Глава первая
Рубеж
Первого августа 1919 года части 40-й стрелковой дивизии 8-й армии Южного фронта красных, с севера наступавшие на Область войска Донского, заняли Бутурлиновку. Бой за овладение этим городом шел двенадцать часов. К концу его силы дивизии исчерпались. Начдив-40 Матвей Иванович Василенко, кадровый военный, в прошлом подполковник царской армии, один из не так уж многих советских командиров тех лет, имевших за плечами курс Академии Генерального штаба, трезво оценив обстановку, приказал перейти к обороне всем полкам дивизии, которая занимала теперь рубеж, простиравшийся от Бутурлиновки до Новохоперска. Восемьдесят верст холмов, низин, лугов, лесов, кустарников, чересполосицы крестьянских пашен! На штабных картах, изображенный двойной сплошной линией, этот рубеж выглядел вполне внушительно. В действительности же красные части, лишь кое-где успев наспех отрыть окопы, цепочками караулов стояли только у околиц хуторов и деревень, у дорог, и долгие версты отделяли такие островки один от другого. Точных данных на тот момент, несмотря на все расспросы и архивные изыскания, автору обнаружить не удалось. По косвенным данным он полагает, что бойцов и командиров тогда в дивизии было от четырех до семи тысяч вместо пятнадцати по штату и, примерно, столько же – нестроевых лиц, причем как раз накануне наступления на Бутурлиновку полки получили секретный приказ за подписью начдива-40: «Запас гранат в складах дивизии всего 400, и пополнения скоро не предвидится за отсутствием запасов в армии. Запас патронов не превышает 400 тысяч, и опять-таки штабармом-8 приказано в день выдавать всего по 10 патронов на человека и по 40 на пулемет, что составит 150 тысяч патронов в день на всю дивизию. Категорически приказываю командирам полков прекратить расход патронов и особенно снарядов, открывая огонь только с близкого расстояния и по верным целям, и вместе с тем прошу командиров понять, что, расходуя много патронов и снарядов, они сами ведут дивизию и полки к гибели, так как в один тяжелый день окажется, что дивизия не будет иметь ни одного патрона, и люди разбегутся…»
Впрочем, только ли в патронах, снарядах была нужда?
«355-й полк. Недостаток обмундирования, много разутых и раздетых», – это из донесения комиссара полка политотделу дивизии.
«356-й полк. Хлеб доставляется несвоевременно и плохого качества. Мясо покупают у местного населения, которое продает по твердой цене неохотно. Красноармейцы разуты и раздеты, приходится без шинелей ночью лежать в цепи…
1-й заградотряд. Все без шинелей, и много босых. Недостаток продовольствия…
358-й полк. Всего в полку 315 человек совершенно босых, и от усиленного похода по скошенным полям и кочкам ноги разутых красноармейцев болезненно пухлы, и они выбывают из строя…»
Конечно, притом политкомы, как чаще называли тогда комиссаров, сообщали:
«355-й полк. Настроение красноармейцев бодрое. Поведение в бою отличное. По просьбе красноармейцев был повторен спектакль-митинг “Борьба за волю”.
359-й полк. Отношения красноармейцев с крестьянами товарищеские…
354-й полк. Необходимы бумага и карандаши. Нужна литература. Много интересующихся астрономией, географией и историей».
И в том же донесении:
«…Пойман пленный 4-го Мигулинского полка, с которого снят допрос. Получены следующие сведения. Против нашей дивизии действуют 4-й Мигулинский, 79-й, 1-й, 2-й, 50-й, 51-й и другие полки… 15 тысяч казаков при 30 орудиях. Масса офицерства. В каждом полку по 12 пулеметов…»
Противник, хотя и был выбит из Бутурлиновки, не прекращал наскоков конными разъездами, вылазок пешими отрядами, с особым упорством повторяя их то на правом – у села Ново-Архангельского, то на левом – у деревни Бурляевки – флангах дивизии.
Так – в «активной обороне», как говорилось в приказе начдива-40, – прошли на этом участке красного Южного фронта сутки, затем еще одни, начались третьи – 4 августа 1919 года…
В сотне метров от неширокой дуги недавно вырытого окопа горел костер. Неяркий красноватый свет выхватывал из темноты десяток красноармейцев. Двое из них, караульные, присев на обрубок поваленного осокоря, положив на колени винтовки, покуривали. Остальные тут же, у костра, спали, подмостив сена, травы. Ночь выдалась теплой. Землянка никого не приманивала.
Еще четверка бойцов находилась в секрете у проезжей дороги, в восьмистах шагах от этого места.
Застава у Терехова, крошечной станции на железной дороге Бутурлиновка – Таловая, была тыловой. Линия фронта пролегла от нее в двадцати верстах южнее. Примерно столько же оставалось отсюда до Таловой, где стоял штаб дивизии.
Время тянулось медленно, неторопливо вился разговор.
– …Я подбежал: «Дяденька, на! Ты вот сейчас обронил». Что думаешь? Он первым делом плеть поднял, потом уже в седле ко мне обернулся.
– И забрал?
– Взъярился: «Марш отседова!»
– Это потому, что он в тебе иногороднего признал.
– Слушай, – продолжал тощий, со впалыми щеками, совсем еще молодой красноармеец. – «Ты, говорю, кисет доставал, кошелек твой выпал». Он меня плетью – ж-жах! «Будешь указывать, что у меня откуда упало!»
– Эка ты!
– Я бежать. Потом гляжу: кошелек-то старый, а денег в нем полтора рубля.
– Тогда на это погулять было можно.
– Еще бы…
Второй красноармеец, уже лет под сорок, с крупными чертами лица, босой, в рваном крестьянском кафтане, сказал:
– Обиделся, вишь, что перед иногородним растеряхой предстал.
– Да какая там ему была разница!
– Не говори. Я с малых лет по станицам. Батрачили. И батька, и сам я… У них, тебе скажу, если свадьба, то сперва у жениха да невесты по неделе гуртуются, потом по другим дворам идут. И вот послушай: чеп бьют. Кол такой. Кто его последним ударом в землю вколотит, тот и вино на гулянку в этот день всей компании ставит.
– Кто же его будет вколачивать? – изумленно и весело взглянул на напарника молодой красноармеец.
– Будет. И опосля до последнего гроша выложится. Честь! Дружков угостить, стариков, станичного атамана. У них свой – так свой. Зато ты вот, ну я приду, и что ему ни говори – не поверит. Для него коли не казак, так и не человек вовсе. Как отрезано.
– У-у, – глухо донеслось из темноты.
Молодой красноармеец вскочил на ноги:
– Голос чей-то?
– Сова, – не отрывая глаз от костра, ответил его напарник. – В поле роса, а пыль на дороге сухая, теплая. Мыши гулять выходят. Сова – тут как тут.
Молодой красноармеец свернул цигарку, раскурил ее от головешки.
– Пойду, – он кивнул в ту сторону, откуда донесся глухой звук. – Огонька отнесу ребятам.
– Дуй, – согласился напарник. – Еще помрут, не куривши…
Шаги парня затихли вдали.
Костер догорал. Темнота становилась гуще. Караульный, ссутулясь, вглядывался в язычки пламени, пробегавшие по раскаленным углям.
В той стороне, куда ушел красноармеец с цигаркой, послышались ругань, крики, затем приближающийся топот.
Подбежал один из тех бойцов, что находились в секрете.
– Где взводный? – спросил он.
– Спит, – ответил караульный.
– Где он? Который?
– Пусть спит. Просил, пока светать не начнет, не тревожить.
Один из лежавших возле костра зашевелился.
– Что там? – спросил он.
– Пластуна поймали, – ответил подбежавший красноармеец.
– Дезертир?
– Кто его знает.
Взводный поднялся, застегнул шинель, затянул ремень с кобурой, поправил на боку полевую сумку.
К костру уже подходили. Трое красноармейцев плотно обступали невысокого мужчину в галифе, в гимнастерке, в ботинках. Слипшийся от пота чуб косой прядью пересекал лоб.
Взводный сделал шаг навстречу:
– Этот?
– Он самый, – задыхающимся от радости голосом ответил молодой красноармеец. – Иду, а он притаился, рожу, чтобы не белела, к коленям прижал. Я сперва подумал: пень. Потом гляжу – пень-то мой побежал!.. А до секрета полсотни шагов. Я туда. Со всех сторон обложили. Он просит: «Не стреляйте. Свой!»
– Оружие было? – спросил взводный.
– Нет. Ничего не нашли. При нем только вот это, – красноармеец протянул взводному сложенный в малую долю газетный лист.
Взводный расправил его, поднес к костру и, даже не вчитываясь, сразу узнал: «Правда»! Та самая, которая выходит в Москве!
