Опустошенный жених. Женская маскулинность. Глава 1. Избавление от дракона: убийство или жертвоприношение? (Марион Вудман, 1990)

Поскольку в повседневной жизни мужчины и женщины – равноправные партнеры, у них должно быть внутреннее основание для такого партнерства. Что внутри, то и снаружи. В жизни ничего нельзя достичь, не заложив прочный внутренний фундамент. Попытка преодолеть противоречия между полами приводит нас либо к постепенному соскальзыванию по наклонной плоскости взаимного непонимания, либо оставляет нас в подвешенном состоянии, т. е. в состоянии компромисса, не удовлетворяющего ни тех, ни других, поскольку и те и другие отчуждены от своей внутренней реальности.

Если один из полов начнет прислушиваться к требованиям другого пола; более того, если каждая из сторон начнет понимать свою внутреннюю потребность в целостности, то только в этом случае может быть восстановлено партнерство между полами, которое способствует личностному росту каждого. Более того, восстановление этого партнерства даст человеческому обществу определенные преимущества на всех уровнях взаимоотношений.

В Книге Откровения Святой Иоанн с Патмоса сообщает нам о своем видении грядущего человеческого сообщества. Оно предстало пред ним в образе спускающегося с небес Нового Иерусалима, украшенного как красавица-невеста, идущая навстречу своему жениху:

И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.

И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, исходящий от Бога с неба, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего[4].

Иоанн оказался свидетелем вновь сотворенного внутреннего бракосочетания. «И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое» (21: 5).

Все мы осознаем, что планета Земля преображается в глобальное человеческое общежитие, и не можем не признать, независимо от того, нравится это нам или нет, будем ли мы в него вступать или нет, что мы все оказались вовлечены в революционный процесс, который нельзя остановить. Мы почувствовали себя более ранимыми и беспомощными, хотя вместе с тем получили возможность радоваться и творить. Осознать, что сегодня планета – единая страна, а все человечество – ее граждане, несколько легче, чем поверить в исполнение пророческого сна святого Иоанна. Но некоторые из нас представляли себе всемирное сообщество скорее небесным градом, воплощением пророчества святого Иоанна, чем вооруженным лагерем, в котором каждый человек, стоящий рядом, может оказаться потенциальным врагом. Для трех самых распространенных мировых религий современный Иерусалим воплощает в себе стремление творить новое, но это стремление до сих пор остается в закосневших объятиях патриархальности. Именно из этого подросткового состояния и пытается сегодня выйти человечество.

Наше личное восприятие всемирного человеческого общежития, в котором мы живем, в значительной степени определяет различия в нашем образе жизни. Говоря о партнерских равных отношениях между полами (такое партнерство еще внове), мы должны четко понимать, говорим ли мы о партнерстве между врагами, которых следует опасаться, или о союзе любящих людей, жениха и невесты, которые с радостью идут навстречу друг другу.

«Плодитесь и размножайтесь» – это обращение Бога к сотворенным Им мужчине и женщине больше не имеет особого психологического смысла в мире, который и так уже угрожающе перенаселен. Плоды этого союза можно найти в любой сфере человеческой деятельности, они же, в широком смысле слова, создают поистине новый мир, понимаемый как наступление эры общечеловеческой расы. Чтобы такая надежда не превратилась в бесплодную фантазию, следует понять, в какой степени видение нового Иерусалима как «невесты, украшенной для мужа своего» отражает плодотворное партнерство полов на любом уровне и является движущей силой для его воплощения. Эта сила направляла ход развития Западной цивилизации, начиная от родоплеменной общины вплоть до современного интегрированного глобального сообщества. Сегодня единый мир существует в реальности, а не в фантазии, и потому мы будем исследовать динамику, которая приводит к постоянному творческому партнерству полов.

Первая задача, с которой мы сталкиваемся, – поднять фемининность на новый уровень осознания, чтобы первичная материя (которая всегда ассоциировалась с женским началом) не ощущалась мрачной и темной, а освещалась изнутри собственным внутренним светом и служила бы светящимся сосудом, достаточно мощным, чтобы связать свое свечение и творческие способности с зарождающимся маскулинным сознанием.

Большой вклад в развитие осознающей себя фемининности внесла немецкая и английская романтическая поэзия. Поэты того времени прекрасно ощущали влияние пережитков дряхлеющей патриархальности, которая даже в XIX столетии проявлялась в разрушительной агонии старого режима, безуспешно боровшегося за выживание. Здесь вполне уместно процитировать строки стихотворения Мэттью Арнольда: «Блуждание меж двух миров, / Один уж мертв, другой бессилен для рожденья»[5].

Джон Китс дважды пытался выразить эту мысль. В неоконченном эпосе «Гиперион» слышится, как изнывает в муках его сердце и сердце таких же романтиков, стремящихся создать новый мир, основанный на фемининном сознании. Такое сознание способно воспринимать зарождающуюся маскулинность, которую Китс отождествляет с богом Солнца Аполлоном. Его глубокие поиски нашли отражение в фемининном образе Монеты[6], который появляется в сновидениях как женщина с разбитым сердцем, наша современница, а иногда принимает облик Черной Мадонны.

Проникновение Китса в женскую психологию намного опередило время. Его представление о жизни как о «юдоли сотворения Души»[8] открыло новые источники душевной восприимчивости, которые позволили ему предугадать свою раннюю смерть в 25 лет.

