Глава 6
Петергофский праздник
3 августа, воскресенье
Жизнь у Артемия Ивановича была не в пример спокойнее, чем у Фаберовского. Расставшись с поляком на Балтийском вокзале, он пробродил целый день по Петербургу, дошел до Невы и даже плюнул в нее, стоя у часовни на Николаевском мосту. Хотя Черевин велел им и носа не показывать в Петергофе, Владимирова с каждым часом все больше и больше тянуло обратно. После встречи с царем его жизнь обрела новый смысл, а вкус коньяка из крышки от царской фляжки до сих пор держался у него во рту. Но Артемий Иванович знал, чувствовал всеми фибрами своей верноподданнической души, что они с Государем недоговорили тогда, что он, Артемий Иванович, не успел рассказать обожаемому монарху, как он любит его, как он готов положить за царя на алтарь Отечества живот свой и все имущество свое, которое состояло из одной сорочки без пуговицы как раз напротив жертвуемого живота, потрепанного пиджака, висевших на коленях пузырями брюк и порыжевшего от дождей котелка. Артемию Ивановичу надо было бы еще раз встретиться с императором, пасть восхищенно на колени и растолковать ему получше, какое именно местечко мог бы Государь ему устроить и какую пользу бы смог Артемий Иванович приносить Государю на этом местечке. Но чтобы встретится с императором, надо было вернуться в Петергоф, что Артемий Иванович, не задумываясь, и сделал.
В Петергофе его постигло страшное разочарование. Император вместе с семейством, так и не дождавшись разговора, отбыл на отдых в финские шхеры. Посетив последовательно колбасную, «Вену» и монопольку, Артемий Иванович вышел с опустошенной душой и карманами на Петербургский проспект и потащился по нему куда глаза глядят. А глаза его глядели в сторону Ораниенбаума, не доходя до которого на берегу залива, можно было попытаться пристроится в одной из дач близ деревни Бобыльская, где надзор за дачниками был слабее и где от владельцев дач не требовалось подавать на них никаких сведений в Дворцовое управление.
Дачи эти находились у западной границы громадного парка, владения принца Ольденбургского, протянувшегося узкой полосой вдоль взморья. Дом, на который вывел Артемия Ивановича запах жарящегося мяса, принадлежал надворному советнику Стельмаху и представлял собою подобие швейцарского домика-шале, по стенам которого вились гортензии, а перед домом была разбита огромная клумба, по которой Артемий Иванович сразу же и прошелся.
– Не сметь ходить сюда! – заорал на него сам хозяин, который в это время с женой и двумя перезрелыми дочерьми пил чай на веранде. – Здесь не подают.
– Я из охранного отделения, – сказал, не смущаясь, Артемий Иванович. – Мне показалось, что вы говорили что-то про государя.
– Нет-нет, мы говорили о государыне, – нервно сказал Стельмах.
– В этом году на ее тезоименитство в Петергофе будет большой праздник.
При этом надворный советник слащаво улыбнулся.
– Вам самому-то не противно нести такую чушь? – спросил Владимиров, переминаясь на когда-то великолепных хризантемах.
– Что вы там такое жарите?
– Не знаю, – неизвестно зачем соврал Стельмах. – Надо спросить у кухарки.
– Тогда проводите меня к ней. Да, и еще. Меня прислали к вам для охраны особы государя от крамолы. Поэтому я буду жить у вас в дровяном сарае.
Стельмах покорно согласился и провел Артемия Ивановича на кухню, где оставил его наедине с кухаркой. Осмотр сей особы вполне удовлетворил Владимирова. Это была цветущая румяная девка по имени Февронья с толстой, пшеничного цвета косой, с которой ему не стыдно будет в случае чего выйти на люди.
Не решившись требовать со Стельмаха еще и пищевого довольствия, Артемий Иванович для столования при его кухне отбил кухарку у ее прежнего ухажера, пожарного из ораниенбаумской брандкоманды, который в отместку за это с тех пор регулярно делал отбивную из Артемия Ивановича. Пожарник был силен как бык и часто чистил своей надраенной медной каской лицо Артемия Ивановича, но Владимиров не сдавался, иначе он просто умер бы с голода. Его основным преимуществом было галантерейное обращение, от которого девка млела и таяла, отбирая Артемию Ивановичу самые вкусные куски из того, что она могла утаить от барского стола.
