Глава 3
Вторник-Среда. Повешенный в нашем кабинете. Неровный пульс летника. Меня «накрывает». В окно заглядываю я. Табличку на повешенном кто-то меняет. Мои журналистские «ляпы». Взаимные обвинения.
Жирафа повесили во вторник утром. Утречко было серенькое, проснулся я с ватной головой и на работу ехал, повиснув на дерматиновом ремне в набитом автобусе, полуприкрыв глаза и почти что засыпая. Я сдуру сел не в маршрутку и на работу приехал уже усталый. Усталый и сонный я достал ключ, кивнув Валерке, который, как никогда, явился вовремя (обычно опаздывает). Дверь послушно открылась, и я проснулся, получив по носу оранжевой игрушкой, висевшей на присоске, прикрепленной к притолоке. Валерка вовремя отшатнулся и жираф пролетел мимо.
Табличка, прилепленная скотчем к груди повешенного животного, вопрошала:
«За что повесили жирафа»?
– Ну, ясно, за шею… – пробормотал я, пытаясь отодрать присоску. Взгляд мой, обращенный к Валерке, был полон недоумения.
– Чего ты на меня смотришь? – взвился Валерка, – Это не я! Но мне нравится, пусть висит. Цветовой удар!
Я Валерке не поверил, но спорить не стал. Игрушка была забавная, почему-то сплошь оранжевая, без жирафьих черных пятен.
– Сейчас у нас все полюбуются труп-пом, – замогильным голосом прогудел оживившийся Валерка, набирая по местному отдел социальных проблем, и тут же, сменив тон, запел в трубку.
– Раечка, ты к нам не зайдешь? Ну, чего-чего… Покурить. Да есть у меня сигареты! Я о ближнем заботился, а ты меня так превратно… Ну, ждем.
Тут он был прав. Сигареты мы курили свои, потому что недавно заимели такую «негритянскую» работу, которая давала нам приличный заработок. Один местный нувориш, от которого вечно несло сложной гаммой запахов семги, пива и «Хьюго Босс», владелец семи или восьми рыбных магазинов и вообще крутой бизнесмен решил увековечить себя и свое семейство в книжке, типа «Этапы большого пути». Это было нечто вроде мемуаров, написанных, ясное дело, от его имени.
Задание было сложным. Суть дела, которое заключалось в: «Украл, выпил, но в тюрьму не сел, а продолжаю пить, жрать, спать с малолетками и летать на Сейшелы»…нужно было представить конфеткой с совершенно противоположной начинкой: «Учился, воевал в Афгане, опять учился, женился раз и навсегда, обожает дочку…». И растянуть эту конфетку-тянучку нужно было на двести страниц. Потому как нувориш имел депутатский мандат, и без книжки со своей фамилией на обложке ему, его такая бурная и богатая жизнь была не в радость. Да, задание было сложным. Но зато мы курили свои.
Мы плотней прижали присоску, прикрыли дверь, мониторы замерцали на столах, и внимание свое мы подчеркнуто отдали родным компьютерам. Пока от дверей не послышалось.
– Ой! – Раечка получила жирафом по лбу.
– Ну, чего вы еще выдумали? – затараторила Раиса, разглядывая табличку, – за что повесили? – на узком раисином лобике появились морщинки, – может он преступник?
Раечка вопросительно глянула на нас.
– Не иначе, – ответил Валерка, галантно вручая даме обещанную сигарету.
– Вот видишь, Раечка, кто-то повесил. Жуков не признается. Просто тайна какая-то! Как ты думаешь, Раиса, кто мог сделать слепок ключа от нашего кабинета, – в голосе Валерки зазвучала неподдельная озабоченность.
У Раечки от любопытства заострился носик.
– Как слепок?!
– Ну, а как еще злоумышленник мог повесить здесь это многострадальное животное?
– Ой, ты врешь, Валерий, но я всех поспрашиваю. – Раиса быстренько докурила и пошла по редакции рассказывать, что кто-то сделал слепок ключа кабинета отделов информации и экономики и повесил Жукову и Яровому игрушку.
Дело было сделано. Дальнейшие звонки были излишни. Весть разнесется за полчаса, если определить Раисе по пять минут на каждый из редакционных кабинетов. Мы всегда пользовались Раисой, когда нужно было запустить в дружный коллектив какую-нибудь информацию. Или дезинформацию. Особенную скорость распространению придавали наши просьбы никому не говорить то, о чем услышала.