Продолжавшийся в ХХ столетии поиск утерянной фемининности в изобразительном искусстве, поэзии и танце в настоящее время стал совершенно осознанным в жизни многих мужчин и женщин, сосредоточивших внимание на личностном и духовном росте. Вместе с тем по-прежнему остается непреложным тот факт, что маскулинность, связанная с традиционной патриархальностью, воспринимает появление фемининности как угрозу. Таким образом, основная задача для появления свободных партнерских творческих отношений состоит в избавлении маскулинности от патриархального страха перед фемининностью. Насильственно пытаться насаждать фемининность в рамках патриархальной традиции – значит приобрести в лице маскулинности, сформированной этой традицией, злейшего врага. Поэтому для появления новой динамики в отношениях крайне важно избавить фемининность от страха патриархальной маскулинности. Находясь в плену этого страха, ни тот, ни другой пол не в состоянии дать начало какому-то новому творческому процессу. Их отношения напоминают переговоры покупателя с виноторговцем при сухом законе, тогда как начать нормальное обсуждение любой проблемы можно как минимум в обстановке доверия и откровенности, при отсутствии запретов.

Главным при обсуждении возможности появления осознающей себя фемининности становится освобождение слова от его привязки к той или иной гендерной роли. Сосредоточившись на отношениях между полами, я все сильнее ощущаю связь с внутренней основой этих новых отношений, связь, возникшую при соединении комплементарных каждому полу маскулинности и фемининности. Термин «осознающая себя фемининность», как и «осознающая себя маскулинность», применим и к мужчинам, и к женщинам. В наше время между полами существует такая же динамика, но она создает нечто новое и еще не получившее достаточного признания.

Зрелый мужчина и зрелая женщина нового времени будут соединяться не столько из-за стремления к объединению противоположностей, сколько из-за объединяющей их человечности. Эта единая для них человечность вовсе не исключает полового влечения. Лишенная невротических черт женская маскулинность привлекает сильных мужчин; лишенная невротических черт мужская фемининность привлекает сильных женщин. В мужском теле энергия проявляется совершенно иначе, чем в женском. Различие между полами как биологический фактор крайне необходимо для выживания человечества. Однако выживание на психическом или духовном уровне выводит нас за пределы биологии в область, названную Юнгом индивидуацией. Единое человеческое сообщество, возникающее в результате глобализации, находясь в котором мы постоянно испытываем тревогу, но вместе с тем ищем более безопасное для жизни место, – это единство, вышедшее далеко за рамки сексуального влечения противоположностей. Оно превратилось в единение, ставшее результатом глубинной идентичности, настоятельно требующей взаимопонимания.

Не совершив работы, необходимой для осознания мужской и женской составляющих, мы снова и снова будем возвращаться к древним патриархальным образам, сохранившимся в застывших формах, реанимирующих патриархальный порядок. Пассивное подчинение этому порядку характеризует бессознательное отношение к обществу, оно подобно отношению детей к своим родителям, которые проецируют на них архетипические энергии, поддерживающие родительскую власть и подчеркивающие их значимость.

И хотя детям явно требуется ощущение безопасности, создаваемое архетипическими проекциями, они не могут безгранично подчиняться этой власти, не подрывая возможность собственного личностного роста. В худшем случае инфантильные проекции на родителей, если их вовремя не устранить, становятся основой для любой диктатуры, хотя тирания такой системы никогда не ощущается в полной мере, так как безопасность, которую она обеспечивает, превосходит издержки, связанные с подчинением.

В романе Достоевского «Братья Карамазовы» Великий Инквизитор, встретившись с вернувшимся на землю Христом, пытается убедить его словами, в которых содержится намек на то, что его ожидает второе распятие и ему не будет места в лоне церкви. Безопасность, предлагаемая христианам церковной властью, является матриархальной и патриархальной одновременно. Она настолько соответствует насущной человеческой потребности, что для нее существует лишь одна угроза – свобода, которую воплощает Христос. Распятие свободы во имя безопасности, обеспечиваемой всемогущими родителями, является, как считает Инквизитор, основой человеческого общества.

Старая косная мать подобна громадной ящерице, притаившейся в глубинах бессознательного. Она ничего не хочет менять. Если отважное Эго пытается чего-то добиться, она молниеносным движением своего узкого раздвоенного языка подавляет этот детский бунт. Ее супруг, прямолинейный и властный отец, поддерживает закон, утверждающий ее власть. Вместе они олицетворяют власть в образе железного кулака в лайковой перчатке. Мать принимает образ Матери-Церкви, Матери-Родины, Родной Школы, Университета, любимой и незабвенной Альма-матер, охраняемой Отцом, который превращается в Отца-Иерарха, Отца-Закон, Отца-Статус-кво. Мы бессознательно впитываем содержащуюся в этих архетипических образах энергию, которая, в отсутствие индивидуационного процесса, остается на инфантильном уровне. Оставаясь неизменными и не поступая в сознание, которое, конечно же, сделало бы их менее заряженными энергией, эти внутренние диктаторы порабощают человека куда более жестоко, чем диктаторы внешние.

В соответствии с моим пониманием патриархальности эти обветшалые родительские образы содержат энергию, препятствующую личностному росту. Пока они в силе, сознающая маскулинность и сознающая фемининность остаются только словами. И мужчины, и женщины, бессознательно попавшие в энергетическую ловушку, лишаются индивидуальной свободы и препятствуют проявлению этой свободы у окружающих. Женщины могут быть даже консервативнее мужчин. Миф о солнечном герое, открывающем в сражении с драконом путь к самопознанию, отягощен многочисленными убийствами. Энергия этого мифа уже иссякла, и сейчас мы боремся с насилием, вызванным ее последствиями. Более того, навязчивое желание взять верх над матерью, существующей в бессознательном, оставалось слепым к ее тайной победе. Вековые усилия, направленные на убийство дракона, завершились поклонением матери. Сыны и дочери патриархальности фактически оказались привязанными к матери.

Утрачен символический смысл убийства как жертвоприношения, ведущего к трансформации. Трансформация выводит энергию из бессознательного и направляет ее в сознание. Если рассматривать в деталях убийство дракона, то мать соответствует стихийной первичной материи, а ее дети по-прежнему продолжают бессознательно поклоняться ее устаревшему образу из-за отсутствия осознания, побуждающего человека к трансформации. Без этого осознания убийство матери приводит к тому, что она возвращается, став еще более сильной, ибо она подпитывается энергией своего убийцы. Согласно мифу за смертью следует возрождение, но в нашей сверхматериальной культуре существует только смерть. Мы можем так и умереть, покоясь на мусорной куче собственных ошибок. С течением времени убийство дракона утратило первоначальный смысл и осталось всего лишь актом убийства, так и не став средством трансформации.

