совсем исключать данную версию тоже не следует. Имея сильный морской флот, курши часто появлялись у берегов Дании, Швеции, Готланда. В «Ливонской хронике» Генриха Латвийского есть упоминание о походе 1195 года, возглавляемом шведским герцогом, как считают ученые, ярлом Биргером Броса, против куршей:

«Тогда же епископ, вместе со шведским герцогом, тевтонами и готами, напал на куров, но бурей их отогнало в сторону».

Битва с куршским флотом, по-видимому, не состоялась. Известно, что шведы в тот раз высадились у берегов Виронии (Вирумаа) и разграбили ее.

Новгород и Эстония. Два столетия соседства

«Иде Ярослав на Чюдь, и победи я, и постави градъ Юрьев». Эта короткая запись «Повести временных лет» под 1030 годом обычно считается первым свидетельством русского проникновения в Эстонию. На самом деле все начиналось гораздо раньше. Ведь до прихода славян всю Новгородскую землю заселяли финно-угорские племена – близкие родственники эстонцам и ливам – водь, весь, чудь заволочская. И уже само расселение здесь славян и возникновение древнерусских городов Новгорода, Пскова, Изборска было постепенным проникновением в прибалтийско-финскую среду. Культура местных народов становилась частью культуры Псковско-Новгородской земли.

Юрьев (город назван по крестильному имени князя Ярослава) был основан на месте сожженного Ярославом торгово-ремесленного поселения эстов, в научной литературе именуемого Тартусским городищем. Здесь начинался торговый путь из Пскова в Прибалтику, хорошо освоенный уже в эпоху викингов. Поход Ярослава на эстов и строительство Юрьевской крепости хронологически совпадает с другими похожими событиями. По свидетельству ПВЛ, в те же 30-е годы Ярослав пленил и заключил в подземную тюрьму – поруб – своего младшего брата Судислава, княжившего в Пскове. При этом археологи фиксируют относящийся примерно к этому времени пожар на Псковском городище, за которым последовала серьезная перепланировка города, был разрушен городской могильник, по которому прошли мостовые улиц и возникли городские усадьбы. К этому же времени относят и появление значительного количества привозных вещей из Южной Руси. То есть сам Псков в 30-е годы фактически повторяет судьбу эстонского Тартусского городища и эта взаимосвязь не может быть случайной. На это же время падает и арест киевским князем новгородского посадника Константина Добрынича, впоследствии погибшего в Ростове. Все эти три события находились в русле политического курса киевского князя, стремившегося упрочить свое единовластие во всей Киевской Руси. Связи же новгородцев и псковичей с жителями Тарту возникли намного раньше, хотя мы не можем точно сказать, были ли это просто торговые контакты, или жители восточной Эстонии платили дань.

После смерти великого киевского князя Ярослава, в 60-е годы XI века его политику попробовал продолжить его сын и преемник Изяслав. Возглавленный им поход направлен уже против жителей другой эстонской области Саккалы, в летописи именуемых «сосолы», завершился возложением на них дани в 2000 гривен. Однако столь непомерная дань вызвала восстание. По свидетельству летописца эсты «изгониша данники… На весну же пришед, повоеваша Юрьеве и град и хоромы пожгоша… и до Пскова доидоша, идоша противу нь псковичи и новгородцы на сечу и паде Руси 1000, а сосол бес числа»[17]. В этом бою погибает новгородский посадник Остромир – заказчик знаменитого «Остромирова евангелия». После этого сражения около 50 лет летописи не фиксируют ни одного столкновения русских с эстами. Скорее всего, Юрьев-Тарту остался в руках последних. Киевская Русь с конца 60-х – начала 70-х годов вступила в полосу усобиц, а новгородцы, видимо, строили свои отношения с Эстонией в традициях периода до Ярослава Мудрого. Новая волна экспансии связана с именем князя Мстислава Владимировича. Походы в Прибалтику он начинает еще во время своего новгородского княжения. В 1111 году он совершает поход на Очелу (латгальская Атзеле), в 1113 году одерживает победу уже над эстами, а в 1116-м захватывает Оденпе – крепость, именуемую в русских летописях Медвежьей Головой. Уйдя на киевский стол, Мстислав продолжает активную военную политику в Прибалтике. В 1130 году совместно с коалицией южнорусских князей он совершает новый поход на эстов, итогом которого стало обложение их данью. Затем походы на эстонские области совершал уже сын Мстислава новгородский князь Всеволод. Первый их них был неудачным, в эстонской области Вайга войско Всеволода терпит поражение, но через два года берет реванш за него. 9 февраля 1134 года новгородцы вновь овладели Юрьевом. После взятия города походы в Эстонию прекращаются, вероятнее всего восточная Эстония оказалась в даннической зависимости от Новгорода.

Литва – восточнобалтийские племена, заселявшие в Средние века юго-восточную часть современной территории Литвы и северо-западную часть современной территориии Беларуси – северные районы Верхнего Понеманья и Поднепровья

В 1177 году эсты совершают грабительский набег на Псковскую землю. Сам набег был отбит псковичами, однако, последовавшие за ним события красноречиво свидетельствуют о том, что он стал логическим завершением очередного восстания против власти Новгорода. Новгородским князьям последующие 15 лет пришлось завоевывать этот край заново. В 1180 г. новый поход на латгалов и эстов («на Чюдь, на Очелу») совершает новгородский князь Мстислав Храбрый. «И пожже всю землю их, а сами отбегоша к морю, и ту их досыта паде», – сообщает летописец, указывая тем самым, что в борьбе с Новгородом участвовали и эсты из приморских областей, ранее не бывших его данниками. Но Мстислав в том же году умирает, последующие годы в Новгороде идет острая внутриполитическая борьба, и походы прекращаются. В 1190 году псковичи захватили на Чудском озере семь кораблей тех же поморских эстов из Виронии, видимо, направляющихся в пиратский набег. Решающий поход совершает новый новгородский князь Ярослав Владимирович. В 1192 годы его войско вновь овладевает основными опорными пунктами новгородцев в Унганди – Юрьевом и Оденпе. Однако другие эстонские области к моменту прихода крестоносцев остаются независимыми.