Обычно пишущая братия делится на тех, кто говорит и тех, кто пишет. Первым нужно идти на телевидение и радио, молчунам, естественно, в газету. Раиса же была феномен. Ее голосочек и икающий смех доносился то из одного, то из другого кабинета, в конце же месяца у нее оказывалось больше всего гонорара. Писала она бездарно, но приемлемо для нашего шефа. Приемлемость же сия была заслугой нашего ответственного секретаря Олега Петровича, который просто не пропускал откровенные Раисины ляпы. За что, потакая его слабости, Раиса выставляла в день зарплаты Олегу Петровичу пузырь.
Ответсек же, совесть которого страдала от продажности, заваливал с пузырем к нам и желчно повествовал об очередных Раисиных безграмотностях и нелепостях. А мы гнусно хихикали, подливая друг другу.
Я удивлялся, что у Валерки еще есть настроение заниматься хохмами вроде жирафа. Во-первых, в нашу налажено-наезженную жизнь ворвалась эта странная коммуна и при всем желании от расследования мы уже отмахнуться не могли, друг перед другом было бы стыдно. Во-вторых, на нас висела наша «негритянка», которая высасывала не столько физические, сколько моральные наши силы. Но кто-то же повесил жирафа. Я точно знал, что не я.
– Отчитываюсь по аптеке, – сказал Валерка, прерывая мои размышления
– Давай, давай – подбодрил я.
_ Значит так, коммунарские травы в аптеке товар не первой необходимости, стоят копейки. А знаешь, что самое интересное? Коммуна, состоящая, как ты говоришь, из семидесяти мужчин и сорока женщин, сдает в месяц триста стограммовых пакетиков трав.
– И эта аптека единственный рынок сбыта для коммунаров. Я это узнал еще у шофера.
Интересная картинка вырисовывалась: сто десять человек отправляются утром в лес, приходят поздно – усталые и голодные (я это видел собственными глазами), а «на гора» выдают всего ничего!
Сто десять человек нужно кормить. Ну, медок продадут, хотя об этом председатель не упоминал… Он все время упирал на экологическую чистоту своей продукции и спрос на нее «в аптеках нашего города».
Как ни крути, у коммунаров должны были быть побочные доходы и немалые. По нынешним ценам, вся их прибыль от травок съедалась бы за пару дней.
В какой уже раз за свою журналистскую жизнь, я подумал, как поверхностно мы делаем материалы. Если б не горящая птица в лесу и ночные разговоры, кошмарные своей непонятностью, разве я, поехавший в коммуну по просьбе шефа, стал бы ковыряться в жизни этих людей основательно? Это уж так «стеклись обстоятельства» (как однажды написала Раиса).
Порассуждав о возможных нечистых доходах коммунаров, мы постановили, что на выходные я еду в медовый рай с десятком экземпляров нашей газеты в качестве пропуска.
Наши рассуждения прервал телефонный звонок. Олег Петрович спрашивал, что это мелет Раиса, какие жирафы и какие слепки?
– А вот зайдите к нам, – пригласил я, – просто тайна какая-то, Яровой не признается, а кто-то же повесил…
Мы снова прикрыли дверь, хотя обычно делаем это только в определенных случаях, как-то посиделки с пивом и коньяком. Мониторы опять стали объектом нашего пристального внимания.
Маленький Олег Петрович получил жирафом по лысине. Засиживаться у нас ему было недосуг, потому что сегодня был газетный день. Он выкурил сигарету, поведал, что у писучей Раисы в этом месяце опять больше всех гонорара.
– И вообще, не валяйте ваньку, делайте материал в следующий номер.
– За что повесили… пробурчал он, уходя, – за дело.
Яровой уехал на задание, а я звякнул в МЧС Игорю Петрову и все узнал про пожар. Оказывается, загорелось в коридоре, похоже проводка. Семья – отец, мать, двое девчонок – 19 и 17 лет были в комнате, дверь в коридор закрыта. Отец умудрился открыть дверь в коридор, огонь рванул в комнату – девчонки спрыгнули с девятого этажа, обе – насмерть. Мать была в спальне – угорела, но жива. Отец в реанимации – 80 процентов поражения – не жилец. Девчонки были очень хорошие, соседи в шоке. В живых остался их брат – пьяница и забулдыга. Вот такая высшая справедливость.
