Опыт восхождения к цельному знанию. Публикации разных лет. Выборка публикаций из газет и журналов (С. В. Гальперин)

Воспитание к свободе

О народы, отдайте всё, всё,

но только не свободу мысли!

И.Г.Фихте

Смутное время переживает Россия. И смутой этой обязана она внезапно обретенной свободе мысли. Еще вчера идеологический пресс давил на общественное сознание, жесткая цензура пыталась [и не без успеха] проникнуть в сознание индивидуальное. Сегодня ничего этого нет: думай, о чем хочешь, высказывайся в открытую, публикуй самые сногсшибательные теории. В этой пьянящей атмосфере старческим брюзжанием могут показаться слова Николая Бердяева: «С горечью нужно признать, что свобода мысли дорога лишь тем людям, у которых есть творческая мысль. Она очень мало нужна тем, которые мыслью не дорожат. В так называемых народных демократиях, основанных на принципе народного суверенитета, значительную часть людей составляет народ, еще не сознающий себя свободными существами, несущими в себе достоинство свободы. Предстоит еще воспитание к свободе, что не делается быстро». И все же к написанному полвека тому назад философом-изгнанником стоит прислушаться.

Распалась связь времён…

Драгоценные пласты нашей материальной и духовной культуры свидетельствуют о том, что Россия никогда не была обделена носителями творческой мысли. Но сколь же пренебрежительно (это наиболее мягкое выражение) относились к ним во времена господства коммунистической идеологии, опирающейся на классовый (уравнительный) принцип, на воинствующий материализм! С каким упорством пытались вытравить из сознания нескольких поколений саму память о русской религиозной философии, чьи корни – идеи Платона и неоплатоников, труды святых отцов православной (восточной) церкви, а вершина – Владимир Соловьев и его последователи. Вся система образования принимала в этом деятельное участие. В итоге некогда плодородная нива была обращена в пустыню. Распалась связь времён… Будто и не было культурно-духовного Ренессанса России, ее серебряного века, наполнявшегося предчувствиями грядущего религиозного преображения.

Но наконец мрачная пора позади. Вот она – свобода: не анархия – демократия. Можно обращаться к древним символам и новым идеям, развивать экономику и государственность на строго научной основе, использовать опыт других стран, добившихся выдающихся успехов. С верой тоже все в порядке: можешь верить в любого бога, либо вообще ни в какого. Не забыты и сами идеи религиозных философов: то и дело слышишь: «русская идея», «соборность», «духовность». Всё теперь действительно будет направлено на всестороннее развитие личности – и образование, и культура, и наука.

Увы, душевная эта пастораль отражает не суровую реальность, а всего лишь привлекательные с виду островки в зыбкости брожения умов, охватившего общество, то есть те самые «мнения», которым некогда Маркс-Энгельс противопоставили свой исторический материализм. Это брожение не миновало круги экономистов, историков, политологов, социологов. За их разноречивыми мнениями, ссылками на мировой опыт, на национальную идею и т. д. проглядывают «уши» упомянутой выше философии с ее неуничтожимой основой: «Общественное бытие определяет общественное сознание». Правда, сейчас избегают говорить о «базисе» и «надстройке»; общественное бытие рассматривается не только с классовой позиции, как у коммунистов, но и с других: экономической, национальной, культурной. Но это не меняет существа проблемы: распавшаяся в историческом развитии России связь времён сама собой не восстанавливается.

Основой русской философии истории является саморазвивающаяся историческая идея, образующая своё тело – социально-экономическую реальность и свой дух, выявляемый в сфере символов – культуру. Это исторический идеализм, предельно сжато выраженный Вл. Соловьевым: «Идея нации есть не то, что она думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Это и есть развёртка христианской священной истории, обращённой к судьбе не только любой цивилизации, но и каждого человека в отдельности. Изначальный смысл «русской идеи» – воссоздание в общественном организме образа Св. Троицы – находится в лоне религии, определяемой отнюдь не по Фрейду и не по Фромму при всей популярности в мире их взглядов, но как телесно-духовная утверждённость человека в вечности.

Всякая новая трактовка «русской идеи» при самых благих намерениях её авторов манифестирует в действительности личину вместо лика, где истинно диалектическая связь между бытием и сознанием подменена одной из форм причинно-следственной, в основе своей вещественной связи. Справедливости ради следует отметить, что не только искажению, но и полному забвению преданы и иные исторические «идеи», хотя бы «американская». Пуритане – поселенцы Нового Света верили, что свобода лишь у Бога, они же свято следуют божественному предначертанию. В православии, которому Россия верна вот уже тысячу лет, сам образ Божий в человеке – его ум, его свобода. «У человека два крыла, чтобы возлетать к Богу – свобода и благодать», – говорит Максим Исповедник. Человек способен к сотворчеству с Богом – к синергии, в этом основа многовековой практики православного исихазма (священнобезмолвия). Если в протестантстве мир представляется мастерской, то в православии мир – это Храм. Оказывается, корни свободы, которую страстно призывает беречь Фихте, вовсе не в классовом сознании, а в религиозном.

Краеугольным камнем научного познания (и это особенно выделялось в советской науке) являлось его полное отмежевание от религиозного чувствования, от веры. И это несмотря на то, что начальные посылки, постулаты, рабочие гипотезы, носящие явно субъективный характер как в естественных, так и в общественных науках, расцветали подлинно религиозным мифом, превращались в догматы, находя опору в слепой вере. Современная мировая наука, некогда выросшая из пеленок протестантского просвещения, не настолько ортодоксальна, чтобы не сохранить симбиоз с религией в сфере этики, нравственных начал, онтологии. В советской науке подобная ниша начисто отсутствовала: основы научного коммунизма полностью отвергали саму возможность такого «противозаконного» дуализма. Господство в течение долгих десятилетий однозначно и догматически трактуемой философии истории произвело труднообратимый сдвиг в общественном сознании, исказило истинный смысл исторического процесса как саморазвития исторической идеи.

В пустыне познания

Осознáет ли общество, и как скоро, что от саморазвития исторической идеи никуда не спрячешься? Претендующие ныне на власть над умами деятели даже не подозревают, что религиозные мифы правдивее и грандиознее самых заманчивых социальных утопий, потому что символически выражают эту идею. Действуя слепо, она пробивает путь сквозь множество иллюзий, разрушая по пути выглядящие неприступными, а на поверку оказавшиеся воздушными замки.

Обществу необходимо прозреть, но существующее положение не внушает оптимизма. Исторический идеализм, блестяще раскрытый работами Бердяева, и в особенности Лосева, пока не стал достоянием широкой общественности, упрятан за семью печатями от сферы образования.