В качестве орудия главного калибра в битве за расположение Февроньи Артемий Иванович использовал щедрые обещания сводить ее в ресторан «Бель-Вю» у Купеческой пристани, на Петергофский праздник и свозить в город на какое-нибудь представление. Свои обещания он стал выполнять в обратном порядке, посетив с нею на Царицыном лугу за рупь представление «Дикая Америка», афишку которой «Дикие индейцы, отважные американские пастухи, дикие лошади, дикие быки. Замечательный стрелок В. Карвер» он видел на тумбе в Новом Петергофе, когда заходил в гости к швейцару в гимназии.
Сидя задами прямо в лужах, стоявших после проливного дождя на клеенчатых сиденьях стульев и кресел, они оба с увлечением следили за верховой ездой обряженных в лохмотья людей верхом на крашеных лошадях, которые целый час беспощадно стреляли из ружей и револьверов, изображая то мексиканцев, окруженных индейцами, то индейцев, нападающих на мчащийся вокруг ипподрома дилижанс. Февронья ахала, когда подбрасываемые в воздух стеклянные шары разлетались от пули, выпущенной из винчестера господином Карвером, и верещала от восторженного испуга, когда «дикие волы» доверчиво пытались просунуть морды сквозь ограждение к ним в дешевые места.
Теперь настала очередь Петергофского праздника. Его начало было намечено на шесть часов вечера, поэтому всю первую половину дня Артемий Иванович мог проводить как угодно, не рискуя потерять благоволения кухарки. В одной из газет, которые он ежевечерне находил в нужнике в треугольном ковровом кармашке для подтирки и которые изучал от корки до корки, не покидая отхожего места, Артемий Иванович вычитал, что утром большого выхода императора и императрицы не будет. Прежде он рассчитывал, что сможет использовать возможность увидеть императора во время большого выхода для серьезного разговора с ним, но сейчас, в свете открывшихся обстоятельств, решил для себя, что караулить царя около Большого дворца бесполезно. Повинуясь безотчетному порыву, он двинулся от дворца по Александринскому шоссе вдоль Нижнего сада по направлению к Александрии.
За несколько дней до дня тезоименитства государыни императрицы Петергофский парк был приготовлен к вечерней иллюминации. Несмотря на дурную погоду, Новый Петергоф принял праздничный вид. Всюду мелькали флаги, щиты, ковры и транспаранты. Рано утром прошел сильный дождь, потом он прекратился, а в десять часов возобновился опять. У Большого дворца стояла, невзирая на ливень, толпа народа, жаждавшая увидеть их императорских величеств. Артемий Иванович снисходительно посмотрел на них и прошел мимо, шлепая калошами по рябившим от капель лужам. У готических домов он увидел собрание хорошо одетых людей с кожаными папками под мышками и с раскрытыми зонтиками, перед которыми держал речь сам Черевин.
– Когда мы подойдем к Фермерскому дворцу и я проведу вас внутрь собственного садика Их Величеств, вы все должны будете встать не ближе двадцати саженей от террасы. Никаких разговоров не допускается. Никто из вас не должен самостоятельно произносить поздравления государыне императрице. Вы встанете и молча будете ждать, пока их величества не соизволят выйти к вам сами. И не сметь выходить из строя! По знаку профессора Черни вы начнете петь ваши куплеты. По окончании пения профессору Черни будет дозволено преподнести ее величеству букет. Если императрица милостиво согласиться выслушать еще несколько ваших куплетов, вы можете исполнить их, но не более чем десять минут.
Пожилой мужчина с огромным букетом живых цветов, увитым лентой с надписью «От общества хорового пения «Liedertafel», согласно кивнул.
– И чтоб ничего лишнего. Вот эти два человека будут находиться среди членов общества…
– Но они же не умеют петь! – воскликнул профессор Черни.
