Этторе
Этторе одиннадцать лет. На дворе март, серое небо, сплошь затянутое тучами, кажется, вот-вот разразится дождем, но дождя все нет; небо хмурится день за днем, и ничего не происходит. Крестьяне занимаются прополкой, освобождают от сорняков молодые ростки пшеницы, посеянной в октябре. В марте поля вокруг Джои приобретают особый мягкий зеленый цвет, какой не увидишь в другое время года. Поскольку эта работа не требует большой физической силы, на нее, наряду с мужчинами, нанимают и мальчишек. В те годы, когда сорняков бывает особенно много – например, после дождливой весны, – на поля выходят даже восьми-девятилетние ребята, которым платят сущие гроши. Но и гроши лучше, чем ничего, – мужчинам, которым приходится отрабатывать накопившиеся за зиму карточные долги, остается и того меньше. Это нудный и монотонный труд. Когда спина Этторе устает от работы в наклон, он опускается на колени, как научил его отец. Чтобы дать отдых одной группе мышц, пока напряжена другая. Через некоторое время он встает с колен и вновь гнет спину. Его руки перепачканы, пальцы ободраны и покрыты трещинами от борьбы с жесткими стеблями, которые крепко цепляются корнями за каменистую почву. У каждого мальчишки через плечо надет холщовый мешок, и от того, сколько раз он будет наполнен и опорожнен, зависит, какую плату получит работник в субботу.
У края поля Валерио вместе с другими мужчинами колет камень. Звонкие удары кирки отдаются гулким, словно оружейный выстрел, эхом. Этот звук сопровождает работающих на протяжении всего дня. Они будут слышать его и ночью во сне. Этторе двигается в направлении мужчин, останавливаясь так близко, как только осмеливается. Они колют туф, камень, залегающий по всей местности и то и дело выходящий наружу, словно земля хранит безграничные его запасы. Джоя-дель-Колле вся построена из туфа. Извлеченный на поверхность или отколотый, он имеет мягкий желтоватый цвет, но под воздействием времени и погодных условий становится серым, и капли дождя проделывают в нем отверстия, словно червяки в сыре. Этторе притягивают ракушки. В туфе полно ракушек. Часто это лишь острые обломки, но попадаются и целые, неповрежденные, формой напоминающие веер. Пино смеялся, когда школьный учитель говорил им, что этим ракушкам миллионы лет. Он не мог вообразить ни их древность, ни то, как раковины попали в камень, и потому смеялся. Этторе подобные вещи завораживали, словно видимое, осязаемое волшебство, и он пытался объяснить это товарищу, но внимание Пино было подобно бабочке, которая порхает тут и там, не в силах решить, где ей приземлиться.
Этторе все ближе и ближе подкрадывается к мужчинам, колющим камень. Он бросает вороватый взгляд на смотрителя, желая убедиться, что тот за ним не следит. Они работают в массерии Татео, и смотрителя зовут Людо Мандзо, во всей Джое его ненавидят и боятся за жестокость, деспотизм и страшную ненависть к джорнатари, которую может испытывать лишь тот, кто сам побывал в их шкуре и готов на все, чтобы не оказаться в ней снова. Самое большое наказание для людей – лишиться работы. Они должны работать, чтобы не умереть с голоду, а Людо Мандзо выгоняет батраков за малейшую провинность: за любым промедлением или выражением неудовольствия следует знакомый окрик, звенящий у всех в ушах: «Здесь нет работы для неблагодарных кафони». Кафони означает неотесанный мужлан, деревенщина, ничтожество. Иногда их бьют или охаживают кнутом. Но больше всех Людо боятся мальчишки. К ним он особенно придирчив и вовсю дает волю своей злобе. Кажется, что Людо радуется, замечая какой-нибудь проступок, ведь у него появляется повод обрушить на несчастного кару. Наверное, так он разгоняет скуку. Люди шепчутся, что он продал душу дьяволу в обмен на легкую жизнь. День тянется нестерпимо долго для одиннадцатилетнего мальчика, часы кажутся томительно длинными, а минуты и вовсе растягиваются в бесконечность, и Этторе продвигается к недавно расколотому камню, превращая выдергивание сорняков в своего рода игру и высматривая целые раковины, только что явившиеся из земли на свет божий. Если он заметит раковины в камнях, которые может незаметно свистнуть, он заберет их домой для своей коллекции. Раз или два Валерио пытался высвободить для него ракушки из туфа, но они всегда раскалывались.
Вдруг воздух начинает дрожать от дождевых капель. Люди, коловшие камень и занимавшиеся прополкой, останавливаются и поднимают лица к небу. Но за этими несколькими каплями ничего не следует.
– Вам платят не за то, чтобы вы наблюдали за погодой, дурачье, – кричит на них Людо Мандзо.
Все, как один, возвращаются к работе. Все, кроме Этторе. Вот там, всего в нескольких метрах, лежит прекрасный образец. Раковина гребешка размером с его ладонь, повернутая вверх, словно чаша. Омытая каплями дождя, она приобрела тот темный цвет, который, наверное, когда-то имела. Она находится как раз в таком куске туфа, который он мог бы утащить, завернув в кепку. Этторе подбирается к камню и запускает под него пальцы, приподнимая, чтобы определить вес. Едва ли ему удастся пронести такую тяжесть, и он раздумывает, не стоит ли попросить Валерио обрубить камень по краям, но отец не станет заниматься этим под бдительным оком Людо; или же лучше вернуться за раковиной позже, если припрятать ее сейчас; или все-таки взять в надежде на удачу.
– Этторе, что ты делаешь? Ты спятил? – раздается громкий шепот Пино над его ухом.
Этторе в тревоге вскакивает, ударяя макушкой Пино по подбородку, так что оба морщатся.
– Матерь Божья, Пино! Не подкрадывайся ты так!
– Я просто не хотел, чтобы Мандзо тебя засек! Что ты делаешь? О… только не ракушка… Она отличная, – признает он, подползая. – Но сколько еще тебе нужно?