Мне могут возразить, что у нас не только снят запрет на труды русских философов, но и книги их переиздаются значительными тиражами. Но ведь мысли – зёрна, им необходима благодатная почва. Вместо нее (я уже упоминал) – пустыня. При достаточно щедром поливе на ней прорастает что угодно, в этом можно убедиться, обратившись к книжному рынку, где, естественно, царствует свобода, определяемая игрой спроса и предложения, а носители знания и веры приобретают все признаки товара.

Почему религиозные идеи никак не проявляют себя на государственном уровне (речь идёт, естественно, не о посещении первыми лицами торжественных богослужений)? Почему столь критично относятся демократы к альтернативе потребительской и духовной цивилизаций? Почему призыв преп. Серафима Саровского к стяжанию Духа Святаго остаётся лишь в лоне Православной Церкви, разве он не выражает архетип всей русской культуры? На все эти «почему?» (а их могло быть гораздо больше) ответ один: потому что общественное сознание остаётся крайне секуляризованным. Это обретение эпохи европейского Ренессанса, когда мера времени («секулум» – столетие) отделила в восприятии человека преходящее – мирское от вечного – божественного. Между «здесь-сейчас» и «здесь-всегда», «сейчас-везде» начала возникать непроходимая пропасть, все больше отдаляя его от причастности к всюдности и вечности. Он перестал переживать пространство и время как становление – непрерывно-сплошную текучесть. Однако это «обмирщение» имело значительные достоинства: оно сопровождалось выявлением причинно-следственных зависимостей в окружающем человека мире, стало быть, заставляло этот мир служить ему, приносить пользу. Человек не только обнаружил строгие закономерности в природе, но и связал их с собственной свободой: «Свобода – познанная необходимость». Начиналось триумфальное шествие познания…

Однако путь развития общества, фундаментом которого явился сам человеческий разум, вероятно, ясен, а конечный вывод просто-таки прекрасно знаком. Беда в том, что сам этот разум оказался несостоятельным: человечество охвачено острым гносеологическим кризисом. Относится это, отнюдь, не только к России, просто у нас, как всегда, наиболее обострены противоречия. Действительно, корни нынешних экологических и социальных кризисов – в использовании знаний, которые не позволяют установить фундаментальные связи между явлениями, тем более, предвосхитить отдалённые последствия их воздействий. Современная наука, добиваясь порой впечатляющих успехов в отдельных сферах, выявляет свою полную беспомощность в попытках построить целостную картину мира. Знание дало человеку обещанную силу, но она оказалась, скорее, разрушительной, нежели созидательной; её применением он обязан во многом нарастанию всеобщего отчуждения. Стало быть, часть знаний следует считать ложными.

В этих условиях ранее упорно насаждаемая вера в рациональное знание неизбежно сменяется возвращением в индивидуальное сознание веры в Сверхсущее, в Единое, в Бога: «есть же вера уповаемых извещение», – справедливо утверждает апостол Павел. Но спасительный для человеческой индивидуальности, как и общества в целом, возврат этот весьма затруднён. Культура в значительной степени секуляризована, общественное сознание испытывает последствия целенаправленного атеистического воспитания, в чём особенно преуспела система образования. В итоге поворот к вере превращается по существу в брожение умов. Основы древних культов Востока и их современная интерпретация теософского и антропософского характера, спекулятивная трактовка феноменов, не имеющих объяснения в ортодоксальной науке, образуют пёструю смесь, которая проникает в полупросвещённые массы, охваченные эсхатологическими настроениями и предчувствиями. Заезжие и доморощенные «учители», организуя по мере возможностей рекламу, подчас весьма успешно конкурируют с традиционным православием, которое противопоставляет риторике протестантского увещевания или отрешённости восточной медитации пышность и торжественность храмовой литургии одновременно с непререкаемостью древних догматов.

Свобода истинная и мнимая

Желание верить есть. Оно упорно пробивается из глубины индивидуального самосознания сквозь наслоения псевдокультуры. Вера принадлежит сердцу, но начинается в мыслях. Как же преодолеть злосчастную секулярность, ощутить истинную, а не мнимую свободу?

Русская философия серебряного века, завершаемая ранними трудами Лосева, предлагает формировать и развивать цельное знание, где алогическое и логическое равноправны, соединяя веру и знание в вéдение. Естественно, эта философия с её опорой на диалектику символа, на исторический идеализм, на православно понимаемый неоплатонизм не умещается в прокрустово ложе, сооруженное западным философским рационализмом со всеми его позднейшими ответвлениями, включая экзистенциализм. Её не примут пропитанная релятивизмом отечественная наука и наше родное, шарахающееся лишь от одного упоминания об идеализме образование. Да и Православная Церковь с подозрением относится к тем её положениям, которые остаются вне пределов канонического богословия.

Действительно, представьте себе, что в обычной (не воскресной) государственной школе вдруг заговорят о том, что христианское вероучение обращено непосредственно к человеку, ведь именно здесь его разум и свобода творчества представляют собой образ Божий. И отнюдь не человек придаёт всему существующему смысл – это было бы слишком самонадеянно, а Бог, чья сущность непознаваема, поскольку выходит за пределы бытия и человеческой мысли (попытайтесь помыслить об «одном» – и вас постигнет неудача). Зато Он причастен миру своими проявлениями, энергиями, благодатью.

Да, пожалуй, представить это трудно. В нашей системе образования, верной идеологии материализма, десяткам миллионов юных людей продолжают внушать, что развитие мира предопределено формами движения, простейшая из которых – механическое движение, а сама сложная – психическая, почему человеческий разум и есть высший продукт материи. Личность же сводится по существу к марксову «продукту общественных отношений». Попытка перенести такую «личность» в центр образования даже с учетом её индивидуальных качеств, даже при щедро финансируемых сегодня Фондом Сороса «гуманизации» и «гуманитаризации» обречена на неудачу. Можно даже поклоняться ей, но это будет поклонение идолу, а вовсе не божеству.

Цельное знание соединяет науку, религию, искусство, в которых отразилось извечное стремление человека к Истине, Добру, Красоте. Но соединяет не механически, предлагая некую сумму знаний, упакованных, соответственно, в сумму учебных дисциплин. Его основой является личностное начало, скрытое во всякой вещи; тайное, сокровенное Слово, воплотившееся в Абсолютной Личности. Потому и самому слову «образование» возвращается изначальный смысл: формирование образа мира в индивидуальном сознании, совмещающееся со всеми формами самораскрытия личности: интуицией, познанием, стремлением (волей), чувством.