– Как? Они не будут сопеть! Они будут охранять императора, – отрезал Черевин, не расслышав. – Они это умеют.
– Я тоже умею охранять императора! – воскликнул Артемий Иванович.
При виде его глаза начальника царской охраны округлились, а усы зашевелились от изумления.
«Хитер, шельма! – подумал Черевин. – Его Федосеев по всей империи ищет, уже попугай его только и скрипит: «Где Владимиррров? Где Владимиррров?», а он вон где! В Петергофе!»
Черевин поднял глаза и увидел в окне своей канцелярии узкую спину Федосеева, который наливал из лейки воду попугаю.
– Я за государя хоть в огонь, хоть в воду! – продолжал Артемий Иванович, истово крестясь. – Любой грех на душу приму! Хоть наследника, хоть…
– Молчать! – закричал на него Черевин, холодея от страха, и даже его грачиный нос пуще покраснел, словно на морозе. – Смирно! Встать в строй!
Артемий Иванович послушно сделал поворот кругом и приложил правую руку к полям котелка. Поняв, что в сложившейся ситуации безопаснее всего взять Владимирова с собой, Черевин построил хористов в колонну по двое и повел их по аллее мимо Готической капеллы к Фермерскому дворцу, окрашенная в соломенный цвет крыша которого просвечивала за деревьями. Дождь прекратил лить, и хотя профессор беспокоился, что сырость не позволит исполнить намеченную программу должным образом, было решено мероприятие не отменять.
По приказу начальника царской охраны оба его агента, косясь на Артемия Ивановича, провели хористов в довольно обширный садик с востока от дворца, замкнутый с трех сторон перголой из двух рядов четырехгранных колонн из бременского песчаника. Колонны заплетал плющ, витис и камчатская шизофрагма, которые лезли из терракотовых ваз, венчавших колонны, и извивались по деревянной обрешетке.
Ближе к оштукатуренной кирпичной стенке, замыкавшей садик с востока, пространство заполняли пышные цветники и пальмы в кадках, над которыми возвышалась скульптура томно потягивавшейся обнаженной «Ночи». Где-то у ног «Ночи» журчал фонтан, но за высокими листьями растений его не было видно. Покрытая дождевыми каплями темная бронзовая кожа «Ночи» заставила Артемия Ивановича передернуть плечами от холода и он поспешно отвернулся от нее, не в силах выносить вида этой пусть и металлической, бездушной, но все-таки совершенно голой девушки в такую дурную дождливую погоду.
– Господин профессор! Построить песенников в две шеренги! – приказал Черевин. – Что бе-бе, ме-ме? Я сказал: в две шеренги! Как? Раком! Вот от сих и до сих. Ты, – Черевин ткнул пальцем в Артемия Ивановича, – на правый фланг в третью шеренгу. И чтоб я тебя не видел!
Профессор поставил своих хористов лицом ко дворцу и велел раскрыть папки. Черевин подскочил к одному из хористов и вырвал у него из рук папку.
– Будете смотреть к соседу! – отрезал он и подошел к Артемию Ивановичу. – Грибы! – заорал он. – Откуда у вас грибы?!
– У входа росли-с! – испугался Артемий Иванович, не понимая, почему обычные грибы привели в такое возбуждение начальника царской охраны. – Гриб-боровик, отличный. Без червяков-с! – Артемий Иванович разломал гриб и сунул его прямо в нос Черевину.
Черевин выбил гриб из рук Артемия Ивановича и тот разлетелся мелкими шмотьями.
– Держите папку! Хоть руки будут заняты.
Артемий Иванович последовал его указанию и обнаружил у себя в папке разграфленные листы, испещренные мелкими загогульками нот. Владимиров ничего не смыслил в нотах, и на фортепьяно «Собачий вальс» и «Чижика-пыжика» предпочитал играть без нот, поэтому он просто перевернул листы обратной стороной вверх, чтобы они не путали его. Гораздо хуже нот для него было то, что из-за спин рослых хористов, позади которых Черевин специально его поставил, Артемию Ивановичу совсем ничего не было видно.
