I
Незамеченная статья Родченко
Журнал «Советское кино» (орган Главполитпросвета при Наркомпросе) выходил в течение трех лет – с 1926 по 1928 гг.: в 1926-м – 6 книг журнала (№№ 1, 2, 3, 4–5, 6–7, 8), в 1927-м – 7 (№№ 1, 2, 3, 4, 5–6, 7, 8–9) и в 1928-м – 2 (№№ 1, 2–3). Во всех номерах, кроме № 3 за 1926 год, публиковались работы Александра Михайловича Родченко: либо плакаты к фильмам, либо фотомонтажи, либо авторские фотографии, либо кадры из фильмов, декорации к которым исполнял художник, – «Ваша знакомая», «Москва в Октябре», «Альбидум», «Кукла с миллионами». В № 5–6 за 1927 год опубликована статья «Художник и “материальная среда” в игровой фильме», иллюстрированная 13 авторскими фотографиями. Это своего рода декларация художника-конструктивиста, формулирование эстетически рационального построения нового производственного (редакция) и бытового (комната репортера-нотовца) интерьеров в фильме Льва Кулешова «Ваша знакомая». На эту статью ссылаются все биографы Александра Родченко, в частности Л. Волков-Ланнит и А. Лаврентьев. Она была перепечатана в однотомнике литературного наследия художника в 1982 году.
Между тем в № 8–9 за 1927 год была опубликована еще одна статья Родченко, до сих пор не привлекавшая внимания исследователей и не замеченная биографами. Думается, что и сама статья, и обстоятельства ее появления представляют определенный интерес.
Это портрет художника-традиционалиста С. В. Козловского, одного из известных кинопрофессионалов, написанный художником-авангардистом, сторонником крайних новаций. Поводом для портретирования, по всей видимости, явилась совместная работа на фильме «Кукла с миллионами» (реж. С. Комаров). Пафос статьи – правильный выбор позиции – инженерия, конструкторство – в мире художественного творчества. Чрезвычайно симптоматичен сам заголовок статьи: «М-Р. 80х100. С-Ж», что расшифровывается как «Межрабпом-Русь», т. е. название кинофабрики, размеры декорационного щита в сантиметрах и, наконец, серия выпуска, студийная нумерация щита. Видимо, эта статья Александра Родченко выпадала из поля зрения именно из-за своего необычного заголовка. Кроме того, она чрезвычайно неудачно расположена на журнальном развороте – следом за материалом «Художник в кино. Беседы с художником С. В. Козловским, автором фундусной системы декораций в советском кинопроизводстве» – и набрана мелким шрифтом, так что создается впечатление, что это комментарий к основному материалу.
На развороте помещены также шесть фотографий процесса сборки узлов декораций из фундусных щитов, автором которых, видимо, является А. М. Родченко.
М-Р. 80х100. С-ЖКинофабрика не должна иметь в основе своей организации вид индивидуальных мастерских.
Цехи кинофабрики надо строить производственно замкнуто. Никто не может вмешиваться в работу разных цехов.
Работая в кино, я строил на всех фабриках Совкино и всегда думал, а где же фабрика?
Стоит осветительная аппаратура…
Стоит «Белл Хауэлл»…
Стоят трансформаторы…
Работают хорошие плотники…
Работают хорошие маляры…
Печатные машины и пр. …
А остальное почти театр. Сплетни. Самовлюбленность. «Генинизм». Ненависть. Кустарщина. Строят, ломают и выбрасывают. Никакой системы, никакой экономии, никакого накопления.
И вот в Межрабпоме я столкнулся с Козловским.
Этот, действительно, устроил цех декораций.
Тут система, экономия, учет. Фундусная система. Щиты в сантиметрах, где на каждом сзади стоит трафаретом размер 80х100 и «М.Р.» С. Ж. Струбцины, чтобы не портить щитов. Пратикабли всех размеров. Спуски для лестниц тоже. Ступени, арки, колонны любых размеров и т. д.
Фотоальбом дверей, окон и других деталей.
Колера краски под номерами и заказываются бочками на краскотерочном заводе.
Козловский – это не свободный художник, это инженер фабрики, конструктор фабрики.
Таких людей, как Козловский, нужно иметь во всех цехах кинофабрики.
Лучший комментарий к статье, по точности понимания ситуации, в которой оказались левые художники, содержится в дневниках Варвары Федоровны Степановой, жены и соратницы Александра Михайловича Родченко, художника-оформителя журнала «Советское кино». Ее записи 1927–1928 гг. опубликованы в книге: Варвара Степанова. Человек не может жить без чуда. Письма. Поэтические опыты. Записки художницы. (М.: Сфера, 1994).
Запись 23 ноября 1928 года говорит о колебаниях Александра Родченко между работой в кино и театре, куда он и ушел в конце 20-х годов, оформив сначала пьесу А. Глебова «Инга», а затем «Клопа» В. Маяковского и ряд других спектаклей.
Я говорила с Родченко на днях, что как это так тянется его вхождение в кино уже года три, и он еще категорически не знает, браться ли ему за все те кинопредложения, которые ему делаются в последнее время. Попробовал он работать художником, но это его ни в какой мере не удовлетворило; сейчас Хохлова предлагает ему сорежиссерство; Жемчужный звал ассистентом на «Москву», Л. Брик предлагает быть оператором в новой картине; М. Кауфман уже давно и сейчас опять говорит о совместной работе по мультипликации… но Родченко от всех отнекивается под всякими предлогами и в результате даже пошел ставить декорации Терешковичу в театр Революции.
Во всем этом, видимо, кроется упорство Родченко выдержать, выждать такой более самостоятельной работы, где уж можно было бы действительно показать опять какой-то новый шаг, какое-то поле открыть для борьбы. Мне это пришло на ум, когда я подыскивала материал для его книги. Так было с его фотомонтажем, так было и с фотографией, где он не только просто противопоставил ее живописи, но и в самой фотографии поднял борьбу за новую установку.
Поэтому он, видимо, не делает ошибки, отказываясь сейчас временно от киноработы или скорее не отказываясь от нее, а будучи очень разборчивым в выборе (С. 254).