Я живо написал информашку, стыдно радуясь, что это будет эксклюзив – никто из наших конкурентов воочию это не видел – а я знал точное время происшествия, красочно описал в подробностях и горящую юбку, и крик. Все, что хавает пипл и не давится.
Прошагав по коридору в компьютерный, я оставил Алине на столе листок с информашкой с пометкой «Срочно в номер». Нашей красавица за столом не было – видимо у нее были более неотложные дела, матримониальные.
С чувством исполненного долга я двинулся на наш летник напротив редакции, дожидаться Валерку, который должен был скоро туда явится, чтобы пивом смыть усталость напряженного рабочего дня.
Пульс летника бился учащенно. За столиком в углу блестели парчовыми топиками, тенями на веках, обтянутыми коленками проститутки. Блестели металлические пепельницы на столах и никель большого кофейника на стойке. Столики заполнялись быстро, я с трудом нашел место.
Поглядывая на остановку, я потягивал пиво и без особого любопытства вникал в немудреные отношения за соседним столиком.
Плюгавый мужичок, сидящий за ним, отхватил себе сразу трех дам. Но зависти по этому поводу я не испытывал ничуть. Все дамы были с изъянами. Одна – чрезвычайно толстая, вторая косенькая, третья же моментально выветривалась из памяти, стоило отвести от нее взгляд.
Борьба за кавалера шла нешуточная. Стимулировало борьбу то, что время от времени, заказывая, кавалер вытаскивал бумажник, из которого деньги торчали, как листы из зачитанной книжки. Пышка так опасно поправляла декольте, что ее прелести грозили вот-вот выпрыгнуть из легкомысленного наряда, косенькая так хохотала, что оглядывались прохожие. Серая же мышь пустила в ход интеллект и, судя по реакции мужика, едко высмеивала подруг, что-то нашептывая ему в ухо. Кавалер багровел после каждого шепота мыши, поглядывая то на жирную грудь толстухи, то на тощую шею косенькой. Он блаженно щурился от всеобщего внимания, потел и все заказывал водку.
На остановке мелькнул Валерка, я подозвал официантку и заказал ему его светлого.
– Пивом не угостите? – на уровне моих глаз замаячили блестящие коленки. Девица была жуть, какая длинноногая и, видимо, из новеньких, потому что весь постоянный контингент знал, что мы с Валеркой журналисты и подкатывать к нам не решался.
– Прости, родная, – ответил я, подняв руку, чтоб Валерка меня увидел. Не слишком разочарованная, девица отошла, оставив за собой шлейф приторных духов, призванный охмурять нас – самцов.
Ей не шли эти духи, девица была стильная и похожа на студентку. Скорей всего, она и была студенткой. Просто подрабатывала. Кем она подрабатывает, я вычислил бы даже, если бы она была в домашнем халате.
Помню, однажды в декабре, в Татьянин день, я с моей коллегой из дружественной газеты ездил на задание на объездную. Нужно было взять интервью у проститутки, работающей на дороге.
Когда мы с шофером Олегом уже вычислили девочку, стоявшую на остановке, коллега все дергала меня за рукав и шипела: «Не может быть! Будет неудобно, если мы ошиблись».
Но мы не ошиблись, и девица рассказала нам слезливую историю про негодяя отчима, который и выписал бедняге направление в плечевые, и вообще про всю свою поломатую жизнь.
Коллегу из дружественной газеты больше всего интересовал вопрос, получает ли девушка удовольствие от общения. На что та отплюнулась: «Да вы что, какое удовольствие?!» И моя коллега – порядочная женщина при муже – всю обратную дорогу переживала именно по этому поводу. То, что девушка не получает удовольствие от секса, казалось ей самым ужасным в жизни проститутки.
Заморенный Валерка плюхнулся на стул и его длинный нос тут же завис над бокалом. Официантки с вежливыми улыбками утащили от нашего столика лишние стулья, и мы спокойно досидели до темноты.
Я сбегал в туалет, который был в ста метрах за летником и, когда возвращался, меня «накрыло».