– Они мне нравятся, – бормочет Этторе.
Он пожимает плечами, и друг смотрит на него, склонив голову набок, так что под подбородком у него образуется круглая складочка. Вопреки всякой логике, Пино в свои одиннадцать довольно пухленький. Все соседи рады потрепать его по щекам, говоря, что ему повезло с ангелом-хранителем, который, должно быть, кормит его медом во сне. Они лохматят его волосы, если только он не брит из-за вшей, в надежде, что удача перейдет на них и их худых, рахитичных детей.
Пино встает, хватает Этторе за рукав и тянет назад. Они проходят несколько шагов, затем нагибаются и начинают выдергивать чертополох с показным усердием. Этторе оглядывается на камень, стараясь заметить место на будущее.
– Давай же! Этторе, пожалуйста! – умоляет Пино.
Они все боятся Людо Мандзо, но Пино боится его больше других, поскольку Людо ненавидит его лютой ненавистью. То ли за улыбчивость и веселый смех там, где другие едва кривят губы, то ли за круглые щеки и сытый вид, хотя Пино голоден не меньше остальных. А может, за то, что никакая жестокость не способна выбить из парнишки жизнерадостность. Он быстро забывает обиды и вновь начинает улыбаться как ни в чем не бывало.
– Ладно, ладно, идем!
Этторе бросает взгляд в сторону смотрителей и видит, что все они внимательно наблюдают за ними. Трое, включая Людо, сидят верхом на поджарых лошадях. Они на дальнем конце поля, и Этторе не может разглядеть выражение лиц, но чувствует на себе их взгляды, и от страха у него слабеют колени. Он съеживается, ему хочется исчезнуть с глаз долой, он хватается за сорняки и принимается выдирать их с лихорадочной скоростью, пихая в холщовый мешок.
– Пино, не поднимай глаз, – шепчет он, и Пино бледнеет. Его глаза расширяются, словно вот-вот вылезут из орбит, рот приоткрывается, Пино начинает работать так, будто от этого зависит его жизнь. Они опускают головы, в надежде, что пронесет. Этторе до боли хочется обернуться, убедиться, что внимание смотрителей переключилось на что-нибудь другое, но он не смеет. Затем они слышат приближающийся стук лошадиных копыт, от страха Пино издает едва слышный всхлип.
Лишь когда лошадь приближается настолько, что они рискуют оказаться под копытами, мальчишки поднимаются и отскакивают. Они смотрят в черные глаза Людо Мандзо. У него длинное худое лицо с абсолютно круглыми глазницами, изрытые оспинами впалые щеки. Черная борода походит на спутанную проволоку, от него несет прокисшим вином.
– Вы, мальчики, думаете, что я слепец или дурак? – по-дружески обращается он к ним. – Ну так слепец или дурак? Говорите, а не то я вышибу из вас ответ.
– Ни то ни другое, синьор Мандзо, – отвечает Пино.
Этторе подозрительно смотрит на него. Пино кажется, что, если он будет вести себя честно, ему ответят тем же. Но Этторе не вступает в разговор с Людо. Никогда.
– У тебя всегда ответ наготове, жирняй? Ну может, тогда ты скажешь мне, почему вы решили, что я не увижу оттуда, как вы бездельничаете, вместо того чтобы работать? Или вы думаете, я буду платить вам за потраченное впустую время?
Теперь в ответ молчат уже оба мальчика. Кирки продолжают колоть камень со зловещим стуком. Этторе украдкой бросает взгляд в сторону отца, но голова Валерио опущена. Этторе хочется, чтобы отец узнал о его беде, даже если ничем не сможет ему помочь. Людо скрещивает руки над поводьями, сдвигает назад шляпу и некоторое время задумчиво смотрит на ребят.
– Может, вы забыли, чем должны заниматься? Может, вам трудно сосредоточиться на работе? – наконец произносит он. «Молчи, молчи, молчи», – мысленно просит Этторе, даже когда видит, что Пино делает судорожный вдох и открывает рот.
– Да, синьор, – говорит он.
Этторе пихает его локтем в бок, но слишком поздно. Людо выпрямляется в седле, насмешливо кривя губы:
– Ну что ж, давайте посмотрим, не можем ли мы освежить вашу память.
Другие смотрители подъезжают, чтобы поглядеть; один хмыкает и усмехается в предвкушении зрелища, другой хмурится и останавливается, словно намереваясь что-то сказать Людо. Но в итоге дергает поводья и неспешно удаляется на другой конец поля. Этторе надеется, что он вернется.
Вскоре к стуку инструментов добавляется еще один звук: Пино плачет, взвизгивая от боли. Этторе старается не смотреть, он не хочет быть свидетелем унижения друга, но один раз его глаза все же предательски скашиваются. Он видит Пино со спины с голым задом, его штаны болтаются у щиколоток, и он ковыляет между смотрителями. Этторе не может точно сказать, что делали с Пино. Пино спотыкается и падает, его щеки пылают от боли и стыда, а Людо хохочет так надсадно, словно пытается прочистить нос, это натужный и беззвучный смех, в котором нет радости.
Этторе оглядывается. Он должен быть свидетелем происходящего – это его наказание. Людо прекрасно разбирается в людях и знает, что для Этторе нет ничего хуже, что вина изгложет его изнутри, ведь все началось из-за ракушки, к которой он подбирался. Другие работники на поле стараются не смотреть. Лишь мальчишки порой бросают взгляд; некоторые бледны, другие напуганы, прочие смущены. Этторе отправили работать вместе с группой ребят, которые шикают на него, стоит ему оглянуться на Пино через плечо. Но он смотрит не на Пино, а на Людо Мандзо. Он хочет запомнить лицо Людо – каждую черту, каждую морщину – и то, как тот кривится, когда смеется. Этторе хочет запечатлеть его перед своим мысленным взором так же ясно, как видит сейчас, потому что, скорее всего, когда он убьет Мандзо, будет темно.