Наконец, запись 25 ноября 1928 года. Завершая изложение большого разговора в редакции «Нового ЛЕФа» после выхода из журнала В. В. Маяковского и программного выступления О. Брика о необходимости прекращения журнала, Варвара Федоровна так комментирует ситуацию:
Один вопрос во всем этом неясен, скорее совсем не поставлен во всей его сложной серьезности, – как обойти ловушки производства в смысле записывания в него и возможной утери границ уступок.
С одной стороны, по Брику выходит, что нужны такие люди, как Леонидов в Межрабпоме – сценарист, который делает в любой срок нужный и законченный для производства сценарий, но не имеет никакой выдумки; с другой стороны, Брик в последнее время берет под сомнение работу Козловского – художника в Межрабпоме – который точно так же, как Леонидов – сценарии, может в любой срок ставить любое количество декораций и владеет всей технической стороной этого дела.
Так, Козловского он противопоставляет Егорову – художнику, который будто бы делает что-то новое всегда. Егоров – это ужасный бессмысленный художник с разворотом разных безвкусных стильных зал и с привкусом декадентских и всяких «новеньких» уклончиков-стилизаций.
Как все это совместить – здесь явный разрыв. Нельзя брать за основу среднее мнение в требовании красивости и отгородить целый круг вещей, оформление которых будешь расценивать менее требовательно, будешь считать, что рамочки и узорчики можно делать на коробке для конфет кому попало, декорации в кино ставить второстепенному художнику.
Нельзя делать такого противопоставления, что Рабинович не годится, потому что он работает с налету, не зная кино и не желая его знать, а Егоров вот может по-настоящему ставить…
Не в этом проблема, а в том, чтобы лучшего художника заставить работать производственно, проявив известную внимательность к его ошибкам в отношении к производству (C. 257).
Надо заметить, что Олег Леонидов был упомянут Бриком не случайно: он был сценаристом юбилейного фильма Бориса Барнета «Москва в Октябре», и он же вместе с Федором Оцепом, скоро ставшим эмигрантом, написал сценарий развлекательного фильма «Кукла с миллионами». На обеих картинах работал и А. М. Родченко как художник (на второй, как мы помним, именно с С. Козловским). Так что Брик со всей остротой поставил перед А. М. Родченко проблему возвращения назад… к Егорову (невольное пародирование лозунга, выдвинутого А. В. Луначарским в начале 20-х годов «Назад к Островскому»), вовсе неприемлемого для таких художников, как А. М. Родченко и В. Ф. Степанова.
Но что же предлагает объективное положение вещей? Продолжим свидетельство 1928 года:
Это величайшая ошибка – поддерживать в производстве того, кто быстрее может подладиться к существующим в производстве традициям, идти на всё – только не на разрыв с традицией.
Традиция в производстве знаменует собой полное пренебрежение и нежелание заинтересоваться спросом потребителя, заняться ростом и воспитанием этого спроса.
Здесь есть опасность совсем вышелушиться и полная возможность работать не от действительных потребителей, а от своего собственного индивидуального требования… где проверка массовой необходимости и потребности?!
При нашем огромном пожирании больших количеств в разных отраслях, очень трудно ориентироваться в отношении потребителя: он заглатывает абсолютно всё, не успевая усвоить, что проглотил. И так как такое явление экономически устойчивый факт, дающий возможность развития производства, не хочет и производство противиться, повышать свое качество; оно интересуется только временем выпуска наивозможно большего количества…
Масштаб количества потребления растет непропорционально размерам роста производства, и создается впечатление, что потребитель недоволен и вообще о нем даже и думать не надо, мы имеем достаточно средств подчинить его себе.
На этой почве случайности в выборе имеют огромный процент, это даже не организованный вкус руководителя; культура организованного вкуса при создавшемся положении совсем потеряна, мы имеем взамен этого клубок вкусов всех соприкасающихся в какой бы то ни было форме с руководящей верхушкой производства.
Только благодаря этой случайности мы и имеем возможность проводить свои предложения: все возможно, нет ничего такого, чего было бы абсолютно нельзя…» (C. 257–258).
Между тем процент «случайностей» в жизни страны в это время стремительно убывал.
Работа Александра Родченко в кино складывалась следующим образом:
в августе 1930 года он пытался дебютировать в кино как режиссер, начал съемки культурфильма «Химизация леса» (по сценарию О. Брика). Этот проект не был доведен до конца.
В 1931 году вышел фильм Виталия Жемчужного «Кем быть?» (по стихотворению В. В. Маяковского), адресованный детям. Художником картины был Александр Родченко.
Более в кино он не работал.
«М-Р. 80х100. С-Ж» стала последней публикацией Александра Родченко о кино. С закрытием «Нового ЛЕФа» он потерял трибуну и как теоретик фотографии. Он получил право печатать статьи о фотоискусстве только в 1936 году, опубликовав в журнале «Советское фото» (№ 5–6) статью «Перестройка художника» об опыте трехлетней работы в качестве фотокорреспондента на строительстве Беломоро-Балтийского канала.
Перестроила крайнего новатора отнюдь не кинофабрика, а сама жизнь…
Роман Гуль в «Советском экране»
Русский писатель Роман ГУЛЬ (1896–1986) написал о Германии две книги: «Жизнь на фукса́» вышла в 1927 году в Советском Союзе, события ее охватывают 1919–1926 годы; «Россия в Германии» – первый том автобиографической трилогии «Я унес Россию. Апология эмиграции» – вышла в Нью-Йорке в 1980 году, повествование в ней завершается сентябрем 1933-го, когда семья Гулей уезжает во Францию после кратковременного пребывания писателя в гитлеровском концентрационном лагере.
За последние годы многие книги Романа Гуля снова стали доступны отечественному читателю. Переиздана и «Жизнь на фукса́», в свое время изъятая из библиотек и покоившаяся в спецхране. Наконец, в 2001 году в московском издательстве «БСГ-Пресс» опубликована и автобиографическая трилогия – рассказ о жизни в Германии, Франции и Соединенных Штатах Америки.
Однако до сих пор не введены в киноведческий оборот журналистские работы Романа Гуля. Между тем в 1925–1927 гг. он систематически выступал в советских киноизданиях, сообщая из Берлина, в то время еще остававшегося «столицей русского Зарубежья», последние новости киножизни. Правда, следует упомянуть единственную републикацию: журнал «Читальный зал» (№ 2, 1995/96. С. 161) поместил в подборке о том, как виделось в 20-е годы будущее кино, корреспонденцию Гуля о киновыставке в Берлине, опубликованную в «Киногазете» (1925, 20 октября).