«Кривичи на Двинском пути». Полоцк и прибалтийские земли в XI–XII веках

Возникновение Полоцкого княжества овеяно легендами. Юный Владимир Святославич, впоследствии креститель Руси, сватался к прекрасной Рогнеде, дочери полоцкого князя Рогволода. В оскорбительной форме она отказала ему, заявив, что не хочет «розути робичича» (по летописи матерью Владимира была ключница княгини Ольги Малуша). Разгневанный князь захватил Полоцк, сжег его, убил отца и братьев Рогнеды, а ее насильно увез в Киев и сделал своей женой. Это было в 980 г. Но через восемь лет князь Владимир ввел в терем другую жену – византийскую принцессу Анну. Терзаемая ревностью, Рогнеда пробралась в спальню мужа, чтобы убить его. Но он поймал ее с поличным, и только заступничество старшего сына, маленького княжича Изяслава, спасло княгиню от смерти. Смягчив свой гнев, киевский князь выделил матери и сыну в удел родной город Рогнеды Полоцк и отправил их туда на княжение. В действительности все было не так. Владимир никуда не отсылал первую супругу в 988 году, женившись на Анне. Двое из сыновей Рогнеды Ярослав и Всеволод родились после этой даты. Но в легенде как всегда есть доля правды. Потомки Изяслава Владимировича приняли родовое имя Рогволожичи в честь убитого Владимиром отца Рогнеды. И дело тут, конечно же, не в семейном скандале. А в том, что полоцкие князья, таким образом, не признавали старшинства киевских, делали заявку на политическую независимость.

Реально Полоцкое княжество, возникшее как удел в составе Киевской Руси, получило ее после смерти Владимира Святославича в 1015 году. Вероятно, князь Брячислав Изяславич воспользовался борьбой за власть между его наследниками, чтобы выйти из подчинения Киеву. Известная исландская сага «Прядь об Эймунде» сохранила сведения о его участии в этой войне. А по заключенному в 1021 году договору полоцкий князь уже выступает как «равный» киевскому, а не его вассал или «молодший». Основанный как торговый центр на Двине, Полоцк сразу после обретения самостоятельности начинает борьбу за торговые пути. Его главным соперником в этой борьбе становится Новгород. Добиваясь уступок, Брячислав в 1021 году захватил и подверг разграблению северную столицу Руси, в числе военной добычи оказалась даже княгиня Ингигерд, жена великого князя Ярослава Владимировича. Хотя летопись сообщает, что устремившемуся вдогонку Ярославу удалось силой освободить супругу и отнять у племянника награбленное, но заключенный вслед за этим договор был полной дипломатической победой Брячислава. В обмен на мир и обязательства по военному союзу Ярослав уступал полоцкому князю две стратегически важные крепости Витебск и Усвят, стоявшие на пересечении торговых путей в Новгород, Смоленск и Ростов. Лишь закрепившись на этом рубеже, полоцкие князья могли начать долгую и нелегкую борьбу за установление контроля над Двиной – главной водной магистралью региона, ключом к Варяжскому морю.

Уже Брячислав обозначил северо-западную границу своих владений строительством крепости своего имени Брячиславль (совр. Браслав) в землях, заселенных литовцами и латгалами. Но основные успехи полочан на этом направлении были достигнуты в эпоху княжения его сына Всеслава Брячиславича, князя, о котором слагались былины, и который еще при жизни имел репутацию волхва и чародея. В учебниках по русской истории мы обычно встречаем подробный рассказ о событиях 1067–1069 годов, когда Всеслав, вероломно захваченный в плен киевским князем, был освобожден и поднят на щит восставшими киевлянами, а затем семь месяцев княжил на киевском столе. Известно, что после бегства из Киева ему пришлось три года быть изгоем, пока в 1071 году он не вернул себе родной Полоцк. Но вся эта война заняла всего лишь пять лет из более чем полувекового княжения Всеслава-Чародея.

О том, чем был занят этот князь в оставшиеся 50 лет своего княжения, может рассказать только археология. Его правление – целая эпоха, эпоха истинного расцвета Полоцкого княжества, когда строились города, развивалась торговля и ремесла, расширялись владения Полоцка, превратившегося, по сути, в региональную державу. Именно во второй половине XI века Полоцк распространил свою власть на всю среднюю Двину, земли латгалов и селов, а возможно, ливов и земгалов. В этот период по археологическим данным на месте латгальско-селонских торгово-ремесленных поселений Кокнесе и Ерсики возникли укрепленные города с православными храмами и предметами материальной культуры, характерными для древнерусских городов. Об активной политике Полоцка при Всеславе в этом направлении может свидетельствовать и его конфликт с Новгородом в 60-е годы XI века, послуживший началом описанной выше войны с киевским князем. Новгородцы также вели активное проникновение в земли латгалов, где интересы двух русских княжеств должны были столкнуться.

Каким образом происходило распространение полоцкого влияния по Двине? Археологические раскопки не фиксируют ничего, что бы говорило о серьезных военных столкновениях с местным населением. Латгальские городища не были сожжены или разрушены, их основное население никуда не исчезло, а продолжало жить в переустроенных городах. Древнерусская культура просто причудливо вплелась в местную балтскую, стала ее частью. Кокнесе и Ерсика настолько удивляют симбиозом культурных традиций, что среди историков до сих пор не утихают споры, считать эти центры латгальскими или древнерусскими. Интересно, а задумывались ли над этим сами жители двинских крепостей? Скорее всего, нет. Разноязыкая культура торгово-ремесленных поселений была привычным укладом жизни уже для многих поколений их жителей в эпоху викингов. Но для нас этот феномен полиэтничной культуры является еще и важным свидетельством того, что Всеслав распространил свою власть на земли в среднем течении Двины относительно мирным путем.

Могли ли сами латгалы и селы добровольно пойти под руку могучего кривичского соседа? В этом предположении нет ничего невероятного. Культура Полоцкой земли не была для этих народов этнически чуждой, так как возникла и сформировалась при значительном участии родственных им восточнобалтских племен. Признавая власть сильного правителя Полоцка, местные правители получали серьезные выгоды. Это были возможности свободно торговать в богатой столице княжества и ее «пригородах», это была хорошая защита от своих весьма беспокойных соседей земгалов и ливов, с которыми они вели борьбу за торговые пути в предшествующий период, а также полоцких конкурентов-новгородцев. На месте плохо укрепленных торговых поселений, характерных для эпохи викингов, были возведены крепости с валами и рвами в традициях древнерусского градостроительства, в которых обосновались военные гарнизоны. Полочанам было невыгодно загонять местное население в непомерную кабалу, так как их основной целью была свобода торговли. От прибалтийской знати требовалось принесение полоцкому князю «роты» (клятвы) согласно господствовавшему по всей Европе феодально-рыцарскому праву и уплата ежегодного «выхода» (дани), большая часть которой шла на содержание наместника и его дружины, то есть, фактически на защиту самих великокняжеских «держаний». И в этом положение Кокнесе и Ерсики ничем не отличалось от положения других, славянских «пригородов» Полоцка. Такова была система управления по всей Киевской Руси.