– Смирррно! – рявкнул на хористов Черевин. – Император идет! Животы подобрать! Стыдно, господа хористы, какие мамоны отрастили!
Смирные хористы втянули животы и замерли.
– Пожирать глазами Их Величества!
– У, дубины вымахали! – громко сказал Артемий Иванович и подпрыгнул.
В тот краткий миг, когда он взлетел над головами хористов, он успел заметить, как стеклянная дверь на террасу раскрылась и появилась громоздкая фигура Александра III: в красном супервесте поверх сверкающей медной кирасы, в белом кавалергардском колете и с огромной медной каской с Андреевской звездой на лбу и двуглавым орлом на макушке. Каску император держал в руке за чешуйчатый подбородный ремень, словно котелок. Широкую грудь царя пересекала голубая Андреевская лента.
Еще один прыжок позволил Артемию Ивановичу рассмотреть и императрицу – маленькую черноволосую женщину в белом платье. Он хотел подпрыгнуть еще раз, но тут он увидел багровое от ярости лицо Черевина, делавшему ему страшные глаза, и решил воздержаться от прыжков. Он не увидел, как следом за императорской четой вышли царские дети – красивая пятнадцатилетняя девушка с сестрой, еще совсем ребенком, и младший сын царя Михаил. Последним появился сам наследник престола, цесаревич Николай: усатый, коротко стриженый, с зачесанными назад волосами низкорослый юноша в белой лейб-гусарской венгерке, с закинутым на спину, на опаш, доломаном и с меховой бобровой шапкой подмышкой.
По знаку Черевина профессор Черни сунул в рот нечто вроде охотничьего манка и издал ноту «ля». Хористы прекратили откашливаться и послушно прогудели эту же ноту. Артемий Иванович захотел присоединиться к ним, но, к счастью, оказалось, что от волнения у него пересохло в горле и он лишь издал сдавленный хрип. В другое время ему бы тотчас позвали врача, но сейчас всем было не до него и Артемий Иванович решил самостоятельно избавиться от сухости в горле. Он встал на четвереньки и по мокрой траве пополз к фонтану между цветником и пальмой в кадке, думая про себя: «Только бы не задеть пальму». Он уже почти прополз ее, когда зацепился штаниной правой ноги за плохо вбитый гвоздь, торчавший из кадки, и пальма упала. Штанина затрещала. Артемий Иванович так перепугался, что сразу почувствовал, что ему хочется не только пить, но и совершить противоположное действие, которым часто заканчиваются приступы страха.
Когда все семь пьес, входивших в серенаду, были исполнены и воцарилась предшествовавшая аплодисментам тишина, стало слышно громкое и необычное журчание, не похожее ни на звуки лившейся с крыши воды, ни на мелодичные звуки фонтанных струй.
Императрица выразила свое восхищение пением и милостиво похлопала в ладоши.
– Что-то фонтан как-то странно журчит, – сказал царь.
– Может, там течет из какой-нибудь другой трубочки? – предположил наследник и под напомаженными на концах усами по его полному лицу расползлась довольная улыбка.
Шутку цесаревича никто не поддержал, а Черевин, бросая через плечо опасливые взгляды, поспешно пояснил:
– Это вода из-за дождей в водоводе поднялась, потому и напор сильнее.
Он подал знак профессору Черни и тот понес императрице букет. Все тотчас забыли про таинственное журчание и только Черевин продолжал метать в сторону фонтана яростные взгляды. К счастью, журчание затихло, а императрица, милостиво приняв букет, благосклонно пожелала выслушать еще несколько вокальных пьес.
– Да-да, спойте еще что-нибудь, – поддакнул Николай своей матери и тут же умолк под суровым взглядом родителя. Император дал отмашку замшевой кавалергардской перчаткой и хор вновь затянул песню. Воспользовавшись этим, Артемий Иванович выполз из цветника и быстро, на карачках, добрался до своего места в хоре.
За те десять минут, что он провел в цветнике, ничего не изменилось – из-за спин хористов ему все так же ничего не было видно. А Владимирову непременно надо было перекинуться парой словечек с обожаемым монархом. Артемий Иванович подпрыгнул. Оказалось, что теперь это стало намного легче сделать, он неожиданно для себя взлетел на целую голову выше самого высокого хориста и, зависнув на мгновение в воздухе, встретился с недоумевающим взглядом ясно-голубых глаз наследника. Цесаревич дернул отца за рукав.