– Это что же? – он озадаченно смотрел на задержанного. – Вместо пропуска?
– Ваш я, – тот приложил к груди руки. – Ваш.
– Жаль, что ты пушчонку с собою не приволок. Мы бы тогда еще больше поверили, – отозвался взводный.
Поднялись остальные красноармейцы, обступили задержанного. Один из них бесцеремонно рванул его за штанину:
– А галифешки-то ничего!
Задержанный встревоженно оглянулся.
– Не бойся, – продолжил боец. – Если б с лампасами… Вот разве только ботинки твои кому подойдут…
Ботинки на задержанном были рваные. Все рассмеялись. А тот проговорил совсем уже смело:
– Товарищи! В газете, что вы у меня нашли, подлинная казачья правда.
Кто-то из красноармейцев подбросил в костер хвороста. Стало светлей. Теперь взводный уже с улыбкой смотрел на задержанного. И тот, ободренный этим, заторопился:
– Я, когда ее прочитал, не пойму, что со мной сделалось. Ну чего генералам служу? Против братьев сражаться!.. У нас там среди народа голод. Только и живут спекулянты да лавочники. Честному человеку одна дорога – тюрьма…
Взводный смотрел на него все так же с улыбкой, наконец сказал:
– Да верю. Первый ты, что ли, такой?
– Я так и знал, – подхватил задержанный. – Товарищи!..
– Кто на часах сейчас? – спросил взводный.
Отозвались те двое, что и прежде были караульными.
– Отведете в землянку. Один возле останется, – обратился к ним взводный и, обернувшись к задержанному, добавил: – Сам знаешь – служба.
– Товарищи, – начал было задержанный. – Я всей душой…
– И мы также, – прервал его взводный. – Утречком в роту доставим, там о себе все расскажешь. Может, потом в наш взвод служить придешь. Всяко бывает… Идите.
Взводный присел на обрубок осокоря, вновь по своим местам расположились бойцы.
Караульный постарше возвратился к костру, неся поясной ремень и ботинки задержанного. Швырнул к ногам взводного, сел рядом с ним.
– Зачем так-то уж? – укоризненно проговорил взводный. – Знаешь, что за это бывает?
– Не дам, – упрямо ответил тот. – Не к сватье на пироги. Я с самой весны босой. И в свое время от ихней братии натерпелся.
– Вернешь, – уже с угрозой продолжал взводный и кивнул на ботинки: – Ишь ты! Еще и под нос мне совать…
Прекрасны в этом краю августовские предутренние часы. Понемногу светлеет восточная сторона неба. Поначалу неуверенно, изредка, но все громче раздаются птичьи голоса. Временами налетает теплый ветерок, и словно бы это он сдувает пелену ночной темноты с дальних и ближних горушек, низин, деревьев, кустов, и они как будто проявляются, откуда-то выплывают.
Взводный глядел в огонь. То же, сидя с ним рядом, делал и караульный. Потом он поднял ботинок, повертел в руках: ботинок был явно нерусского фасона – с широким рантом, с рифленой подошвой. Грязь на нем и то, что верх его местами полопался, караульного нисколько не отталкивали. Он ощупывал, мял его, потом, продолжая свое исследование, сунул руку внутрь. Стелька мешала. Он ее вынул. Под стелькой было что-то еще. Он вынул и это: металлическая, сложенная вдвое, тугая пластинка. Караульный разжал ее. Внутри белел листочек бумаги.
Взводный протянул руку, раскрыл листок. Он был исписан колонками цифр. Взводный не раздумывал. Тотчас он спрятал листок в нагрудный карман гимнастерки, оторвал осьмушку от первой попавшейся в полевой сумке бумажки, втиснул ее в металлический зажим, вложил его в ботинок, прикрыл стелькой, поставил ботинок на землю, наклонился к караульному:
– Чтобы никто ничего! Понял? И обувку вернешь. Скажешь, временно брал. Чтобы не смог убежать. Так, мол, положено.
Тот утвердительно кивнул.
– К утру не вернусь – к командиру роты доставишь. Головой отвечаешь…
Из допроса у командира роты:
– …Третьей сотни?
– Ну да. Я и говорю. Я все вам, как на духу.
– А полк?
– Что – полк?
– Номер полка какой?
– Бес его знает. Сколько раз меняли! То сорок четвертый, то десятый был. Сейчас какой – так и не знаю… Я вам правду. Истинную правду. Не верите?
– Что ты, милок! Верим тебе мы…
– Я всей душой. Такие слова!.. Трудящийся казак! У тебя общие цели с крестьянином и рабочим. Будем же вместе, плечом к плечу, строить новую жизнь… У нас там измываются господа-благородия. В нашем полку казаки пытались подняться: «Доколе война?» Их в плети! Расстрелы да порка. Приказ такой от Деникина.
– Да верим тебе мы, верим…
Из допроса в штабе батальона:
– …Та-ак. Третьей сотни, значит. Тут ты не врешь?
– Да я все вам точно, товарищи!
– Сколько сейчас в сотне сабель?
– Девяносто пять. Еще коноводы, кузница, швальня.
– А во всем полку сколько?
– Откуда мне знать?
– А если подумать? Это ведь нашему делу большая помощь. Оно теперь и твое. Да кто и поверит, что не знаешь? Неужели вас всем полком ни разу не собирали?
– Не собирали. Всюду одной своей сотней… Сколько ден уже! Истинный крест!
– Ну а где сотня стояла, когда с тобой все это стряслось?
– Скажу. На хуторе за Бурляевкой, верстах в десяти.
– Хутор как называется?
– Кто его знает? Пришли туда вечером, темно было. Жителей у домов – ни души. Спрашивать у своих? Никому не известно. Шли-то ведь строем. К сотенному разве сунешься? А утром еще до подъема меня арестовали. «Ты что это, говорят, казакам большевистскую газету читал? Как ты смел? Знаешь, что за такое бывает?» Двое суток на воде да хлебе! Сапоги отняли, мундир отняли. Швырнули дранье. Командир полка зверем орал: «Всю часть опозорил! В штаб корпуса отвезут – запоешь!..»
– Видишь как? Значит, на хуторе был сразу весь полк размещен, коли сам командир тобой занимался. Разве не так? А говоришь: «Одна только сотня… Номера полка не знаю… Кто командир, не знаю…»
– Не отрицаю. Товарищи! Прямо спросили – пожалуйста! Это скажу: Космачев.
– Имя как? Отчество?
– Куприян… Куприян Капитонович. Полковник. Чего тут скрывать? Я всей душой…
– Номер полка? И не темни. Мы проверим. В твоем положении врать…
– Где же я врал? Товарищи!
– Мы проверим. По фамилии командира. Ты понял? Либо ее наврал, либо сейчас будешь врать… В твоем положении…
– Пожалуйста! Сорок восьмой конный.
– Дивизия?
– Откуда мне, рядовому? Хоть бы уж я урядник был… Другое дело!
– Дураками ты нас не считай.
– Това-арищи, я же к вам…
– Так и давай тогда выкладывай. Командира полка знаешь по имени-отчеству, а номер дивизии тебе неизвестен? Кто поверит? А еще говоришь: «Всей душой к вам».
– Ну хорошо. Скажу. Тринадцатая донская. Генерала Толкушкина.
– А корпус?.. Да говори, говори! Это проверка тебе. Думаешь, мы не знаем, в какой корпус ваша Тринадцатая дивизия входит? Дивизия! Не иголка же в сене.
– Генерала Мамонтова, Четвертый конный.
– Вот это другое дело. А то крутишь-крутишь. Не видать, что ли?.. Штаб корпуса, куда тебя грозился командир полка отправить, где стоит? Тоже будешь крутить?
– Разве я кручу? В Березовке… Я вам всю правду…
Из допроса в штабе полка:
– …Вы сказали, что штаб корпуса расположен в Березовке?
– Так и есть. Когда мы только-только на хутор пришли, слышу, командир полка приказывает: «Послать курьера в Березовку, в штаб корпуса». У меня сестра в том селе замужем, вот и запомнилось.
– Ваша сотня пришла на хутор, и вас сразу арестовали?
– Никак нет. Это уже утром было. «Откуда у тебя, спрашивают, – большевистская газета? Кто тебе ее дал? Кому ты ее из казаков читал? Не хочешь сказать? Под арест!» А газету-то не отобрали. В кисете моем осталась. Я ее сразу под стреху в сарае спрятал. Думаю: «Теперь пойди докажи». На следующий день выводят: «Одумался?» Молчу. «Ах так! Мы тебя, подлеца, расстреляем. Такой-то на тебя показал и такой-то». Не пропадать же! За ночь стенку руками подрыл – вот, смотрите, кожа ободрана…
– Сегодня четвертое августа. Вчера весь день вы шли к линии фронта.