В № 58 «Киноведческих записок» вниманию читателей было предложено восемь работ Романа Гуля, напечатанных в журнале «Советский экран». В приложении помещен один репортаж, подписанный легко раскрываемым псевдонимом.
Думается, извлечь эти тексты из запылившихся подшивок популярного когда-то журнала следует по двум причинам.
Во-первых, эти «кинофельетоны», «письма из Берлина» не просто профессионально сработаны, но достаточно интересны и сегодня. Если сравнивать их (свидетельства с места событий) с корреспонденциями и книгами советских авторов: «По германской кинематографии» Н. Лебедева (М., 1924), «Киноиндустрия Германии» В. Ерофеева (М., 1926), «Кино в Германии» Н. Анощенко (М., 1927), – бывавших в Германии наездами, то нельзя не отдать предпочтение текстам Гуля. Он и литератором был профессиональным, а на жизнь Германии смотрел без оглядки на «прекрасное далеко». Потому и происходящее на экране описано точно и на перспективу. Да и то, что происходит за стенами кинотеатров, изложено трезво, без иллюзий и без праздного «разоблачительства».
Причина, по которой эти живые свидетельства очевидца выпали из поля зрения отечественных киноведов, проста – мало того, что Гуль был эмигрантом, так с начала 30-х годов его можно уже назвать и «антисоветчиком». Коллективизация окончательно избавила его от увлечения «сменовеховством».
Во-вторых, эти тексты, как и книга «Жизнь на фукса́», – яркое свидетельство настроений части эмиграции, которая поверила в длительность и плодотворность нэпа, в возможность демократических перемен в стране Советов и готовилась к возвращению в новую Россию. Публикации Гуля в «Советском экране» (впрочем, как и в других советских изданиях) и выход на родине «Жизни на фукса́» можно расценить как своего рода просьбу о въездной визе. Здесь напрашивается сопоставление со знаменитой книгой Виктора Шкловского «Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза». Та книга, вышедшая в Берлине в 1923 году, кончалась как раз письмом во ВЦИК, где автор просил о возвращении домой.
В этом отношении характерны точки зрения на происходящее на экране – солидарность Гуля не с «киноспецом», а рядовым зрителем из «рабочего дешевого» кинотеатра, его неоднократно высказанные заботы о том, какой должна быть «наша советская картина». Заслуживает внимания и беспощадная ирония как по поводу разного рода киноподелок на темы русской жизни (в том числе и революции), так и в адрес фильмов, искажающих историю применительно к политической и ура-националистической злобе дня.
Многие оценки Гуля и отдельных фильмов, и социально-политических тенденций, и психологических ожиданий разных зрительских слоев позднее нашли свое подтверждение в такой книге, как «От Калигари до Гитлера» Зигфрида Кракауэра.
Надо заметить, что работы Гуля о кино показательны и еще в одном отношении. Они свидетельствуют об интересе к кино представителей традиционных искусств и позволяют проследить процесс влияния кино на становление нового художественного видения. Работа писателя в киножурналистике оставила следы и в собственно литературном творчестве. И речь здесь не только о том, что какие-то корреспонденции в Москву (к примеру, описание «кинорайонов Берлина») послужили основой фрагментов литературного произведения (главка «Четыре Берлина» части «Жизни и смерти» книги «Жизнь на фукса́»). И не только о том, что киноактеры и киномаски становятся своего рода новыми мифологическими персонажами, образами некоего универсального художественного языка. Так, например, Роман Гуль описывает появление на литературном вечере Сергея Есенина и Айседоры Дункан, – и неожиданно рассказ перебивается следующим пассажем:
Коэффициент счастливого брака узнается, когда муж и жена идут рядом. Однажды я видел, как шел с женой киностар Конрад Фейдт. Фейдт очень высок, очень худ. Похож на две перекрещенные кости – рост и плечи. На экране его видели многие. Жена его красавица. Она торопилась за ним. Он шел быстро. Она хотела положить ему руку на плечо. И не могла. Не успевала. Так он и ушел вперед (Цит. по кн.: Белое движение: начало и конец. М.: Московский рабочий. 1990. С. 451).
Гуль писал в Москву о фильме «Кабинет доктора Калигари». Но тогда он даже не упомянул об актерах. Здесь же в описании облика Конрада Фейдта словно проступает его знаменитый персонаж – сомнамбула Чезаре. И затем в повествование словно вклеивается кусок киносценария, как они тогда писались: короткие фразы-действия.
Но само вторжение в рассказ «киностара» как бы пародирует аналогичный прием вторжения в действия гомеровских героев олимпийских богов и предсказывает несчастливый исход очередного брака Есенина.
Кино в 20-е годы становится настолько значимым в культурном отношении, что его технология, его поэтика начинают изменять видение мира. Симптоматично, как начинается «Жизнь на фукса́». Вот первые строки «от автора»:
Рисунок сегодняшнего дня подобен съемке «крупным планом». В литературе же отчетливо то, что снято «с расстояния».
Далее – при ожидании расставания с родиной – герой «почти не может думать»:
Мысли бегут по голове и расплываются, не собираясь в фокус.
Позже герой оказывается в горах Альтенау и вспоминает мордовские леса, где он вырос:
На вершине Брухберга мне кажется, что я вставляю натурные съемки в стереоскоп. И – смотрю.
Вот описание встречи с Юлием Осиповичем Мартовым:
Человек стоял в раздумчивости – с записной книжкой. Фонарь освещал его сбоку, как в фильме. Человек что-то записывал. Думал. Опять записывал. Шляпа была небрежно сбита. Человек, видимо, ушел в себя. (Цит. по кн.: Белое движение: начало и конец. М.: Московский рабочий, 1990. С. 421.)
Значительный человек, как главный герой в кино, отделяется от фона (толпы) светом.
Примеры можно умножать – автор использует панорамы, монтаж планов, наезды и т. п., – но нами приведены только те, где сам Гуль подчеркивает зависимость своих решений от кинематографа.
Исторические события спрессованы в книге в своего рода короткие отступления – как бы мелькание обрывков хроники. Этому приему автор дает такое объяснение:
Оператор души крутил батальную фильму.