Истинная свобода – во Всеединстве. Но к нему не приводят ни эмпирический опыт, ни рефлексирующий интеллект, а лишь внутреннее видение (озарение), интуиция. И тогда кажущаяся отвлечённость откровения святых отцов о нераздельности и неслиянности Св. Троицы, их суждения о сложности сложения, о разделении и различении, об энергии сущности и благодати приобретает истинную конкретность и придаёт совершенно новый смысл числам и математическим операциям, «незыблемым» законам природы, привычным словам и выражениям.

В самой стихии русского языка ярко выявляется стремление к этому изначальному Всеединству: предлог «в», символизирующий вмещённость, – наиболее распространенное слово по частотному словарю, в то время как сама вещная определённость оказывается менее важной (в русском языке в отличие от европейских нет артиклей). Сама судьба человека, осуществляющаяся в борьбе между добром и злом, жажде самовыражения, духовной устремлённости предстаёт как неповторимая и неуничтожимая точка на непрерывной линии священной истории – продолжающегося диалога Человека с Богом.

Невыносимо трудно не только разрушить, но даже поколебать устойчивые стереотипы нескольких поколений, живущих ныне. Именно они, надёжно угнездившись в сознании, не позволяют выйти за пределы царства необходимости, предлагают ложные пути и ориентиры, сохраняя подчас духовную слепоту у самых высокообразованных людей, у весьма авторитетных политических лидеров. Итоги этого могут быть плачевны, что известно из евангельской притчи о слепом, ведомом слепым.

Но именно поэтому творческую энергию личности, которой щедро наделена Россия, следует сконцентрировать на осознании образа Божия в себе. Это необходимый этап грядущего религиозного преображения, которое предчувствовали, к которому стремились русские мыслители-духовидцы. Это продолжение некогда прерванного культурно-духовного Возрождения России – пути к Богочеловечеству.

К цельному знанию

Своё восхождение к вершинам любомудрия Алексей Фёдорович Лосев начал в эпоху русского культурного Ренессанса. Еще, будучи студентом Московского университета, он знакомится с С. Булгаковым, Е. Трубецким, С. Франком, И. Ильиным, П. Флоренским; его дипломное сочинение читает и одобряет Вячеслав Иванов. Уже в раннем очерке «Русская философия» передаётся ощущаемый им богоданный напор интеллектуально-духовной мощи, который не могут ослабить даже бурные события, потрясшие Россию: «Самостоятельная русская философия, поднявшаяся на высокую ступень апокалипсической напряжённости, уже стоит на пороге нового откровения, возможно, также и новой кристаллизации этого откровения…».

Высокое гражданское мужество А. Ф. Лосев проявляет в период жестокого подавления свободомыслия: выпускает в свет (1927 г. – 1930 г.) восемь книг, содержание которых резко расходится с господствующей в стране идеологией. В 1930 году его арестовали, следом за ним – жену Валентину Михайловну, единомышленницу и помощницу как в научных делах, так и в религиозной жизни. Он испытал кошмар Белбалтлага, где почти ослеп. После возвращения в Москву (1933 г.) Лосев был обречён на многолетнее молчание. Печататься он начал лишь после смерти Сталина, издав до конца жизни около пятисот работ в области филологии, эстетики, лингвистики, культурологии, истории, в том числе несколько десятков монографий. Лосев широко известен как автор фундаментальной «Истории античной эстетики».

Но именно в «ранних» трудах кристаллизовалось откровение, некогда предчувствуемое им. Они дают возможность не только по-новому осмыслить и почувствовать реальность, но и выявить волшебную связь времён в смутные годы конца настоящего столетия с культурно-духовным Ренессансом России начала столетия. Давайте же прикоснёмся к неисповедимой тайне, оставленной нам в наследие последним мыслителем серебряного века, лежащей в основе его цельного знания.

Тайна смысла

С самого раннего детства мы стараемся понять окружающий мир, задавая бесчисленные «что?», «как?», «почему?». Но ведь любая вещь, составляющая мир, есть прежде всего именно она сама. То же относится к миру в целом. Такую исходную позицию предлагает и Лосев: «Где этот мир? Каковы его свойства? Существует ли этот самый мир? – спрашивает он. – На все эти вопросы я могу сделать только указательный жест, и – больше ничего. Вот он – этот мир, говорю я, показывая рукой на всё окружающее. Каков он, этот мир? Вот он каков, говорю я, продолжая пользоваться тем же самым жестом».

Человеческий разум издавна отошёл от подобного восприятия. Он начал придавать вещам определённый смысл, который так и называется – определение. И в науке, и в житейской практике без этого не обойтись. Но выявить, что представляет собой вещь (о-пределить её), – значит установить границу её смысла, предел её значимости. А как же быть с тем, что вещь всё же «именно она сама»? Привычная для нашего общества философия предлагает не ломать над этим голову и прибегнуть к категории «материя». Но ведь мы имеем дело не с философской абстракцией, а с неисчерпаемой в своих свойствах материальной вещью.

Между тем решение проблемы необычайно просто, и мы по мере надобности прибегаем к нему, хотя и не строим на этом своё мировоззрение. Как часто упоминаем мы о «душе» и о «теле» (и не только по отношению к человеку), когда хотим сопоставить тайну внутреннего с явленностью внешнего. При этом мы не собираемся давать определение ни тому, ни другому. И правильно делаем! Нам достаточно констатировать, что в каком бы облике, в какой бы форме ни воспринималась нами вещь, то есть как бы она ни проявлялась вовне, её индивидуальность (самость), то есть внутреннее вещи сохраняется: внешнее всегда оказывается символом внутреннего. И это не искусственный приём, не условность, изобретённая человеком (в отличие от определения), а сама реальность, считает Лосев. Всё в мире, включая историю с её людьми и жизнью, символично.

Стало быть, наряду с логико-понятийной «плоской» моделью мироздания существует алогичная «рельефная», символическая модель реальности. Утверждаемая Лосевым, она становится надёжным фундаментом русского символизма, составлявшего сердцевину серебряного века и пытавшегося сохранить целостность мира, разрушаемого утончённой рефлексией, всепроникающим «рацио». Тем самым оправдывается тоска человека в творчестве по органичности, по религиозному центру, разрешаемая в соборности Вяч. Иванова, синтезе живописи с музыкой Чюрлёниса, эсхатологической мистерии Скрябина.