– Быстрей-то, по лесам хоронясь, разве пройдешь? Даль такая! Верст сорок, не меньше.
– До того двое суток находились под арестом. Значит, курьера в Березовку командир вашего полка посылал четверо суток назад, то есть тридцать первого июля.
– Так точно. Мы только на хутор пришли. Еще кони не расседланы были.
– Как объяснить тогда, что, вопреки вашим показаниям на допросе в штабе батальона и вот здесь, сейчас, на самом-то деле, как нам совершенно точно известно, штаб Четвертого конного корпуса стоит в Березовке лишь с позавчерашнего дня?
– Как с позавчерашнего? Не может с позавчерашнего! Вы, товарищи, подозреваете? Я всей душой. Да что же вы?
– Снимите правый ботинок.
– Товарищи? Как это понять? Вот и статья в газете… И приказ Реввоенсовета вашего был: с пленными обращаться как с братьями. Другое дело – казаки. Разденут, разуют – и в балку… Я даже не пленный, я по своей воле к вам.
– Держите его. Дайте ботинок. Что это?..
В избе, где шел допрос, находилось тогда шесть человек. Этот задержанный, четверо красноармейцев и политком 356-го полка, приземистый широкоплечий мужчина лет тридцати, в кожаной тужурке и кожаной фуражке с красной звездой на околыше. И вот он-то поднес к глазам задержанного вынутый из металлического зажима листок:
– Что это?
– Не знаю, – лицо задержанного заблестело от мелких капель пота. – Поверьте… честное слово…
Тут же, высвободив руку, он выхватил этот листок, сунул в рот и начал жевать.
Его сбили с ног, стали душить. Он мычал, извивался, бился головой об пол и – жевал, жевал. Как трудно, оказывается, проглотить комок бумаги!
Наконец это ему удалось. Перестав сопротивляться, он обессиленно вытянулся всем телом.
Его поставили на ноги.
– Дура, – сказал политком. – Твой вот где.
Из ящика стола он вынул другой листок, но теперь уже держал его подальше от задержанного.
– Три, семь, восемь, один, пять, – начал было читать он и резко оборвал себя: – Хватит волынить! К кому шел? Ну? К кому?
Задержанный вновь задвигал челюстями, и так яростно, что политком рассмеялся:
– Дожирай, дожирай… Вот же он, подлинник.
Судорогой свело все тело задержанного. Его опять повалили, стали раздвигать зубы. Политком растолкал всех, упал на колени, склонился к самым губам его:
– К кому шел, говори!
Задержанный прохрипел:
– Сегодня всех вас порубят, мерзавцы…
Глаза его остекленели.
– Отравился.
Политком 40-й дивизии Михаил Ермоленко прищурясь смотрел на политкома штаба дивизии Григория Мишука. Тот продолжал:
– За щекой у него была капсула с ядом. Допрашивающие этого не заметили. Думали, все еще жует подсунутую ему бумажку.
– Ошибка грубейшая.
– Кто мог подумать? Считали: пусть пожует. Потом подлинник записки предъявят, скиснет.
Ермоленко молчал, и по виду его нельзя было понять, достаточно ли ему этого объяснения.
– Что несомненно? Шел он к кому-то сразу за линией фронта: с собой ни шинели, ни еды, ни денег, ни оружия. С расчетом, что вскоре встретят, выйдет к своим.
– А если расшифровать записку?
– Этим займутся. Но сегодня надо не упустить другое: пока свежо, опросить всех, кто с ним встречался в полку, в роте, во взводе. Не пытался ли он уже кого-то известить о своем задержании?
– Кто вел допрос?
– Политком Триста пятьдесят шестого полка.
– А-а, я его знаю.
– Да. Рабочий, хороший парень. Сто раз проверенный делом.
– Вот ему и сказать: или он этого курьера раскроет, или – под трибунал. Можно ведь и так толковать: специально дал ему умереть.
– По-твоему, он намеренно сделал?
– Нет. Но, понимаешь, в каком мы все теперь положении? Могу я думать, что этот курьер шел к тебе? Сюда, в штаб дивизии, в Таловую… А ты можешь думать, что шел он ко мне… И на начдива можно подумать.
– А он на нас.
Они помолчали.
– О последних словах этого курьера доложили начдиву? – спросил Ермоленко.
– Да.
– И что он?
– Учтет…
В десять часов утра того же дня начдив-40 Василенко отдал приказ о немедленном уходе из Таловой обоза дивизии. В самом приказе никакой мотивировки решения не приводилось, вызвано же было оно неопределенностью, внезапно возникшей в раздумьях начдива.
Вопрос о том, к кому на связь шел задержанный у станции Терехово курьер, Василенко совершенно не интересовал. Другое! Почему этот человек все же оказался именно у той станции? Судя по ночным донесениям, активность противника по-прежнему проявляется лишь на флангах дивизии. И прямо на центр ее позиций, и уже на двадцативерстной глубине от передовой, выходит вражеский курьер. Случайность? А не затем ли, чтобы внушить, и в первую очередь ему, начдиву-40, что здесь-то казачье войско и намерено нанести главный удар? А такой удар может быть. Будет! Мысль об этом утвердилась в сознании его еще неделю назад, задолго до наступления на Бутурлиновку. Он стал думать так, в сущности, с той самой минуты, когда из сообщения Агентурной разведки 8-й армии узнал, что в белом тылу, почти напротив его дивизии, всего в какой-то сотне верст за линией фронта расположен корпус Мамонтова. Отдыхает, пополняет состав. И все время, пока шло наступление на Бутурлиновку, Василенко помнил об этом и, едва оно завершилось, сосредоточил резервы дивизии – три стрелковых полка – в восточном секторе, у деревни Елань-Колено. Там был стык с 9-й армией. Самое, в общем-то, уязвимое место.
Но какой неожиданный поворот событий! Вражеский тайный курьер объявился в пятидесяти верстах западней! И поведал: «Я из корпуса Мамонтова», – и: «Сегодня всех вас порубят». И это «вас порубят» он сказал, пребывая уже в таком состоянии, что не поверить в его слова очень трудно.
Резервы дивизии ограничены. Так, может, курьер провалился сознательно и себя самого не пожалел ради того, чтобы они были отведены под Терехово? Или под Таловую, что оперативно, впрочем, то же самое. При ударе с юга на север эти станции лежат на одном направлении.
Для переброски бойцов каких-либо транспортных средств у дивизии нет. Пеший марш. И вот, едва только резервы отдалятся от Елань-Колена, белоказачья конница молниеносно обрушится на стык армий. Прием очевидный. Значит, резервы трогать с места нельзя. Но и нельзя не считаться с тем, что удалось узнать от курьера, а верней – с самим фактом его появления. Следовательно, единственный шаг, который можно уже предпринять, это убрать из Таловой обоз. Пока подводчики раскачаются да сложат все на возы, запрягут… Сегодня же пусть выступают на север, к Александровскому поселку. Двадцать верст. За день или хотя бы за два осилят. В случае чего, это облегчит потом маневрирование полкам, штабу.
Так. Только так. Как единственная уже сейчас возможная ответная мера.
Василенко думал об этом, стоя в штабной избе у распахнутого окна. Ярко светило солнце. Мир за окном был ослепителен, зелен…
А на заставе под Терехово тем временем шла обычная жизнь. Повар запоздал. Кашу разобрали в одиннадцатом часу дня. Ложками работали ловко, переговаривались:
– … Казаки услышат – решат: пулеметы стрекочут.
– Пулемет разве так? Он: та-та-та…
– Накличешь!
– Не! Сегодня уже не начнут. Кавалерист любит по росе налетать. И конь тогда резво идет, и шашка – жик-вжик! – не затупится.
– Ты, что ли, пробовал?
– Знаю… Теперь-то уж до завтрашнего утра всяко доживем…
Потом очередная четверка красноармейцев ушла в секрет у дороги, остальные поснимали рубахи, жарились на солнце, удовлетворенно оглядывались. Как хорошо! Травка зеленая, после дождиков пышная. Лесок вдали темнеет. Жаль, глубокой воды близко нет. А то б окунуться. Совсем ладно было бы. Не служба – малина.
И тут все разом увидели: из низинки между холмами, где проходит проселок, вылетела лавина всадников, свернула в сторону окопа, рассыпалась веером по пологому склону и вот уже с визгом, криками, свистами приближается к ним.
Без всякой команды красноармейцев смело в окоп. Действовала не столько выучка, сколько естественное стремление каждого не оказаться на пути этой лавины.