Следует вспомнить аналогичный, но более систематически проведенный прием у Дос Пассоса, который тот назвал «Кино-глазом».
В конце-концов Гуль приходит к отождествлению течения жизни с кино. Так, описывая полную приключений жизнь одного из своих знакомых, возвращающегося в Советский Союз, он так завершает его характеристику:
Человек слишком много видел, много знает, и немножко утомился от кинематографа жизни.
Надо сказать, что Роман Гуль не был единственным писателем, кто испытал давление новой музы на свое творчество. Чуть позднее то же случилось с В. Сириным (Владимиром Набоковым), но эта тема достаточно разработана.
Что касается псевдонима Эрге, то нами были просмотрены комплекты «Советского экрана» за все три года сотрудничества в издании Романа Гуля (1925–27 гг.); эта подпись встретилась за это время только один раз, следовательно, появление псевдонима (по принятым в 1925 году журнальным нормам) можно объяснить только одним: наличием в журнале материала, подписанного полным именем автора. В № 11 (21) за 1925 год опубликован «кинофельетон» Гуля «По кино Берлина», других материалов, подписанных авторами с инициалами «Р» и «Г», нет. Следовательно, псевдоним Эрге (звучание сокращения Р.Г.) скрывает авторство Романа Гуля.
Безрадостный переулок
[1]Вена – родина многих европейских сенсаций. В особенности – эротических. Там печатается эротически «модная» литература. Рождается судимый многими судами «Хоровод» Шницлера[2]. Создается философия эротики – в виде парадоксальной сексуалогии Зигмунда Фрейда. И там же удачно или неудачно омолаживает венцев профессор Штейнах[3].
Романы Гуго Беттауэра (Hugo Bettauer)[4] явились тоже своего рода сенсацией. Правда, меньшего калибра. Но результаты ее для автора оказались весьма серьезны. Молодой человек, вошедший в редакционный кабинет, выстрелом из револьвера убил модного романиста.
Последний роман Гуго Беттауэра «Безрадостный переулок» («Die freudlose Gasse») – сейчас приготовлен к кинопостановке берлинским обществом «Софар». Этот роман – не столько эротический, сколько рисующий грунт, на котором цветет эротика европейского города. Сценарий написан берлинским сценаристом Вилли Хазом[5].
С точки зрения формальной фильма ничем особенным не отличается. В ней участвуют лучшие артисты (Аста Нильсен, Грета Гарбо, Эстергази, Вернер Краус, Хмара и др.)[6], режиссирует Пабст[7].
Центр фильмы не в «трюках», даже, пожалуй, не в «ролях». Я бы сказал: интерес этой фильмы почти «фотографический». В ней картина большого европейского города – Вены 1922 года – в период европейской инфляции. И в этой картине – большой социальный интерес фильмы.
Фильма хорошо двупланово разработана. С одной стороны – Вена, город рафке, грюндеров[8], баронов, легконаживаемого капитала, всяческой продажи и спекуляции. Здесь – банкир Розенов, интернациональный спекулянт Кане, офицеры американской миссии и пр. Здесь – ряд прекрасно поставленных сцен, в одной из которых (как трюк) показывается сам автор романа Гуго Беттауэр.
С другой стороны – ночные очереди у мясных лавок, венская нищета, бедность, голод.
Эти два плана фильмы перекрещиваются автором в венском переулке Мельхиоргассе – в тайных ночных притонах. Люди первого плана «отдыхают» здесь после удачной сутолоки биржевой игры. Люди второго плана, продавая себя, зарабатывают пропитание.
На фоне этого скрещения путей городских «низов» в Мельхиоргассе сценарий создает завязки романов, индивидуальные интриги. Тут – убийство жены богатого адвоката, любовь падшей девушки к банковскому чиновнику, покупка банкиром безработной девушки и пр.
Не только венская, но и общеевропейская изнанка города прекрасно показана в «Безрадостном переулке». Хорошо сделан социальный путь к уголовщине.
И так как все это подано в игре лучших артистов, в художественно-отчетливой постановке Пабста и снабжено всеми нужными киноэффектами, то, надо думать, фильма будет смотреться с интересом, если только ее разрешит и не урежет цензура.
Особенно ценен в этой картине глубокий бытовой колорит и та значительность типов и сцен, которая резко отличает ее от ряда других немецких постановок такого же рода.
Местами поражает безыскусственность съемки: подвалы бедноты, улицы Вены, толпы голодных – все это дано с редкой фотографической точностью и с той социально-художественной чуткостью, которая делает картину вполне приемлемой для советского экрана.
Для киноработников фильма тоже будет весьма интересна, в особенности со сценарной стороны, где дана исключительно тонкая шлифовка деталей, острая интрига и умелое построение всей вещи.
Три эр
Публикуемое ниже сложилось, признаться, почти случайно.
Готовя в свое время для немецкого номера «Киноведческих записок» (№ 58) подборку очерков Романа Гуля, извлеченных из старых подшивок журнала «Советский экран», я обратил внимание на странную подпись под некрологом Макса Линдера – Илья Ренц. Помнится, интерес был вызван не только загадочным звучанием фамилии – Ренц, но и старомодностью интонации статьи «Самый веселый человек на земле».
Через некоторое время загадку фамилии удалось разгадать: оказалось, что это – псевдоним (точнее, аллоним). Но поскольку самостоятельных усилий разгадка не потребовала – ответ был найден в каталоге РГАЛИ, то и особого желания поделиться находкой не возникло.
Позднее, просматривая все тот же «Советский экран» за 1925 год, я обнаружил под первой рецензией журнала на фильм Сергея Эйзенштейна «Стачка» не менее экзотическую фамилию – Рист. Я записал ее и попытался найти хоть какие-то сведения об этом авторе. Вскоре пришлось признать свое фиаско.
Только признав поражение, я вдруг понял, что не обратил внимание на инициал имени и местоположение инициала: Ю. Рист стояло под статьей (а я записал Рист Ю.). Юрист – профессия, и псевдонимы, образованные от названия профессии, носят внушающее уважение наименование – титлонимы. Впрочем, особой роли, стимулирующей поиски автора, титлоним не сыграл – сама рецензия не показалась особенно глубокой или своеобразной.
