Глава пятая
Июль – сентябрь 1981 г.
Мы сняли с Леней однобедрумную[7] квартиру на Авеню Ю и Ист Седьмой.
Мама приглашала на нашу свадьбу всех, кого видела, даже тех, кого видела впервые в жизни. Она старалась как могла скрасить свадьбу дочери, которая пришлась как раз на время нашего приезда в чужую страну. Самое худшее, что можно пожелать человеку с Кавказа, да и, наверное, вообще человеку, – это «пустую» свадьбу, или «пустые» похороны. Конечно, все понимали, что дома была бы совсем другая свадьба, что здесь нас пока никто не знает… И все же мама старалась как могла.
Удивило меня другое: пришли все, кого мама пригласила. Пришли, несмотря на то, что совершенно не знали нас. Еще и подарки принесли: деньги в конвертике, как здесь принято. Неужели одиночество такая суровая проблема в Америке? Ведь это мы только что приехали, а они здесь живут давно. Не могли они с такой чуткостью отнестись к нашему одиночеству, если бы сами не страдали тем же: сытый, как правило, голодному не друг. Спасибо вам, люди, я даже не знаю ваших имен, но спасибо тем более.
Тетя Хиба с дядей Стасом и дядя Денис дали взаймы моим родителям кучу денег, свадьбу устроили шикарную. Конечно, родителям спасибо, только если по мне, то они зря все это затеяли. Разве это свадьба? Что мне все эти лакеи в костюмах, этот блеск люстр, обильное угощение? Спектакль все это. Все, кто мне дорог, остались там. Свадьбу справляли во льду и в холоде, несмотря на роскошь. Какие заморские кушанья и парадные костюмы могут компенсировать отсутствие близких людей?
Все подарки, которые гости принесли на свадьбу, отдали нам с Леней, чтобы «было, с чего начать жизнь». Я тогда не понимала, сколько лет потом предки должны были себе во всем отказывать, прежде чем папа, который наконец устроился на работу чертежником, смог эти долги вернуть. Я совершенно не думала о деньгах, и меня глубоко оскорбляло, когда Леня о них думал. Вроде поэт, талантливый человек, а такой меркантильный!
Закончился вечер свадьбы, белый лимузин подвозит молодоженов к их новому дому. Впервые в жизни мы одни в своей новой квартире! Я в подвенечном белом наряде, мне шестнадцать лет, белые живые цветы у меня в волосах. Открыли дверь, прошли в спальню… Что, по-вашему, делает юный жених (ему 21 год!), который к тому же еще поэт, оставшись наедине со своей невестой? Бегом бежит к широкой двуспальной кровати, поскольку ничего шире в доме нет, и высыпает на нее содержимое огромного пакета – конвертики с деньгами, подаренные нам в этот вечер. Каково?
Я, разумеется, ни слова не сказала, я воспитанный человек. Да и что тут скажешь: бросайся на меня, не бросайся на деньги? Но в корзиночку, где у меня уже лежала тяжеленькая черная обида, уложила еще одно тяжеленькое пушечное ядрышко. Теперь у меня их стало две – сорокапудовых чугунных обиды.
У нас медовый месяц, а он объясняет мне, что это Америка, что он с большим трудом нашел новую работу (он теперь чертежник в какой-то лаборатории, слава Богу, в Нью-Йорке), что на нем теперь ответственность за нас троих и потому он каждый день будет ходить на работу, не пропуская. А это означает: уход в семь утра, приход в семь вечера.
После двенадцатичасового рабочего дня – он уставший. Не успев отдохнуть, он уже должен идти спать, т. к. завтра вставать в шесть часов утра на работу. Нормально?!
А еще история. После того как сорок часов кряду мой поэт считал, сколько же денег ему там подарили, наконец все-таки наступил момент, когда мы разделись и легли. Теперь я законная жена: все по правилам у нас, все по расписанию!