Она же неумолимо надвигалась, заглушив все прочие звуки дня, сотрясая землю топотом лошадиных копыт.
– Взво-од! – закричал взводный, вырастая над бруствером.
Но лавина уже накатилась, обдавая горячим пахучим ветром, пронеслась над окопом, оставив после себя беспомощно вжавшихся в траншею бойцов и рухнувшего на дно ее взводного.
Затихли свисты, крики, конский топот. Снова стали слышны голоса птиц, стрекотание кузнечиков.
Растерянно оглядывались, еще не веря, что остались живы, красноармейцы. Повторится ли налет? Несомненно! Оставаться в окопе – смерть. Но и куда отходить? К станции, к штабу батальона? Однако как раз в том направлении ускакали казаки! Будет это – из огня в полымя!
На дороге появился пеший казачий отряд.
Его, как и конную лавину, окоп пропустил тоже без единого выстрела. Затаились, приникнув к земле, счастливые тем, что с дороги их не замечают, либо уверены, что кавалерия уже все способное к сопротивлению с пути отряда смела.
В окоп ввалился человек в кожаной тужурке, с наганом в руке. Его сразу узнали: политком полка!
Он тяжело дышал, лицо его было перекошено злостью.
– Слушай команду! – закричал он, идя по окопу. – Кто побежит – пуля! И куда бежать? Казаки сзади и спереди. Догонят – изрубят!..
Оттого, как он выглядел: кожанка, звезда на фуражке; оттого, что всем в окопе было прекрасно известно, кто он такой, и, конечно, от его громкого голоса, решительных жестов постепенно начала исчезать растерянность, овладевшая красноармейцами.
Поднимались на ноги, брали винтовки.
Бурый вал выкатился из ложбины. Теперь не только по дороге, но и с боков от нее в несколько рядов шли возы.
– Взво-од! – закричал политком. – Залпами, по команде – пли!
Цель была огромна, перемещалась небыстро. Команду начали выполнять дружно. Мстили за растерянность во время налета конников, за свой страх в те минуты, когда затаенно следили за колыханием штыков пешего отряда.
Залп десятка винтовок не так уж грозен. Но там, в полуверсте от окопа, вздыбились, стали валиться, рвать сбрую взбесившиеся от ран лошади, быки. Падали, ломая оглобли, опрокидывая возы, преграждая путь всему последующему обозному потоку. Наконец те из повозок, что еще были в состоянии двигаться, отхлынули, скрылись за перегибом дна ложбины, оставив на месте лошадиные и бычьи туши, перевернутые фуры.
Час, не менее, на дороге никто не показывался. В окопе громко говорили, смеялись, лихорадочно пересказывали друг другу, как именно все это было, что каждый успел перечувствовать, передумать.
С тыла, с боков начали подползать красноармейцы. Они шли на звук залпов. Рассказывали: вся остальная рота изрублена. Назад пути нет. Верная гибель.
Деятельно пристраивались в окопных ячейках. Работали лопатами. О том, что ждет в дальнейшем, не думали. Вообще отбрасывали такую мысль, благо было теперь их десятков пять. Изрядная сила.
– Ты в окопе, – сорванным голосом кричал политком. – Что тебе шашка?.. Кто побежит – пуля…
Обоз появился правее дороги. Шел прямо по травяному склону.
Опять ударили по команде. Обоз отхлынул.
С визгом, свистами, гиканьем из ложбины вновь вылетели конные.
Но теперь стрельбу из окопа вели настолько уверенно, что, обтекая его, всадники еще вдалеке разделились на два потока, умчались, так и не посмев перейти в атаку.
Через полчаса они уже с тыла ринулись на окоп. Но там к этому были готовы. И опять конные не выдержали, расступились перед окопом, устилая прилегающие к нему пологие склоны трупами лошадей и людей.
Из ложбины выполз броневик. По нему не стреляли. Смотрели настороженно. Что-то он сделает? Но тот постоял, строча из пулемета, двинулся дальше, так и не съехав с дороги.
Появившийся было вслед за ним обоз, вновь отогнали залпами.
Прогремел орудийный выстрел. Снаряд летел низко, грохнулся саженей за сто до окопа.
Второй снаряд пронесся над головами. Упал далеко позади.
Такое не раз еще происходило в тот день. Орудийный обстрел; атаки конных и пеших то с одной, то сразу с двух сторон; свист пуль; колонна обоза, судорожно пытающаяся преодолеть роковые для нее полверсты; обезумевшие раненые лошади…
– Черта вам! – проговорил политком.
Его била дрожь.
Он достал из кармана часы. Шел шестой час вечера.
«Расспросить про курьера, – подумал он. – Потому-то меня сюда нелегкая принесла. Но теперь уже бессмысленно». Все равно никому ничего передать он не сможет. Скоро стемнеет. Подползут, порежут всех до единого.
«Но и с обозом в темноте не пойдешь», – с удовлетворением проговорил он про себя.
Это и в самом деле наступали части 4-го конного корпуса Донской армии. В пятом часу пополудни его командиру генерал-лейтенанту Константину Константиновичу Мамонтову, ожидавшему донесений в пятнадцати верстах от Терехово в селе Кучеряеве, наконец доложили: пользуясь тем, что внимание красных привлечено к демонстративным атакам на левом и правом флангах, весь корпус: три конных дивизии – в каждой четыре полка по пятьсот сабель, – три броневика, двенадцать орудий, трехтысячный пеший отряд и огромный, из тысяч и тысяч повозок обоз, – незамеченным углубился в красный тыл. Пройдено двадцать верст. Достигнута станция Терехово. Обозу пройти еще пять верст – и привал. Авангарду продолжить наступление. К ночи должна быть захвачена Таловая, разгромлен штаб 40-й дивизии красных. От Терехово это восемнадцать верст. Следующий рывок на север – уже с рассветом.
Докладывал начальник оперативного отдела штаба корпуса генерал-майор Попов. В комнате сельского дома, где это происходило, кроме них двоих был еще начальник штаба корпуса Калиновский. Склонившись над тем же столом, за которым сидел Мамонтов, он вглядывался в лежавшую перед ними обоими карту. Аксельбанты подрагивали у него на груди. Калиновский был полковником Генерального штаба и это свое отличие всегда подчеркивал.
Попов продолжал:
– К факторам, осложняющим прорыв, относится то, что в районе Терехово движение колонны обоза пока еще сдерживается сопротивлением группы, блокирующей дорогу. Красных там несколько десятков, не больше, но хорошо врыты. Полусотня сбить не смогла, артобстрел тоже. Настильный огонь на такой местности практически бесполезен. Или, если выражаться точнее, обслуга батареи еще не применилась к условиям. Офицеры там из британцев.
Мамонтов удивленно взглянул на Попова:
– Но разве бывает так: ни полусотня, ни артобстрел ничего не сумели сделать с несколькими десятками пеших? Кто там у нас командует?
– Войсковой старшина Антаномов – Семьдесят восьмой конный полк. Но сам он находится с передовой сотней.
– Очень мило. Значит, в полосе прорыва никого из значительных командиров нет. И что же там за обстановка?
– Дорога проходит в узком дефиле. Место для окопов выбрано красными искусно. Да и все там они понимают, что пленных не будет. Потому и особо упорны. Обратная сторона нашей собственной строгости.
– Скажите лучше, – Мамонтов взял со стола и крепко сжал в руке черные кожаные перчатки, которые надевал перед тем, как садиться в седло. – Скажите лучше, что ни одна из частей, атакующих этот окоп, не желает расходоваться во фронтовой полосе. Пышек хотят, а не шишек. Но рано же. Рано!
– Однако и цель для красных очень доступна, движется медленно. Не требует умения вести прицельный огонь. Не так важна его плотность. Всего две-три убитых или раненых лошади – сразу затор.
– И нельзя обойти?
– Колонне обоза? Нет.
– И вы так спокойно говорите об этом? – Мамонтов обернулся к Калиновскому: – На такой чепухе споткнулись?
Тот отнес в сторону руку с пенсне; глядя на Попова, ответил с легкой досадой:
– Споткнулся не корпус. Обоз. Но, в сущности, это одно и то же. Причина проста: части, прорывающие фронт в первой линии, занимаются партизанщиной.
– Движение всех эшелонов происходит строго по росписи, – обиженно ответил Попов.
– Поеду сам, – Мамонтов поднялся из-за стола.