Гнев возвращает Этторе к реальности, воспоминание меркнет; зубы скрипят так, что болит челюсть, воздух с шумом вырывается из ноздрей. Это гнев, который невозможно подавить. В нем такая разрушительная сила, что она обратится против тебя же, если не найдет выхода. Этторе открывает глаза и пытается подняться, готовый броситься на Людо Мандзо с кулаками, рвать его ногтями и зубами, но с удивлением обнаруживает, что он дома один. Комната накреняется и начинает кружиться в медленном водовороте, он садится, охваченный дрожью. Только тут Этторе вспоминает, как поранил серпом ногу, вернее, нога напоминает ему об этом. Боль становится нестерпимой, словно в ногу вонзаются тысячи раскаленных игл, и он сжимает зубы с такой силой, будто это створки стального капкана. Этторе в ужасе опускает глаза, но ничего особенного не видит. Штанина закатана, и запекшаяся кровь покрывает кожу словно корка. Сама рана перевязана тряпкой, в которой он узнает одну из пеленок Якопо. Морщась, он стягивает повязку. Рана – темный зияющий порез, чистый, но глубокий; он видит серо-белую кость и черные сгустки свернувшейся крови. Стоит ему снять повязку, как тут же начинает сочиться свежая кровь, заливая пол. Этторе отупело смотрит на это. Его горло так пересохло, что он не может даже сглотнуть.
Дверь распахивается, и входит Паола с привязанным к спине Якопо. Она теряется, видя его сидящим, и на мгновение на ее лице отражается облегчение. Затем она замечает кровь и бросается к нему:
– Господи помилуй, Этторе, мне только-только удалось остановить кровотечение, и ты первым делом снова пускаешь себе кровь?
Этторе хочет попросить прощения, но голос его не слушается. Паола подтаскивает к нему маленькую табуретку и кладет на нее его ногу. Она снова повязывает тряпку и затем затягивает ее. Этторе задерживает дыхание и кряхтит от боли, Паола поднимает на него глаза.
– Прости, – говорит она. – Прости, что причиняю тебе боль.
Его кровь сочится у нее между пальцами, он видит, что ее лицо бледно, губы плотно сжаты. Якопо смотрит через ее плечо с загадочным выражением, и Этторе протягивает ему палец. Малыш хватает его ручонкой и открывает рот, готовясь его пососать. Сила, с которой Якопо сжимает палец, заставляет сердце Этторе биться от радости. Бывает, что хватка у малыша совсем слабая, и порой он даже не тянется к пальцу. Сегодня мальчуган спокоен и деловит, его пальчики сжимаются в крепкий кулачок.
– Со мной все будет хорошо. Со мной все будет хорошо, – удается выговорить Этторе.
– Неужто? – спрашивает Паола. И толкает его обратно на соломенный матрас, затем поднимает раненую ногу и бережно укладывает, затем сердито вытирает руки о тряпку, стараясь не встречаться с ним глазами. На голове у нее, как обычно, шарф, плотно повязанный и стянутый на затылке. Волосы собраны в узел так, что ни один волосок не выбивается наружу. Это делает Паолу строже и старше ее двадцати двух лет; испытания, выпавшие на ее долю после смерти отца Якопо, тоже не прошли бесследно. Она качает головой. – Если ты не сможешь работать – нам конец.
Этторе не припомнить, когда в последний раз слышал в голосе сестры испуг.
Стоит Этторе лечь, как комната вновь начинает вертеться у него перед глазами, и ему приходится сомкнуть веки, чтобы остановить эту круговерть.
– Ну конечно смогу. Как я сюда добрался?
– На спине Пино. Он волок тебя всю дорогу от Валларты.
– Пино – настоящий бык. Я могу вернуться и доработать день. Мне уже гораздо лучше.
– Вернуться сейчас? – Паола вычищает кровь из-под ногтей.
– Пока светло. Еще есть время. Я проработал девять часов или даже больше, перед тем как это случилось, наверное…
– Вчера. Это было вчера, дуралей. С тех пор ты спал. Кто знает, заплатят ли тебе за неполный день… Кровь лилась потоком, когда тебя принесли… Тебе нужен отдых. – Паола не может сдержаться, и в ее голосе проскальзывают нотки возмущения. На самом деле отдых нужен им всем.
– Значит, я потерял целый рабочий день? – говорит Этторе, и его глаза широко открываются. Паола кивает. С тех пор как ему исполнилось десять, он не пропускал ни дня работы, если только она была. Он чувствует себя опустошенным; предателем и одновременно преданным. Снова пытается сесть, но Паола сердито останавливает его:
– Сейчас уже слишком поздно! К тому же ты должен отдохнуть. Луна попытается раздобыть иглу с ниткой, чтобы зашить рану. – Паола разматывает перевязь и ловко перехватывает Якопо, беря его на руки. Она устало улыбается ему, и его личико сияет от удовольствия. – Как это случилось? – спрашивает она.
– Не знаю. Я… я потерял равновесие. Задумался… о чем-то. Наверное, просто оступился.
– Ты что-нибудь ел?
– Немного хлеба, но без вина.
– Жадные сукины дети! – неожиданно рявкает Паола, и глаза Якопо расширяются. Она быстро прижимает его к груди и начинает качать, уперев тревожный взгляд в потолок.
– Паола, пожалуйста, не волнуйся. Я могу работать. Со мной все будет хорошо.
Но Паола лишь качает головой:
– Ты должен пойти к дяде. Попросить какую-нибудь работу полегче, пока не поправишься.
– Не пойду.
Они смотрят друг на друга, и Паола первая отводит взгляд.