Князь Всеслав, сам имевший репутацию волхва, продолжил традиции эпохи викингов и в отношении терпимости религий. Ни при нем, ни позже Полоцк не делает попытки крестить латгалов и селов, построенные в городах православные церкви предназначены для наместника, его дружины и приезжавших русских купцов. Распространение православия в латгальской среде скорее напоминало древнеримскую языческую формулу «поставь своего бога в мой пантеон», о чем говорят находки христианских и языческих культовых предметов совместно в погребениях и на поселениях. На то, что по мировоззрению латгалы и селы все же оставались язычниками, указывает неизменность традиции погребального обряда. Присоединением Латгалии и Селии экспансия полочан по Двине не завершилась. В «Повести временных лет», составленной в конце XI – начале XII века, среди данников Руси упомянуты и ливы (либь). То есть Полоцкое княжество контролировало, по крайней мере, часть ливских земель еще при Всеславе. Зависимость Ливонии от Полоцка была гораздо слабее. Здесь не возникают города, сходные по облику материальной культуры с Кокнесе и Ерсикой, а значит, здесь не было ни полоцких наместников, ни военных гарнизонов. Подчинение ливов Полоцку при Всеславе, скорее всего, сводилось к регулярной уплате дани и свободе торговли для полоцких купцов в ливских землях.

После смерти Всеслава (1101 г.) Полоцкое княжество было поделено его пятью сыновьями на уделы, скудный материал источников позволяет предположить, что в нем была установлена система управления типа «corpus fratrum» (соправительство братьев), которое в других землях Руси обычно предшествовало установлению лествичного права. Старший из братьев получал полоцкий стол и считался «первым среди равных», но важнейшие вопросы государства решались только на собрании всех братьев-соправителей. Совместно осуществлялись крупные военные походы и заключались мирные соглашения. Латгальские Кокнесе и Ерсика тогда своих княжений не получили, а по-прежнему управлялись наместниками из Полоцка. А наследники Всеслава продолжили его политику по экспансии в Прибалтику. Интересы полоцкой торговли делали насущной необходимостью установление контроля и над нижним течением Двины, который давал бы полочанам выход к Балтийскому морю. К началу XII века там, как и в эпоху викингов, продолжают хозяйничать земгалы. Пограничной с ними крепостью полочан на Двине была Кокнесе. Расположенное ниже ее по течению ливско-земгальское торгово-ремесленное поселение Даугмале запирало им выход в Балтику. Но на этот раз о мирной экспансии полочанам мечтать не приходилось. Они столкнулись с весьма серьезным и свободолюбивым противником. Под 1106 годом «Повесть временных лет» сообщает: «томже лете победиша Зимегола Всеславичи всю братю и дружины оубиша:θ:(9) тысящь». За этим коротким свидетельством киевского летописца, мало интересовавшегося полоцкими делами, стоит эпохальное для региона событие. И наличие соединенной дружины всех братьев Всеславичей, и колоссальные потери свидетельствуют о масштабах военной кампании полоцких князей. Речь не может идти об отражении грабительского набега земгалов или о какой-то пограничной стычке. Несомненно, полоцкие князья организовали крупный военный поход, целью которого было покорение Земгале. Однако сражение завершилось полным крахом. Судя по числу погибших полочан, даже если оно завышено киевским летописцем, разгром был сокрушительным. Всеславичи потеряли большую часть своей дружины. После поражения о какой-либо дальнейшей экспансии в эти земли им нужно было забыть. Вплоть до самого основания в Прибалтике Ордена Меченосцев граница между Земгале и Кокнесским княжеством остается неизменной. Из этого краткого сообщения мы узнаем и о другом, не менее важном моменте. Земгалы не только нанесли поражение армии крупной региональной державы, но и на протяжении последующих ста лет удерживали свои восточные рубежи и фактически, совместно с ливами, контролировали выход Двинского пути в Балтику. Это опровергает расхожее мнение об отсталой политической организации у балтийских народов. Сдерживать в своих рубежах такое сильное и экспансионистски активное государство как Полоцкое княжество могло только политически консолидированное и экономически развитое общество.

Вскоре после 1106 года Полоцкое княжество вступает в полосу упадка. Конфликт с Киевом, начавшийся мелкими усобицами с удельным Туровским княжеством, в 20-е годы XII века завершились для полочан катастрофой. В 1127 году киевский князь Мстислав Владимирович организовал крупномасштабную военную кампанию против Рогволожичей с участием коалиции всех русских князей. Инициатива похода исходила от старых соперников Полоцка новгородцев, чьи интересы продолжал отстаивать «вскормленный» ими князь Мстислав и после ухода на киевский стол. Не зря Мстислав, оправдывая усобную войну, поставил в вину полоцким князьям давние нападения на Новгород Всеслава-Чародея. Одной из причин войны, несомненно, стала успешная экспансионистская политика Полоцка в Прибалтике, которая ущемляла в этом регионе интересы Новгорода. Вторжение войск Киевской Руси в Полоцкое княжество началось одновременно с трех сторон. Многократное численное преимущество противников полочан предопределило ход кампании. Все основные крепости Полоцкой земли были захвачены, войска полоцких князей разбиты. В 1128 году Мстислав захватил Полоцк и посадил там своего сына, а через год сослал всех плененных во время кампании полоцких князей в Константинополь. Какова же в этот тяжелый для княжества период была судьба балтийских народов, подчиненных Полоцку? Можно почти с уверенностью сказать, что от Полоцка отложились покоренные Всеславом ливы. Именно со 2 четверти XII века они начинают играть значительную роль на поселении Даугмале и в его связях с Новгородом и Псковом. О контактах ливов с новгородцами свидетельствует новгородская берестяная грамота № 776 (1 четв. XII века), найденная на одной из усадеб Людина конца средневекового Новгорода[18]. Послание адресовано либину Мостке, видимо купцу, находящемуся в Пскове. Он задолжал неким Илье и Дмитру шесть кун, за что те грозят учинить ему «рубеж» (конфискацию), если он не вернет долг.

Ливы – малочисленный прибалтийско-финский народ. Предположительно прибыли в Прибалтику с восточного и северо-восточного направления. Ближайшие родственные ливам народы – современные эстонцы, с которыми ливы поддерживали хозяйственно-языковые связи до начала XX века, в особенности с рыбаками острова Сааремаа, и водь (проживающая сейчас в нескольких деревнях Ленинградской области)

Иначе сложилась судьба латгальских владений Полоцка. Войска киевских князей сюда не дошли, и вряд ли здесь признали власть киевского ставленника. Но русские продолжали жить и торговать на поселениях, как и прежде, а может быть, здесь нашли пристанище и избежавшие плена Рогволожичи. Однако все усилия Мстислава оказались тщетными. Ликвидировать полоцкую династию и превратить княжество в обычный третьеразрядный удел киевской державы Рюриковичей ему не удалось. Вскоре после его смерти, около 1138 года, сосланные Рогволожичи вернулись на родину, и в том же году восстановили свою власть во всем княжестве. Киевский ставленник Изяслав Мстиславич был изгнан, на полоцкий стол взошел внук Всеслава Рогволод Борисович, остальные князья поделили уделы согласно принципу «пусть каждый держит отчину свою», то есть вернулись к разделу княжества 1101 года. Это означало, что Ерсика и Кокнесе вновь не получали княжений. В 1143 году уже ставший киевским князем Изяслав Мстиславич заключил с Рогволодом союз, скрепленный браком его дочери с полоцким князем. Более киевские князья на суверенные права Полоцка не покушались.