– Чего надо?! – отвлекаясь от пения, спросил царь.
– Там хорист подпрыгнул.
Александр наклонился к сыну и сказал ему на ухо покровительственно:
– Признайся мне, Ники, вчера с Барятинским вы совсем не о предстоящем тебе путешествии разговаривали. Уж я-то знаю, сколько надо выпить, чтобы даже на утро хористы в глазах прыгать продолжали. Только ты мне эти лагерные привычки тут брось! Завтра уедешь с мамашиных глаз в Красное Село, там хоть свинячьими корытами шампанское лакай.
И тут он своими собственными глазами увидел, как над хором взлетел один из хористов и призывно махнул ему рукой. Александр перекрестился и перевел недоуменный взгляд на жену. Вчера он спиртного даже в рот не брал, он ездил на яхте «Александрия» с семейством из Петергофа на молебен в Петропавловскую крепость! Однако, императрица тоже имела очень удивленный вид, и царь сразу же успокоился.
Взглядом опытного царедворца и охранника Черевин отметил странное поведение царского семейства, и когда краем глаза уловил движения, которые производил Артемий Иванович, прыгая позади хора и размахивая руками, все у него внутри опустилось.
А Артемий Иванович все прыгал и прыгал, вне себя от мысли, что царь уйдет, так и не поговорив с ним. Хористы замолкли и, выразив свою монаршую благодарность членам общества, царь с царицей собрались удалиться с веранды во внутренние покои. Тогда Владимиров решился. Он уже открыл рот, чтобы выкрикнуть: «Ваше величество! Обождите! Мне нужно вам кое-что сказать!», когда оба агента по знаку Черевина навалились на него и заткнули ему рот пучком травы, выдранной из газона.
– Откуда-то я помню лицо этого хориста, – задумчиво произнес император, поворачиваясь спиной к садику и стоявшему посреди хору.
– У тебя, папа, всегда была хорошая память на лица, – сказал Николай, открывая стеклянную дверь. – А я вот лиц вообще запоминать не умею.
– Первое правило для царя – запоминать лица, – император отвел руку, словно собираясь дать наследнику затрещину, и тот сразу сжался, став еще меньше ростом. Однако Александр только подтолкнул его к двери и Николай, распрямляясь, пообещал:
– Я запомню лицо это хориста, папа.
А в это время за спинами хористов два агента Черевина мутузили Артемия Ивановича и возили рожей по траве, отчего рожа его приобрела странный зеленый цвет, так что наследник едва ли смог бы узнать Владимирова даже несмотря на данное императору обещание.
Черевин прервал избиение. Велев хористам убираться к чертовой матери вместе со своим… профессором, он поднял Артемия Ивановича с земли и, взяв за грудки, взглянул прямо в глаза.
– Приезжайте, ваше высокоблагородие, к нам в Париж, – отплевываясь от травы и забившей рот земли, сказал Артемий Иванович. – Вместе со своими людями. Или в Лондон, на Эбби-роуд.
– Вон! – заорал Черевин так громко, что в окне дворца показалось бледное лицо среднего сына императора, Георгия, которого с утра лихорадило и он не рискнул выйти вместе со всеми на воздух.
Приняв вместе с букетами цветов поздравления от командира и офицеров кавалергардского и лейб-гвардии кирасирского полков, отстояв почти час в церкви Большого Петергофского дворца, где придворное духовенство во главе с протопресвитером Янышевым при пении придворной певческой капеллы совершило божественную литургию и молебствие с провозглашением многолетия, и позавтракав в Петровском зале под звуки придворной музыки, императрица с мужем и своим семейством вернулась в Александрию и отправилась отдыхать, а император с цесаревичем Николаем, переодевшись, вышли на террасу подышать свежим после очередного дождя воздухом.