В течение нескольких часов Этторе просто лежит, удивленно оглядывая их комнату при дневном свете. Он видит, как солнечный луч, проникнув в единственное окно, медленно скользит по полу. Паола приходит и уходит. Она приносит ему чашку воды, потом чашку аквасале, жидкого супа, который готовится из черствого хлеба и соли, во времена изобилия в него добавляют немного оливкового масла или сыра. В супе, который она принесла, плавает моцарелла. Этторе поднимает взгляд на сестру, но не спрашивает о том, где она достала сыр, – Паола все равно не ответит. Мужчина по имени Поэте положил на нее глаз; он работает в маленькой сыроварне в дальнем конце Виа Рома. У него руки как лопаты и будто срезанное, лишенное подбородка лицо, от него вечно несет молоком. Работникам разрешается есть сколько угодно моцареллы, пока они в сыроварне, но выносить ничего нельзя. И новички объедаются сыром раз или два, а потом уже смотреть на него не могут. Несколько месяцев назад один мужчина хотел вынести кругляшок моцареллы размером с кулак. Испугавшись, что его застукали, он запихал его в рот целиком и попытался проглотить, но подавился и умер. Поэте готов сделать для Паолы почти все, в надежде на ее благосклонность. Она выбирала его весьма тщательно. Поэте сговорился с одним парнем, который привозит на сыроварню молоко с фермы в тяжелых бидонах, висящих на руле его велосипеда. Так что Паоле регулярно перепадает ворованное молоко для Якопо, поскольку своего у нее не хватает. Ясно, что Поэте нашел способ выносить сыр. Моцарелла великолепна, у нее такой богатый, насыщенный вкус. Этторе корит себя за то, что проглотил все, как волк, не поделившись с сестрой.
Паоле трудно найти работу из-за ребенка и ее репутации. Если в Джое вспыхивают беспорядки, скажем, бьют окна в булочной, где пекарь подмешивает в муку пыль и продает хлеб по завышенной цене, – Паола в первых рядах. Она кричит громче всех, и ей плевать на власти и на церковь. Когда ей было пятнадцать, разразился скандал из-за священника, который совращал приютских девочек, вверенных его попечению. По слухам, именно Паола бросила факел, от которого загорелся его дом. Крестьянам от церкви мало проку: священники твердят, что засухи и прочие тяготы – наказание за грехи, и втридорога дерут за отпевания, венчания и крещения, хотя им известно, что крестьянам нечем платить. В прошлом году, когда правительство ввело карточную систему, чтобы справиться с послевоенным дефицитом, и женщины ради талонов на муку, масло и фасоль были готовы на все, Паола сумела за себя постоять. Днем один из охочих до женских прелестей чиновников прямо сообщил ей о своих намерениях; она дала отвести себя в укромное местечко и там приставила нож к его глотке, забрав все талоны, которые он ей обещал, и даже сверх того. Она смеялась над этим случаем, говоря, что чиновник постыдится болтать об этом. Но Этторе тревожится за сестру. Ее знают в лицо, и он опасается, что в полиции ее возьмут на заметку и арестуют. Рано или поздно. Она ходит с Якопо за спиной, словно с оберегом, но, когда дойдет до дела, на это никто не посмотрит.
К полудню Этторе встает. Он не может ступать на раненую ногу, и ему приходится прыгать, держась за стены, чтобы не потерять равновесия. От их двери небольшая каменная лестница ведет в маленький дворик, точнее закоулок, который образует узкая улица Вико Иовия, поворачивая под прямым углом. Под их комнатой находится хлев, где спит сосед рядом с мулом и старой козой. Этторе берет палку, на которую на ночь запираются двойные двери, и использует ее как костыль. У Паолы нет воды для стирки, и она по очереди вывешивает вещи на веревку, натянутую на улице, чтобы проветрить их. Мухи облепляют материю, как облепляют все вокруг. Паола идет по улице, прижимая к бедру корзину с соломой – корм для соседской козы, в надежде при случае получить чашку молока. Она уже открывает рот, чтобы разбранить его, но Этторе ее опережает:
– Валерио нашел сегодня работу?
– Не знаю, – отвечает она.
– А вчера – он ведь помогал скотникам? Сколько он получил?
– От него несло овцами, так что, скорее всего, работал. Он пришел затемно, лег спать, ничего мне не сказав. Он… – Паола умолкает, перехватывая корзину. – Он кашляет все сильнее.
– Я знаю. – Этторе ковыляет по направлению к замку.
– Куда ты?
– Проверить, работает ли он, пока я прохлаждаюсь, и не пропивает ли вчерашний заработок.
Как только Этторе сворачивает с Вико Иовии, открывается вид на замок. На его крыше сидят вороны, переругиваясь и поглядывая вниз на городскую толчею. Замок здесь кажется неуместным, даже нелепым сооружением. Опустевший памятник богатству и могуществу; и крестьянам Джои, живущим по десять, двенадцать, пятнадцать человек в комнате, трудно вообразить, что он принадлежит этому миру, а не какой-то волшебной стране. Этторе все сильнее ощущает пульсацию в ноге. Она так громко отдается в его ушах, что ему кажется, будто прохожие тоже должны ее слышать. Нога снова начинает кровоточить, и на мостовой остается след, к которому принюхивается пристроившийся за Этторе бездомный пес. Когда он подбирается слишком близко, Этторе грозит ему палкой. У собаки голодный изучающий взгляд. На Виа дель Меркато находится таверна, простецкое заведение с табуретками напротив стойки и большими бочками вина позади. Этторе заглядывает туда и бранится сквозь зубы, когда в дальнем конце помещения видит Валерио. Он сидит ссутулившийся, небритый и играет в дзеккинетту[5] с человеком, вид у которого значительно более довольный.
Этторе ковыляет внутрь и хлопает ладонью по стойке прямо у них перед носом. Никто из мужчин не вздрагивает и не пугается, так что Этторе понимает, что они пьяны. Игральные карты – желтые, с загнутыми углами, кругом липкие темные лужицы пролитого вина, в воздухе – кислая вонь. Валерио поднимает на сына глаза, и Этторе видит, что он совершенно пьян. Потрясение, чувство вины, гнев, возмущение сменяют друг друга на его лице за несколько секунд. Валерио сглатывает, и его лицо делается болезненным и апатичным.