Идея всей этой военной операции, известной в дальнейшем как «Рейд генерала Мамонтова», возникла в штабе Донской армии с отчаяния. В конце июля 1919 года там узнали: из районов Камышина и Воронежа под командованием краскомов Шорина и Селивачева готовится контрнаступление войск красного Южного фронта, и главный удар намечается нанести в направлении Новочеркасска и Ростова-на-Дону. И что остается? С покорностью ждать? Но уже дважды большевистские полки накатывались на Область войска Донского. Не будет ли третий удар смертельным? А что, если поступить дерзко? Кавалерийский рейд по тылам красных! И прежде всего разгромить штаб их Южного фронта. Перечеркнуть этим весь наступательный план еще до того, как он начнет осуществляться.
Вскоре наметилась и кандидатура того, кому такой рейд возглавить: Мамонтов! Честолюбив, упрям, смел. В боях под Царицыном не гнушался лично атаковать в конном строю. Недалек? Это пожалуй. У немалого числа лиц из тех, с кем он общался по службе, тут сомнений не возникало. Но чтобы пунктуально исполнять предначертания штаба армии, так ли уж необходим гибкий ум?
К тому же части, составившие всего месяц назад сформированный 4-й Донской отдельный конный корпус, которым этот генерал теперь командует, достаточно давно отведены на отдых. Докомплектовываются после царицынских боев, довооружаются, и дислоцированы от места, удобного для прорыва, менее чем в сотне верст. Обстоятельство, благоприятствующее внезапности кавалерийского налета.
Ничего предварительно ему не сообщая, Мамонтова вызвали в Новочеркасск. Вопрос был настолько важен, что принимали его одновременно командующий Донской армией Сидорин и войсковой атаман Богаевский – две самые влиятельные в казачьей столице персоны.
Встреча началась обыденно. Поздоровались, обменялись общими фразами о здоровье – давние добрые знакомцы, как близнецы схожие всей статью кадровых военных царской поры, – приступили к делу. Происходило это в кабинете Сидорина. Он сдвинул шторку на стене, закрывавшую от постороннего взгляда оперативную карту. Некоторое время все трое молча всматривались в нее. Сидорин сказал:
– Итак, перед фронтом Донской армии две группы войскпротивника. И сомнений, увы, нет. До начала их контрнаступления одна-две недели, не больше, – он оглянулся на Богаевского и продолжал: – Удар, пред которым мы беззащитны. Соотношение сил – один к двум. Это по общей численности войск, по орудиям, пулеметам. Красным не откажешь в настойчивости: собрали, экономя на фронтовых частях, оголив гарнизоны городов. Качественная сторона за нами. Но все же не вдвое.
Он вновь посмотрел на Богаевского. Тот слегка наклонил голову, подтверждая эти слова.
Сидорин задернул занавеску, подошел к покрытому зеленым сукном столу для совещаний, занимавшему едва ли не полкабинета, жестом указал Мамонтову на место рядом с собой.
У противоположного конца стола сел Богаевский.
Сидорин продолжал:
– И как представляется по всем предварительным проработкам, выход из положения возможен только один: еще до начала этого контрнаступления крупным кавалерийским соединением – скажем, корпусом – прорвать фронт красных, смять его тылы, в первую очередь разгромить штаб фронта.
– И что тогда будет достигнуто? – спросил Мамонтов. – При таком-то соотношении сил! Тут одним корпусом ничего не переменишь. Разве что отсрочишь выступление красных на месяц, в самом лучшем случае – на два.
Богаевский встал, простер над сукном стола руку.
– Два месяца! – ликующе воскликнул он. – Но гораздо ранее Москва, захваченная Добровольческой армией, будет у ног Май-Маевского. И значит, отложенное всего на такой срок наступление красных не состоится уже никогда. И на свадебном пиру новой российской государственности казачество воспоет свою песнь достойно.
Мамонтов хмуро смотрел перед собой. Все было ясно. Ему, его корпусу, предложат впутаться в это дело. Потому и принимают вдвоем. Почет! И конечно, считают простаком. Бросить один корпус против нескольких армий, изготовившихся к контрнаступлению, и начать с удара по штабу фронта!.. Он прекрасно знает, где этот штаб. В Козлове.
Двести двадцать верст за линией фронта, если брать напрямую. Дорогами – так и все триста. А идти придется и без дорог. Но предположим, пришли, разгромили. Что дальше? Он крушил штаб, а красные спокойно на это взирали? Сунуть голову в петлю. Милое дело!
– Задержавшись с контрнаступлением даже всего на две-три недели, – напевно продолжал Богаевский, – красные, спасая свою столицу, затем будут вынуждены снимать части с нашего фронта. Эта отсрочка – уже победа. И потому корпусу, назначенному в рейд, можно передать лучшее оружие, снаряжение. Всем остальным полкам Донской армии оно уже вообще не потребуется. Победа! И всего только – лихой наскок под командой истинно опытного боевого командира.
Потом оба они смотрели на Мамонтова. Ожидали ответа.
Он же молчал, потому что вспомнил, как всего лишь полгода назад в тыл его группы войск под Царицыном ворвалась дивизия красного начдива Думенко. Тысячу верст прошла она по тылам фронта, разгромила двадцать четыре белых полка, но, что было всего удивительней, на пути от станицы к станице она становилась все многочисленней. Голытьба покидала селения вместе с этим войском. Что, если – согласись он и в самом деле пойти в рейд – и с его корпусом в красном тылу произойдет такое же чудо? Ведь стонет… Как стонет под игом комиссаров Россия! Как она молит о возвращении добрых старых порядков!
Он сказал:
– Будет приказано, я возглавлю такой поход, но…
Сидорин и Богаевский смотрели на него выжидающе.
– Возглавлю, – повторил Мамонтов. – И убежден: цель будет достигнута, жертвы оправданы, как бы тяжелы они ни были.
– И какое же «но»? – первым не выдержал Богаевский.
Мамонтов одарил его хмурым взглядом.
– Главком! – догадался Сидорин. – Ожидаете, что он помешает? Будет против самой идеи? Лично против вас?
– Нисколько не сомневаюсь, – подтвердил Мамонтов.
Сидорин прикрыл ладонью глаза. Теперь, когда Мамонтов уже чувствовал себя тем полководцем, от которого оба они, нынешние правители Дона, всецело зависят, этот покорный жест возмутил Мамонтова.
– Потому-то и гибнет казачье дело, – он едва удержался, чтобы, словно на площади, со всего маха не рубануть рукой воздух. – Все, что намечаем, – с оглядкой. Любое слово, решение – не окончательно… Да, да, да, – машинально повторял Мамонтов, вновь охваченный видением картины того, как там, под Царицыном, из станиц вместе с красной дивизией уходили тысячные толпы.
Будет так и с его полками. Будет!
Ярко, в звуках и красках он представил себе теперь то, как корпус под его командованием движется по красному тылу и от него во все стороны распространяются волны успокоения, порядка, начавшегося еще триста лет назад при Михаиле Романове, и десятки тысяч благодарных ему, Мамонтову, россиян ежечасно присоединяются к этой колонне. А он идет уверенно, с богатым обозом. Никаких реквизиций у населения! Никаких шалостей со стороны казаков: что-то украсть, отобрать, чем-то воспользоваться… Напротив! Раздавать захваченное в казенных магазинах и складах, чтобы с каждым днем ширился круг молвы: «Щедрые, добрые… Истинную свободу несут…»
Как это будет прекрасно!
И он решился окончательно: пойдет. Но коли пойдет, то – триумфальный марш до Москвы. Вот чем будет его рейд. Однако до времени об этом ни слова. Объяви громко, деятели из ставки Главнокомандующего вооруженными силами Юга России сразу начнут отнимать у него такую возможность, чтобы если уж нельзя оттягать ее лично себе, то отдать кому-либо из генералов этой презренной своей фаворитки – Добровольческой армии: Май-Маевскому, Сахарову, Слащеву, Врангелю, Кутепову. Их там много – бездарностей. И сколько раз было так: политики отбирали победу у полководцев и вовсе теряли ее.
Теперь он так ясно все видит! Ставка сейчас намеренно сдерживает продвижение к Москве дивизий Добровольческой армии. Если б не это! Только в ударном кулаке ее более двухсот тысяч штыков и сабель, сотни орудий, десятки бронепоездов, самолеты, танки. Быстро наступать на большевистскую столицу мешает ей – о-о! – лишь одно: ожидание того часа, когда красные прежде двинутся на Донскую армию, разгромят ее, чтобы разного рода добровольческим вершителям судеб потом ни с кем не делить окончательной победы. Все эти расчеты, хитросплетения он, Мамонтов, порушит. Да-да, он их порушит. Начисто. Но потому-то теперь ему надо как можно тщательней таить детали подготовки к походу. И от своих не менее строго, чем от чужих. Для него теперь все чужие!
– Да, да, – повторял он, более не вслушиваясь в то, что еще говорили Сидорин и Богаевский.