Это продолжалось несколько секунд…
Когда я шел, глядя на освещенный летник, где, извиваясь, танцевали пары, где плясала толстуха декольте, косенькая и мышка, и рядом нелепо дергался их кавалер. Плясала компания молодых, для которых у нас забрали стулья. Изгибались проститутки помоложе, собственно, плясали все, за редким исключением.…Так вот, когда я глянул на танцующих, вдруг, на несколько секунд умолкла музыка… Она продолжала звучать вне, но внутри моего видения было молчание и люди извивались в напряженной тишине, как рыбы в аквариуме. Их движения были нелепыми, лица снизу освещались красным. И я вдруг понял: это ад и агония. Зазывные улыбки превратились в гримасы, движения выдавали невыносимую боль. Вдруг среди полного безмолвия прозвучал спокойный голос: «Но вот, веселье и радость! Убивают волов и режут овец, едят мясо и пьют вино: «будем есть и пить, ибо завтра умрем». Голос окреп: «Не будет прощено вам это нечестие, доколе не умрете, – сказал Господь…»
Я снова услышал музыку, когда подошел к столику. Я знал, что слова были из Исайи. Как всякий творческий человек, которому в руки попала Библия, я упивался Псалмами царя Давида и поэтом-пророком Исайей, который не только был поэтом, но и общественным деятелем царских кровей.
Давным-давно, еще в школе, когда за Библию можно было сесть всерьез и надолго, ко мне подсел один пацан из не очень приятных мне, с которым я не стремился общаться. И рассказал, вдруг, ни с того ни с сего, что у него есть знакомый парень, который прочитал Библию и сошел с ума. Я пожал плечами, какое мне было дело до какой-то Библии или до сумасшедшего парня. А пацан все выспрашивал меня – нет ли у меня такой книги, говорил, что лучше не читать – свихнешься.
Этот пацан – Сашка Москалев, как я потом узнал, был доверенным нашей классной руководительницы, и, думаю, таким способом прощупывал нас, школьников на предмет религиозного мракобесия.
Библию я прочитал уже взрослым. И, наверное, таки сошел с ума, потому что начал редко, но видеть подобные вещи и слышать цитаты из Библии. От моего желания эти процессы не зависели. Не мог я их вызвать по своему желанию. «Накрывало» меня на несколько секунд, и далее я как бы прозревал. Я однажды разговаривал об этом с одним священником – делал материал о мужском монастыре. Поп был деловой – монастырь его рос и развивался, они там и теплицы строили и коз завели. Когда я ему рассказал, как меня накрывает, он долго молча смотрел на меня, а потом сказал, что это – различение духов, не каждому верующему дается.
И за что мне далось, за какие прегрешения или наоборот, подвиги – не знаю…
Мне эта особенность не мешала, просто, как бы вырывала из повседневности, заставляла задуматься…
Я сел и огляделся новыми глазами. Зазывно и развратно извивались женщины перед сидящими мужчинами. Мне стало тошно.
– Пошли. Пусть они без нас агонизируют.
Валерка ухмыльнулся, кряхтя, выбрался из-за столика. Путь наш лежал к моему дому, как и в прошлую пятницу, к окну с зеленой лампой.
– Будем смотреть секунд по тридцать, тот, кто внизу, засекает, и стягивает, того, кто смотрит. Даже давай по двадцать секунд, – сказал Валерка.
– Ладно. Только первым на кучу песка лезу я.
Песок был на месте, и лампа под зеленым абажуром так же мягко отбрасывала с подоконника зеленую тень.
Я полез по влажному песку, Валерка уставился в циферблат. Песок холодил тонкие подошвы, сыпался в туфли… Я заглянул в комнату, стараясь запомнить как можно больше.
Женщины у телевизора не было, но ее тень мелькала в полуприкрытой кухне. Задом к окну стоял телевизор на тумбочке, на нем – черный «утюжок». Зеленый глазок, светящийся сбоку, когда я заглянул в окно, сменился красным. На меня нашло странное оцепенение… И тут горячая даже сквозь свитер Валеркина рука стянула меня вниз.
Я затряс головой.
– Есть. Аппаратик на телевизоре. Хозяйка на кухне.
– Видимо, ее присутствие необязательно, – Валерка отодвинул меня, – Ну, я полез.