Итак, абсолютная индивидуальность (самость) вещи остаётся непознаваемой. Но ведь вещь-то есть, она существует! Именно бытие оказывается первым полаганием, высекает первую искру мысли, проявляет тайну первого зачатия ума. «Эту тайну невозможно разрешить, ей можно только дивиться, – утверждает Лосев. – Она ощутима как тайна без всяких надежд на разрешение, но зато со всяческой надеждой на оплодотворение ею любых проявлений разума и смысла вообще».

Признание изначальной тайны смысла кладёт конец иллюзии, питающейся ныне как материалистической философией, так и рационалистической наукой, что смысл всему на свете придаёт исключительно сам человек. Мир не только существует вне зависимости от того, что о нём знает и думает человек, – он отнюдь не бессмыслен сам по себе. Смысл всякой конкретной вещи включает в себя то, чем она отличается от всего прочего, то есть те различия, которые создают её индивидуальность, неповторимость. Но именно эти различия, сливаясь воедино, и делают вещь ею самόй. Нашему уму это цельнораздельное единство является как устойчивая мыслимая предметность – образ, символ, то есть как уровень бытия. Если смысл вещи – её бытие, то явление вещи – её инобытие.

Поскольку у каждой вещи есть своя самость, то все вещи вместе должны иметь некую абсолютную самость, стало быть, любая вещь также символически причастна к ней. Противопоставляя господствующей в общественном сознании логико-понятийной модели реальности алогическую – символическую с её изначальной тайной смысла, Лосев, по сути, выражает нетеологическими средствами религиозную идею – приходит к гармонии Всеединства и Всеразличия: единого Бога и тварного мира – вершине русской мистической философии.

Тайна имени

Произнеся чьё-либо имя, а подчас и вообще именуя какую-то вещь, мы не подозреваем, что не только сообщаем (информируем) о них, но проявляем их энергию смысла. Действительно, в символической реальности внешнее несёт на себе смысл внутреннего – выражает его. Стало быть, это внешнее и есть проявление энергии смысла – таков вывод Лосева.

Со школьной скамьи мы связываем понятие «энергия» с возможностью выполнения работы, даже если речь идёт об умственной энергии. Между тем впервые применивший это понятие Аристотель, как неоднократно подчёркивает в своих работах Лосев, относил «энергию» к принципу становления смысла. Привыкнув к тому, что чувственно воспринимаемая реальность существует в пространстве и времени, поначалу трудно представить, что невидимый и неслышимый смысл (не придуманный человеком) охватывает эту реальность, не подчиняясь пространственно-временным ограничениям. А это значит, что энергия смысла действует мгновенно, с неотвратимой и бесконечной силой, в отличие от своего механического и всех прочих аналогов.

Всё это относится и к имени, за исключением имени-понятия: оно представляет собой имя нарицательное – обозначение одной из многих одинаковых вещей, смысл которого сводится всего лишь к установлению отношения между единичным и общим. Если же мы намереваемся вступить в общение с конкретной вещью, то оказываемся наедине с её неисчерпаемым смыслом. Нам придётся обратиться к ней напрямую, назвать по имени. И это уже имя собственное, оно, как и сама вещь, является символом, то есть выражает тождественное ему внутреннее (самость, смысл), притом не самими звуками речи (физико-физиолого-психологическим фактом), а той энергией смысла, которую они несут. Произнося имя вещи, мы проявляем её энергийно-смысловую разрисовку, её лик – мы мифологизируем вещь.

Если с позиции науки миф есть выдумка, противостоящая привычной и незыблемой логико-понятийной реальности, то у Лосева миф – развёрнутое магическое имя, жизнь вещи, увиденная изнутри, получившая словесное выражение её самоосознанность. Современный психолог, безоговорочно верящий в материализм, утверждает, что сознание – высший уровень психического отражения, присущий только человеку. Лосев предлагает более простое, но гораздо более ёмкое определение: «Сознание… есть соотнесённость смысла с самим собой». Нетрудно понять, что оно имеет отношение к любой вещи, поскольку она обладает смыслом (см. выше). Выходит, всякой вещи присуща самоосознанность – сугубо личностное начало.

Конечно, в этих умозаключениях ярко проявляется святоотеческая, христианская основа: всякая вещь таит в себе скрытое, сокровенное Слово (Логос), в котором сотворён мир. Слово воплощено в Абсолютной Личности – Ипостаси Сына. Обращение Лосева к тайне имени было отнюдь не случайным: культурно-духовный Ренессанс не обошёл стороной и клерикальные круги. Православный энергетизм, развивавший учение о причастности Бога миру не субстанциально, а энергийно, привёл к движению монахов-имяславцев, осуждённому Св. Синодом как ересь. Лосев, разделявший вместе с П. Флоренским взгляды имяславцев, сформулировал ряд тезисов, суть которых, по его воспоминаниям, в том, что «в имени Божием Бога, его субстанции нету, но в его энергии, в его смысловом истечении есть сам Бог».

Именно этот подход и осуществил Лосев, разрабатывая философию имени и не обращаясь непосредственно к вероучительным началам. Он предлагает исчерпывающий вывод: «Личность, данная в мифе и оформившая своё существование через своё имя – есть высшая форма выраженности, выше чего не поднимается ни жизнь, ни искусство». Кстати, в соответствии с этим художественная форма (по Лосеву) – «символ как личность, или личность как символ».

Итак, в имени символически выражено личностное начало вещи. Таким образом, имя вещи не сводится к тому смысловому (семантическому) значению, которое оно приобрело в языковой стихии и в котором используется в практике общения; в нём явлена энергия смысла, личностное, умное начало. Это и есть подлинная тайна имени, его мистика.

Реальность энергии смысла, выраженной в слове-имени, сводит на нет множество околонаучных мифов, питающих до настоящего времени всё, что связано с психологией. Появляется возможность свести к единому центру наиновейшие исследования в этой сфере, а заодно лишило сенсационности и откровенной спекулятивности не вписывающиеся в ортодоксальную науку явления экстрасенсорики, биоэнергетики и пр.

Тайна истории

Жизнь любого из нас – становление, непрерывно-сплошная текучесть, каждое мгновение она тождественна бодрствующему сознанию. Её таинственный признак направленности, чувство жизни человек пытается выразить словом «время», противопоставляя его «вечности». История – это становление понимаемых фактов; следовательно, она включает сознание. Без этого сами факты глухи и немы. Например, никто никогда не воспринимает чистую, вне-историческую природу. Не история есть момент в природе, но всегда природа есть момент истории, поскольку воспринимается и объясняется не иначе как с помощью сознания.