Сходные мысли возникли и у Главнокомандующего вооруженными силами Юга России Антона Ивановича Деникина, когда Сидорин, прибыв в его ставку в Екатеринодаре, доложил о намеченной штабом Донской армии операции.
Как и Мамонтов, Деникин прежде всего подумал о том, что корпус, едва ворвавшись внутрь красного тыла, погибнет. Оказаться в недрах армий, готовящихся перейти в контрнаступление! Задавят массой. Не разумней ли сберечь этот корпус на период, когда контрнаступление красных против Донской армии уже станет фактом?
Свое мнение он выразил определенно:
– Авантюра.
Как гуляло впоследствии это слово по всем белым штабам!
– Авантюра! За линией фронта у красных резервы. Вот! Вот! Вот! – он тыкал пальцем в разложенный перед ним на столе лист карты. – У большевиков голод, разруха – значит, корпусу предстоит идти с полным обозом. Это тянуться по двадцать верст в сутки. Такую колонну легко обнаружить, расчленить. Что же будет в активе? Удар по Козлову? Но до этого города пятнадцать, а при встречных боях и все двадцать дней хода. Следовательно, штаб фронта красных наверняка успеет убраться восвояси, а корпус завязнет… Нет. Так не воюют. И кто намечен возглавить рейд?
– Мамонтов.
– И согласился?
– Крайне воспламенен.
– Я всегда знал, что голова этого генерала не вмещает более одной мысли, – в презрении Деникин тряс бородкой. – Но в данном случае это еще и такая мысль, что…
Он не закончил фразу, подумав: «А пожалуй, некоторое кровопускание казачьей армии будет полезно. Умерит амбиции. Слишком уж много говорят в Новочеркасске, что Добровольческая армия желает одной себе присвоить все лавры победы, в то время как в казачьих-то областях законная российская государственность и сбереглась».
– Хорошо, – сказал он Сидорину. – Считайте вопрос решенным. Можно даже усилить войска прорыва, скажем, корпусом Коновалова, и задачу поставить иную: прорвав фронт, зайти в тыл Лискинской группы войск красных, оттуда – удар в южном направлении. В ходе рейда не удаляться от фронта, а приближаться к нему, не ослаблять, а укреплять оперативную связь с Донской армией. Тогда еще возможен успех.
– По мнению Мамонтова, никаких усилений не нужно.
– Да, да, понимаю, – согласился Деникин, подумав: «Курица славы – на одного. Вполне в его стиле», и рассердился: – Но мы же с вами и сами можем понять, как нужно и как не нужно!..
Впрочем, оказалось, что корпус Коновалова прочно скован на собственном своем фронте. Принять участие в рейде он не сможет ни при каких обстоятельствах.
Группа конных во главе с Мамонтовым подскакала к ложбине, у которой застряла колонна обоза, уже в восьмом часу вечера. Быстро смеркалось.
Еще в пути Мамонтов получил донесение: «На подступах к Таловой концентрируются части красных. Предположительно – до двух пехотных полков общей численностью около тысячи штыков». Он тогда рассмеялся: «Всего-то!»
На рысях миновали мирно стоящий обоз. Быки двигали челюстями, пережевывая жвачку. На лошадиных мордах висели торбы с овсом. Горели костры. На них что-то варилось.
«Не прорыв фронта, – брезгливо подумал Мамонтов, – пикник гимназистов».
Проскакали мимо чинной шеренги штабных фургонов, полевых кухонь. Выстроились, как на смотру.
«Спокойно, спокойно, – смирял он себя. – Спокойно».
У головы колонны толпились казаки.
Мамонтов отдал поводья ординарцу, спешился. Оглянулся. Привычная обстановка: адъютанты, офицеры штаба, в двух шагах от него, приставив ладонь к козырьку фуражки, ест глазами начальство командир полка Никифор Матвеевич Антаномов. Герой боев под Царицыном, а сейчас трепещет, как проштрафившийся кадет. Чувствует: виноват!
Мамонтов подал ему руку:
– Добрый вечер. Чем порадуете?
– Вот, – Антаномов указал в сторону казачьей толпы. Мамонтов шагнул в том направлении. Толпа расступилась. Центром ее был десяток пленных – в лохмотьях, в грязи, в крови. Стояли, подпирая друг друга, озираясь с таким видом, будто вокруг бушует огонь.
– Кто их взял? – спросил Мамонтов, не оборачиваясь.
– Мои, – ответил Антаномов, вырастая рядом с ним. – Самолично повел… Хотели всех на месте прикончить, приказал десяток сюда пригнать. Как знал, что прибудете. Может, пожелаете поговорить, – он кивнул на обоз. – Дорога открыта. Разрешите дать приказ?
Не отозвавшись, Мамонтов всматривался в красноармейцев. Этим людям он ведь тоже принес освобождение. Но тогда бы они должны сейчас в ногах у него валяться, пощаду вымаливать!
Издалека, с севера, донеслась пулеметная стрельба. Привычным ухом он отметил: бьют от красных. Короткими очередями то в одном, то в другом месте. От нервности. Предостерегают. Мол, успели стать фронтом. Значит, боятся. Но и предостерегли уже. Услышал стрельбу эту он, услышали казаки. Пленные тоже смотрят в ту сторону.
Он обернулся к Калиновскому, стоявшему за его спиной:
– Что у вас?
– Обозной колонне дойти до хутора Хорольского. Там ночевать. Штабу корпуса стать в Козловских Выселках. Удар по Таловой завтра в восемь ноль-ноль, чтобы успели отдохнуть кони.
– Хорошо, – Мамонтов качнул головой в сторону пленных. – А этих – заживо в землю. В собственном их окопе. И копытами утоптать. Чтоб и следа не осталось.
Ни документы архивов, ни воспоминания современников описываемых событий не сообщают имен тех красноармейцев и командиров 356-го полка 40-й Стрелковой дивизии, которые полсуток стояли насмерть под станцией Терехово и, пока не погибли, так и не пропустили мамонтовский обоз. И вышло – не только обоз, но весь корпус, и тем сломали первоначальную диспозицию прорыва.
Генерал-майор Попов впоследствии, в октябре – ноябре того же 1919 года, опубликовал на страницах новочеркасских «Донских областных ведомостей» свои заметки о рейде – единственное, что вообще было обнародовано об этой военной операции в целом кем-либо из ее участников. В них он, в частности, говорит: «…Наступление, предпринятое в 11 часов утра 22 июля[1] на участке Бутурлиновка – Ново-Архангельское – Васильевка, застало их почти врасплох, и фронт был нами прорван, хотя красные и оказали ожесточенное сопротивление».
«Почти врасплох»? Неправда! Как, впрочем, и то, что фронт был уже прорван. Но, увы, в его записках тоже не приводится имен защитников этого рубежа…
Весь следующий день корпус топтался под Таловой. Да, было так! Повторялось все то же: боевые части могли пройти, обозная колонна застревала. Бой шел в полутора верстах южней этой станции. С обеих сторон участвовали в нем и пулеметы, и пушки.
В составе казачьего корпуса в ту пору был аэроплан. После первого же своего полета в этот день пилот его, штабс-капитан Витте, затянутый в черную кожу надменный щеголь, доложил лично Мамонтову:
– Дивизионного обоза красных в Таловой не обнаружено.
– Как? – вспылил тот. – Вы его просто не пожелали заметить.
Витте на эти слова Мамонтова ничего не ответил. Будто вовсе не слышал их.
– Но вчерашнее ваше донесение: он там был, – продолжал настаивать Мамонтов. – Где же теперь?
Витте щелкнул каблуками:
– Вопрос не ко мне, ваше превосходительство.
– Идите, – искоса глянув на летчика, проговорил Мамонтов.
Но, в общем-то, это известие его обрадовало. Бегут. Держаться за Таловую не собираются. Так им и надо.
Но оказалось, что торжествовать еще рано. Да, всего два пехотных полка общей численностью около тысячи бойцов целый день преграждали путь корпусу! Лишь в десятом часу вечера Таловая была захвачена. Зарево пожаров заливало поселок. Проносились всадники. Дрожала земля под копытами лошадей, бесконечным потоком двигались фуры, телеги, полевые кухни. Приказ Мамонтова был категоричен: никакой остановки! Только вперед!
В самом начале следующих суток белая конница с ходу обрушилась на Александровский поселок. И тут крушили, рубили – все это в глухом непроглядном мраке пасмурной ночи. По беглым докладам Мамонтов знал: штаб дивизии красных, отступивший из Таловой в этот поселок, настигнут, однако разгромлен только частично. Ни командира, ни комиссара дивизии среди пленных и убитых нет. Ускользнули. И опять не захвачен обоз. Но теперь уже потому, что у западной окраины поселка на пути белых кавалеристов стеной стал батальон связи – две сотни красноармейцев. Они стреляли, бросались врукопашную, и с этой позиции их никак не удавалось сбить, и длилось так до той поры, пока обоз дивизии – тысяча подвод – не сумел уйти еще на пятнадцать верст и достичь села Новая Чигла.