– Ты хочешь мне что-то сказать, мой мальчик? – спрашивает он.
– Вчерашние деньги… От них что-нибудь осталось? – произносит Этторе. Он слышит свой голос, который звучит холодно и жестко, но чувствует лишь одно – желание сдаться и прекратить борьбу; это желание готово завладеть всем его существом, поглотить, словно темный колодец, словно дыра в Кастеллане, в которую он ринется, чтобы никогда не возвращаться.
– Мои деньги, ты хотел сказать? Мои деньги, сынок?
– Теперь-то, по правде, уже мои, – говорит его товарищ, которого Этторе никогда прежде не видел. Мужчина ухмыляется, скаля редкие черные зубы, и Этторе хочется выбить их из его рта. Он сразу же понимает, что этот человек вовсе не так пьян, как отец.
– Он все тебе проиграл? – спрашивает он.
– Все, кроме того, что залил себе в глотку, – отвечает хозяин, держащий эту лавочку, сколько Этторе себя помнил. – И он еще должен мне двадцать восемь лир с зимы.
Двадцать восемь лир – это хороший месячный заработок летом.
– Почему ты не трудишься? – спрашивает Валерио, бросая взгляд на сына.
– Я поранил ногу. Я буду работать завтра, а… почему ты не работаешь? Что будет сегодня есть Паола, если ты все спустил?
– Не вини меня, мальчик! Не суй нос не в свое дело, черт побери! – Валерио стучит кулаком по столу и чуть не валится с табуретки. От крика он заходится кашлем.
– Почему бы тебе не оставить в покое старика. Не так у него много радостей в жизни, чтобы не дать ему выпить и сыграть со старым другом, – подает голос человек с черными зубами.
Старик. Этторе грустно смотрит на отца, ссутулившегося, опустившегося и кашляющего; его волосы седые и сальные, в уголках глаз собрался гной. Он и правда старик. Ему сорок семь. Этторе берет стакан со стола и опустошает его.
– Ты ему не друг. И если я увижу тебя с ним снова, ты об этом очень пожалеешь, – отвечает он.
Ночью, пока Валерио храпит в своей нише, Этторе просыпается, слыша, как зашевелилась Паола. Она может двигаться бесшумно, словно кошка, если этого пожелает, но он спит очень чутко из-за ноги, которая зудит и саднит. Этторе слышит, как она шарит в поисках башмаков, шарфа, ножа и спичек. Этторе хотел бы спросить сестру, куда она собралась, но она не станет отвечать, и он только закусывает губу. Когда она уходит, он протягивает руку и осторожно нащупывает рядом племянника. Он легонько касается груди малыша и чувствует, как она поднимается в такт дыханию. Оно кажется учащенным, но, поскольку Якопо такой маленький, Этторе в этом не уверен. Его щечки слегка шершавые – сыпь или раздражение. Паола не взяла малыша с собой, и Этторе догадывается, куда она могла отправиться.
Лежа без сна в ожидании сестры, Этторе начинает думать о Ливии. Ее отец привез семью в Джою шесть лет назад из деревни на побережье, где они работали на винограднике, пока его не уничтожила тля. Ливия приехала с родителями и двумя братьями, и тут им пришлось столкнуться с ненавистью и негодованием трудового люда Джои. У местных жителей не было ни времени, ни охоты привечать чужаков, приехавших на заработки. Около года они жили на улице, укрываясь то под сводами древних развалин, то в галерее у церкви, то в крытых подъездах богатых и пустующих домов, пока отец Ливии не свел какие-то знакомства в крестьянском союзе и не получил работу, которая позволила им снять комнату. Этторе впервые увидел Ливию, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать два.
У нее были волнистые темные волосы – каштановые, а не черные, что очень шло к цвету ее кожи и глаз, создавая единое гармоничное целое, и этому мягкому очарованию нельзя было не поддаться. Ямочка у нее на подбородке сводила его с ума. Обыкновенно она сидела на рыночной площади с корзиной между колен и ножом в руках, снимая кожицу с миндаля, луща горох или фасоль, меля кофе – делая все, что требовалось. Когда работы на фермах бывало мало, в ноябре, январе, феврале, Этторе находил свободную минутку, чтобы прийти повидать ее. Когда она улыбалась, то показывались и нижние зубы, не только верхние, которые отличались необычной формой – клыки и соседние с ними зубы были длиннее, чем резцы, что заставляло ее чуть-чуть шепелявить. Она была далеко не самой красивой лицом или фигурой, не отличалась она и завлекательной походкой. Этторе не мог сказать почему, но для него она была словно ангел небесный, и он не смел приблизиться к ней, словно боясь разочароваться и очнуться от своих мечтаний. Ее лицо в форме сердечка казалось смышленым, глаза сияли, и у нее была привычка, когда она слушала, склонять голову набок, словно птичка – кулик или золотистая ржанка.
В конце концов Пино заставил его подойти и заговорить с ней, хотя Этторе вовсе не хотелось, чтобы во время знакомства рядом с ним маячил его друг – высокий, красивый, обаятельный Пино. Но если бы друг не пихал его локтем в бок, сам он ни за что не решился бы на этот шаг. К тому же оказалось, что Ливия смотрела только на Этторе. Только на него с самого начала. Она не покраснела, не стала ни жеманничать, ни подшучивать над ними. Она поднесла руку к губам и внимательно глянула на него, затем сказала, что его глаза цвета моря напоминают ей о доме, чем сразу озадачила Этторе, поскольку он никогда не видел моря. Он быстро понял, что она всегда говорит лишь то, что думает, и в ней нет ни лукавства, ни расчетливости, чтобы флиртовать или водить за нос. За все то время, пока он присматривался к ней, он ни разу не видел, чтобы она беседовала с мужчиной, и потому решил, что она застесняется, когда он заговорит с ней и откроет свои намерения. Но в конце концов вышло так, что это она первая поцеловала его, с той простотой и прямодушием, которых он от нее ждал. Ливия ни разу не дала ему повода усомниться в том, что она ангел небесный. И с первой же беседы она обрела власть над ним и право распоряжаться его жизнью и смертью.