Уже эти лосевские взгляды диаметрально противоположны материалистическому подходу с его безапелляционным: материя – первична, сознание – вторично». Это фундамент исторического материализма, на котором построен логически безупречный вывод: воздействуя на внешнюю природу, заимствуя из неё необходимые вещество и энергию, человек изменяет внутреннюю природу – своё сознание. Отсюда следует подчинение всего исторического процесса жёсткой природной необходимости, неизбежности смены экономических формаций, классовая оценка реальности и т. д.

Основанием же лосевской философии истории является христианская священная история: диалог человека с Богом, начавшийся с момента, когда тот использовал данную ему свободу по собственному произволу (вкусил от древа познания добра и зла). Тайна истории есть тайна свободы: встречи Откровения Божия с откровением человеческой воли. Искупительная жертва Христа дала человечеству надежду на спасение, то есть на такое утверждение личности, чтобы она уже не в состоянии была попадать в сферу бытия ущербного, чтобы осуществилась её субстанционально-духовная утверждённость в вечности.

Продолжая традиции русской религиозно-философской мысли, Лосев заявляет, что смысл исторического процесса сводится к саморазвитию исторической идеи; философией истории оказывается исторический идеализм. Речь, однако, не идёт о некой чисто логической идее – абстракции, оторванной от действительности. «Для меня последняя конкретность это – саморазвивающаяся историческая идея, в которой есть её дух, смысл, сознание и есть её тело – социально-экономическая действительность, – заявляет Лосев. – В процессе этого саморазвития последняя определяет первую сферу, но определяет не вещественно-причинно и не логически-дедуктивно, определяет не экономически, не этически, не психологически (и тем более не индивидуально-психологически), но физиономически-выразительно и символически-бытийно».

Это предельно чёткое разъяснение не только преодолевает лукавую двусмысленность столь знакомого со школьной скамьи тезиса: «Бытие определяет сознание», не только показывает несостоятельность представления о культуре как всего лишь «надстройке» над «базисом», но и воспринимается как достойное завершение общественного поиска, осуществлявшегося в России в начале нынешнего века. Религиозное беспокойство и искания того времени представляли собой попытку общественного сознания (национального самосознания, жаждущего духовного преображения) найти адекватный ответ на исторический вызов, выразившийся в появлении и активном росте зловещих явлений: русского нигилизма, русского атеизма, русского большевизма. С позиций исторического идеализма однозначно следует, что начало европейского Ренессанса знаменует смену одной исторической идеи – христоцентризма средневековой Европы – другой – антропоцентризмом (причину смены Н. Бердяев называл в своих лекциях ещё в 1919 году). И бурное развитие предпринимательства, и сдерживающая беспредельный индивидуализм протестантская этика, и амбициозное буржуазное самодовольство, и социальные утопии от Кампанеллы до Маркса – всё это дух и тело вполне определённой исторической идеи, благополучно дожившей до наших дней и ныне процветающей в западном мире под личиной рациоцентризма. Развиваемый восточной (византийской) церковью христоцентризм не мог перейти в антропоцентризм, поскольку личность в нём не сводилась к индивидуальности (в ней проявляется не столько единственное, сколько Единое). В соответствии с восточной святоотеческой традицией Абсолютная Личность – Иисус Христос, воплощая Слово (Логос), вместе с тем «воипостасен» человечеству, несёт в Себе его духовные возможности, следовательно, в Нём Богочеловечество. Православному христоцентризму историей суждено развиваться как логизму (логоцентризму):

Но именно эта историческая идея и определяет основные особенности тысячелетнего развития русской материальной и духовной культуры. Общинному (мирскому) сознанию, отражённому в культурных символах, способах ведения хозяйства, межличностных отношениях, соответствует сакральное: Божественная благодать взаимной любви (соборность), эсхатологические ожидания (надежда на всеобщее спасение), синергия (соработничество с Богом).

И, естественно, свобода здесь никак не связана со всесторонним предпринимательством, но исключительно с творчеством, которое носит характер продолжения миротворения; мир представляет собой не мастерскую, но Храм; личность никоим образом не сводится к индивидуальности – начало её мистическое. Так раскрывается тайна нашей истории. Она незримо участвует в судьбе государства Российского, и пора узнать о ней каждому его гражданину: от школьника до президента.

Памяти русского мыслителя Алексея Лосева

Десять лет тому назад в день св. Кирилла и Мефодия окончил свой без малого вековой земной путь Алексей Федорович Лосев – православный мыслитель-духовидец, оставивший неоценимое литературное наследие и тайну своей подвижнической жизни. Цель жизни, которую он наметил ещё в юношеское годы, определялась «необходимостью примирения в научном мировоззрении всех областей психической жизни человека: науки, религии, философии, искусства и нравственности, то есть преодоления западного секуляризма с его проповедью автономии разных сфер творчества. Сознательно войдя при этом в русло самобытной русской философии с её святоотеческими корнями, Лосев тем самым выбрал единственно возможный путь восхождения к истине: лествицу христианского подвига, свершаемого к тому же в мрачные годы богоотрицания. Это была жизнь (по его же выражению) «слабой философской индивидуальности, затерявшейся в необъятном море коммунизма, но мыслившей самостоятельно», внешне, конечно, мало напоминавшая классические жития православных святых. И лишь сейчас, когда Россия, вовлечённая в водоворот гибельных событий, начинает искать спасение в православной вере, явление Лосева обретает новый, до того неведомый смысл. К Лосеву нужно идти, и первые шаги – самые трудные.

Вместо рационализации христианства, начатого схоластическим богословием Римской Церкви и завершённого протестантством, в православии осуществлялась христианизация ума, насыщение мысли тайной, которая есть не скрываемый секрет, а свет неистощимый. Лосев говорит о ней так: «… она ощутима как тайна, без всяких надежд на разрешение, но зато со всяческой надеждой на оплодотворение ею всех проявлений разума и смысла вообще». Православное богословие различает в Боге три Ипостаси (лица), единую природу (сущность) и природные энергии – вечно изливающийся преизбыток Божественной сущности. Неприступный по Своей природе Бог присутствует в Своих энергиях; они неотделимы от Его сущности, но сообщимы человеку. Сам Бог непознаваем, но Своим проявлением, обращённостью, энергиями Он причастен сотворённому Им миру, то есть всему сущему, а это уже постигаемо. Таковы истинные позиции православного мыслителя.