Но однажды в голове пронеслось: «Бог любит троицу» – и я стал просматривать все ту же подшивку «Советского экрана» с целью найти еще один псевдоним на букву Р.
И мне повезло – довольно быстро на глаза попался криптоним (псевдоним, образованный инициалами) А. Р. Буквально через пять минут я разгадал его тайну (KRYPTOS – по-древнегречески и значит тайный, скрытый). И сразу же родился шутливый (чтобы не сказать, полупародийный) заголовок заметок.
Целесообразнее всего расположить материал не по хронологии поисков и находок, а по степени нарастания сложности разгадки.
Так, криптонимы разгадываются легче всего. Хотя необходимость в третьем псевдониме, включающем фамилию на эр, была вызвана в нашем случае чисто формальными соображениями – трехчастная конструкция все-таки оставляет впечатление законченности.
Приведем статью («Советский экран», 1925, № 6. С. 6 – правда, пагинация на начальной стадии издания журнала отсутствует):
ОТ КИНОЗВЕЗД К КИНОКОЛЛЕКТИВАМ
Актерщики, которые были раньше – волею советской судьбы – ушли… исчезли.
Их нет.
Советское кино начало строиться на новом месте. И, естественно, нужны не только новые актеры, но и совершенно другие, инакомыслящие и инакодействующие.
Основное и главное заключается в том, чтобы абстрактную, «чистую» игру стариков заменить конкретным и предметным выражением наших ощущений. То, что считалось раньше обязательным, т. е. уменье «наигрывать» лишь одним голым лицом, где поле игры было до смешного ограничено (глаза, рот, брови) – теперь должно быть изменено и расширено вплоть до уменья доводить до зрителя о том или ином состоянии любыми частями своего тела.
И не только своим, а и очень часто даже помимо него, посредством вещей и предметов окружающей среды.
Актер перестает играть и «пущать всякие страсти», а работает, в лучшем смысле этого слова, дает комбинацию таких приемов, которые, каждый в отдельности, есть своеобразный трудовой процесс, ибо он утилитарно использует окружающую среду, как своеобразный аппарат, который служит подсобным выразителем всех его ощущений.
Второй признак – это простота, но здесь мы затрагиваем такой пункт, который из-за недостатка места, лучше всего опустить, дабы дать в другом месте подробное определение и развитие этого фундаментального признака новой техники игры.
Попробуем сделать перекличку всех снимающихся и снимавшихся и определить их стоимость.
Прежде всего – актеры, работающие и в театре, и в кино. Для них, большей частью, кино – это отхожий промысел, место, где можно подработать и подхалтурить. Они мастера на любое амплуа. Только немногие из этой большой массы оказались полезными (Москвин, Баталов, Охлопков, Терешкович, Галаджев, Репнин). Такие, как Церетели, Кошевский и им подобные – вредны во всех отношениях.
Далее – те, кто работает только в кино.
На первом месте здесь стоят те, которые всячески дискредитируют советский экран – тем самым, что они являются продолжателями старых мещанских традиций, подражающих вольно или невольно своим предкам.
Возьмем, к примеру, Лилееву и Третьякову. Разве они не глядят на Холодную и Коралли?
Но оставим их в покое – перейдем к тем, кто заслуживает нашего внимания и о ком следует говорить: их немного – Громов, Бабынин, Файт, Червяков, Есиковский, Адельгейм, Егорова, Минин, Константиновский… но к ним следует подойти с чрезвычайной осторожностью, они еще должны во многом пережить свои привычки, переработать то, что они получили от своих учителей, и занять свое собственное место, изучив весь свой опыт, который они получили в производстве.
Отдельно следует уделить внимание актерскому коллективу Кулешова. О многих из них часто писали, и здесь я лишь отмечу, что этот крепко сколоченный и дисциплинированный коллектив служит лучшим доказательством того принципа, что целесообразнейшей формой объединения киноактеров должен быть коллектив. Такие коллективы очень много помогают и художественному отбору, и профессиональной спайке.
Мы уже имели ряд таких коллективов: Кулешова, Арткино (руководители Анощенко и Баратов), Актер-Кино (руководитель Роом) и пр.
Надо полагать, что имеющиеся на советском кинокругозоре актеры – объединятся в соответствующие коллективы, где смогут по мере опыта и развития накапливаться художественная и организационная кинематографическая сила и уменье.
Сразу скажем, что псевдоним А.Р. использован в 1925 году только однократно (такому псевдониму дают особое определение – «случайный»).
Но уже через номер (то есть в № 8) в журнале была помещена статья «Кино и театр», подписанная А. Роом. До конца года были напечатаны еще две статьи того же автора: «Кинодетектив. (Дискуссионно)» (№ 9) и «Как я мучил людей. (Исповедь режиссера)» (№ 35). Этого автора можно считать постоянным для данного печатного органа.
Других авторов, чьи имя и фамилию можно было бы скрыть за криптонимом А.Р. (к примеру, Александра Разумного – работавшего в тот же период в отечественной кинематографии режиссером), в материалах «Советского экрана» за 1925 год обнаружить не удалось.
Вывод из изложенного выше – однозначный: статья «От кинозвезд к киноколлективам» – первая статья Абрама Матвеевича Роома, опубликованная в журнале «Советский экран».
Понятно, что такое доказательство со стороны может показаться поверхностным (и мало убедительным).
Попробуем развить аргументацию.
Нетрудно заметить характерную особенность «Советского экрана» первого года издания: первоначально материалы, принадлежащие какому-либо автору, подписываются криптонимом. Так, например, в № 2 опубликованы статья «О фотографе», подписанная Н.Ш., и еще один материал с подписью Ш-й. Впрочем, это выглядит как секрет полишинеля, поскольку на обложке номера стоит: «Зав. ред. Н. Шпиковский». Проследим закономерность дальше: в № 4 статья «Массовки» подписана Н.Ш., как и статья «О фотогении» в № 6; в № 8 – еще одна вариация криптонима – Н. Ш – й, в следующем – девятом – уже встречается Н. Ш-ий. И наконец в № 10 печатается репортаж «На съемке. Из впечатлений», подписанный фамилией Н. Шпиковский.
Подобных случаев множество. Необходимость в криптонимах, пусть легко угадываемых, вызвана общей установкой: по возможности избегать повторения одной и той же фамилии (или псевдонима) в каждом отдельном номере. Исключения? Исключения из этого правила – довольно редки.