Александр хотел поговорить с сыном о его поведении, шокировавшем не только императрицу, но даже присутствовавших на завтраке министра императорского двора с супругой и министра внутренних дел. Наличие на завтраке большого количества кавалергардских и кирасирских офицеров, сидевших за столом напротив, заставило цесаревича забыться, и он налегал на водку так основательно, словно присутствовал на полковом празднике. Но терраса вызвала у императора воспоминание о прыгавшем поутру хористе и сразу изменила ход мыслей. Ему вдруг стало смешно, что он заподозрил Ники в том, что тот мог упиться с князем Барятинским до прыгающих певцов!
– Так о чем же вы с Барятинским на самом деле говорили? – спросил он у сына, вместо того, чтобы пожурить его за чрезмерное увлечение водкой за завтраком.
– Он рассказал, что программа моей поездки разработана учеными из Географического общества. О большом историческом и политическом значении, которое будет иметь мое путешествие на Восток. А еще он рассказал, что Эдди тоже ездил в конце прошлого года на восток в Индию, и вернулся домой в мае, отдохнувший и набравшийся знаний и жизненного опыта.
Принц Эдди, как фамильярно называли в правящих домах Европы принца Альберта Виктора, наследника английского престола и старшего сына принца Уэльского, пользовался, как и его папаша, довольно дурной славой. Александр хмыкнул и вывел сына в садик, чтобы их не могла услышать императрица: по мокрой траве в обход цветника, окружавшего бассейн с фонтаном, над которым потягивалась статуя Ночи, к каменным скамейкам, прятавшимся за буйной зеленью у восточной стенки. Но дождевые лужицы все еще блестели на поверхности камня, поэтому Александр сел на край роскошной мраморной ванны, в которую плевались водой две львиные головы по ее сторонам, торчавшие на столбах перголы.
– Да, про его жизненный опыт мы слыхали, – сказал император.
– Его и отправила-то бабка Виктория из Англии подальше, после того как его в борделе с мальчиками застукали.
– А вот и нет, папа! – решился возразить Николай. – Он не такой, он не как дядя Сергей.
Подобных разговоров о своем брате Александр не терпел, поэтому сразу же грубо оборвал сына:
– Заткнись. Слушай, что тебе отец говорит.
– Он уехал, потому что сделал предложение Аликс Гессенской. Но был отказан. Она написала ему, что решение отвергнуть его причиняет ей сильную боль, однако она не может выйти за него замуж, потому что хотя она находит его приятным как кузена, но они не смогут быть счастливы вместе.
Николай был юношей влюбчивым, и влюблялся во всех девушек, с которыми ему удавалось познакомиться чуть поближе. К принцессе Алисе он тоже чувствовал влечение, когда вспоминал ее, и тогда его охватывало желание непременно жениться на ней. Впервые Николай встретился с гессенской принцессой Алисой шесть лет назад. Она, в то время двенадцатилетняя девочка, приехала из Дармштадта на свадьбу своей сестры Элизабет с братом царя, великим князем Сергеем Александровичем. Николай обратил на нее внимание во время венчания в Георгиевской церкви в Зимнем дворце. Принцесса показалась ему очень красивой в своем белом муслиновом платье, с розами в длинных, до пояса, золотистых волосах. Через несколько дней на детской половине шестнадцатилетний Николай, страшно смущаясь, сунул юной принцессе в ладошку маленькую брошку, которую та через некоторое время застенчиво возвратила. С тех пор образ принцессы неотвязно преследовал Николая, и, когда она весной прошлого года опять приехала к сестре в Петербург, он стал частым посетителем дворца Белосельских-Белозерских, где жила Елизавета со своим мужем. Молодые люди ходили кататься на коньках, а вечерами он сопровождал ее на концерты и балы.
– Тебе бы, Ники, тоже следовало жениться, – Александр забарабанил пальцами по чугунной балюстраде, глядя на восторженно-глупое лицо сына с покрытыми светлым пушком щеками. – По крайней мере, не сопьешься. А то за завтраком ты слишком на водочку налегал. Даже мать заметила.
– Именно об этом я и мечтаю, папа!
– Вот как? Женилка, стало быть, зачесалась? И кого же ты себе присмотрел на этот раз?