Патриархальность имеет истоки в одном из самых древних мифов человечества: в мифе о странствии героя. Согласно этому мифу, герой является наместником Солнечного бога, символа абсолютной власти, от которого зависит вся жизнь. Солнечный бог постоянно укрепляет свою абсолютную власть, сражаясь с силами тьмы, посягающими на его владения. «Да будет свет» – божественный закон, регулирующий акт созидания. Надев в честь Солнечного бога свои доспехи, символизирующие Солнце, солнечный герой отправляется в странствие во имя своего Бога Отца, чтобы совершить некий, по существу, патриархальный акт, который позволит ему идентифицировать себя с Творцом. Самое великое деяние мужчины заключается в повторении вечного акта творения. Против героя сосредоточены силы тьмы, которые по своей природе не могут порождать свет, ибо получают его от Солнца.

Одним из символов этой темноты является Луна с ее циклом, противоположным солнечному циклу. Лунный цикл, фемининный по сути, управляет ночью, тогда как днем управляет солнечный цикл. Однако свет Луны – не ее собственный свет, а отраженный свет Солнца. Таким образом, оказывается, связь между Солнцем и Луной символически раскрывает связь между полами. Фемининность, которую воплощают силы хаоса и тьмы, создается в сфере несущего свет мужского творения как отражение его власти.

Милтон выразил эту связь при описании библейских образов Адама и Евы:

Он – лишь для Бога, она – для Бога, который есть в нем[9].

Очень близким к фемининности, изображаемой как лунный цикл, является образ дракона или змеи, с которой традиционно ассоциируется женщина. Причем этот образ формировался постепенно под влиянием мужской власти. Обычно в мифе о герое дракон должен быть убит. Тогда, когда в убийстве дракона нельзя усмотреть символический процесс трансформации, происходит отделение фемининности от ее жизненных истоков и материальной энергии (стихийной материи, матери). В этом случае женщина становится именно такой, какой увидел ее Фрейд, а именно кастрированным мужчиной, и ее влагалище представляется мужчине открытой раной, вселяющей в него ужас, когда он впервые познает женщину.

Став идеализированным героическим действом, особенно в романтической литературе, убийство дракона влечет за собой избавление захваченной в плен девушки. Тогда из глубин солярного мифа можно извлечь такой вывод: фемининность требует избавления от собственного мрака. Солнечный герой, который сражается за дух и свет, воплощающий всепроникающую энергию рационального инсайта, не может постичь эту темноту, опускающуюся на нас в виде женской загадочности. С незапамятных времен совершения Элевсинских таинств их участникам запрещалось о них рассказывать. Процесс творчества, происходящий в темной утробе, недоступен для солнечного света. С другой стороны, он недоступен и для влияния Луны. Таким образом, ключевым фактором для установления равенства полов становится трансформация страха маскулинности перед фемининными процессами. То, что могло бы заменить солнечному герою убийство дракона, которое многие мужчины до сих пор считают своей святой обязанностью, – это развитие фемининного сознания, которому убийство дракона очень часто мешает. К этой трансформации ведет именно осознанная интеграция бессознательной фемининности, а не ее отвержение. Дракона, родственного deus absconditus[10] (незримому богу) алхимиков, вовсе не следует убивать. Дракон, как утверждает Юнг в книге «Ответ Иову», должен стать спасителем для всех живущих на земле[11].

Перемена в сознании, о которой идет здесь речь, могла бы потрясти основы, на которых веками покоилось мужское Эго. И все же нашему развивающемуся сознанию ясно, что убить дракона – значит в лучшем случае затормозить процесс трансформации. Характерной мужской реакцией на отказ от мифа об убийстве дракона в пользу процесса трансформации является первобытный страх, что силы тьмы могут одержать победу над силами света и, отрицая фаллическую энергию мужчины, поставить его в положение женщины. В таком случае мы сталкиваемся с реакцией мужчины на собственную фемининность – это нечто иное, чем угроза его маскулинности, завоеванной столь высокой ценой. Фактически в социальном опыте мужчины почти нет ничего такого, что помогло бы ему посмотреть на это по-другому.

Как же происходит этот резкий переход в сознании? Как мужчина может победить свой страх перед фемининностью или же полностью довести его до сознания, не вытесняя в мрачную пропасть? Ответ можно найти в понимании психодинамики самого творческого процесса – той самой психодинамики, в которой мужчины традиционно видели угрозу своему мужскому достоинству. Например, поэтическое творчество и даже его изучение до сих пор считается совершенно немужским занятием.

Тем не менее эту динамику вполне осознанно исследовали поэты-лирики эпохи романтизма. Больше всего их привлекала ответственность каждого человека за свой духовный рост и воспитание души. Тем самым они идентифицировали себя с психодинамикой творческого процесса, который Китс назвал «сотворением души». В этой деятельности активное и весьма существенное участие принимают оба пола. Они глубоко заинтересованы в том, чтобы обрести рождение на психическом уровне, считая, что отец ребенка, вынашиваемого в темном чреве творчества, – скорее сверхъестественное существо, чем обычный человек. Миф о непорочном зачатии в равной степени относится к мужчине и женщине, если воспринимать его с точки зрения психодинамики, управляющей сотворением души[12]. Наука о рождении души называется психологией. Психология не может быть ни женской, ни мужской – только той и другой одновременно. Весьма примечательно, что в конце концов Фрейд почувствовал, что именно его патриархальная ответственность требует пожертвовать душой ради принципа реальности.