Казалось бы, печатать один материал под авторской фамилией вполне возможно. Но и здесь наблюдается строгая закономерность: в первый период издания журнала автор словно должен совершать своеобразное восхождение – от криптонима к собственной фамилии.
А.Р. еще повезло. Он сразу же (при второй публикации) стал А. Роомом. Может быть, дело не только в установках журнала, но и в щепетильности автора – ведь в конце первой статьи упоминается коллектив «Актер – Кино (руководитель Роом)».
Не случайна и тема статьи, и разрешение проблемы актера в кино. Абрам Матвеевич Роом начинал как театральный режиссер в Саратове. До того, как он пришел в кино, успел в Москве принять участие в постановке (совместно с В. Э. Мейерхольдом, Театр Революции) пьесы А. Файко «Озеро Люль». И в статье ощутимы и «левая» точка зрения, и «левая» терминология.
Вероятно, опытом работы с коллективом Мейерхольда объясняется и упоминание в перечне «полезных» актеров мейерхольдовцев: Н. Охлопкова, М. Терешковича и П. Репнина. Впрочем, П. Репнин и Н. Охлопков, как и Т. Адельгейм из последующего перечня, уже снимались в первых кинолентах А. Роома – короткометражках «Что говорит “МОС”, сей отгадайте вопрос» и «Гонка за самогонкой». А. Файт, С. Минин и А. Громов будут заняты им в более поздних картинах «Бухта смерти» и «Ухабы».
Готовя материалы к ретроспективе фильмов, приуроченной к 100-летию кинорежиссера, я существенно дополнил ранее известную библиографию А. Роома – среди его публикаций тема актера постоянна (см.: «Абрам Матвеевич Роом. 1894–1976. Материалы к ретроспективе фильмов». М.: Музей кино, 1994; перепечатано: «Киноведческие записки», № 24 С. 175–177). Продолжая поиски, я обнаружил в газете «Кино» за 1926 год пропущенные мною публикации А. Роома об актерах. То и другое – развитие мыслей, изложенных им в статье «От кинозвезд к киноколлективу»: первая – «Судьба киноактера» (4 марта. С. 4) – о С. Минине; вторая – «Почему не работает Хохлова?» (16 марта. С. 2) – об актрисе из «актерского коллектива Кулешова».
Думается, наша позиция теперь не только аргументирована формальными (или библиографическими) соображениями, но и подкреплена самим содержанием цикла публикаций А. Роома. В библиографию режиссера можно включить еще три публикации: две из газеты «Кино», подписанные полной фамилией автора, и одну из журнала «Советский экран», где он скрылся за криптонимом.
Теперь обратимся к статье «Новые пути». (По поводу картины «Стачка»), напечатанной в № 2 «Советского экрана» (31 марта. С. 2). Вот ее текст:
НОВЫЕ ПУТИ
(По поводу картины «стачка»)
«Стачка» привлекала и продолжает привлекать наше внимание не только потому, что, выражаясь обывательски, это – хорошая картина.
Важно и ценно другое – здесь впервые намечены новые пути советского кино, новые методы и смелая своеобразная установка режиссерской, операторской и актерской работы.
Режиссер подошел к своей работе, так сказать, диалектически: считая, что самые смелые художественные построения могут быть оправданы ясностью цели, он шел от задания к заданию, разрешая каждое из них в соответствующем художественном плане и сохраняя в то же время единое идейное целеустремление. В этой работе самые разнообразные стили художественно-постановочной работы не только уживаются, но сживаются, органически сращиваются.
Пришедшая от театра символика отдельных моментов (конец 3-ей части – замедленное движение колеса), глубокий реализм массовок, эксцентрически поданные сцены-темы, введение которых в картину является своего рода сюжетной эксцентрикой; наконец, чисто кинематографическая трагичность построения всей вещи – все это крепко спаяно, прилажено, почти что слито.
Найдена новая форма работы, вызванная к жизни правильным подходом к новому смыслу и характеру происходящего. И вот это-то и ценно.
Дальнейшее совершенствование этой формы должно привести нас к тому, что социально-художественная хроника (героическая, романтическая, трагическая) станет своеобразным, может быть, неподражаемым (благодаря насыщенности массовым действием) стилем наших советских постановок.
Режиссер знал, чего он хочет. И в силу этого все почувствовали прилив бодрости: оператор нашел изумительные краски и блики для того, чтобы подчеркнуть то, что стало ясным для него при постановке данной сцены; актеры покорно смешались с толпой, организуя ее и превращая тем самым в «массового актера», самые обыкновенные вещи стали значительней и интересней, заиграли в общей одушевленной системе.
Сегодня – мы констатируем – сделан поворотный этап в советской кинематографии; подлинное значение его будет учтено, может быть не сегодня, а несколько позже, когда мы убедимся в том, что эта новая форма есть в то же время и новое содержание, так как в нее легко и удобно умещается все своеобразие той коммунистической установки всех явлений общественности и быта, которые никак не хотят и не могут уложиться в формы «старого доброго искусства».
Титлоним Ю. Рист предполагает, по всей вероятности, определенное направление поиска – автор, укрывшийся под таким псевдонимом, мог иметь юридическое образование или работать в правовой среде. Но где взять анкеты сотрудников и авторов журнала, издававшегося в 1925 году?
Есть другой путь: сопоставить между собой материалы номеров «Советского экрана», в которых напечатаны статьи, подписанные Ю. Рист. Этот псевдоним стоит еще под пятью публикациями: «Прошлое и настоящее» (№ 3), «Ритм» (№ 4), «Киноплакат» (№ 7), «Из записной книжки журналиста. (Кинофобы)» (№ 11) и «Наброски о халтуре» (№ 24). Просмотр этих материалов не дает никакого ключа к поискам.
Остается, исходя из предположения, что в этих же номерах напечатаны тексты и под настоящей фамилией автора, отсеять друг за другом всех лишних, чтобы найти единственного необходимого. Конечно, это достаточно трудоемкая операция: необходимо проанализировать материалы шести номеров, отобрать авторов, проследить многочисленные статьи по другим номерам, провести стилистические анализы и т. д. и т. п.