Бойцы батальона потом частью разбежались, частью погибли, многие из них были захвачены в плен.
И никто не знал тогда, какой важности дело своим ночным боем эти двести человек совершили!
К Новой Чигле корпус Мамонтова – опять же слитной ударной массой – подступил утром.
Штурм начали орудийным обстрелом. Потом конники ворвались в село. Мамонтов скакал среди первых. Хотелось всем и каждому показать: он не трус, пусть убеждаются. Как бы снять этим с себя хоть какую-то часть вины за трудности, неожиданно встреченные корпусом.
Улицы были пустынны, но, едва выехали на северную окраину, откуда начиналась дорога на Верхнюю Тишанку – следующее село, которое предполагалось немедленно захватить, – над головами верховых запели пули.
– Кто там стреляет? – спросил Мамонтов у адъютанта, раньше его прискакавшего на это место.
– Организованные обозники, – ответил тот.
– Что-о? – Мамонтов обернулся к сопровождавшему его Попову. – Это какие-такие еще?
– Совершенно точно, – подтвердил Попов. – Дорога до самой Верхней Тишанки, все восемь верст, забита телегами. Тот треклятый обоз, что ушел от нас в Таловой.
– И чего же мы ждем?
– Ждем не мы, ждет начальник вашего штаба, – с тихим смехом ответил Попов. Он всегда так называл Калиновского, когда был им недоволен.
Мамонтов вернулся в село, разыскал избу, в которой разместился штаб. Вошел. На стенах уже были развешены карты. Писаря, делопроизводители, дежурные офицеры гнулись над схемами. Жестом вызвал Калиновского в соседнюю комнату.
– И что же? – спросил Мамонтов.
– Разведка доложила, – как и всегда, с полной невозмутимостью ответил Калиновский, – дорога на Верхнюю Тишанку и в самом деле забита обозом красных. Это не героизм. И не сознательное усилие. Просто не могут больше идти. Замерли, обессилев. У многих возов кони так, не распряжены, и повалились. Сдохшую лошадь ни страх, ни кнут, ни стрельба не поднимут. Ну а обозники… Что им делать? Стреляют из-за телег. Знают: пощады не будет.
– И что же? – Мамонтов повысил голос. – Артогонь, картечь! За каждого убитого казака сотня повешенных!
– Восемь верст такого месива не прорубить ни пушкой, ни шашкой. Захватить – это пожалуйста. Но пока разберем, растащим, дорога все равно будет по меньшей мере сутки закрыта.
– Вдоль дороги, обходом.
– Верховые пройдут, обозная колонна – нет. Леса, болота. Увязнем, словно в смоле. Промах в чем? Обоз красных следовало захватить еще в Таловой, на худой конец – здесь, в Новой Чигле. Это, замечу, в оперативном приказе особо предусматривалось. Тогда, как и предполагалось, путь на север был бы открыт. Теперь, естественно, красные начнут перебрасывать к Верхней Тишанке свежие части. И целые сутки у них для этого есть, с чем никак нельзя не считаться. Всего правильней: ни шага в ту сторону. От красных мы тоже сейчас отгорожены этим обозом. И надежней любого боевого прикрытия.
Мамонтов задумался. Что же выходит? Внезапность утрачена. С первых часов рейда изматывающие бои. Но это значит еще и то, что от массы российского населения, которое корпус должен привлечь на свою сторону, он все время будет теперь отделен рубежом красных войск! Получится то, что и прежде бывало на всех фронтах. А ему, Мамонтову, как воздух необходимо чудесно, неожиданно возникнуть в непотревоженном тылу большевистского государства. Вместо того – полоса боев, громом, стрельбой, пожарищами отторгающая от себя даже малейший намек на возможную мирную жизнь; стрельбой, когда любой обыватель только и думает: «Бежать отсюда!» – молит Господа: «Пусть остается кто бы там ни был: белые, красные, – но убереги, пронеси!»
– Утром от Александровского поселка прорыв на восток. Подготовьте приказ.
Бросив эти слова, он ушел.
Бой под Александровским поселком, который произошел утром 7 августа, в официальных документах тех дней расценивается как неудача красных войск.
Политкому 357-го стрелкового полка 40-й дивизии Розанову пришлось оправдываться в докладе политкому бригады: «…Красноармейцы дрались как львы, этим они доказали, что несмотря на то, что они разуты и раздеты, но все-таки преданы революции и действительно защищали свою позицию как свои пролетарские семьи».
Бой этот был встречным. Три полка красных – 352-й, 357-й, 358-й – с востока на запад, от деревень Синявка и Абрамовка двигались походными колоннами к Александровскому поселку. Оттуда навстречу им ринулись всадники.
Никто из красных командиров не знал тогда, что Мамонтов в эти дни всякий раз бросает в атаку весь корпус. И при этом избирает такую тактику, чтобы противник полагал, будто сталкивается с меньшими силами.
Так получилось и теперь. Командиры красных полков были уверены, что имеют дело лишь с двумя тысячами белых кавалеристов. На самом же деле лоб в лоб сошлись три пехотных полка красных, всего примерно полторы тысячи бойцов, и три конных дивизии белых – шесть тысяч сабель! – плюс их трехтысячный пеший отряд.
Красноармейцы успели развернуться в цепи, залечь. Но при таком-то неравенстве сил! Конники частью изрубили их; где удалось, обошли с флангов, оставляя в своем тылу. Задачей кавалерии, как и прежде, было – безостановочно рваться вперед.
Потом из Александровского поселка вышла колонна обоза. Кораблями плыли повозки, которые тянули быки. Пеший отряд в этот раз прикрывал корпус сзади.
Командир 2-й батареи 1-го легкого артиллерийского дивизиона красных Бородин из-за изрядного расстояния не разобрал, что перед ним: повозки или густые колонны кавалеристов. Нечто большое, плотное двигалось на его батарею, не замеченную мамонтовцами при конной атаке. Он приказал зарядить орудия картечью.
Трижды шла на него эта колонна. Трижды картечь крушила ее.
Позицию батареи потом яростно атаковали конные. Бородин был тяжело ранен, но продолжал отдавать приказания. В конце боя еле-еле удалось взять орудия на передки и утянуть в ближайший лес.
Однако и в направлении на восток колонна обоза больше в тот день не выходила из Александровского поселка.
А вечером в Александровский поселок вступили красные. Противника там не было. Ушел. Среди оставленного им имущества оказалось три пулемета, шесть тысяч патронов, полевая кухня, двадцать семь фургонов, сорок семь повозных быков, сто двадцать пудов ржаной муки. По словам жителей, казаки отступили на юг. Это было неверно. На самом деле, мамонтовцы еще целые сутки таились в недальних от Александровского поселка лесах.
На следующий день, уже в темноте, они объявились верстах в двадцати северо-восточней этого поселка на правом берегу Елани, напротив деревни Знаменская, начали переправу, но с противоположной стороны реки ударили пулеметы 274-го полка 31-й дивизии…
Теперь известно: тогда, под Знаменской, когда через Елань в лоб казакам ударили пулеметы, первым побуждением Мамонтова было переломить, любой ценой вырваться на оперативный простор, а там – огромная страна, где его ждут.
Рассудок удержал. Не случится ли то, что столько раз в эти дни происходило: боевые части пройдут, обоз же застрянет. Повиснет камнем на шее.
И он принял решение, которое зрело у него, начиная с той самой минуты, когда еще там, у Терехова, он увидел вдоль всей линии скованных неподвижностью фур и телег мирно горящие костры… Решение идти в красный тыл, включив повозки в боевые порядки полков, но, конечно, взяв с собой лишь минимальное. Только боеприпасы. «Боевой обоз», как именуется в росписи. Все остальное: провиант, обоз хозяйственный, санитарный, радиовзвод – безжалостно бросить. Он уверен, что благодарная страна потом предоставит ему всевозможного этого добра в тысячи раз больше.
В его решении самым мучительным было раздумье над тем, какой впоследствии поднимется шум. Не здесь, не у красных! Злорадный крик в Новочеркасске, Ростове-на-Дону, Екатеринодаре: «Обоз Мамонтова в руках у противника! Уже поражение… Авантюра! Авантюра!..»
Ну а если все эти фуры, фургоны, телеги под охраной корпуса прежде вывести за пределы территории красных, отослать в распоряжение штаба Донской армии и потом заново прорывать фронт? Что помешает?