Среди прочих влюбленностей прошлого года числилась у Николая и Маргарита, сестра германского императора Вильгельма, девушка некрасивая и неумная, но познакомившись с которой, наследник русского престола тотчас объявил о своей неземной любви к ней и намерении жениться, что едва не привело к большому скандалу и охлаждению в отношениях между Францией и Россией. К счастью для цесаревича, Вильгельм не дал согласия на эту свадьбу.
– Может быть, опять на Маргарите? Тогда я тебе быстренько шею сверну, – царь ласково положил свою большую руку сыну на голову.
Николай всегда робел, когда ему приходилось серьезно разговаривать с отцом, и хотя он очень любил отца, это был единственный человек, которого он по-настоящему, безумно, боялся. Словно ища поддержки, Николай оглянулся и скользнул взглядом по обнаженной спине и подтянутым ягодицам бронзовой «Ночи», все также целомудренно потягивавшейся в беспечной истоме, как и утром, когда Артемий Иванович пел в хоре перед императрицей. С трудом ему удалось преодолеть страх и он сказал тихим голосом, нервно потерев ус тыльной стороной ладони – жестом, укоренившимся во время пьянок на полковых праздниках:
– Я хочу жениться на Аликс Гессенской.
– Но Ники, мальчик мой, она же холодная, как селедка! – воскликнул Александр, не убирая руки с его головы. – Я видел ее прошлой весной у Сергея. Просто устрица какая-то, хоть шабли ее запивай!
– Нет, папа, это неправда! – с горячностью воскликнул Николай, строптиво дернув головой в надежде сбросить тяжелую руку отца.
– Я знаю ее лучше чем ты! Да, она кажется серьезной и застенчивой, но в груди ее прячется страстное сердце! Самой живой струной моей души, той мечтой и надеждой, которыми я живу изо дня в день, является жениться на Аликс. Я давно люблю ее, папа, но еще глубже и сильней после тех шести недель, что она провела в Петербурге в прошлом году.
– Чушь!
– Я долго противился моему чувству, но теперь Эдди отставлен и между нами нет больше никаких препятствий. Папа, я уверен, что наши чувства взаимны! – Николай уставился на отца голубыми глазами, потом, опомнившись, опустил их, но было уже поздно.
– Черт побери, Ники, да ты просто олух Царя Небесного! – рассердился царь и встал. – Да все Гессенское княжество поместится у меня на ладони! – Александр выразительно хлопнул кулаком по раскрытой руке. – Русские наследники на улицах не валяются. Мало того, что в герцогстве Гессенском у России нет теперь даже посла, она же совершенно ненормальна! Она упертая лютеранка, она никогда не согласится перейти в православие. Ты не сможешь взять ее в жены, потому что ты не какой-нибудь купчишка, ты будешь когда-нибудь русским императором, чтоб тебе пусто было, а русская императрица не может быть лютеранкой! Мальчишка! Ты должен думать не только о… – Царь запнулся на полуслове и кашлянул в свой большой кулак. – Но и о благе державы.
– Аликс написала мне, что приедет к Сергею и Элле в Ильинское этой осенью, – пролепетал Николай.
– И ты хочешь к ней съездить? Не думаю, что это будет хорошая идея, – Александр покачал головой и взглянул на небо, откуда опять стал накрапывать дождь, изредка срываемый порывами западного ветра. Потом тяжелым шагом пошел к дверям из столовой. – Полагаю, морское путешествие пойдет тебе на пользу и выбьет эту дурь у тебя из головы.
Император окинул взглядом низкорослую и щуплую фигуру сына. Видок у того был совсем не царский. Если его посадить верхом, то еще ничего, но без коня и смотреть стыдно.
– Не забывай, что ты – будущий царь, – с брезгливым отвращением сказал он, – и твой брак – не твое личное дело, но дело всей державы. А об Алисе и не мечтай.
– Да, папа, – промямлил Николай.
Александр молча кивнул и цесаревич быстро покинул террасу. За шпалерами кустов царь заметил прогуливавшегося Черевина и подозвал его к себе.