– Погоди, – повысил я голос. Мне вспомнился заостренный Валеркин нос, и я ну никак не мог разрешить ему снова заглянуть в эту комнату, из-за которой ему стало так плохо.
– У меня идея, – сказал я, – Не нужно тебе туда смотреть. Пошли в гости.
– Так просто?
– Ну, даю тебе пять минут на подготовку к интервью.
– Даже не знаю. Ну, что, прийти и сказать: «Я тут к вам в окошко заглянул и чуть дуба не дал. Объясните, почему?»
– Пойдешь ты. – Ткнул я Валерку пальцем в грудь, – я светиться не должен. Мне еще в лес ехать. Полный тайн… – хмыкнул я. – А что говорить придумывай, не мне тебя учить.
Что-то неважно я себя чувствовал, голова как-то кругом шла, посидеть бы где, я начал оглядываться.
– Ну, опрос общественного мнения, что ли…. – Польщенный моей завуалированной похвалой, Валерка приосанился.
– Ну, опрос так опрос.
Ночной двор замирал. С верхних этажей доносились вечные призывы: «Я кому сказала, домой»! Попискивали летучие мыши, как в заставке на нашей электронной почте проносящиеся на фоне полной луны. От полнолуния дорожки и трава казались покрытыми снегом.
– Ну, типа, я – это я, – размышлял Валерка, пока мы шли к подъезду. – Нет. Опрос не годится, – приостановился он. – Лучше у них, типа, во дворе кого-то убили. Нет. Это круто, лучше гробанули. Ну, все…
Я все же сел на скамейке – передохнуть, а Валерка двинулся в темный подъезд.
Но двери Валерке не открыли. Когда мы вновь подошли к окну – оно не светилось, и лампы на подоконнике не было.
Сегодня на работу никто из нас не опоздал. Оба мы стояли перед дверью кабинета ровно в девять, я сделал шаг в сторону и предоставил Валерке открыть кабинет.
Оранжевая игрушка покачивалась на притолоке, но плакатик был другим.
«Лучше хорошо сидеть, чем плохо висеть» – гласила надпись.
Ключи от кабинета были только у нас. Молодая, но ленивая уборщица Надежда иногда в нашем присутствии елозила по полу мокрой тряпкой. Столы мы редко, но протирали сами.
Алиби у нас с Валеркой было обоюдное – вечер мы провели вместе, и я, что называется, собственноручно посадил его на маршрутку возле моего дома.
– Ну, давай поименно переберем всю редакцию, – начал Валерка, склонный к раскладыванию всего по полочкам. Начнем сверху.
Наш редактор Илья Леонидович был человеком с тонким чувством юмора и опуститься до подобного: «сидеть-висеть» не мог. Не тот стиль. Впрочем, опуститься до подобного он не мог по определению. Потому что ужинал с генералами. О чем мы нередко узнавали на «разборе полетов» после выхода очередного номера. Когда мы вваливались в начальственный кабинет, с шумом занимая места, редактор морщился, как от кислого, бросал в рот какую-то таблетку, очень долго запивал ее минералкой и сообщал, что вчера ужинал с генералом М или Н.. Мы затихали, понимая, что ужины в подобном обществе, кроме приятных, перспективных отношений могут принести и головную боль. Так сказать, издержки общения. Но уж такая доля была у главного редактора.
Вообще же шеф у нас был довольно надежным, в обиду нас не давал. Правда, особо серьезных ляпов ни мы с Валеркой, ни Раиса (благодаря Олегу Петровичу) не допускали. Мы были взрослые дяди и тети, все понимали и куда не надо не лезли.
– Олег Петрович, – монотонно продолжал Валерка.
– Исключено. Он вечно занят.
Наш ответственный секретарь Олег Петрович должность свою занимал с незапамятных времен и был профессионалом экстра-класса. Не существовало ни единого вопроса, как-то, ставить запятую или нет, и стоит ли вообще писать данный материал, на который он бы не ответил. Унизиться до такой нелепости, как оранжевая игрушка на притолоке, он точно не мог. У него просто не было времени. Олег Петрович вычитывал полосы: за себя и главного редактора, который ужинал с генералами. Иногда и после корректора, если в чем-то был не уверен.