Предметом постижения для Лосева стало имя – узел, который связывает человека с каждой вещью окружающего его мира и с самим Богом. Вера и знание образуют у Лосева нерасторжимый союз. Всякая вещь хранит тайный, сокровенный смысл (свою самость). Обращаясь к вещи по имени, мы проявляем этот скрытый смысл. И в этом нет ничего противоестественного – ведь весь тварный мир и всякая вещь в нём сотворены Словом (Логосом) – Абсолютной Личностью. Поэтому всякое бытие личностно и выражается также развёрнутым магическим именем – мифом. Следовательно, сама действительно мифична, и осознание этого – мифология. Таким образом, утверждения современной науки о том, что миф (и прежде всего миф религиозный) противостоит реальности, несостоятельны, поскольку представляемая наукой реальность также не что иное, как относительная мифология вещного мира. Выйти за пределы мифологии в поисках истины невозможно.

Так – шаг за шагом – осуществляет Лосев синтез богословия, философии, науки. Возникают контуры грандиозного учения, которое он, однако, не мог выразить сжато и ясно по одной простой причине: вокруг разворачивалась беспрецедентная, беспощадная борьба с религией, само упоминание о Боге (кроме его отрицания) делало всякую публикацию просто невозможной. И философ вынужден облекать содержание своих замечательных трудов в 20-е годы в сложную, замысловатую форму. Утверждая и развивая православное миропостижение, Лосев готов к научным дискуссиям, всестороннему обсуждению выдвинутых им идей, однако жизнь предлагает совершенно иные варианты.

Искореняющая всякое инакомыслие власть во всём видит политическую подоплёку. Это и предопределило дальнейшую судьбу профессора Лосева, которую, разделила с ним нежная и любящая супруга Валентина Михайловна, незаменимая помощница во всех делах. Вместе они участвовали в движении имяславцев, которые предупреждали, что Россия погибнет, если престанет почитать Имя Божие; вместе вели агитацию против сергианцев, раскалывавших Русскую Православную Церковь унизительным компромиссом с безбожной властью. Они всё больше убеждаются в дальнейшей невозможности жить церковно-свободно и начинают готовиться к уходу в монастырь. И хотя монастыри запрещены и разогнаны, Лосевы вопреки всему решаются создать монастырь в миру, дать монашеские обеты, жить в духовном браке, предавшись истинной цели христианской жизни – стяжанию Духа Святого Божия.

Однако стены монастыря в миру не смогли защитить монахов ХХ в. от произвола тоталитарного режима, чьим главным оружием было устрашение. Они оказались участниками «дела», сфабрикованного ОГПУ. Преданность православной вере обернулась обвинением в «антисоветской агитации и пропаганде», участие в кружках имяславцев превратилось в «деятельность во Всесоюзной контрреволюционной монархической организации „Истинно-православная церковь“…»

Два с половиной года провёл Лосев в заключении. Об этом периоде его жизни известно из лагерной переписки с Валентиной Михайловной. Лосев сполна испытал муки богооставленности и в камере-одиночке внутренней тюрьмы Лубянки, и в битком набитой сырой палатке Свирского лагеря Белбалтлага: «… такое отсутствие радости, ласки, молитвы, такая оставленность и безблагодатность…», «Не есть ли это ликующая победа злых сил над нами, а вовсе не какой-то промысел Божий?…», «Я лишён благодати уже давным-давно, и нет надежды на её возвращение». Будучи с детских лет приобщённым к церковной жизни, заключённый Лосев оказывается полностью отлучённым от неё: «Но позвольте, что же это за религия – без таинства, без наставления, без постов, без всякого элементарного указания на внешнее присутствие религии?» Ему, глубоко верующему человеку, трудно тем не менее смириться с посланным Богом испытанием: «…Бог требует отдать всякое, хотя бы простейшее понимание происходящего, и волей-неволей приходится его отдавать, ибо Христос выше и дороже понимания жизни и самой науки. Но, Боже мой, как всё это безрадостно! Как Ты, Господи, отнял у меня всю ласку жизни, как лишил радости подвига и утешения в молитве! Как презрел всю мою многолетнюю службу Тебе в разуме и поклонении святая славы!».

И всё же, несмотря на приобретённую в лагере тяжёлую болезнь глаз, которая позже приведёт к полной слепоте, на бессмыслицу лагерной жизни «в бестолковости и азиатчине распоряжений, порядков, «обычаев», и «устоев», он находит в себе силы написать: «Знаю и то, что страдания мои нужны миру и мировой истории… что всё это осмысленно и что я должен быть только послушным и смиренным». И наконец: «Благословляю жизнь, благословляю все свои страдания, и – благодарю за всё!.. Думаю, что всё во благо и что всё кончится великим, лучезарным концом».

Однако испытания не закончились с выходом Лосева на свободу и возвращением в Москву, в родной дом. Он остаётся в опале, с ним предпочитают не иметь дела; ведь его клеймил Каганович на съезде партии, ведь сам Максим Горький, процитировав на страницах «Правды» и «Известий» фразу Лосева: «Россия кончилась с того момента, когда народ перестал быть православным» и т.д., назвал этого профессора «малограмотным», «безумным» и вообще советовал ему «повеситься». Он оказывается под гласным надзором партийных идеологов, и они устанавливают рамки, в которых допустима его научная деятельность; на занятия философией и богословием наложен строгий запрет. До конца своих дней Лосев будет лишён возможности осуществлять своё, названное им самим предназначение: «Восславлять Бога в разуме, в живом уме». Труды, ранее им изданные, запрещены; те, что находятся в рукописях, увидят свет лишь после его кончины. Всякое, неосторожно вырвавшееся слово, попавшаяся на глаза бдительному редактору подозрительная фраза из работы, выполненной в «дозволенных» рамках, могут стать поводом для нового ареста. Будучи уже в весьма преклонном возрасте, профессор Лосев в минуту откровенности обронил: «Не знаю, может быть, теперешние кусачие выпады тоже ведут к высылке». Действительно, ведь официальное решение о реабилитации Лосева будет принято лишь через несколько лет после его ухода из жизни.

Возвратившись из заключения, Лосев уже не застал в живых о. Давида и всегда ощущал – при всех своих огромных знаниях – неудовлетворённую потребность в духовном наставнике. Через много лет он скажет: «…Раз не посылается мне наставник – то уж, значит, надо так. Это дело духовное. Но я сам не ищу. Если будет мне послан – другое дело… Может быть, после моей смерти понадобится». Послушание монаха Андроника продолжается, и с ним рядом монахиня Афанасия. Представление об их монастыре в миру может дать выдержка из письма, которое Лосев отправлял супруге из лагеря: «Мы с тобой за много лет дружбы выработали новые и совершенно оригинальные формы жизни, то соединение науки, философии и духовного брака, на которое мало у кого хватит пороху и почти даже не снилось никакому мещанству из современных учёных, людей брачных и монахов. Соединение этих путей в один ясный и пламенный восторг, в котором совместилась тишина внутренних безмолвных созерцаний любви и мира с энергией научно-философского творчества, это то, что создал Лосев и никто другой, и это – то, оригинальность, глубину и жизненность чего никто не сможет отнять у четы Лосевых». Но когда Алексею Фёдоровичу исполниться шестьдесят, Бог призовёт к Себе Валентину Михайловну, и дальнейшее послушание придётся нести ему одному.