Но оказалось, задачу возможно упростить. У журнала «Советский экран» был предшественник – «Экран Киногазеты»: фактически, иллюстрированное приложение к этой газете. Всего до преобразования первого «Экран» во второй – вышло десять номеров.
И в первом же номере предшественника (от 13 января 1925 года) обнаруживаем четыре заметки, подписанных: «Картины разведчика» – Н.Ш., «Кинопейзаж» – Ю. Рист, ««Киноглаз» буржуазии» – Х.Х., «Радиокино» – П.
Литера П. образована, судя по всему, как сокращение имени Пера. Заметка «Радиокино» посвящена техническим проблемам передачи изображения радиоволнами, т. е. телевидению. Различные зарубежные материалы, посвященные техническим вопросам, переводила и реферировала Пера Аташева (или Атташева, как писалось в то время). В дальнейшем журнал постоянно печатает подобные материалы, подписанные как полной фамилией, так и самыми разными вариантами ее сокращений.
За криптонимом Х.Х. укрылся Хрисанф Херсонский. Его статьи и публикации Ю. Риста никак между собой не связаны.
Остается сопоставить только материалы Н.Ш. (то есть Н. Шпиковского) и Ю. Риста. Скажем сразу, что Н. Шпиковский в 1920 году окончил юридический факультет Новороссийского университета. Логично предположить, что как раз он и мог пользоваться вышеозначенным титлонимом.
Сопоставим статьи, написанные Н. Шпиковским (и очевидными его псевдонимами), со статьями Ю. Риста. Сразу же обнаруживаются интересные совпадения. Так, статья «Киноплакат» (№ 7 «Советского экрана») почти идентична статье «Киноплакат» (№ 5 «Экрана Киногазеты»), которая подписана литерой Ш.
Два текста: «Ритм» Ю. Риста и «Массовка» Н.Ш., напечатанные друг за другом в № 4 «Советского экрана», читаются как главки разделенной на две части работы о закономерностях выразительных приемов кинозрелища. Совпадает терминология, система аргументации и даже такая техническая деталь, как любовь к разрядке текста.
К этим текстам по направленности примыкают «Кинопейзаж», как мы помним, подписанный Ю. Рист («Экран Киногазеты»), и статья «Киномасштабы» («Советский экран», № 10), под которой стоит криптоним Н.Ш.
Поверьте, я могу привести много подтверждений того, что Ю. Рист, Н.Ш., Ш – й, Н. Шпиковский и Н. Ш – ий – своеобразные «близнецы-братья». Но, думается, достаточно и того, что было сказано. Надо полагать, нам удалось доказать, что псевдоним Ю. Рист принадлежит Н. Шпиковскому.
Последний раз этот псевдоним встречается в № 24 «Советского экрана» за 1925 год: на обложке стоит фамилия нового главного редактора – А. Курс. При нем стремительно начинает меняться стратегия (так и подмывает сказать – курс) взаимоотношений с авторами – многочисленные псевдонимы (и их вариации) почти исчезают. Авторы начинают печататься либо под фамилиями, либо под постоянными псевдонимами (долой случайные связи с авторами!). Вскоре заведующим редакцией становится П. Незнамов и из журнала исчезают не только многочисленные криптонимы, но и сама фамилия Н. Шпиковский. Активный критик уходит в кинодраматургию, а затем в режиссуру.
Автор Илья Ренц впервые появился в «Советском экране» 17 ноября 1925 года (№ 34).
Вот текст, который, на наш взгляд, заслуживает републикации:
САМЫЙ ВЕСЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕ
I
Отставной кайзер Вильгельм, при своей нелюбви к французам, к одному из них пылал восторженной нежностью:
– Ах, молодец. Люблю его, – обращался кайзер к своей свите, – это самый веселый человек на земле.
И он указывал на маленького молодого человека с черными усиками, дурашливо сновавшего по экрану дворцового кино.
Конечно, это был Макс Линдер.
Портовые рабочие города Марселя составили, однажды, благодарственный адрес, в котором говорилось:
«Принимая во внимание, что смех является, быть может, самым необходимым средством для нашего морального здоровья, для нашего физического и умственного отдыха, мы… и т. д.
Адрес был преподнесен маленькому молодому человеку с черными усиками, дурашливо сновавшему обычно по экранам кино рабочих кварталов.
Конечно, это был Макс Линдер.
II
Самый веселый человек на земле – мертв.
Он отравился, в ореоле мировой славы, взысканный богатством и поклонением, обласканный идиллией семейного уюта, маленький молодой человек с черными усиками бросил тем, кого смешил столько лет, свою последнюю шутку.
Макс Линдер, как и приличествует подлинному шутнику, уже несколько раз заставлял газетчиков горевать об его преждевременной кончине. В первый раз, если не ошибаюсь, он стал жертвой автомобильной катастрофы. Во второй раз, будучи призван на войну, он погиб в сражении на Марне. Как хотелось бы, чтобы и в третий раз его смерть не выходила за пределы газетно-обманной шутки. Но телеграмма из Парижа от 31 октября исполнена безнадежной точности:
«Известный кинематографический артист Макс Линдер покушался, вместе со своей женой, на самоубийство путем отравления наркотиками. Пострадавшие перевезены в больницу, где жена Линдера умерла. Сам Линдер, находившийся некоторое время в бессознательном состоянии, умер в 12 ч. 30 м. ночи».
Самый веселый киночеловек, умирая, завещал нам трагический сюжет для кино.
Знаменитейший комический актер экрана, славу которого Деллюк сравнивает только со славой Наполеона, Чарли Чаплин считает себя учеником Макса Линдера.
Чаплин уверяет, что понял сущность «комического», когда увидел, как Линдер исполняет роль пьяного. Чаплин отметил, что у Линдера смешным выходит не опьянение, а желание показать, что он не пьян. Не факт рождает смешное, а отношение человека к факту. Несоответствие между фактом и отношением. Чаплин положил это открытие в основу своего толкования ролей и исполнения их перед аппаратом.
Благородный учитель ответил благородному ученику тем, что взаимно назвал его своим учителем. Посетив ателье Чаплина в Лос-Анжелосе, Макс Линдер написал о Чарли восторженную статью, советуя взять его творчество за образец работы и метода в высоком искусстве киноактера.