Не только мужчины боятся фемининности: женщины испытывают перед ней не меньший страх. Но женский страх имеет совершенно иную основу. Женщина креативна на биологическом уровне. Переход от физиологии к психике, резкое изменение, произошедшее в сознании Девы Марии, когда пред ней предстал Архангел Гавриил, было тем скачком, которому ее физиология не только сопротивлялась, но которое вообще старалась отрицать. Тело противостояло психической реальности, стремящейся утвердить очевидное всемогущество своей власти. Мужской страх перед фемининностью исходит от страха перед тайной женского тела. Таинственную женщину тайно почитали на протяжении многих веков: ей посвящали обряды, традиционно связанные с подземными пещерами, и приравнивали ее к Богине Матери, которая у христиан отождествляется с Матерью самого Бога.

Женщины не обладают иммунитетом в отношении соблазнов телесной энергии. Детально разработанные ритуалы, созданные для увеличения этой энергии (производство косметики – одно из самых конкурентоспособных в мире), по-прежнему являются формой почитания пленяющей Тени бессознательной фемининности. Мужчины, связанные с солярным мифом, особенно восприимчивы к этой Тени, ибо она является основной целью ритуального убийства дракона.

Юнг называл процесс сотворения души opus contra naturam – деянием против природы, – имея при этом в виду, что человек должен прилагать усилия, направленные против бессознательных природных влечений, ради освобождения сил душевных. Мужской дух в этом деянии стремится выйти за телесные границы, противостоять природному бессознательному, игнорируя его во имя достижения совершенства бесплотной души. И наоборот, фемининность, которая в силу самой своей физиологии связана с телом, стремится к еще более конкретной материальности, испытывая при этом недостаток одухотворенности. Душе, главное в которой, как я это понимаю, – осознанная фемининность, одинаково угрожают и бесплотный дух, и конкретная материальность, однако ее очищение является непременным условием для создания новой взаимосвязи между полами.

Убийство дракона, сотворение души и метафора

Наверное, уже достаточно сказано о том, что мы попали в плен устаревшей мифологии. Мы видели, как Тень бессознательной фемининности при помощи древних мистических ритуалов соблазняет солнечного героя, который, в свою очередь, находит в ней объект удовлетворения своего неосознанного желания и цель ритуала инициации. Он должен убить именно то, что любит (по крайней мере, он так считает), и сама любовь порождает ужас, наполняя им его сердце, в котором соединение приводит к разрушению. Высшее выражение любви Отелло к Дездемоне проявляется именно тогда, когда он, видя в себе доблестного слугу Его Величества Долга, убивает жену и тем самым совершает жертвоприношение. От нее исходит целомудренное сияние звезд и совершенство форм монументального алебастра. Уже почти задушив Дездемону, Отелло повторяет: «Таков мой долг, таков мой долг, душа моя»[13].

Очень редко убийство дракона отождествляли с убийством возлюбленного, как в шекспировской трактовке либестода (Liebestod (нем.) – добровольный уход из жизни обоих возлюбленных во имя любви). Пока нас это затрагивает, пока это событие остается в нашем представлении символом высочайшей трагедии, мы остаемся в плену мифа, который может достичь своей цели, разрушив нашу личность, ибо мы по-прежнему продолжаем считать такой конец жизни вершиной благородства.

«Долг», который Отелло отказывается назвать («Стыжусь назвать пред вами, девственные звезды, ее вину»)[14], представляет собой миф об убийстве дракона солнечным героем. Его энергетический источник находится в ловушке Тени бессознательной фемининности, которую символизируют силы тьмы. Любовь на службе у убийства – вот чем оборачивается солярный миф в скрытой форме, которую я назвала бы патриархальной.

Такое прочтение мифа об убийстве дракона, который столь сильно затрагивает Тень бессознательной фемининности, фактически является новой интерпретацией одного из самых значительных и распространенных мировых мифов. До тех пор, пока патриархальность отождествляли с космическим миропорядком, толкование этого мифа нельзя было подвергать ни малейшему сомнению. Оно было столь же самоочевидным, как восход и заход солнца. Обратить внимание на те его аспекты, которые тормозят развитие или вовсе связаны с уничтожением (например, истребление природы), – как поступаю я и некоторые другие исследователи, – значит навлечь на себя ярость патриархальной власти. Однако в мои намерения не входило всколыхнуть эту ярость. С другой стороны, я совсем не надеюсь ее заглушить. Я предпочитаю вообще к ней не обращаться, ибо хочу устремить взгляд в будущее. Я собираюсь сосредоточиться на работе с совершенно иной моделью сотворения души. По-моему, эта модель во многом была характерна для поэтов-романтиков, основная заслуга которых состояла не в создании гимна романтической любви, как полагают многие, а в глубинной ее критике. Это критическое отношение, которое слишком долго не могли распознать, становится совершенно очевидным в трагедии Шекспира, когда Отелло в конце концов был вынужден признать, что идеализированное им прежде романтическое жертвоприношение фактически оказалось просто-напросто убийством.

Ключевым моментом для понимания убийства дракона является противопоставление материи духу; при этом материя не только оказывает сопротивление духовному свету, но и стремится к разрушению во имя вечного мрака. Силы света и тьмы являются заклятыми врагами, которые вечно борются за власть; императивом для совершения действия является именно убийство, а не жертвоприношение. Совершенно неважно, насколько идеализированным должно стать это действие, чтобы повысить значимость первобытного мифологического героя; главное, что по своей сути оно остается актом убийства. Возрождающая энергия этого убийства стала со временем подпитывать иллюзии, которые больше не находили ни рационального, ни духовного толкования. Кровь не могла заполнить пропасть между материей и духом, которую тщетно пытались преодолеть с помощью убийство дракона. Современная борьба за осознающую себя фемининность предполагает отвержение самого факта убийства эмоционально заряженной женской идентичности. И это вовсе не отвержение жертв, которых требует сознание.

А теперь, обратившись к сотворению души, нам в первую очередь следует обсудить роль метафоры в созидании моста через пропасть между материей и духом. Метафора соединяет их без всякого кровопролития. Она позволяет соединиться материи и духу (в переводе с греческого meta-phora означает переход через) в результате лингвистической трансформации материального в духовные символы.