Леня причиняет мне боль. Он такой неуклюжий, не знаю, что он там делал со своими москвичками (кстати, при мысли о москвичках я вообще зверею!), только мне он причиняет одну боль. После того как Леня доводит меня до слез, он вообще решает идти спать. Мы спим с ним, как брат и сестра, нежно любящие друг друга, и он утверждает, что, чтобы привыкнуть друг к другу, мы должны просто поспать, ничего не пытаясь несколько недель, а может быть, месяцев. Как вам это нравится?! Я не просто была беременная девственница, но я еще и полсрока отходила, все еще оставаясь девственницей. Вот это страстная любовь! Почти такая же, как в фильмах, когда, не доходя до кровати, срывают с тебя одежды, сгорая от нетерпения.
Боясь прозевать колледж и на этот год, я начала хлопоты по оформлению еще в августе. Мой первый визит в Бруклинский колледж – день регистрации. Бесчисленное количество секретарей. Из одной комнаты посылают в другую, из одного корпуса в другой. Бурленье на сплошном этом английском языке, уставленные на меня глаза… ощущение собственной тупости… Не понимаю, не понимаю, даже после третьего, медленного (для кретинов) повтора – не понимаю. Хоть убей. Уф, холодный пот прошибает от этого общения с секретаршами!
В конце концов вышла во дворик, отдохнуть от напряжения, т. к. каждое слово, каждое предложение, перекинутое на этом языке, отнимало у меня баснословное количество энергии. Как будто слова и предложения – это насосы, выкачивающие из меня жизненную силу, а поймать слово, сказанное кем-то, было так же тяжело, как поймать одного из летающих по обложенному гранеными льдами небу воробьев.
Института я ждала всю жизнь, как начало молодости. С окончанием школы заканчивалось детство, а в институте открывалась молодость со всеми ее недоступными до сих пор радостями. Как же так получилось, что я пришла на первый курс беременная? Я и это пузатое тело не могли быть одним и тем же. Я – худенькая. Я – сама ребенок. Еще вчера я сидела за школьной партой. Эта – семейная, горкоподобная и беременная – не я.
Однако нужно было ходить в этом околдованном виде, как Василисушке в образе лягушки. Мало этого, лягушка все время ходила со съеженной осанкой, т. к. все разговаривали с ней, как с дегенератом, растягивая каждое слово и по нескольку раз повторяя одно и то же. Она не могла смириться с тем, что все, абсолютно все в этой чертовой стране смотрели на нее с чувством превосходства, т. к. они свободно говорили по-английски, а она ни в зуб ногой.
Я села на мраморную скамейку, мягко освещенную мраморно-прохладным светом искусственного солнца. Мимо меня туда-сюда ходили здоровые ядреные американские студенты. Глаза их, губы, кожа, сердце, мозги – все было тоже искусственное, мраморно-холодное. Я была уверена, возьми я любого из них за руку, это будет искусственно подогретый мрамор. На мраморных деревьях сидели из камня выточенные воробьи: тончайшая работа современной техники – выточены из камня, а хлопают крыльями, поворачивают каменные головки, глядят подвижными каменными глазами, даже летают.
Первый день занятий в колледже.
На стене, в коридоре, огромная надпись: «Но вэпон ин классрумз!» Я усомнилась в своем английском, заглянула в словарь: «вэпон» – «оружие». Уточнила у стоявших рядом студентов, правильно ли я поняла: все так, оружие в классах запрещено. Вытаращила глаза и онемела.
Какое оружие? Откуда может взяться оружие? Оружие это что, котлета какая-нибудь или ранец, чтобы его принести в класс, его ведь нужно иметь. Вокруг смеются: Вэлкам ту Америка![8]
Первый урок: английский как второй язык. Дали тест, чтобы определить, в какой класс меня посадить. Надо написать сочинение на одну из трех тем: «Как я приехала в Америку», «Как мне жилось в моей стране» и что-то там еще. Я выбрала, естественно, про жизнь в своей стране.
Чистый, белый лист бумаги. Сказать столько хочется! На русском – ух я бы сейчас вылила! Невольно, с болью вспомнила, что я всегда была одной из лучших в классе по части сочинений, как мои сочинения занимали первые места на школьных конкурсах, как между мной и нашей учительницей по русскому и литературе был установлен особый негласный контакт. Я знала, что она, единственная из всех окружавших, поймет все. Я писала для нее одной. Она же, действительно, понимала, ставила четверку и оставляла комментарии на полях, которые были для меня важнее четверки. Комментарии ясно говорили, она все поняла и оценила, а четверка или пятерка, эти мерки для бренного мира, который я презирала. И все же я удивлялась, почему Лариса Александровна неизменно ставила мне четверки? Чего же не хватало моим работам? Почему она считала, что они не тянут на пять?