С возвращением Рогволожичей сложный для Полоцка период не завершился. В 1152–1162 годах, после почти пятнадцати лет спокойствия княжество оказалось охвачено внутренней усобицей. Начало ей положило полоцкое вече. Трудно сказать, когда Полоцк начинает приобретать черты боярской республики. «Прядь об Эймунде» сообщает о вечевом «приговоре» при найме варягов еще князем Брячиславом. Но самостоятельной политической силой полоцкое боярство стало, видимо, во время правления Изяслава Мстиславича, когда ненавистная, навязанная силой власть чужой династии могла подвигнуть городские верхи к консолидации. В усобице 1152–1162 годов полоцкие бояре действуют практически по сценарию своих новгородских коллег, отстаивая право приглашать и изгонять князей.

«Приговоры» полоцкого веча едва ли не суровее новгородских: бояре, как правило, стремятся не изгнать князя, а арестовать его. В 1152 году по решению веча был схвачен Рогволод Борисович. Что послужило причиной гнева бояр, мы никогда не узнаем, но вскоре плененный князь был отправлен в Минск к своему сопернику Ростиславу Глебовичу, а последний приглашен на полоцкий стол. В 1159 году, уже освободившись из неволи, Рогволод при поддержке союзников из Киевской Руси захватил Друцк, а затем, с помощью интриг с тем же полоцким вечем вернул себе Полоцк.

Началась война Полоцка и Минска, Рогволод неоднократно мирился с Ростиславом и его братьями, затем снова воевал, пока страшное поражение под Гродно в 1162 году не лишило его полоцкого стола. Положив на поле боя огромное количество воинов из городского ополчения, он не решился вернуться в столицу. Уставшие от усобицы полочане, пригласили на княжение представителя младшей ветви династии Всеслава Васильковича. Это компромиссное решение с одной стороны стабилизировало ситуацию в государстве, с другой – окончательно закрепило за полоцким боярством республиканское право приглашения князей. Последующие двадцать лет мы практически ничего не знаем о Полоцке, что указывает на то, что ситуация в княжестве была стабильной.

В 1180 году полоцкие князья участвуют единым фронтом в войне против смоленского князя Давыда, захватившего Друцк. В составе объединенной полоцкой рати перечисляются «Васильковичи Брячислав из Витебска, брат его Всеслав с полочаны, с ними бяхуть литва и либь, Всеслав Микулич из Логожска, Андрей Володшич и сыновец его Изяслав и Василько Брячиславич». Как видно из этого сообщения, в сферу влияния Полоцка вновь попадают ливы. Установление стабильной власти немедленно привело к восстановлению утраченных позиций в Прибалтике. Примерно в те же годы собственные княжеские столы получают Кокнесе и Ерсика. Их первые удельные князья могли принадлежать также к династии Васильковичей. Кроме известных летописцу Всеслава Полоцкого и Брячислава Витебского мы знаем имена еще двух братьев Васильковичей Изяслава и Всеволода, но не знаем мест их княжения. Учитывая, что старые столы были уже заняты другими княжескими родами, а раздела 1101 года никто не отменял, полоцкий князь мог наделять родственников столами только из земель, непосредственно подчиненных метрополии. А латгальские округа среди них были наиболее значительными и экономически развитыми.

«Свои поганые». Литва под властью Полоцкого княжества в XI–XII веках

1069 год. Уже четвертый год пылал пожар феодальной войны между Киевской Русью и Полоцком. Неугомонный Всеслав-Чародей, коснувшийся «стружием златого престола киевского», а затем изгнанный не только из Киева, но и из самого Полоцка, не хотел уступать. В глухих окраинах своей земли, куда не дошли войска южнорусских князей, скопил он новую рать и неожиданно появился в новгородских владениях. В помощь пришедшей с ним дружине он навербовал противников Новгорода вожан, и с жаждой отомстить свои обиды устремился на Новгород. Но вновь удача обошла стороной полоцкого князя: Глеб Святославич с новгородцами наголову разбил его рать в битве на р. Гзени, близ Новгорода, а самого князя едва не взял в плен, но отпустил, по словам летописца, «мира деля». Это – летописный рассказ. Но есть еще один интересный документ – донесение лазутчика, найденное на одной из боярских усадеб древнего Новгорода – берестяная грамота № 590. Как положено в разведке, ни имени отправителя, ни адресата, лишь короткий текст: «литва въстала на корелоу». Историков сначала он поставил в недоумение: где и как столь далеко живущие друг от друга народы могли встретиться? Но после уточнения датировки по стратиграфии культурного слоя (60–70 годы XI в.) академик В. Л. Янин справедливо отнес грамоту к событиям похода Всеслава на Новгород 1069 года[19]. Финно-угорский народ водь жил на Ижорском плато. Там же проживала и южная часть карел, отселившаяся сюда в X веке, а в XIV получившая имя ижоры. Вероятно, карелы выступили на стороне Новгорода, что и вызвало интересующий нас конфликт.

Но откуда взялись литовцы? Они могли прийти только в составе дружины Всеслава. Краткое донесение новгородского лазутчика помогает выяснить, куда бежал Всеслав после изгнания из Полоцка. Если он собрал дружину из литовских воинов, то логично предполагать, что и скрывался он в Литве. Но вряд ли полоцкий князь стал бы искать поддержки в совершенно чужой ему, или даже враждебной земле, какой обычно представляется Литва. А вот если изгнанный из столицы князь был принят своими верными вассалами, оказавшими ему военную помощь и согласившиеся идти за ним в неведомые края, то все становится на свои места. И наше коротенькое донесение – свидетельство того, что Литва уже в 60-х годах XI века была под рукой Полоцка. Куда бежит Всеслав, потерявший дружину на Гзени и едва избежавший плена? Очевидно, что назад в Литву. И, очевидно, что литовцы вновь не оставляют его своей поддержкой: через два года после казалось бы окончательного поражения он возвращает себе полоцкий стол. У нас слишком мало источников, чтобы однозначно утверждать, что все действительно было так. Но и позже мы видим литовские отряды в составе дружин полоцких князей, защищающих их интересы, участвовавших в усобных войнах и международных конфликтах на их стороне.

Любопытен и другой момент. Легендарная история первых князей Литвы и происхождения литовской государственности, записанная в поздних московских сводах, донесла до нас историческую память об этом времени. Она сообщает, что «Литва въ ту пору дань даяше княземъ Полотцкымъ, а владома своими гетманы», то есть при наличии вассальной зависимости от метрополии, литовцы управлялись собственными князьями, имели особый статус в составе Полоцкого княжества. Все другие территории, включая латгальские Ерсику и Кокнесе, управлялись полоцкими наместниками, а впоследствии удельными князьями из династии Рогволожичей. Вполне возможно, что этот особый статус Литва получила за заслуги в годы той феодальной войны 1066–1071 годов, когда изгнанный Всеслав нашел здесь пристанище и военную помощь для возвращения себе «отнего стола».