Часа через два возвращается Паола. Слышится тихое ворчание, и что-то тяжелое падает на пол. Она заталкивает свою ношу под кровать, и Этторе чувствует запах крови, идущий уже не от его раны. Паола тихо ложится рядом с ним, и он слышит, как постепенно замедляется ее дыхание. От нее пахнет дымом и гарью. Теперь он уверен, что она участвовала в налете на массерию. Они резали скот, грабили, поджигали, и ее доля спрятана под кроватью – мясо, небольшую часть которого они съедят, а остальное продадут, чтобы купить другие продукты. Лишь одно чувство обуревает Этторе – чувство вины: он виноват в том, что она вынуждена подвергать себя опасности, он виноват в том, что ей пришлось взвалить на свои плечи все заботы. Но он еще и зол на сестру, ведь ее могли убить или арестовать, и что тогда сталось бы с Якопо? Охрана не задумываясь открывает огонь по ворам и грабителям, а ведь есть еще и собаки. Люди часто гибнут, пытаясь силой взять то, что не могут купить. Но злость лишь обостряет чувство вины, Паола прекрасно понимает, чем рискует, и, разумеется, никто не тревожится за ребенка больше нее. Тем не менее она идет на это. Этторе лежит в темноте, и его отчаяние растет и терзает его сильнее, чем рана. И когда сестра начинает трясти его за плечо, Этторе, которому так и не удалось уснуть, в ярости отдергивает руку, не обращая внимания на ее раздраженное состояние. Они не говорят ни о ее ночной отлучке, ни о куске мяса под кроватью, ни о запахе дыма, ни о том, что оба выглядят одинаково усталыми и измученными.
На площади Этторе старается не попасться на глаза управляющему из массерии Валларта, знающему о его увечье. Он отбрасывает самодельный костыль и старается стоять как ни в чем не бывало, правда перенеся весь свой вес на здоровую ногу. Его нанимают вместе с группой работников на маленькую ферму. Но без костыля или палки Этторе не может ступить и шагу, и ему тут же дают отворот. Валерио, тоже оставшийся без работы, сидит на ступенях крытого рынка с непроницаемым лицом. Этторе не имеет ни малейшего понятия, что ему делать весь день, чувство безысходности не дает ему пойти домой, лишает покоя. Некоторое время он сидит рядом с отцом, солнце поднимается все выше, его лучи заливают площадь, и становится жарко. Этторе размышляет о том, что главное – дождаться начала молотьбы, тогда он сможет рассчитывать на работу, где нужно стоять, а не двигаться, засыпать снопы в молотилку или орудовать цепом, используя главным образом силу рук. Он ощущает дрожь и ломоту во всем теле. Солнце жарит вовсю, но Этторе начинает бить озноб, в то время как отец покрывается испариной; Этторе кажется, что он слышит свист серпа. Он с силой трясет головой, чтобы избавиться от наваждения.
– Если бы Мария был жива, она бы вылечила твою ногу, – внезапно произносит Валерио. – И мой кашель тоже. – Валерио с благоговением вспоминает о целительских способностях жены несмотря на то, что однажды Марию Тарано постигла неудача. Как-то она сделала припарку соседу, поранившему ногу, рана почернела, кожа вокруг стала жирной и блестящей, и бедолага вскоре умер. После этого Этторе потерял веру в ее магию, в ее непогрешимость. По тому, с какой неохотой она бралась за дело, когда ее просили о помощи, он понял, что и она больше не верит в свои силы. Но за ее услуги люди приносили продукты, так что она продолжала заниматься этим делом. И разумеется, она не сумела исцелить себя, когда заболела холерой одиннадцать лет назад. – Я все еще тоскую по ней, Этторе. Страшно тоскую, – говорит Валерио, и Этторе внезапно понимает, что горе объединяет их, его и отца. Ему делается грустно оттого, что эта мысль до сих пор не приходила ему в голову.
Паола потихоньку продает куски краденого мяса – жилистую баранью лопатку – соседям, знакомым и незнакомым. Крестьяне не болтают о таких вещах, но полиция и помещики иногда подсылают шпионов, которые выслеживают и вынюхивают, кто из крестьян разжился чем-нибудь, что ему иметь не пристало. В течение трех дней у них есть хлеб, и фасоль, и оливковое масло, и даже немного вина, чтобы сдобрить все это. Паола готовит бобы в горшке, называемом пиньята, тушит ее в бараньем бульоне, добавляет несколько пригоршней черной пасты и сыра пекорино. Они едят вместе из одного большого блюда, потрескавшегося и скрепленного проволокой (Этторе помнит его столько же, сколько себя), сидя на табуретках вокруг шаткого стола, предмета зависти многих соседей, у которых нет и такой мебели.
– Ты слышал о Капоцци? – спрашивает Паола, пока они едят.
Этторе кивает. Когда он целыми днями работал на полях, она была его глазами и ушами в Джое. Теперь он бывает в городе в дневное время и сам все видит и слышит.
– Что с ним? – интересуется Валерио.
– Его снова арестовали. Зверски избили в придачу, как я слышала. Он пытался убедить людей не уезжать с захваченной общинной земли и не дать сжечь посевы. Он только говорил, но его сочли возмутителем общественного спокойствия. Возмутителем спокойствия!
Все трое разделяют одни и те же взгляды, и Этторе понимает, что Паола ждет их реакции: ярости, гнева, страха.