Фактически весь наш язык представляет собой метафору, ибо каждое слово – это символ. Наша повседневная речь наполнена метафорами: «Она разобрала меня по косточкам. Я его не перевариваю. Давай начнем все с чистого листа. Она – просто персик, настоящая принцесса, Поллианна[15]. Он – колючка, принц, бриллиант». Метафоры украшают наш язык, ибо наряду со значением несут в себе энергетически заряженные образы. Возьмем, например, известные строки шекспировского Макбета, повествующие о том, как герой узнает о смерти своей «бесценной любви»:

Как и большинство людей, вы можете удивиться, почему Шекспир не стал точно выражать свои мысли. И также вы, вероятно, удивляетесь, что сны не говорят прямо, что именно они означают. Предположим, Макбет сказал: «Я сведу счеты со своей короткой, пустой жизнью». Означает ли эта фраза конец всего того, что представлял собой этот великий человек и на что он надеялся? Питалось ли его воображение искрами какого-то образа, внезапно превратившегося в ничто? Слышал ли он сердцем причитания леди Макбет во время ее сомнамбулического брожения – на ощупь, со свечой в руке – в мире, где «светлее дважды – значит стать слепым»[17]? Удалось ли нам увидеть мерцающую во мраке свечу ее жизни, как и свечу своей собственной жизни?

По определению метафора создает материальный образ духа – или же духа как материи. Возникает мир, в котором эти две субстанции соединились в некую переходную фазу, которую можно назвать душой. Таким образом, в самой природе языка заложено постоянное взаимопроникновение материи и духа, которое изначально происходит из метафоры. Так язык придает нам ощущение мира, в котором материя и дух тесно связаны между собой. Это таинственная область «тонкого тела».

«Тонкое тело» – выражение, взятое Юнгом из алхимии, – представляет собой среду, в которой мы живем, движемся и существуем. Именно через «тонкое тело» мы воспринимаем себя и общаемся с себе подобными на любом уровне бытия. «Тонкое тело», по выражению Вордсворта, – это «мир каждого из нас, то место, где, в конце концов, мы находим свое счастье или – ничего»[18]. Это такая среда, где самоутверждение души происходит в результате ее первобытной идентификации с силами мрака, которые слишком долго вероломно склоняли убийц драконов, находящихся в плену своих иллюзий, совершить этот акт кровопролития, за которым якобы непременно следовало возрождение. Для иллюстрации этой трансформации материи в дух вспомним событие, ставшее известным многим из нас благодаря телевидению. В рамках этого события мне хотелось бы найти место для «тонкого тела», не имеющего ничего общего ни с полом, ни с убийством дракона, ни с очарованием бессознательной фемининности. Оно в равной степени относится к человечности мужчины и женщины. Даже более того: поскольку это событие действительно является событием мирового масштаба, включая пространственный образ земли в виде земного шара, я увидела в нем символ единения человечества, который означает внутреннее бракосочетание.

11 февраля 1986 г. президент Рейган процитировал следующие строки сонета, написанного девятнадцатилетним канадским летчиком, погибшим во время Второй мировой войны:

Президент Рейган обратился к застывшим в печали семьям семи американских космонавтов, которые вполне нормально чувствовали себя во время запуска космического корабля Челленджер, а через семьдесят три секунды после запуска перестали существовать в этом мире. Они исчезли на глазах у потрясенных родных, близких и миллионов телезрителей. Слово «пространство» приобрело для всех новый смысл. В течение мгновений космонавты превратились из материи в дух. Видевшие все это сознательно или бессознательно почувствовали, как у них внутри гаснет их собственный свет.

Как же относятся люди к жестокости этого неожиданного, бесшумного конца? Каждый из них вновь и вновь рассказывает эту историю, слушает музыку, читает стихи, гуляет на природе. В дни национальной трагедии то же самое делает телевидение, но уже в массовых масштабах. Между многочисленными периодическими повторами записи трагедии – совершенно непостижимой реальности – передают музыку, читают стихи, строки из Священного Писания: в этот момент слова сами по себе ничего не значат. Воображение с помощью метафоры построило мост, разделивший и одновременно соединивший материю и дух. Так как душа – вечная субстанция, пребывающая в материи, материальные образы, воспринимаемые пятью человеческими чувствами, содержат пищу, необходимую для души.

Дух томится в высоком порыве; материя воплощает ограничения духа. Душа играет роль посредника между ними. Когда дух падает, душа испытывает страдания. Когда темная материя получает доступ в сознание, душа тоже испытывает страдания. Суть душевного роста заключается в страдании и жертвоприношении. Сталкиваясь с духовными невзгодами, вместо отвержения духа мы приходим к духовным ограничениям. Это переходный мир. Сталкиваясь с материальными трудностями, вместо отвержения тела мы приходим к телесным ограничениям. Это тоже переходный мир. В этот переходный мир, в «тонкое тело», проникает душа. Патриархальный страх перед фемининностью можно преодолеть, создав сосуд осознающей фемининности – восприимчивую душу, которая больше не испытывает страха ни перед материей, ни перед духом.

Странствие между небом и землей, соединение одного с другим воспринимается душой на языке поэзии, на языке метафоры, интегрирующей образ и чувство, сознание и воображение. Метафора или символ исцеляет, потому что обращается к личности в целом. Поэтому Юнг верил, что представление образов сновидений – это путь, ведущий к целостности.

Взрыв Челленджера был в каком-то смысле вспышкой невоплощенного духа, разум потерял человеческие границы и вышел за пределы законов природы, высокомерно переоценив возможности техники. Во время этой вспышки в микрокосме возник макрокосм. Челленджер становится метафорой. Роковая пропасть между телом и духом слишком часто заполнялась потерей сознания. Избежать трагедии можно, только признав, что эту пропасть должна заполнить душа.