То же легендарное «Сказание о первых князьях литовских» связывает появление самостоятельного Литовского княжества со временем войны Полоцка с Мстиславом Владимировичем и последовавшей за ней византийской ссылки полоцких князей. При этом оно даже пытается вывести литовских князей из династии Рогволожичей, вернувшихся из этой ссылки. Это, конечно же, не соответствует действительности. Литовская династия была местной, о чем говорят имена князей, много раз упоминаемые в источниках XIII века. К тому же литовские князья вплоть до 1387 года официально были язычниками, а сложно себе представить православных уже два века Рогволожичей, вдруг вернувшихся к язычеству, причем даже не к вере своих славянских предков, а к язычеству литовскому. Но примечательно сама связь происхождения первых литовских государей с этой войной, едва не сокрушившей полоцкое государство. Описывая победоносное шествие русских дружин по Полоцкой земле, захват и сожжение ее крепостей, киевские летописи ничего не говорят о литовцах, хотя их военные отряды вполне могли быть в составе защищавшихся в неравной борьбе полочан. О них вспоминают только после поражения полочан, и захвата Полоцка киевским князем. Под 1131 годом, ровно через два года после ссылки Рогволожичей, летопись сообщает: «Ходи Мьстиславъ на Литву с сынъми своими и съ Лговичи и съ Всеволодомъ Городненьскимъ и пожгоша я, а сами ся расхорониша, а Кианъ тогда много побиша Литва, не втягли бо бяху с княземъ, но последи идяху по немъ особе»[20]. Упомянутый здесь поход на первый взгляд был обычным грабительским набегом. Но наличие в коалиции князей не только сыновей Мстислава, но и принадлежавших к другому княжескому роду черниговских Ольговичей, приоткрывает истинные цели киевского князя. Приведя на Литву огромную рать, огнем и мечом разорив дотла литовские земли, Мстислав явно добивался покорности от бывших вассалов Полоцка. Но как видно из сообщения, могущественный киевский князь не смог распространить свою власть на вассальные Полоцку прибалтийские земли, которые немедленно «отложились» от новых правителей метрополии. Его военное предприятие фактически потерпело крах. Литовцы не просто не были сломлены морально, а даже осмелились напасть на «королевскую рать» киевского князя и разбить отставшее от нее боярское ополчение. После возвращения Рогволожичей литовцы начинают играть все большую роль во внутренней политике полоцкого государства. Первое свидетельство этому – их участие в усобной войне Рогволода Борисовича с Ростиславом Глебовичем, где они, можно сказать, сыграли решающую роль в судьбе полоцкого стола. Из летописного рассказа мы видим, что литовцы заняли в конфликте сторону Ростислава, а точнее его брата Володаря, имевшего стол в Гродно. Говоря о перемирии после первой осады Минска Рогволодом, летописец отметил, что князь Володарь Глебович «не целова креста там, оже ходя под литвой в лесехъ»[21]. О значении этой странной фразы летописца можно догадаться из следующего сообщения на ту же тему. В 1162 году, после окончательного замирения с Ростиславом, Рогволод с полочанами двинулся к Городцу (Гродно) на Володаря, но тот «не да ему полку в ден, но в ночи выступи на нь из города с литвою и много зла створиша в ту ночь, одних убиша, а другие руками изымаша, множество паче избиенных»[22]. Именно с этого поля битвы Рогволод так и не вернулся в Полоцк. Что означала загадочная фраза летописца «ходя под литвой в лесехъ»? Что за особые отношения были между гродненским князем и литовцами? Почему они служат именно в его дружине? Ответ прост. Граница расселения литовцев в середине XII века проходила гораздо юго-восточнее современной литовско-белорусской границы. И археологические, и лингвистические данные свидетельствуют о том, что земли Гродненского княжества в указанное время были населены литовцами и родственными им ятвягами, подвергшимися славянской ассимиляции уже в позднесредневековое время. То есть Гродно XII века было опорным пунктом полоцкой власти в Литве, аналогично Ерсике в Латгалии. Княжеский стол в Гродно возник, вероятно, после возвращения Рогволожичей из византийской ссылки и как раз Володарь был первым гродненским князем. Минский стол он получил лишь временно от старшего брата, когда тот закрепился в Полоцке. После возвращения в Полоцк Рогволода, Володарь вновь уступил Минск Ростиславу, а сам вернулся в Гродно. И вполне понятной становится и литовская дружина гродненского князя, и странная фраза летописца о причине его неучастия в переговорах.

Земгалы – один из балтских народов, живших на юге Латвии в Земгалии. Были известны своим продолжительным сопротивлением немецким крестоносцам. До XVI века – балтская народность. Позже земгалы вместе с соседними латгалами, куршами, селамы и ливами образовали народ латышей, часть вошла в состав литовского народа

Из летописного сообщения о взаимоотношениях Володаря с литовцами видно, что именно литовцы были против перемирия своего князя с Рогволодом, которое означало признание его лествичного старшинства. А Володарь был вынужден подчиниться решению своей дружины. Такие случаи, когда дружина фактически заставляет князя, готового пойти на уступки, дать противнику сражение, в истории русских усобных войн нередки. Но во всех случаях это либо личная дружина князя, либо ополчение города, в котором он занимает стол. То есть в истории с Володарем речь не может идти о наемниках, приведенных из-за пределов полоцкого государства. Литовцы составляли костяк личной дружины гродненского князя, что неудивительно, если они составляли большую часть населения княжества. Поражение Рогволода фактически означало, что Гродно и Литва остаются вне сферы влияния Полоцка. Это помогает истолковать дальнейшие скудные свидетельства о взаимоотношении Литовского княжества с метрополией.

Имени этого князя не знают летописи, но ясно, что речь идет о брате полоцкого князя Всеслава Васильковича. Автор «Слова» ставит стычку с литовцами, в которой погиб Изяслав в один ряд со злополучным походом Игоря, что говорит о схожести ситуаций и позволяет гипотетически реконструировать события. Изяслав, как и Игорь, отправляется в грабительский рейд в Литву в одиночку, не предупредив братьев Брячислава и Всеволода (о которых «Слово» упоминает дальше). Он терпит поражение и погибает в бою. Неудачный поход Изяслава вполне вписывается в военно-политическую ситуацию в Полоцке после вокняжения его третьего брата Всеслава, основной задачей которого было укрепление полоцкой государственности. Литовское Гродненское княжество после разгрома Володарем полочан представлялись основным и наиболее сильным противником, и приведение его вновь под руку метрополии могла стоить Всеславу многих сил и лишений, в том числе и потери брата. Нельзя установить точно дату этого сражения, но к 1180 году Всеслав уже овладел Литвой. В этом году литовцы вновь выступают как вспомогательная сила в войске полоцкого князя в походе соединенной полоцкой рати против Давыда Смоленского. А 80—90-е годы становятся временем резкого усиления военной активности литовцев, вдруг начавших совершать далекие рейды вглубь русских княжеств.