– Во сколько, ваше величество, вы намечаете выезд в Нижний сад? – спросил, робея и моля Бога, чтобы император не вспомнил об утреннем казусе с Владимировым, начальник царской охраны.
– После обеда, часов в девять вечера, чтобы посмотреть иллюминацию, откушать чаю в Монплезире и вернуться до начала фейерверка обратно сюда, – ответил царь. – Ты знаешь, что Ники сегодня учудил? Сказал, что хочет жениться на Алиске Гессенской! Оболтус. У тебя есть чего-нибудь выпить, Черевин? Тогда пошли вон туда, за фонтан, спрячемся. Там нас не увидят. А то взгреет меня императрица в честь своих именин!
Они скрылись за буйными зарослями цветов, сев на корточки, и Черевин достал из-за своего голенища фляжку.
– Что мне в тебе нравиться, Черевин, так это манера говорить все прямо, начистоту. Скажи мне, что ты думаешь о перспективах Ники как жениха. Какую невесту ему подобрать?
– Не знаю, ваше величество. Как вы знаете, я был свидетелем на свадьбе вашего покойного батюшки с княгиней Юрьевской. Если женить наследника насильно, он может повторить путь своего деда.
Александр потемнел лицом.
– А что говорят об этом люди?
– В Петербурге ходят слухи, что обучать цесаревича искусству любви поручено Марии Лабунской.
– Это одна из тех, что крутятся вокруг Ники на катках и прочих увеселениях?
– Еще та штучка, ваше величество. Как танцовщица весьма посредственна, но зато очень любит наряды и украшения.
– Наследник действительно водит с ней шашни? Может, стоит ее выслать из столицы?
– Сколько мне известно, Лабунская не ближе к цесаревичу, чем все другие девушки. Мне донесли, что с тех пор, как две недели назад открыл сезон Красносельский театр, наследник посещает почти все представления, где танцует Кшесинская-Вторая, и ходит к ней с цветами за кулисы.
– У нее рожица-то будет посимпатичнее, чем у гессенской селедки, – заявил Александр. – Правда, ножки короткие, зато глаза большие. Если Ники скоро не оженить, он превратится в обычного б, как его дядья. И дал же мне Бог такого сукина сына!
Грубые слова царя напомнили Черевину о замышляемом им заговоре и еще больше утвердили его в решимости довести дело до конца. Но одновременно откуда-то к нему пришла мысль, что он уже стар и болен, чтобы влезать в подобные авантюры с вместе с такими людьми, как Владимиров, что ему следовало бы спокойно дожить остаток дней и не заниматься глупостями. А до смерти осталось ему не так уж и много.
– Чего ты-то такой смурной, Черевин? – спросил Александр.
«Увижу ли я до своей смерти, как царь будет радоваться наследнику престола?» – подумал начальник охраны. Ему опять вспомнился Артемий Иванович, прыгающий позади поющих хористов и машущий императору рукой.
– Чего молчишь, Черевин? – опять спросил царь.
– Чую, смерть близится моя. Если я умру, будете ли вы горевать и плакать обо мне, ваше величество?
– Опять ты за свое, Черевин, – поморщился Александр. – И без твоих вздоров тошно.
– Мне не так жалко думать о своей кончине, ваше величество, как о том, что смертью своей я огорчу вас.
– Да ничего ты меня не огорчишь! – царь поправил сползшую на плечо Андреевскую ленту. – И что на вас на всех сегодня нашло, с самого утра пристаете ко мне со своими благоглупостями! Просто сапоги всмятку какие-то!
– Может вы, ваше величество, пожалуете мне до кончины моей ленту Александра Невского? Все мои сверстники давно носят эту ленту, вот и сегодня вы пожаловали ее Клему и Апухтину. А кто такой Клем? Всего лишь генерал от инфантерии, помощник командующего войсками Виленского военного округа. А кто такой Апухтин? Всего лишь тайный советник, попечитель варшавского учебного округа. А я, ваш преданнейший слуга и начальник вашей личной охраны, до сих пор имею только ленту ордена Белого Орла!
Конец ознакомительного фрагмента.