* * *

В миру Лосев оставался почтенным профессором, окружённым учениками-аспирантами. Он – непревзойдённый знаток Платона и вообще всей тысячелетней эпохи античности. Впрочем, он так же досконально знает и Средневековье, и европейское Возрождение, и всю западную философию. И вообще по эрудиции с ним некого поставить рядом. Поражает воображение и плодотворность его научной деятельности: несколько сотен статей, десятки монографий, наконец, многотомная «История античной эстетики» были написаны, вернее, «наговорены» Лосевым (ослепнув, он вынужден был диктовать) за последние тридцать лет его жизни! При всём этом он не находит достойного признания в пронизанных партийной идеологией высших научных кругах: его имя не найдёшь среди академиков и даже членкоров, перед ним закрыты двери МГУ, да и само издание работ оказывается не простым делом (подчас приходится бороться за каждую строчку с подозревающими крамолу редакторами). Профессор Лосев считает себя «сосланным в ХХ век».

Но наедине с Богом он – монах, во всём усматривающий Его волю. Лосев способен погрузиться во время учёного заседания в священнобезмолвие умной Иисусовой молитвы (в давние времена он обучался ей у афонских монахов), осенить себя незаметно для собеседников мелким крестом под пиджаком против сердца. Весь трагизм этой беспримерной жизни выражен в словах 80-летнего Лосева: «Моя церковь внутрь ушла… Я вынес весь сталинизм, с первой секунды до последней на своих плечах… И у меня не отчаяние, а – отшельничество… Как Серафим Саровский, который несколько лет не ходил в церковь». Основанием его неиссякаемой веры, неподвластной разуму, остаётся тайна: «…Вера начинается тогда, когда Бог – распят. Бог – распят! Когда начинаешь это пытаться понимать, видишь: это тайна». Но тогда объяснение находит и основа поведения верующего: «…Христианское смирение не есть ничтожество, это упование на вечное спасение».

Когда вокруг начали происходить серьёзные изменения, и слово «Бог» вновь стали признавать именем, а не понятием, Лосев уже преодолел 90-летний рубеж. Но он всё ещё находит силы для откровенных бесед со своими учениками и почитателями. И становится предельно ясным, что слепой, чувствующий иссякание жизненных соков старец всё так же ясен умом и твёрд духом. Вся история остаётся для него ареной встречи человеческой воли, направляемой несовершенным разумом, с Божественным промыслом: «Ты хочешь стать на место Божие и овладеть всеми планами божественного мироуправления! Это никому не дано» Любовь Бога к человеку всеобъемлюща, но проявляться она может в самых жестоких испытаниях, необходимых для его вечного спасения: «Что ни есть, то к лучшему. Да-да. Только это не пошлое такое самодовольство, а это трагическое христианство». В православии Бог доступен верующему через живое общение с Ним, чего нет в протестантстве: «Протестантизм – тоже религия, тоже общение, но – общение в понятиях… У нас общение с Богом может быть и через прикосновение (к иконам), вкус (при причащении), обоняние (ладан), слух, зрение – все чувства». Особый смысл приобретают церковные таинства: «Таинство определяется тем, что мы исповедуем абсолютную бесконечную личность, абсолютный идеал – Христа, Его воплощение здесь, на Земле. Общение человека с абсолютной личностью – Богом и есть таинство… В православии Бог есть крещение, исповедь, причастие, молитва – всё это таинства. Наш Бог доступен для общения»… Так, сочетая до последних дней заботы о делах мирских – научных с духовными наставлениями и прославлением Имени Божия, завершил свой земной путь выдающийся подвижник земли русской…

В глубине Ваганьковского кладбища в скромной оградке две могилы. Каждый год 24 мая служат над ними панихиду по монаху Андронику и монахине Афанасии. Они ушли в вечность, оставив живым свою веру.

Трудовое перевоспитание 38-летнего московского профессора Лосева, приговорённого решением коллегии ОГПУ к 10 годам лагерей, началось на лесосплаве у холодной Свири в октябрьскую непогоду. Через две недели он заработал ревматизм, затем третья по счёту врачебная комиссия учла, наконец, давнюю болезнь глаз профессора и признала его инвалидом. Ему даже предоставилась возможность выбрать себе работу, весьма подходящую для философа, привыкшего размышлять в уединении, – посменно сторожить лесоматериалы, разгуливая вдоль реки то днём, то ночью. Позади осталось 17 месяцев пребывания во внутренней тюрьме Лубянки (из них четыре с половиной – в одиночке), изнурительные допросы и оглашение сурового приговора. Но именно здесь, в сырой, битком набитой по ночам людьми лагерной палатке, к нему пришла надежда на скорый возврат к письменному столу. Надежду, правда, ещё не раз побеждало отчаяние…

12 декабря 1931 г. заключённый 2-го отделения Свирлага Алексей Фёдорович Лосев пишет Валентине Михайловне Лосевой (своей Ясочке), заключённой Сиблага: «… нам предстоит ещё большой путь. Я только что подошёл к большим философским работам, по отношению к которым всё, что я написал, было только предисловием…». Можно лишь догадываться о грандиозности замыслов профессора, ведь в упоминаемое «предисловие» входит целых восемь книг, изданных им в 1927 – 1930 годах! Содержание этих трудов не только не согласуется с марксистско-ленинской философией, но, по существу, противостоит ей, они наполнены глубокими идеями синтеза науки, религии, искусства.

Не пройдёт и двух лет, как Лосев действительно возвратится к своему письменному столу в квартире на Воздвиженке и снова его Ясочка будет рядом. Но… ни одной строчки не дадут опубликовать опальному профессору целых 20 лет. Функционеры ЦК ВКП (б) даже очертят границы его научных интересов: ему предписано отныне заниматься лишь античной эстетикой и мифологией, не вступая в пределы философии.