Литовские историки напрямую связывают начало этой активности с процессом сложения литовского государства. И в том, что удельное княжество в составе Полоцкой земли обретает все большую силу и значение в регионе, спорить с ними нельзя. Но для объяснения столь резкой военной активности этого недостаточно. Взаимоотношения Литвы с метрополией в последней четверти XII века вряд ли резко изменились. Направления дальних военных рейдов литовцев традиционны для внешней политики Полоцка. Это, прежде всего, это владения Новгорода, с которым Полоцкое княжество конфликтовало со времени своего возникновения. Показательна и география литовских рейдов.

Совершать такие походы литовцы могли, только проходя через земли Полоцкого княжества, причем непосредственно через Полоцк и его ближайшую округу. Сложно представить, что они делали это без ведома полочан, а значит, вряд ли инициатива этих набегов принадлежала им самим. Собственно Литовское княжество не имело интересов в этом регионе. Торговые связи Литвы, как показывают археологические находки, были в основном ориентированы на Галичину, Подунавье и через них, на Византию, то есть в южном и юго-западном направлении. Истинные причины литовских походов 80—90-х годов XII века на новгородское пограничье помогает выяснить Новгородская I летопись, сообщающая под 1198 годом: «Тои же весне преставистася у Ярослава сына 2: Изяслав бяше посаженъ на Лукахъ княжити и от Литвы оплечье Новугороду и тамо преставися… На ту же осень придоша полочяне съ Литвою на Лукы и пожгоша хоромы, а лучане устерегошася и избыша въ городе»[24].

Из этого сообщения становится ясно, кто реально стоял за военной активностью Литвы. Литовские дружины, как и в прежние годы, состояли на службе у полоцких князей и совершали набеги на новгородские земли по их приказам. Усиление их военной активности говорит лишь о том, что в годы правления Владимира они начинают играть более значительную роль в полоцком войске, чем играли прежде. Не зря еще Н. М. Карамзин высказал предположение, что Владимир Полоцкий был сыном Володаря Гродненского. Такая гипотеза очень хорошо объясняет, что резкий выход литовцев на историческую арену довольно точно совпал с приходом к власти в Полоцке этого князя. Положение литовских дружин на службе полоцким князьям вплоть до вхождения Полоцка в состав Литвы было схожим с положением дружин черных клобуков (т. н. «своих поганых») в Киеве. Кочевники, присягавшие киевским князьям, несли службу по охране рубежей Киевской земли и участвовали в походах. Этот особый статус позволил им с середины XII века играть большую роль в политической жизни Киева, в частности, в призвании на стол того или иного князя их голос часто становился решающим. Литовские дружины, видимо, приносили «роту» Полоцку по той же схеме и на тех же условиях несли военную службу. Эта «рота» шла еще со стародавних времен, когда Всеслав-Чародей водил литовскую рать на Новгород. Из поколения в поколение литовские князья приносили ее Полоцку, даже смуты и усобицы не смогли изменить этого положения вещей. И участие Литвы в военно-политических событий в Прибалтике в начале XIII века определилось не столько ее собственными интересами, сколько верностью древней клятве предков.

«Варварская конфедерация». Структура Полоцкого государства во второй половине XII века

В начале 1180-х годов умер Всеслав Василькович, чье двадцатилетнее княжение стало для Полоцка не менее успешным, чем княжение его великого тезки и пращура Всеслава-Чародея. На полоцкий стол взошел известный по немецким хроникам князь Владимир, возможно носивший отчество Володаревич. От своего предшественника он получил страну, вступившую в пору своего второго расцвета. Полоцкое государство распространило свою власть на значительную часть Прибалтики. Ему подчинялись южная Латгалия, Селия, Литва и часть Ливонии. Можно сказать, что к моменту прибытия в Полоцк монаха Мейнхарда держава князя Владимира была главенствующей силой в регионе. Лишь только земгалы продолжали успешно сопротивляться распространению полоцкого влияния. Что же представляло собой государство, оставленное в наследство Владимиру?

Ответить на этот вопрос помогает процитированное выше сообщение о походе 1180 года и некоторые другие данные. Сам список князей – участников похода на Друцк говорит о том, что политическая консолидация при Всеславе происходит уже на новой основе. Полоцкое княжество в этот период представляет собой сильно децентрализованное образование с сохранением лидерства метрополии как места княжения «старейшего», аналогичное Киевской Руси XII века. Но в отличие от Киева сам политический центр государства Полоцк приобрел черты феодальной республики с практикой приглашения князей и высокой ролью управляемого боярами веча. Из приведенного выше списка князей обращает на себя внимание то, что имя витебского князя Брячислава стоит впереди имени его брата, правившего метрополией. Это может указывать на то, что реально Брячислав Василькович был старше своего брата, и что «старейший» в полоцком княжестве определялся не классическим лествичным правом, основанном на родовом старшинстве, а решением полоцкого веча, получившего право на приглашение и изгнание князей. Помимо старых уделов, возникших после раздела 1101 года, в этой своеобразной конфедерации имелись и иноплеменные княжества: латгальские Кокнесе и Ерсика, управляемые князьями из династии Рогволожичей, имевшее собственную династию Литовское княжество и относительно зависимая земля ливов. Разнородность культур этих земель говорит о самостоятельности их внутренней жизни, но в то же время эта, казалось бы, аморфная форма государства на деле оказалась довольно прочной как раз по причине своей гибкости. Как показывает описание событий, среди причин неудачи Полоцка в борьбе за Прибалтику не видно внутренней слабости государства, как, к примеру, в причинах упадка Киевской Руси. Просто Владимиру пришлось столкнуться с более сильным противником, за которым фактически стояла вся католическая Европа во главе с императором Германии и папской курией.

Наиболее сложную политическую структуру мы наблюдаем в Латгалии. В латгальском Подвинье располагались два вассальных Полоцку княжества – Кокнесское и Ерсикское.

Небольшое княжество Кокнесе было воротами «конфедерации». Ниже по течению Даугавы, где начинались земли ливов, полоцких опорных пунктов больше не было. Княжество занимало подчиненное положение, о чем свидетельствует терминология Хроники Генриха Латвийского. В отличие от обычного именования русских князей «королями» (rex), князь Кокнесе везде обозначен автором словом «regulus» (букв. «маленький король», «королек»). Это говорит о том, что он имел более низкий политический статус в сравнении не только с полоцким великим князем (magnus rex), но и правителями крупных удельных княжений, таких как Витебск или Ерсика.