В отсутствие метафоры сознание может быть сытым, но воображение и сердце могут голодать. Не наполняя душу, можно накрыть банкетный стол сновидений, но эта пища будет отвергнута, и душа останется голодной. В анализе нет ничего грустнее, когда сновидец видит сны, богатые исцеляющими образами, но не в состоянии их переварить: Сознание либо неспособно, либо отказывается дать себе время, чтобы вкусить, пережевать, проглотить, пере варить и интегрировать в свою личность содержание образов сновидений.

До тех пор, пока значение сна не будет осознано, метафоры, которые поставляли наши сновидения, так и останутся в наших телах или в наших отношениях. С другой стороны, если мы усиленно работаем над тем, чтобы ассоциировать образы сновидений, насколько это позволяют чувства, воображение и разум, чтобы сплотить их вокруг символа, мы неизбежно постигаем точность метафоры. Существует момент «ДА!» или «О НЕТ!» – когда истина резонирует с телом, душой и умом, момент иногда болезненной правды, но, тем не менее, это истина, которая ведет к свободе.

«Образ-сырец» из бессознательного может поразить нас слезами или смехом, часто и тем и другим одновременно, потому что находится на грани абсурда, между трагедией и комедией. Если Эго будет ассимилировать точку зрения, предоставленную бессознательным, и смотреть объективно, то оно может через некоторое время приобрести новую точку зрения. Это сопровождается страданиями, но в то же время опыт страдания есть мука рождения. Эго, которое связанно с душой (правополушарное мышление, если угодно), переносит эти образы сновидений в живопись, танец, музыку, скульптуру, литературное творчество, что позволяет превратить то, что иначе было бы мертвым изображением, в энергию жизни, в процесс исцеления.

Трансформация совершается через метафору. Без метафоры энергия не находит себе выхода, замыкаясь в повторяющихся формах поведения: Медуза превращает энергию в камень. В творческой структуре символ свободно парит между материей и духом, исцеляя дух.

У детей, как правило, духовность отсутствует, поэтому для них мир все еще является волшебным. Детское воображение оживляет детские тела. Они играют, причем делают это, полностью увлекаясь игрой. С детских уст слетают сверхъестественно мудрые слова, однако они бессознательны. В нашей культуре в процессе взросления рациональное мышление постепенно вытесняет образное восприятие, причем до такой степени, что воображение совершенно задыхается. А без него спонтанность и творчество превращаются в камень. Когда вечная первозданная сущность прекращает пропитывать повседневность, жизнь превращается в постоянное повторение однообразной механической работы. Сосуд фемининности, который служит источником жизненного восприятия, закрывается так плотно, что не улавливает ничего нового. Противоположности (дух – материя, мужское – женское) перестают восприниматься как живое противоречие. Без напряжения, остроумия, шуток, игривости, которые создает жизнь, теряется то, что придает ей вкус. При столкновении двух разных реальностей раздается взрыв смеха, и если нам суждено прожить божественную комедию, обязательно следует поддерживать напряженность, созданную противоречием между этими двумя мирами.

Один из величайших драматургов нашего времени, Сэмюэл Беккет, мастерски умел создавать это напряжение. В главных сценах его театральных постановок, в литературных диалогах и в характерах его героев возникают незабываемые образы и обнажается суть вещей. Так, например, в его пьесе «Игра на финише» слепой Гамм правит своим однокомнатным царством, сидя в инвалидном кресле и сардонически насмехаясь над безногими родителями, которых он запихнул в стоящие рядом мусорные баки. Одновременно он издевается над своим слугой Кловом, который больше не устраивает Гамма.

С начала пьесы и до самого ее конца Клов стоит как парализованный, держа в руках собранный чемодан и готовый навсегда покинуть этот дом. Однако он не может этого сделать. Начиная с его первых слов: «Кончено, все кончено, почти кончено, это должно скоро закончиться»[20], – и до последних слов Гамма:

Поскольку таковы правила игры…

…давайте будем играть по ним…

…и кончим разглагольствовать на эту тему…

кончим трепать языком[21], –

все четыре персонажа делают все возможное, чтобы как можно полнее «обыграть» это слово.

Любить Беккета – значит почувствовать себя ищущим свою вставную челюсть на ощупь, без очков, и неожиданно услышать меланхолическое восклицание Нелл: «Ах, вчера!» – которое будет рваться из ваших внутренностей до тех пор, пока вы не упадете в кресло и, скрючившись, не будете смеяться до слез. Таково противоречие: жизнь, смерть и новая энергия – все сосредоточено в едином озаряющем миге. Однако если ваша восприимчивая фемининность, ваша сосредоточенная в теле душа окажется закрытой, вы не получите ничего: ни инсайта, ни радости. Вы будете бродить вслепую, кусая пересохшие губы. Без способного к восприятию сильного сознания не наступит момент соединения конечного и бесконечного. Без освещенного изнутри тела не произойдет духовного просветления. Если вы не настроились смотреть бейсбол, эта игра может показаться вам забавой для сумасшедших. Не настроившись слушать Моцарта, вместо прекрасной музыки вы будете слышать шум. Не настроившись на работу со сновидениями, вы не увидите в них никакого смысла.

Маниакальная деятельность, задающая ритм жизни нашего общества, отрицает существование души. Находясь во власти амбиций, конкуренции, поисков идеалов совершенства или насущной потребности выполнять изматывающую работу, люди, сталкиваясь между собой, делят жизненное пространство. В своих снах они обрекают душу на пытки, с которыми можно сравнить разве что истязания фашистов, а их тело наполняется пустотой. Оторванные от своих истоков, они стремятся к «высокому». При этом они хотят получить его сразу и непременно в конкретной форме: в виде наркотиков, азартных игр, дорогих вещей, алкоголя, изысканной пищи, секса. Иными словами, они хотят выйти за рамки своего Я, избавившись от тоскливого, однообразного существования.