К тому же Олег Петрович был человеком без юмора, потому что был обиженным. Евреями. В обычное рабочее время антисемитизм его почти не проявлялся, ну, разве что хмыкнет и вслух прочтет какую-нибудь подозрительную фамилию. Но стоило Олегу Петровичу затуманить разум хотя бы каплей алкоголя, как он тут же отлавливал кого-нибудь из нас или покорную Раису и рассказывал анекдоты про евреев. Несмешные, надо сказать.
Я всегда подозревал, что виною всему застарелый комплекс неполноценности, что однажды и подтвердилось, когда на одной из наших посиделок с трехлитровой банкой пива от Коли-гонимого, ответсек поведал о своем друге-еврее, который отбивал у тогда еще молодого и не лысого Олега девушек с неумолимостью смены времен года. То есть, как лето сменяется осенью, а зима весной, так и очередная девушка, с которой юный Олег знакомил своего еврейского друга (зачем знакомил? Садо-мазо?), западала на Жеку. И через пару дней обрывала Олегу телефон, в поисках удачливого друга. Жека же картавил ему в трубку: «Ну, Олег, друг, ну, наври ей что-нибудь, у меня же сессия»! Кстати, успехи Жеки в науках тоже лили воду на мельницу Олегова комплекса. Несмотря на многочисленные романы, Жека вовремя все сдавал и получал повышенную стипендию.
При упоминании Раисы мы дружно хмыкнули. Если у нее и было чувство юмора, без которого всю эту шалость с жирафом не затеешь, она его удачно скрывала. К тому же Раиса тоже была занята под завязку – первенство по самому большому редакционному гонорару она никому уступать не собиралась. Кроме того, у нее было двое непутевых детей разного пола. И, когда Раиса не кропала бессмертные произведения, над которыми желчно смеялся ответсек вкупе с нами, то была занята устройством их судеб. Как говорил Олег Петрович: «всю жизнь им во все дыры заглядывала, теперь пожинает». Жатва была обильная, так что ни времени, ни сил на светскую жизнь (типа развешивания жирафов в чужих кабинетах) у Раисы не было.
– Может Сашка? – С сомнением произнес я.
Александр был нашим верстальщиком. Как все представители дизайнерского племени, он был непризнанный гений, и потому общаться с ним было сложно. Но, чтобы гений снизошел до столь плоской шутки?
Как всякий верстальщик, он был хронически занят. На его мониторе постоянно висела картинка (на мой взгляд, одна и та же), а наш Александр, откинув породистую бритую голову, смотрел на нее в ожидании вдохновения. Не знаю, дожидался ли Александр капризницу-музу, но газета наша выходила, и верстка ее была не хуже, а может и получше, чем у других.
Сашка был, по его собственному выражению «весь электронный». Книги он читал, скачивая их с Интернета в свою электронную записную книжку. У него также имелась флэшка, на которую он скидывал весь объем нашей газеты, и в таком виде сдавал в типографию. Типографские его любили. Главный редактор объяснял на планерках, что, пока мы имеем такого верстальщика, мы можем не бояться сбоев в работе. Александр снисходительно наклонял бритую голову в ответ на похвалы.
Ну, и мог ли он спуститься со своих электронных высот, чтобы повесить в нашем кабинете игрушку, да еще менять на ней плакатики?
Оставалась наборщица Алина – длинная, плоская и томная. Но она тоже отпадала, потому что, как в нерабочее, так и в рабочее время искала себе жениха. И для такой чуши, как жирафы с плакатиками, у нее просто не было ни заинтересованности, ни времени. Ее телефонные переговоры с претендентами в мужья лишь иногда прерывались непосредственными служебными обязанностями – набором. Спасала газету лишь отличная скорость вечной невесты. Алене так не терпелось сесть за телефон, что она во мгновение ока расправлялась с набором полос.
Жених Алины должен был быть богатым. И по тону, коим она вела свой нескончаемый телефонный матримониальный марафон, можно было без труда определить материальное положение жениха. Однажды, все, кто был в тот момент в компьютерном, замерли и бросили работу, пораженные неправдоподобно, потрясающе томным и мягким ее голосом! Мы так и стояли, кого где застал шок и внимательно слушали Алинино воркование, пока она не положила трубку и не каркнула нам: «Чего вылупились»!? Ее синие глаза затянул золотой туман, и она с чувством выдохнула: «Миллионер! На выходные летает в Париж»…
В редакции были еще несколько журналистов, работающих на гонораре и корректор, которая приходила на один день – газетный. Но они, как и любой в их положении, чувствовали себя у нас в редакции сиротами. И, если шутили подобным образом, то в других местах.