Неожиданно, в конце четверти, откуда-то появлялась толпа пятерок и в четверти оказывалось пять. Так всегда. Я даже перестала пытаться понимать эти ее причуды. Избаловать что ли она меня боялась? Напрасно, я бы не зазналась. Хотя, надо признаться, в глубине души меня оскорбляла четверка, и я еще сильнее из кожи вон лезла, чтобы достичь совершенства в том, что я умела делать так хорошо. Получить пять у Ларисы Александровны – задача близкая к нереальной. У нас и четверки-то были у двух-трех человек в классе.
Однако я в Америке, передо мной пустой лист бумаги… время идет… как же написать это все по-английски… Прошло уже пятнадцать минут урока, а я еще ничего не написала. Проходит еще десять минут, и я чувствую, что сейчас лопну от напряжения: слова все сидят в моей памяти – прямо у самого выхода, распирают меня, но выскочить не могут.
Представьте себе, громадный, ржавый автомобиль, в котором заглох мотор. Вы включаете зажигание, а там только скрежет да шум, вы жмете на газ, оглушительный шум усиливается, автомобиль и хрипит, и сопит, и жужжит, и какие только странные звуки ни производит, но не двигается с места. Вы проклинаете все на свете, изводитесь, потеете, синеете, чуть не усилием духа заставляете несчастную машину двинуться и поехать. Но, не пройдя и полкилометра, автомобиль снова застрял.
Вы снова начинаете теребить зажигание, толкать, давить, жать, потеть, мучаться, синеть, зеленеть… тронулся! Тихонько проехал несколько метров и снова встал. Так предстоит ехать весь путь. Вот что такое – написать сочинение на английском языке. Хотя, как ни странно, по английскому у меня ведь тоже было пять.
Будь это русский язык, я бы уверенно села за руль, включила зажигание и… поехала! Моя машина мчалась бы легко, плавно, без каких-либо препятствий и помех, я могла бы, набрав скорость, пользуясь наработанными годами навыками, за час проехать много десятков, даже сотню километров! На английском таких расстояний вообще не осилить. На контуженной тачке английского еле-еле можно проехать пару кварталов, хорошо если за угол завернуть. Разве это метод передвижения по жизни? Английский – это инвалидная коляска. Русский – это автомобиль «Волга». Русский – это мои естественные ноги, английский – деревянные протезы вместо ног.
Каково бросить автомобиль «Волгу» и добровольно сесть и передвигаться по жизни в инвалидной коляске?
«Это временное явление! Потом мы все пересядем на “Шевроле”! “Шевроле” разве сравнить с “Волгой”?» – говорят мои.
Сколько же пройдет лет или десятилетий, прежде чем мы пересядем? Да и пересядем ли вообще? А потом, почему вы решили, что «Шевроле» лучше «Волги»? Только потому что иномарка? Пока – я основательно села в инвалидное кресло. Я в панике!
Какими бы убеждениями и принципами вы ни руководствовались, ради чего на свете можно принести в жертву свои ноги и обречь себя на то, чтобы всю жизнь передвигаться на костылях?! Научиться? Адаптироваться? Привыкнуть? Наверно, можно и к костылям привыкнуть, и к протезам вместо ног, только ради чего на свете можно добровольно обменять свои ноги на протезы? Как можно было сморозить такую глупость?!!!
Мне не просто хочется громко и неистово выть, запрокинув голову, мне хочется разбить все окружающие предметы, рвать на себе волосы, убить того, кто вообще придумал это понятие – эмиграцию. Нет описания моему протесту, моему возмущению и моему горю.
Из класса, где писали сочинение, я вышла, как из комнаты пыток. Сил я оставила там семь пудов, а написать удалось… с гулькин нос. Смешно даже взглянуть на эти два листика… Зачем все это? Зачем нужно было бросать легкий, мощный, проворный, совершенный (относительно – ведь все познается в сравнении…) родной язык, чтобы приехать сюда и стать на костыли (в смысле языка), на которых ни стоять, ни идти, ни повернуться.
Конец ознакомительного фрагмента.