Все мы – люди, которым не чуждо все человеческое, и мы не можем одним скачком перейти в состояние измененного сознания, которое не интегрировано в повседневную жизнь. Такой переход повлечет за собой расщепление тела и духа. Мы можем оказаться в состоянии блаженства: в мире вне пространства и времени – в утробе Великой Матери – или же можем стать одержимыми. Одержимость в виде ступора, экстаза или исступленного восторга является бессознательной. Эго не функционирует, и потому сокровища не могут быть возвращены. Говоря иначе, наша точка зрения и жизненная установка остаются неизменными; мы натыкаемся на свой же собственный карающий меч, все еще оставаясь в плену древнего мифа об убийстве дракона. Для истинного перехода необходим достаточно прочный сосуд, чтобы уйти в другую реальность и, вернувшись обратно, привнести в сознание сокровища, с которыми вы там соприкоснулись; только тогда повседневная жизнь обогатится и наполнится смыслом.

Сокровища святых таинств, которые когда-то обогатили повседневную жизнь, сделав ее частью божественного миропорядка, принесли благодать миллионам верующих. Многие из нас больше не способны к восприятию этих сокровищ, и тогда они возвращаются обратно в бессознательное. Прекратила свое существование проекция, которая однажды соединила великого и любящего Бога Отца с парящим белым голубем. Бог умер. Многие считают дискуссии о существовании Бога не только бессмысленными, но и довольно приевшимися. Однако умерла всего лишь проекция. Точно так же все рассуждения о Богине могут стать столь же бессмысленными и глупо-сентиментальными, если отсутствует личный опыт переживаний, подтверждающих те или иные доводы.

Бог и Богиня прекратили свое существование в качестве проекций. Они стали индивидуальными внутренними переживаниями, позволяющими нам открывать самих себя, природу, отношения и великие мгновения в жизни как дары, которые недоступны нашему сознанию. В теле происходит сотворение души.

Так как, согласно Уильяму Блейку, тело – это «часть Души, которая воспринимается как Плоть теми пятью органами чувств, которые для современного человека являются главными входными каналами для Души»[22], все мы, дети патриархальности, должны научиться любить свое тело – Богиню – в ее материнском обличье. Мы не сдаемся по воле природы на милость убаюкивающего материнского чрева. Мы не слышим ее медленного сердцебиения. Мы лишь бросаем беглый взгляд на то, как мертвые пальцы зимы хватаются за распускающиеся почки. Мы не даем себе возможности на миг остановиться, чтобы вдохнуть полной грудью весенний воздух, подставить лицо лучам солнца или каплям дождя. Наша чувствительность настолько искажена, что надо бы вновь научиться почтительному отношению к природе и своему телу. Мы должны вернуть себе первобытную мудрость, которая дает нам уверенность в том, что мы любимы, что от рождения имеем право на жизнь, что нам нет необходимости ни доказывать, ни утверждать свое существование. Ощущая каждой клеточкой, что жизнь – это высший дар, мы можем принять существующее противоречие. Жизнь больше не раскалывается на правильное и неправильное, свет и тьму, рождение и смерть. Все противоположности становятся составляющими частями таинства, вызывающего в нас трепет.

Сознательная связь с Великой Матерью – это возвращение в эдемский сад, осознание его первозданности и вместе с тем понимание, что именно его мы перестали почитать. Сознание хватается за устойчивость Эго, отказываясь идентифицироваться с всепоглощающей страстью к обжорству, пьянству и сексу. Оно отказывается впадать в состояние одержимости. Обуздывая вызванные инстинктивной энергией влечения, которые наносят вред, ибо над ними уже было совершено насилие, сознание открывает дорогу любви и отказывается от навязчивых призывов дракона убить мать, чтобы освободиться от ее темной утробы.

В противовес отождествлению бессознательной фемининности с силами тьмы проявляется иная фемининность, которая обрела собственный голос и перестала идентифицироваться с драконом. Воплощение такой фемининности можно увидеть на картине Леонардо да Винчи «Мадонна с матерью Анной». На этом рисунке, находящемся в специально затененном зале Лондонской национальной галереи, защищенном пуленепробиваемым стеклом от убийц дракона, изображена Дева Мария, сидящая на коленях непорочно зачавшей ее Анны. Энергетически заряжен не только преображенный телесный образ Девы Марии, но и образ ее матери. Образ тела, таким образом, поднялся до осознания святой Анны и ее дочери, которые перешли в контекст христианского мифа из греческой мифологии (Деметра и Кора).

Еще более впечатляющий образ можно найти на картине Леонардо «Мадонна в гроте», один из вариантов которой находится в Национальной галерее. Здесь Анны уже нет, но вместо нее – изображение грота, который прочно ассоциируется с темной утробой, откуда появилась на свет Пресвятая Дева и который до сих пор служит прибежищем для нее и ее божественного младенца. Выразительность этих образов христианского спасения достигается тем, что в них вносится просветленное сознание фемининности – то самое сознание, которое окончательно идентифицируется с духом божественного младенца. Деятельность по осознанию фемининности представлена здесь как божественное искупление людских грехов.

Становление такого просветленного фемининного сознания, которое в Ветхом Завете идентифицируется с образом Софии, или женской мудрости, оказывается для нас серьезной альтернативой патриархальному мифу об убийстве дракона. В католической церкви эти две мифологии существовали параллельно в одну и ту же эпоху, в XI и XII столетиях. А матриархальный миф (в противоположность патриархальному) занимал такое положение, при котором он сам выполнял патриархальные функции и включал в себя, даже подчинял, саму патриархальность.