Кокнесский замок имел небольшую площадь (2000 кв. м), был обнесен валом с мощными деревянными стенами, в которых археологами обнаружены остатки ворот. Площадка городища была густо заселена. Здесь находилась резиденция князя-наместника и его дружины, а также многочисленные жилые и хозяйственные постройки ремесленных и купеческих дворов. Укрепленную часть поселения окружал посад, где также жили ремесленники и торговцы. Известно, что в Кокнесе уже с XII века функционировала паромная переправа через Двину, о чем свидетельствует археологическая находка приспособления для натягивания паромного каната. Население Кокнесе было смешанным. Латгалы и селы жили вместе со славянами, как за крепостными стенами, так и на посаде. О значительном присутствии древнерусского населения свидетельствуют и находки фундамента православного храма. При раскопках были открыты нижние части кладки на известковом растворе, сложенной в традициях древнерусского каменного строительства и остатки ступеней, ведущих в здание. Наиболее тесные связи были, конечно же, с метрополией и другими русскими землями. Через Кокнесе купеческие суда из Полоцка и Смоленска проходили в Балтийское море, на Готланд и в северогерманские города, уже тогда стоявшие на пороге создания Ганзейского союза.

Княжество Ерсика, несомненно, было полноценным членом «конфедерации». Оно занимало практически всю территорию подвинской Латгалии и Селии. Ерсикское городище было в три с половиной раза больше Кокнесе – 7600 кв. м. С трех сторон оно имело крутые склоны, с четвертой, напольной, было защищено дугообразным валом. К началу XIII века замок удельного князя уже превратился в настоящий средневековый город. У подножия укреплений возник обширные посад, в которых жили купцы и ремесленники. Подобно Кокнесе, население Ерсики было смешанным, латгальско-селонским с большой долей восточных славян. Кроме того, известно, что на службе ерсикского князя состояли литовцы. К началу XIII века в Ерсике было уже две православные церкви, остатки которых обнаружены при раскопках[25].

Хроника Генриха сохранила имена лишь последних князей Кокнесе и Ерсики Вячко (Vecteke) и Всеволода (Vissawalde). Споры историков об их происхождении ведутся по сей день. Одни считают их потомками Давыда Смоленского, другие Рогволожичами, третьи – местными латгальскими князьями. И вопрос этот очень важен, так как от его решения зависит взгляд на всю политическую историю латгальских княжений. Вряд ли Vetseke и Vissawalde имеют отношение к смоленским князьям, так как в указанное время они еще не занимали полоцкий стол. Записанная В. Н. Татищевым легенда о Святохне, на которую обычно ссылаются ее сторонники, всего лишь легенда, к тому же связь ее персонажей с реальными прибалтийскими князьями очень спорна. Утверждение же о местном происхождении князей Кокнесе и Ерсики противоречит многим известным фактам. По данным археологов в обоих центрах подвинских княжеств имеется значительное древнерусское и православное присутствие. Причем остатки храмов свидетельствуют о том, что они построены в традициях русского каменного храмового зодчества. Храмы датируются XII в., между тем основная часть латгальско-селонского населения княжеств оставалась язычниками вплоть до прихода крестоносцев. И странной бы выглядела картина языческого края, чьи князья, выходцы из местной знати, уже более полувека исповедуют православие и приглашают русских зодчих для строительства храмов. По неоднократному свидетельству Хроники Генриха в Кокнесе и Ерсике проживали русские (ruthenos). Не является доказательством местного происхождения кокнесского и ерсикского князей попытки вывести значения их имен из латышского языка. Князь Вячко именно с этой формой имени упомянут в Новгородской первой летописи. А латинская передача имени Vissawalde вовсе не свидетельствует о начальной латгальской форме Visvaldis. Точно такая же транскрипция славянского имени Всеволод (Vissawald) встречается в скандинавских сагах. Скорее всего, и Вячко Кокнесский, и Всеволод Ерсикский были представителями династии полоцких Рогволожичей, близкими родственниками великого князя Владимира. А значит, латгальские княжения Полоцка управлялись подобно другим удельным княжествам Полоцкой земли, где столы занимали представители местной династии. При этом, конечно же, существовали и латгальские, и селонские князья, согласно феодальной лестнице, бывшие вассалами Всеволода и Вячка.

Обычно принято считать, что к моменту прихода в Прибалтику немцев прибалтийские народы еще не достигли уровня ранней государственности и находились на поздней стадии распада родоплеменного строя. В доказательство этому обычно приводят отсутствие единовластного правителя и обычное именование в латиноязычных источниках политических лидеров прибалтийских народов словом «senior», что традиционно переводится как «старейшина», то есть племенной вождь догосударственного образования. Однако, так ли все просто? Отсутствие единовластия вовсе не есть прямое свидетельство отсутствия государственных институтов.

Жемайты – этническая группа в составе литовцев в Западной Литве, население исторической области Жемайтия. Сохраняется жемайтское наречие литовского языка, на востоке Жемайтии говорят на западноаукштайтском диалекте. Однако большая часть жемайтов говорит на литовском

В средневековой истории Европы известны и другие формы государственной власти, достаточно вспомнить Новгородское государство, управляемое боярским вечем, или Киевскую Русь XI–XII веков, управляемую съездами князей. А перевод слова «senior» историческим термином «старейшина» и вовсе некорректен, так как в средние века это слово было одним из ключевых понятий феодально-рыцарского права, означавшее знатного покровителя, которому рыцарь приносил клятву на верность, причем далеко не обязательно короля или другого главу государства. Потому этот термин мог употребляться хронистом в значении как правителя или сюзерена, так и просто знатного человека, имеющего вассалов и челядь. И в этом случае неопределенное senior латинских текстов наиболее близко к средневековому русскому понятию «боярин», чем историческому термину «старейшина».

Выяснить политическую организацию можно лишь в том случае, если к этому общему термину хронистом добавлено что-то еще, указывающее на особое положение того или иного лица. В этом плане особенно интересен титул, которым хронист наградил правителя ливов Каупо. В Хронике Генриха он назван «quasi rex et senior Lyvonum» («как бы король и старейший в Ливонии»). Если понимать под этим титулом вождя догосударственного образования, то не понятно, зачем хронисту понадобилось столь длинно и путано определять титулатуру Каупо, а не использовать традиционный для латинских текстов титул «dux» – «вождь». В то же время уже само присутствие в титуле слова «rex» – «король», употребляемого только для правителей государств, говорит в пользу описания более высокой формы организации власти, чем военная демократия с выборными вождями. Остается выяснить, что имел в виду хронист под определением «quasi» – «как бы», «наподобие»? Здесь речь может идти о правителе, власть которого по статусу приближена к королевской, но все же по сравнению с ней носит ограниченный характер (то есть не является полностью единоличной и безусловно наследуемой).