Особенно восхитило Линдера упорство, с каким добивается Чаплин совершенного исполнения сцены. «Он употребляет два месяца, чтобы поставить маленькую фильму в 600 метров, – пишет Линдер. – Но тратит он на ее постановку 12.000 метров негатива. Это значит, что каждую сцену он снимает по 20 раз. При этом он до 50 раз репетирует ее, продолжая работу до тех пор, пока она не даст желаемых результатов».
Защищая Чаплина от нападок некоторых журналистов, Линдер оперирует оружием, данным ему в руки рабочей аудиторией. «Эти люди не учитывают, – пишет он о критиках, – насколько смех необходим для нравственного здоровья и умственного отдохновения масс».
В запальчивости этой защиты великого ученика чувствуется и некоторый ответ на критиканство, с которым щедро сталкивается сам Линдер. В своей нашумевшей книге «Фотогения» Деллюк укоряет Линдера в том, что он «не может исправиться».
«Какие сокровища настоящего веселья и юмора разматывает он даром. За недостаток хорошего, дельного руководителя-режиссера, он теряет три четверти из своего, так щедро отпущенного ему, таланта. Жаль, очень жаль».
Режиссер Деллюк жалеет Макса Линдера, не имеющего подлинного руководителя. Артист Чарли Чаплин благодарит Макса Линдера за то, что он был ему подлинным руководством.
А зрители кино – многомиллионная мировая масса – не укоряют и не благодарят. Они просто глядят на экран. И пока книжники констатируют, что артист разматывает свое творчество «даром», они делают слова «Макс Линдер» улыбчиво-любимыми во всех уголках земного шара.
Так пишется история нарочитыми критиками. И так создается бессмертие безразличными Шульцами, Джонсонами и Ивановыми-седьмыми.
III
Конечно, после смерти – особенно такой трагической – писания об ушедшем приобретают невольную «пышноположность».
Надо ее преодолеть и вспомнить, как живой Макс Линдер приезжал в Россию, чтобы показаться за деньги публике, полюбившей его на экране.
Это было нехорошо. Линдера вовлекли в это дело антрепренеры и ничего оно ему, кроме конфуза, не дало. Его продемонстрировали в цирках и, кажется, отправили обратно, не заплатив.
Бесшабашный парижанин и артист дела, вероятно, в жизни своей немало делал таких ошибок. О них вспомнят его враги, когда друзья будут вспоминать о его победах.
Нам не нужно ни то, ни другое. Исторически Линдер оправдан тем, что первый создал комедию в кино и наметил вехи для тех, кто творит ее будущее в искусстве экрана.
А человечески… Я знаю о Максе Линдере мало: только два «Человеческих случая».
Первый: в Киеве, возле вокзала, у проезжавшего извозчика упала лошадь. Линдер остановил свой экипаж, молча подошел к извозчику, молча сунул ему в руку 50 рублей и молча уехал дальше.
И второй: самый веселый человек на земле вместе с женой отравился.
В журнале были напечатаны еще две статьи этого автора: «Детство русского кино» (1925, № 37. С. 7–11) и «Театральщики в кино» (1926, № 5. С. 10). В обеих речь шла о дореволюционном отечественном кино. Но среди деятелей русской кинематографии фамилию Ренц обнаружить не удалось. Конечно, можно было предположить, что это – псевдоним. Но кто скрывается за ним, установить показалось невозможным, поскольку трудно объяснить принцип выбора аллонима (Ренц – реально существующая фамилия).
Сразу же выяснилось, что в 1926 году в Москве вышла книжка И. Ренца «На съемке». Однако, знакомство с ней вызвало, скорее, разочарование, чем желание продолжать поиски.
Разгадка пришла неожиданно. Работая в каталоге РГАЛИ, я решил как – то взглянуть, нет ли там карточки с фамилией Ренц. Она нашлась – и отсылала к известному псевдониму А. Вознесенский. Это достаточно известный до революции переводчик пьес С. Пшибышевского, затем – драматург и один из первых профессиональных киносценаристов. Киноведам он известен и как автор книги «Искусство экрана» (Киев, 1924). Я с ней познакомился, еще учась во ВГИКе.
В свою очередь, Вознесенский – тоже псевдоним (по названию города Вознесенска Херсонской губернии, где и родился Александр Сергеевич Бродский).
Попытка взять новый псевдоним – Илья Ренц – свидетельство переживаемой этим известным деятелем дореволюционного театра и кино внутренней драмы. Обстоятельства и причины ее еще предстоит понять.
Пока же можно констатировать, что появление нового псевдонима обозначает начало заката литературной карьеры: им подписываются сборники рассказов, опереточные либретто и эстрадные скетчи.
Впрочем, все это неизвестно только в киносреде.
Самое смешное в этой истории другое.
Познакомившись с описью фонда А. С. Вознесенского и заказав его воспоминания «Книга ночей», я обнаружил по листку использования единицы хранения, что десять лет назад уже просматривал их. Тогда же я смотрел и опись – и наверняка выписал псевдонимы А. С. Бродского (Вознесенского). Но одно дело идти от фамилии и общеизвестного псевдонима к новому, и совсем другое – обратное. Во всяком случае, мне не удалось вспомнить, столкнувшись с фамилией Ренц, что это – новый псевдоним Вознесенского.
Признаем в конце концов, что во всей этой истории утешает одно – киноведы (или киноиздания) до сих пор не отождествляют Илью Ренца с Ал. Вознесенским. Ни в сопроводительной статье Ю. Красовского при публикации главы «Встречи с Брюсовым» из воспоминаний А. Вознесенского (сб. Из истории кино. Вып. 7. С. 93–97), ни во врезе к публикации «Кинодетство (глава из «Книги ночей»)» («Искусство кино», 1985, № 11. С. 75–93), ни в републикации Е. Дейч мемуарного очерка «Наследник Толстого» («Киноведческие записки», № 30. С. 88–91) об этом нет ни слова. И наш печальный опыт – только подтверждение этого.
Надеемся, что хотя бы поэтому наш очерк небесполезен.
P. S. Публикация в журнале была подписана: Римидалв Нидорбаз.
В конце было добавлено пояснение:
Статья подписана псевдонимом, как легко догадаться. Он носит название «ананим». Ананимы выглядят весьма экзотично, но раскрываются мгновенно – оставляю это приятное занятие читателю.