Никола Капоцци – уроженец Джои, основавший в 1907 году местную ячейку социалистической партии. Крестьяне, устраивающие забастовки и поднимающие бунты, ничего не смыслят в политике, да им и не нужно, они знают, что Капоцци отстаивает их интересы. Он их человек. С тех пор как в Джое появились фашисты, которых сразу поддержали синьоры и землевладельцы, никто не сомневается, на чью сторону встанет полиция. И никогда не сомневался. Теперь все ждут вестей о смерти Капоцци. Это назовут убийством по политическим мотивам, и никто пальцем не шевельнет, чтобы его расследовать. Власти охотно закроют на это глаза.
– Будет митинг. Будет забастовка, пока его не освободят. Сегодня я узнаю, когда она начнется, – говорит Паола, глядя брату в глаза. Весь гнев, страх и злость за столом исходят от нее одной. Валерио продолжает есть так, словно ничего не слышит, Этторе, лишившись Ливии, потерял способность сопереживать. Он утратил волю к борьбе.
Благодаря хорошему питанию лихорадка у Этторе почти проходит, и он чувствует себя лучше, хотя еще не вполне здоровым. Но через три дня еда заканчивается, а Валерио кашляет так, что его слышно на площади; и на рассвете Этторе стоит перед управляющим из массерии Валларта прямо, на обеих ногах и объявляет, что готов работать. Порезанная нога пульсирует, словно отбивая барабанную дробь; кость беззвучно взывает к нему. Подходя к группе работников, отправляющихся на ферму, он чувствует на себе взгляд управляющего; он сжимает зубы так, что кажется, челюсть вот-вот треснет, но он не хромает. Проделав половину пути по пыльной дороге, ведущей из Джои, он чувствует, как из открывшейся вновь раны течет струйка теплой крови. Кровь льется ему в ботинок, который становится скользким внутри. Пино нет рядом, его наняли куда-то в другое место, и Этторе оглядывается в поисках дружественного лица, знакомого, кто мог бы дотащить его до дому, если он не сможет идти. Он видит Джанни, одного из старших братьев Ливии, и старается держаться поближе к нему.
Джанни смотрит на ногу Этторе, но ничего не говорит. Он старше Этторе всего на два года, но выглядит взрослее своих лет. У него суровое, даже мрачное лицо. Если Ливия была золотой ржанкой, то Джанни – коршун, молчаливый и зоркий. Он не замедляет шага, чтобы Этторе было легче поспевать за ним.
– Как твои родные, Джанни? – спрашивает Этторе.
Джанни пожимает плечами:
– Выживают. Мать все тоскует по Ливии.
– И я тоже, – осторожно говорит Этторе. Ему трудно представить себе, чтобы Джанни мог тосковать. Для этого необходима мягкость, необходимо сердце, которое будет ныть и болеть от полученной раны. – Ты ничего не слышал? – Он не может удержаться, чтобы не спросить, хотя знает, что Джанни разыскал бы его, если бы что-то выяснил.
Джанни мотает головой:
– Во время жатвы невозможно подслушать, что болтают надсмотрщики.
– Знаю.
Это проще сделать во время молотьбы. А сейчас жнецы разбредаются по полям, тут не поговоришь и не посплетничаешь. Не услышишь, о чем беседуют надсмотрщики или аннароли – те, у кого есть постоянная работа в массериях. Другого пути узнать, кто сделал это с Ливией, не существует. Этторе категорически запрещает себе думать о подробностях этого страшного злодеяния – это невыносимо, это свело бы его с ума. Для крестьян нет иного правосудия, кроме личной мести, так было всегда. Этторе сам не раз слышал, как охранники хвастались своими грязными делишками, и он всегда старался запомнить лицо человека, если не мог выяснить его имени, и передавал услышанное тем, кому следовало. Не исключено, что рано или поздно кто-нибудь окажет подобную услугу и ему. Но прошло уже шесть месяцев, и никто и словом не обмолвился об этом случае. О ней. О тех, кто мог напасть на молоденькую девушку, когда та возвращалась в город с охапкой раздобытого хвороста в переднике. К стыду жителей Апулии, насилие по отношению к женам, дочерям и сестрам здесь повсюду. Бесправные мужчины, раздавленные нуждой и отчаянием, вымещают свой гнев на тех, кто еще бесправнее, даже если они ни в чем не повинны, даже если они любимы, даже если мужчина еще больше ненавидит себя после этого. Но все это остается внутри семьи и никого не касается. Но преднамеренное нападение за пределами дома, да еще такое жестокое, – это касается всех.
– Я все время спрашиваю. Я все время пытаюсь выяснить, – отвечает Джанни, словно оправдываясь перед Этторе.
– Знаю, – повторяет он.
– Когда-нибудь правда откроется. – Джанни смотрит на лежащую перед ним дорогу, его глаза прищурены, хотя солнце только начинает подниматься. В одном не приходится сомневаться: когда они найдут негодяев, те заплатят своей шкурой. Некоторое время они шагают молча, и вскоре Джанни уходит вперед, а Этторе отстает. Он презирает свою слабость.
Мучительный день тянется долго. Слишком поздно Этторе догадывается перевязать штанину шнурком от башмака, пыль и грязь уже успели набиться в рану. Тряпка, которой она была перевязана с самого начала, не менялась и теперь смердит. Он надеется лишь на то, что зловоние исходит от тряпки, а не от самой раны. На этот раз он не жнет, а вяжет снопы; в каком-то смысле это проще – не нужно орудовать тяжелым серпом, не нужно то и дело переносить вес с ноги на ногу. Но зато приходится больше нагибаться, и всякий раз, когда Этторе наклоняется, голова у него идет кругом, подступает тошнота, и он с трудом удерживается на ногах. Когда приходит время обеда, он смотрит на свой кусок хлеба с удивлением: хотя его желудок пуст, есть ему почему-то не хочется. Он кладет хлеб в карман, чтобы забрать с собой, и в три глотка выпивает воду. Мухи так и вьются вокруг него. К полудню его снова начинает знобить, хотя день выдался жарким, и по взглядам, которые бросают на него другие работники, Этторе понимает, что выглядит он неважно. Какой-то незнакомый человек подходит к нему и, похлопав по плечу, говорит, что сегодня ему стоит отдохнуть. Прикосновение заставляет Этторе отшатнуться. В его кожу словно вонзаются иглы и булавки, внутренности начинают вибрировать.