Первым, кого Мамонтов поставил в известность о своем решении, естественно, был Калиновский. Тот стал возражать:
– Есть регламент… Он основан на проверенных опытом рекомендациях… Во всяком случае, не посчитаете ли вы целесообразным собрать по такому поводу военный совет корпуса?
– Время слов кончилось… Да. Поверьте мне.
Теперь Мамонтов говорил, глядя поверх коротко стриженной головы Калиновского, и будто обращался не к нему, а к какому-то далекому и задушевному другу, и Калиновский знал: в таких случаях перечить бессмысленно. Ничего не даст. Принятое решение окончательно.
– Что такое Тамбов? Тысячи бывших губернских чиновников, которые сейчас не у дел. Отставные военные. Всех возрастов, в том числе самых деятельных. Их там тоже тысячи. И не меньше бывших помещиков, фабрикантов, купцов, зажатых большевиками в горсти и мечтающих возродить свое дело. Все эти люди активно за нас. Что особенно важно: у каждого из них есть опыт управления своим имением, губернией, волостью, есть стремление возвратить себе былой почет. Потому-то, только вступи в этот город наш корпус, белая власть там сразу сама собой сформируется. Заполыхает освободительный огонь. Его подхватит деревня. В нем сгорят и Козлов, и штаб Южного фронта, вообще все войска и штабы красных в Тамбовской, Рязанской, Тульской, Московской губерниях.
Калиновский нетерпеливо двинул плечами. В случайной крестьянской избе, где они находились все эти часы своего пребывания на хуторе подле Знаменской, было темновато, но Мамонтов заметил это движение, резко спросил:
– Полагаете, мои рассуждения не по существу? Но за линией фронта нас ожидают как избавителей. Даже если советской властью там недовольна лишь пятая часть населения, то и это миллионы наших союзников. Вот почему все то, что мы сейчас отошлем, в красном тылу нам с радостью предоставят местные жители. И конечно, мы что-то еще захватим в государственных складах, хотя, убежден, там – шаром покати. Однако почему я заговорил о Тамбове, а не о тылах Лискинской группы красных, как определено штабом Донской армии, и тем более не о Козлове – первоначальной цели нашего рейда? Очень просто. Ликвидация Лискинской группы – мелочь. Расходоваться на такое дело расчета нет. А что нам даст Козлов? Город всего лишь уездный, и вместе с тем в нем почти год стоит штаб Южного фронта красных, и потому Козлов – город штабной, комиссарский. В смысле покорности большевикам уже развращенный. Оказаться запалом ко всенародному бунту он не сможет. А Тамбов сможет наверняка. Риск? Но в чем? Нарушить предначертания? Победителя, как известно, не судят. Вы, надеюсь, тоже не откажетесь быть победителем?
– Я все понимаю и вполне могу разделить вашу точку зрения, – сдержанно ответил Калиновский. – Но почему вы хотите отправить назад и взвод радиосвязи? Это что же? Чтобы не сноситься со штабом армии по оперативным вопросам?
Мамонтов усмехнулся презрительно:
– Ну не будем отправлять, ну оставим этот взвод при корпусе… Будем, как мальчишки, ежечасно радировать Новочеркасску, отчитываться за каждый свой шаг… Вдумайтесь! Какой хотя бы один полезный совет штаб Донской армии мог дать нам за все те пять суток, что мы уже находимся в красном тылу? Попробуйте представить это себе. Пока еще мы такого обмена суждениями не начинали, а начни – и сколько раз пришлось бы давать объяснения! И думаете, хоть одно из них было бы в штабе армии как надо принято, понято, принесло бы нам пользу?
– Д-да, – с трудом выдавил из себя Калиновский…
Резко против были также в интендантском отделе штаба корпуса. Его начальник Сергей Илиодорович Сизов, по чину всего лишь подполковник, чернобородый дебелый усач, потребовал у Мамонтова личной беседы и, когда они остались одни, начал так:
– Вы, Константин Константинович, как считаете, много ли у вас недругов в штабе нашего Всевеликого войска Донского? Я имею в виду Управление военных снабжений, самую могущественную его часть.
– Позвольте!.. – начальственно осек его Мамонтов.
На Сизова окрик командира корпуса никакого впечатления не произвел.
– Ну так у вас теперь станет их там во сто крат больше. Хотите знать почему? У этих господ трудно что-либо выпросить, но потом всучить им назад еще труднее. Там цепочка: поставщики, посредники. И все это придется крутить назад. Наше добро вернулось – значит, другое не нужно. И на каждом деле были комиссионные. И что же? Все их теперь возвращать? Вы представляете себе, какой пластище народа будет задет? И какого!.. И чтобы другим впредь не стало повадно, знаете сколь круто он на это ответит?
Для Мамонтова слова Сизова не были новостью. Он и сам всегда предпочитал жить в мире с Управлением военных снабжений, но тут его терпение исчерпалось.
– Так что по-вашему? – загремел он. – Мне остается только бросить обоз в красном тылу?
Но и Сизов повысил голос:
– И, во всяком случае, не ставить в неудобное положение тех, с кем вам и в дальнейшем еще не раз предстоит иметь дело.
Хлопнув дверью, Мамонтов вышел из комнаты. Остановился за порогом. Негодяй! Так разговаривать! И где! В пятидесяти верстах за линией фронта! Его бы под те пулеметы, что били по переправе!..
Больше ни с кем он это решение не обсуждал.
В шестом часу вечера следующего дня две белоказачьи колонны двинулись на юго-восток, назад, за линию фронта, откуда и начали свой путь утром 4 августа. Там, уже за передовыми заставами красных, одна из них – обоз – повернула еще круче на юг, к Дону, другая – снова пошла на север, в направлении деревни Елань-Колено.
Ушедший к югу обоз сыграл и некоторую маскирующую роль. В штабах красных частей посчитали, что это вообще подобру-поздорову убрались почти все войска, пытавшиеся взломать оборону 40-й дивизии. Те же, что остались, – совсем небольшой отряд. Справиться с ним будет нетрудно.
А небо обрушило на весь этот край дожди. Сплошные, ливневые. И вовсе-то неприметные прежде ручьи, речки вспучились, превратились в бурые от смытого с полей чернозема стремительные потоки. Что ни овраг, то теперь – бурлящее озеро. Не подступись: рухнет подмытый берег, вода подхватит, закрутит.
На раскисших, затопленных дорогах повозки увязали по ось. Выбивались из сил и люди, и лошади. Брань, крики, удары нагаек, конское ржание многоголосым стоном сопровождали переход. И к тому же – глубокая ночь.
Все это мамонтовский корпус преодолел. Наконец позади осталась и бушующая, бешено мчащаяся, небывало полноводная для августа Елань. Вступили в деревню Елань-Колено. Красноармейцев в ней не было, но население затаилось. Не только приветствий, улыбок, даже простого слова не услышал от жителей никто из казаков.
Мамонтов особо интересовался этим. Когда докладывали, говорил себе: «Фронтовая полоса. Держат нейтралитет. Непоказательно. Подтянуть остальные полки и – рывок!»
Прискакали разведчики: севернее деревни – позиции двух красных полков.
Но что теперь были ему те полки! О предстоящем Мамонтов думал со сладострастием. Окружить плотным кольцом конных и пеших отрядов повозки с боеприпасами, навалиться на противника. Смять его, уничтожить…
В тот же день, 10 августа 1919 года, после еще одного боя близ деревни Макарово – красные бойцы, принявшие этот бой, погибли все – казачий корпус единым духом, налегке проделав более шестидесяти верст и спутав этим расчеты прифронтовых красных штабов, остановился у сел Костин-Отделец и Братки и четверо суток стоял там.
Не в селах – у сел! Чтобы тщательно сберечь тайну своего местонахождения, а главное – не выдать численности имеющихся сил.
Для того же безжалостно уничтожались пленные и вообще все посторонние, случайно оказавшиеся в расположении войск.
Но была еще одна тайна: колебания самого командира корпуса. Куда ударить?
По тылам Лискинской группы красных – и этим выполнить оперативную задачу ставки Главнокомандующего вооруженными силами Юга России и штабом Донской армии?
На Тамбов – и шагнуть в историю возродителем вековечной российской государственности?
Как Минин и Пожарский. Как Константин Первый, может быть… А что? Государь Николай Второй отрекся в пользу Великого князя Михаила. Михаил престола не принял. Оставил этот вопрос на усмотрение Учредительного собрания. Оно, хоть и собралось, но заседало столь кратковременно, что вообще никаких решений не изъявило. Государя сейчас нет на Руси! Трон свободен. А что?..