Наиболее ярким примером подобной формы организации власти являлось лествичное право Киевской Руси, сложившееся в XI веке Лествицей (лестницей) называлась иерархия родового старшинства внутри правящей династии Рюриковичей. Поначалу каждой ступени лествицы соответствовал определенный удел (стол), а великий князь владел киевским столом. После Любечского съезда 1097 года уделы были закреплены за князьями в качестве вотчин, а право родового старшинства превратилось в преимущество при занятии князем киевского стола. При этом киевский князь был «старейшим» («senior» в титуле Каупо), а подчиненные ему удельные князья, соответственно, «молодшими». Внутри уделов формировалась аналогичная иерархия, где старший в роду владел центром удела, а младшие – пригородами.

При этом «старейшим» в роду вовсе не обязательно был старший по возрасту, учитывался счет поколений, а также старшинство самой княжеской ветви по отношению к другим. Власть великого князя киевского по лествичному праву была существенно ограничена княжескими съездами, на которых принимались важнейшие политические решения (например, о войне и мире). Фактически именно съезд был верховным органом власти, а великий князь лишь претворял в жизнь его решения и являлся гарантом стабильности и мира внутри страны (например, при княжеских усобицах). В его полномочия также входила организация совместных военных походов, которые он возглавлял сам либо назначал («посылал») кого-то из удельных князей. При этом уклонение удельного князя от похода или, напротив, военное предприятие без воли киевского князя резко осуждалось.

Лествица не давала права «старейшему» закрепить великий стол за своими наследниками, что также сильно отличало его власть от королевской. Власть великого князя передавалась по горизонтали следующему «старейшему по лествице». Лествичное право сохранялось и во Владимиро-Суздальской Руси даже после признания ею вассалитета Орды, когда ярлыком на великое княжение стал распоряжаться хан. Сами ханы старались не нарушать принятые в вассальной стране правила наследования. Иными словами, и киевского князя XII века, и владимирского XIII века вполне можно было именовать «qiasi rex et senior». Еще более близкий территориально и хронологически пример зафиксирован в Литве. В договоре с Галицко-Волынским княжеством 1219 года (Ипатьевская летопись) упомянуто 19 князей, первым среди которых назван «старейшеи» князь Живнобуд. К той же, старшей, ветви князей отнесены еще четыре имени, однако решение о заключении союза принимается всеми князьями на съезде. Рифмованная хроника приводит описание аналогичного княжеского съезда у жемайтов. Князья («die kunige») на совете принимают решение о прекращении перемирия с Орденом и организации военного похода, один из них также назван «старейшим» («eldeste»). Исходя из приведенных примеров, есть существенные основания считать, что титулование Каупо «quasi rex et senior Lyvonum» фиксирует ту же самую систему власти. Она отличается от королевской правилами наследования и коллегиальностью принятия решений, однако, не является более примитивной по отношению к ней, а лишь представляет другой путь развития ранней государственности. Фиксация этой формы власти и у прибалтийских финнов – ливов, и у балтов – литовцев и жемайтов, скорее всего, свидетельствует о традиционности ее для всего региона.

Другим широко распространенным мифом является утверждение, что прибалтийские народы до прихода русских и немцев были сборищем дикарей, что постоянно враждовали между собой и не давали покоя цивилизованным странам своими грабительскими набегами. Этот тезис, возникший во многом для оправдания военных экспансий, широко вошел в историческую литературу. Но так ли это? Утверждение о постоянных племенных войнах в Прибалтике до XIII века ни на чем не основано, прежде всего, потому, что о внутренней политической жизни края мы ничего не знаем. У самих прибалтийских народов не было летописей и хроник, а соседние державы вспоминали о них, лишь во время военных конфликтов. Археологические данные по этому вопросу могут дать немного, но все же могут. Исследования основных прибалтийских городов показывает, что уже с XI века их население, в основном, было многоэтничным. На городищах Ерсике и Кокнесе еще до прихода полочан жили латгалы и селы, в Даугмале соседствовали земгалы и ливы. На берегах Балтики были фактории и со скандинавским присутствием. Чем ближе крепость находилась к торговым путям, тем более пестрым было ее население. Да и уже сам факт функционирования торговых путей прямо свидетельствует о том, что уже в «дописьменный» период Прибалтика была настоящим проходным двором для купцов и странствующих ремесленников, а не диким краем, заселенным враждующими мелкими народцами. Никто не станет посылать торговые экспедиции сквозь ватаги режущих друг друга дикарей, об этом свидетельствует вся практика функционирования средневековых торговых магистралей. Появление в том или ином месте дикого племени, не втянутого в торговые отношения, немедленно вело к перекрытию коммуникаций.

О значительных контактах народов Прибалтики между собой свидетельствуют и единообразие украшений прибалтийских народов (хотя и имевших собственные излюбленные формы для каждого племенного союза), и многочисленные языковые заимствования проживавших совместно финно-угров и балтов, и этническое смешение, говорящее о брачных связях. Регион был открытым, как для внутренних, так и для внешних связей, и нет никаких причин утверждать, что отношения между населявшими его народами были враждебными. Что же касается утверждения о непрекращающихся грабительских набегах на «цивилизованных соседей», то письменные источники самих этих стран рисуют прямо противоположную картину. Соседние державы всегда первыми начинали военные походы в Прибалтику с целью грабежей или обложения населения данью, сеяли вражду, ссорили покоренных с непокоренными и получали вражду в ответ. К примеру, говоря о страданиях Руси конца XII – начала XIII века от набегов литовцев, обычно забывают прежние подвиги киевских князей, которые, начиная с Владимира I, грабили и жгли этот край не единожды.

А знаменитым походам куршей на Швецию и Данию, предшествовал почти двухсотлетний разбой у куршских берегов скандинавских пиратов. Эпоха викингов с ее сочетанием транзитной торговли с пиратскими набегами сводила к единообразию экономическую и политическую жизнь всех народов Северной Европы, не отличая «диких» и «цивилизованных». Напротив, чем сильнее страна, тем большей военной активности можно было от нее ожидать, и тем больше она тревожила соседей. И народам Прибалтики, не сумевшим к концу эпохи викингов создать мощные государства, не повезло. С приходом в Прибалтику сначала Киевской Руси, а затем двух сильных русских княжеств – Полоцкого и Новгородского, постоянно враждовавших друг с другом за сферы влияния в Прибалтике, относительно мирная и стабильная жизнь ее народов завершилась. Господство сильного соседа влекло за собой не только распространение цивилизации и прогресса, чего, конечно, отрицать нельзя. Вассалы крупных держав оказываются постепенно втянутыми в их усобные войны, их рекрутируют на войну с теми, кто еще остается независимыми. Так начинались долгие конфликты межу земгалами и литовцами, ливами и куршами, латгалами и эстами, ожесточившейся до предела и превратившие прибалтийский край в сплошной театр военных действий после появления третьей силы – немецких миссионеров и рыцарей меча.