На обратном пути он остается один, поскольку плетется еле-еле и то и дело останавливается передохнуть. Солнце заходит, и небо делается светло-бирюзовым. Его цвет так красив, что Этторе садится на каменную стену у дороги и некоторое время любуется небом, он уже не очень понимает, где он и как сюда попал. Он закатывает штанину и снимает с раны промокшую повязку. Порез стал черным, а кожа вокруг – жирной и блестящей. Глядя на это, Этторе ухмыляется, обнажая зубы, но его усмешка не имеет ничего общего с весельем. Преодолевая боль, он поднимается и бредет дальше, кажется, что скоро совсем стемнеет. Он видит впереди огни и думает, что это, должно быть, Джоя, но никак не может приблизиться к ней. Ноги его больше не слушаются; его охватывает какое-то странное чувство – внезапная утрата чего-то самого простого, словно он вдруг забыл, как дышать.
Он вновь останавливается, чтобы отдохнуть, на этот раз сидя, прислонившись спиной к каменной стене, вытянув перед собой ноги. Он хочет вытянуть их как можно дальше от себя, но зловоние, исходящее от раны, слишком сильное, чтобы можно было от него отделаться, оно напоминает окопы. На фоне серой полосы неба вдали кружат и порхают летучие мыши, зажигаются маленькие звездочки. Этторе смотрит на них и уже не может вспомнить, куда он идет и зачем. Вдруг раздается рев, грохот и треск. Из темноты, слепя фарами, появляется автомобиль, едущий из Джои. Он темно-красного цвета, и за ним в небо поднимается десятиметровый столб бледной пыли. Машина без остановки проносится мимо Этторе, и в этот миг сквозь шум двигателя он ясно слышит переливы высокого женского смеха. Он с удивлением смотрит вслед. У землевладельцев, по их утверждению, нет бензина для тракторов и сельскохозяйственной техники, но по крайней мере у одного богача нашелся смеющийся автомобиль и топливо, чтобы заставить его лететь.
Этторе прислоняется головой к стене. Воздух прохладный, но совершенно неподвижный, дышать трудно, как будто он слишком густой и оседает во рту и горле, словно пыль. Некоторое время Этторе сосредоточен на том, чтобы наполнить легкие этой бесполезной субстанцией, он понятия не имеет, сколько времени на это уходит – минуты или часы. Затем из темноты появляется фигура и опускается на корточки рядом с ним, Этторе не понимает, что это может значить.
– Porca puttana![6] Этторе, что это за вонь? Это от тебя? – говорит незнакомец и кладет руку ему на плечо, чтобы поднять его.
Этторе хмурится, пытаясь сосредоточиться, но мысли разбегаются в разные стороны, словно своенравные коты. Он различает темный силуэт, копну вьющихся волос, которые, кажется, шевелятся, словно змеи.
– Пино? – Его друг представляется великаном, выросшим до огромных размеров. – Почему ты такой большой?
– Что? Паола послала меня разыскать тебя, когда ты не вернулся. Это твоя нога так ужасно пахнет? Ты можешь встать? Давай. – Пино подхватывает его под мышки, кладет руку Этторе себе на шею и поднимает его. Это слишком большое усилие, тело Этторе протестует, его выворачивает наизнанку, рвет, но ничего не выходит наружу. Внезапно Этторе понимает, что, если он сейчас умрет, так и не отомстив за Ливию, ярость будет жечь его вечно, он попадет в свой собственный ад и никогда уже ее не увидит. Какой-нибудь другой счастливый дух повстречает ее на небесах и останется с ней навсегда. С ее смерти Этторе не плакал ни разу, но теперь он плачет.
На некоторое время его сознание словно отключается. Порой ему кажется, что он парит, и это приятно, а порой кажется, что он тонет. Он слышит, как Валерио и Паола спорят о враче, об аптекаре, о том, что предпринять; вроде и Пино стоит тут же, все такой же огромный, и ждет их решения. Этторе не понимает, как могут они разговаривать, когда воздух горячее пламени. Он внутри дома, потом на улице, и вновь в каком-то доме, но в другом. Солнце встает, и свет режет ему глаза. Его несут, это змееголовый великан Пино несет его, обливаясь потом и тяжело дыша. Время от времени над ним парит лицо Паолы, ее черты расплываются, тают: ее глаза – капли мягкого воска, стекающего со свечи-черепа; она пугает его и говорит какую-то бессмыслицу.
Этторе долго несут. Теперь вокруг него стены, места он не узнает. Ему уже лучше, он даже чувствует землю под ногами, вот только ноги его совсем не держат, он даже руку сжать не в силах, чтобы опереться о Пино. Прямо Этторе держится лишь благодаря другу, который одной рукой обхватил его под мышкой, а другой стиснул руку, перекинутую вокруг шеи. Он слышит голоса, их звук сливается в оглушительное крещендо, грохочущее громче летнего грома. Ему кажется, глаза его открыты, но то, что он видит, не может быть реальностью. Он видит мерцающий свет, белую кожу и золотые волосы: ему кажется, что это ангел. Он хмурится, борясь с наваждением, вызвавшим из глубин его памяти далекий образ. Может ли это быть Ливия? Могут ли эти невероятные, болезненные всполохи быть Ливией? Он всматривается все напряженнее, делает усилие. Вспышки – это глаза, и они устремлены на него, кажется, они горят огнем. Он хочет протянуть руку и ощупью проверить, не обманывает ли его зрение, но рука не двигается, он чувствует, как проваливается куда-то, и свет меркнет.