Под угрозой физического уничтожения Лосева вынужден принять навязанные ему правила игры. Даже получив после смерти Сталина возможность публиковать свои новые работы, он больше не пытается бросать прямой вызов власти. Как-то уже в весьма преклонном возрасте Алексей Фёдорович в минуту откровенности обронил: «Не знаю, может быть, теперешние кусачие выпады тоже ведут к высылке…» Профессора не покидает ощущение зыбкости своего положения. Это и не удивительно: официальное решение о реабилитации А. Ф. Лосева появится лишь …через 6 лет после его кончины. Труды, изданные им до ареста, остаются под запретом: к рукописям, написанным им сразу после возвращения из заключения, он сам больше никогда не обратится, упрятав их подальше «в стол». Ему навсегда перекрыт доступ в Академию наук; он не допускается к преподаванию в стенах своей alma mater – Московского университета. Дозволено лишь учить латыни первокурсников пединститута…. Но, несмотря на духовный вакуум, Лосев с головой уходит в работу. Он готовит аспирантов, принимает экзамены, борется с подозревающими крамолу редакторами своих работ, всегда находя опору в беззаветно преданной Азушке (Азе Алибековне Тахо-Годи), с которой связал свою жизнь после кончины в 1954 г. Валентины Михайловны. По окончании вынужденного молчания (то есть когда ему уже минуло 60) Лосев опубликовал около 500 (!) научных работ, включая несколько десятков монографий, по эстетике, мифологии, античной культуре, теории литературы, языкознанию и, главное, монументальную, 8-томную «Историю античной эстетики». Даже окончательно ослепнув, он продолжает надиктовывать новые и новые строки. Казалось бы, сделано всё, что в человеческих силах, и даже больше. Но на 95-м году жизни, за несколько месяцев до кончины, Алексей Фёдорович произнесёт в отчаянии: Нет, ничего не сделано, ничего не успел сделать!.. Погибла жизнь…» В чём причина столь неожиданной самооценки?

Из лагеря 40-летний Лосев, не зная ещё о скором освобождении, пишет жене, только что возвратившейся в их родной дом: «Почему хочется и мыслить, и писать, и говорить другим, общаться? Потому что я чувствую себя на манер беременной женщины, которой остаётся до родов несколько часов. Меня охватывают спазмы мыслей и чувств… жаждущих родиться и стать живыми организмами, продолжающими свою сильную и бурную жизнь вне меня, объективно, на людях, в истории. Но если уже заранее становится известным, …что своих книг я не могу написать, так как погубил зрение, …а если напишу, то не смогу их издать по невежеству и слепой злобе людей, – спрашивается: что делать дальше и куда девать свои неродившиеся детища, как осмыслить явную бессмыслицу – для меня – такого существования? Ответ один: пусть его осмысливается само, как хочет! Философ должен сохранять спокойствие… Пусть его „оформляется“, как хочет…»

Лосев действительно так и не издаст до конца жизни ни одной книги, в которой его собственное мировидение получило бы целостное философское оформление, стало достоянием общественного сознания. Может быть, это и явится истинной причиной его отчаяния и сетований накануне ухода?..

В 1990 году Аза Алибековна обнаружила в архиве Лосева объёмистую рукопись под названием «Самое само», которая, видимо, была написана учёным вскоре после возвращения из лагеря. Через 4 года работа была опубликована в одном из сборников лосевских трудов, но до настоящего времени не привлекла пристального внимания научных кругов, не говоря уже о широкой общественности. Очень жаль… Лосев выдвигает идею: всякая конкретная вещь хранит непостижимую тайну. Вещь можно назвать, изобразить, дать ей миллион определений, ткнуть в неё пальцем или мысленно представить, но всё это лишь попытки выразить её абсолютную индивидуальность – «самое само», которое, увы, остаётся вне пределов наших мыслей и чувств. Стало быть, и ответить на вопрос: «Что это такое?», имея в виду абсолютный смысл вещи, просто невозможно. И это вовсе не признак невежества, а всего лишь «учёное незнание». Пусть «самое само» конкретной вещи остаётся сверхмыслимой тайной. Зато можно совершенно точно утверждать, что одна вещь отличается от другой, стало быть, основой смысла должно быть различие. Но ведь в любой вещи все её различия слиты, соединены. Выходит, что такое соединение различий и является необходимым условием существования смысла вещи. Точно так же проявляются вовне и все различия, присущие одной вещи в сравнении с другими, и при этом выражается её абсолютная индивидуальность – «самое само». Такое выражение, в котором смысл внутреннего и внешнего совпадает, – не что иное, как символ. Символическая реальность открыла Лосеву путь к осуществлению его юношеской мечты: «примирить в научном мировоззрении все области психической жизни человека – науку, религию, философию, искусство и нравственность».

Жизнь приучила Алексея Фёдоровича молчать о главном. Иногда это было молчание не гонимого властями учёного, а верного священным обетам отшельника (за год до ареста Лосев вместе с Валентиной Михайловной принял тайный монашеский постриг, о чём стало известно лишь после его кончины). Впрочем, сдерживали профессора и вездесущие охотники до чужих мыслей. Как-то в откровенной беседе на замечание о своей замкнутости он ответил: «Давно замкнулся. Потому что я когда-то выступил, а навстречу только клевета, использование моих мыслей. Делали на мне карьеру, многие…»

Но в одном интервью в год своего 90-летия он решается предложить итоговый императив: «… у меня есть одна… формула. Она гласит, что и сама действительность, и её усвоение, и её переделывание требуют от нас символического образа мышления…» Разве это не попытка заявить открыто, что сама действительность символична и познавать её нужно по-новому? И что же, отнеслись к этому заявлению со всей серьёзностью? Стало оно предметом обсуждения в Академии наук или хотя бы послужило началом острой дискуссии в центральной прессе? Ничего подобного… Ниша, предоставленная правящим режимом профессору Лосеву, всегда была ему тесна, но вне её он мог восприниматься советским «бомондом» со своими «мифом», «числом», «именем», «личностью», «смыслом» скорее в качестве юродивого, но никак не пророка. А ведь его теория открывала чудеса, не снившиеся не только авторам «безумных идей» в физике, но и самым «крутым» современным фантастам. Одно лишь смысловое соединение, осуществляемое вне пространства и времени, позволяет человеку ощутить свою истинную причастность к Вечности. Куда до него жалкой виртуальной реальности, создаваемой нынешней компьютерной техникой!

Итак, начала нового научного мировоззрения были заложены в нынешнем столетии, но так и не стали в нём достоянием человечества. Не случайно Лосев считал себя «сосланным в ХХ век». Он не успел передать нам из рук в руки свою главную тайну, но и не унёс её с собой. Она продолжает и сегодня ждать своего часа.