Исчезновение культа Пресвятой Девы во времена Реформации привело к усилению патриархальности, освободив ее от внешних ограничений Матери-Церкви. В поклонении Деве Марии мы видим попытку очищения маскулинности через внедрение фемининного сознания. Такое внедрение осознавшей себя фемининности в качестве хранилища трансцендентного духа, понимавшееся как свет маскулинности, находящейся во время Вознесения в борьбе с силами тьмы, привело к трансформациии самих этих сил в душе. В результате произошло новое объединение маскулинной энергии в творческий союз с сознательной фемининностью. Таким образом, работа по сотворению души не только оказалась в центре внимания, но и вся ее динамика с триумфом утвердилась в качестве основы творческой деятельности. Поэма Мильтона «Потерянный рай», традиционно считавшаяся самой патриархальной из написанных по-английски поэм, в наше время подвергается новой интерпретации, ибо роль Урании, музы, диктовавшей поэму Мильтону, пока он спал, воспринимается теперь гораздо более серьезно.

Действительно, именно в поэме Мильтона явно обозначается творческий союз маскулинности и фемининности, под воздействием которой находилась бессознательная патриархальность Мильтона. Делая акцент на образе Урании, романтизм превратил змея в инструмент фемининного сознания, отвергнув убийство мильтоновского дракона патриархальности во имя зарождения фемининного сознания, послужившего провозвестником нового творения. Такое прочтение «Потерянного рая» фактически предвосхищалось в двух упомянутых ранее картинах Леонардо да Винчи. Шелли пошел еще дальше: он возвел романтизм в статус новой религии, увидев в нем возрождение самого христианства[23]. Обращаясь в этой книге к поэтам-романтикам, я хочу увидеть в их произведениях роль фемининного сознания во вновь образовавшемся союзе с маскулинным сознанием.

Поставим акцент иначе: этот новый союз сам по себе играет трансформирующую роль для маскулинности и фемининности, существуя лишь внутри творческой динамики, где ни одна из сторон не доминирует и не контролирует другую. Трансформация отношений может произойти только в процессе истинного понимания разницы между убийством и жертвоприношением. В обоих случаях уничтожается или подавляется энергия, но мотивы этого подавления совершенно разные. Убийство уходит своими корнями в потребность Эго во власти и доминировании. Жертвоприношение имеет в своих истоках стремление Эго подчиниться управляющему центру Самости с целью трансформации удобных, но губительных энергетических структур в творческий поток жизни. Очень часто мы можем распознать это лишь ретроспективно.

Заключив такой союз, возрожденная фемининная душа создает в теле свет сознания. В непрерывном процессе просветления она становится материальной благодаря мудрости, открывшейся ей навечно через ее материальность. Она воплощает возродившуюся телесность и становится невестой для своего истинного жениха. Значит, чтобы понять фемининное сознание, нужно отдать должное сакральному таинству его творческого самораскрытия. Это именно то, что миф об убийстве дракона отвергает как всеохватывающий мрак и даже как Тень бессознательной фемининности, демонически пародируя его как мистификацию и выходки Сатаны.

Находящийся в теле свет – это свет, проникающий в душу через органы чувств. Он отличается от духовного света, который внезапно заявляет о себе, изменяя вибрацию каждой клеточки, до которой он доходит. Например, пианист может так усовершенствовать свое искусство, что его фемининный психический сосуд станет особо чувствительным. Но та или иная трансценденция может совершиться в том случае, когда пианист станет столь же восприимчивым к духу. Когда душа открывается духу, фемининность и маскулинность обретают способность к творчеству. Тогда музыкант и его слушатели вместе превращаются в музыку – музыку высших сфер.

Осознающая себя дочь, дева, сидящая на коленях осознающей себя матери, – это образ души, живущей во имя собственных ценностей, потребностей, возможностей. Они обрели свою основу в теле, все клетки которого настроены на малейшие перемены в гармоническом спектре души, способной открыться для более тонких изменений.

В этой главе я периодически обращалась к выражению Китса «сотворение души». Завершая главу, мне хотелось бы привести отрывок из письма, в котором он впервые изложил свою мысль, считая ее настоящим открытием. «Совершенно серьезно, – писал он, – я полагаю возможным, что эта Система сотворения Души могла бы стать Родительской для всех остальных, более или менее похожих и совсем особых Схем Возрождения, существующих у зороастрийцев, христиан и индусов»[24].

Исходя из собственного опыта Китс пришел к убеждению, что сам по себе творческий процесс породил названные выше схемы возрождения, отличающие разные мировые религии, и тем самым объединил их. Китс настаивал на том, что все человечество связано единой религией души, которую можно назвать «психологией», поясняя, что постижение души важнее поклонения ей. В поклонении есть опасность обожествления человеческих сил, и тогда они принимают застывшую, догматическую форму. Китса же больше интересовал сам процесс, чем его результат, процесс, в котором предпочтение отдается отношениям партнерства, а не монолитной связи.

Затем Китс (170 лет назад) тщательно исследует новое сознание, и это чрезвычайно важно. Ниже я приведу фрагмент из его «азбуки», в котором он обращается к первой детской книге, написанной на бумаге, в деревянном окладе, покрытом прозрачным роговым слоем. Благодаря прозрачности этого слоя ребенок постигает слово сердцем точно так же, как взрослый человек учится постигать сердцем жизнь.

Я назову мир Школой, созданной, чтобы обучить маленьких детишек читать, – я назову человеческое сердце азбукой, которую дети читают в этой школе, и я назову способного читать Ребенка Душой, сотворенной этой школой и ее азбукой. Неужели вы не видите, как необходимо этому Миру Боли и Страданий научиться Разуму и сотворению Души, места, где сердце может чувствовать и страдать тысячью разных способов! По своей сути это не Сердце Азбуки, это – Библия Разума, это опыт Разума, это учебник, из которого Ум или Разум могут почерпнуть свою сущность… А каковы же подтверждения существования человеческого сердца, если не укрепление или изменение его природы? А какова его измененная сущность, если это не его Душа? – и чем была его Душа перед тем, как прийти в мир, обладая этими доказательствами, изменениями и совершенствами? И Разум – без Сущности, и как следовало создать эту Сущность? Посредством Сердца? А как сердцу стать этим Посредником в этом Несовершенном мире?[25]