Была еще секретарша Зинаида, которая приемную покидала чрезвычайно редко и к себе на кофе никого не звала. О ней мы знали, что она любит выпить, закурить и попить кофе. И что этого кофе она никому не нальет.
Вопрос о чувстве юмора и надписях оставался открытым. Правда, если вспомнить, было… Давненько уже, но кто-то в редакции вешал плакатики. Правда, шутки его касались исключительно мест общего пользования, то бишь, редакционного туалета. Примерно с неделю на двери нашего туалета красовалась табличка, набранная на компе: «Вход в Интернет». Потом табличку все-таки сняла наша ленивая уборщица. Но название прижилось и теперь о естественных надобностях мы говорили: «Схожу в Интернет». Еще через некоторое время над унитазом возникла надпись: «Не льсти себе, подойди поближе», а еще через некоторое, над тем же унитазом: «Пять секунд, помёт нормальный»…
Мы, конечно, хихикали. Раиса пожимала плечиками: «При чем здесь Интернет»? И вопрос о том, кто этот остроумец, конечно возникал. Но, как возник, так и сник. Затевать по этому поводу журналистское расследование мы не собирались.
И вот, похоже, шутник добрался до нас. И это было бы смешно, если бы не эта коммуна в лесу, тамошние ночные разговоры о внезапных смертях и Валеркина болезнь. Не нужны нам были посторонние люди в нашем кабинете, мало ли какие документы могут здесь появиться в связи с «коммунарским делом». Да и шедевр нашего «крутька» под рабочим названием «Этапы большого пути» сидел в наших запароленных компьютерах. Но, кто ж всерьез думает, что для нормального профи распаролить – проблема? Наш Электроник-Александр справился бы с этим за пару секунд.
Мы еще посидели, вяло перебирая в уме приходящих журналистов, ничего не придумали и занялись работой. Мне нужно было расшифровывать интервью, Валерке – написать материал.
Терпеть не могу эту расшифровку. Крутишь туда-сюда пленку на диктофоне и пытаешься въехать в тему. Потому что, когда пишешь на диктофон, расслабляешься. Я предпочитаю блокнот, куда записываю не только то, о чем говорит респондент, но и собственные ощущения и заметки об окружающем пейзаже.
Но это интервью было серьезное, эмведешное, и приходилось быть дословным. Еще свежи были воспоминания о том, как меня дергали со всех сторон, когда я, давая отчет о пресс-конференции начальника УВД города, перепутал, кто именно из наших журналюг задавал вопрос. Вопрос этот был в стиле нашего коммуниста-журналиста Ивана Зайцева, а задал его, оказывается наш журналист-некоммунист, а даже наоборот, Сергей Агеев, редактор скандального желтого в крапинку еженедельника «Центр».
Иван звонил и материл меня за то, что я поставил его «на одну доску с желтым продажным Агеевым». Агеев же звонил и в свою очередь материл, и возмущался: «Что я настолько низко пал, что ты приписываешь мои вопросы этому дегенерату от сохи Зайцеву»? В общем, с тех пор милицию я пишу на диктофон, а потом «скрепя зубами», как однажды написала Раиса, расшифровываю.
Вообще же, за всю мою пятнадцатилетнюю журналистскую жизнь у меня были всего три ляпа. Один из них, этот злополучный отчет о конференции. Если честно, я в тот день был подшофе.
Первый же в моей жизни ляп был вот какой. В одном из материалов я написал примерно следующее: «А народ наш зол и завистлив. Пусть у меня дом сгорит, лишь бы на соседский сарай перекинулось»! Материал прошел, вызвал кой-какой резонанс. Но такого, ни я, ни мой редактор (я работал тогда в другой газете – пожиже нынешней), с которым отношения у меня не очень-то складывались, не ожидали.
Цвет лица этого дедка – иззелена-желтый, прозрачно намекал на жалкие остатки печени. Сперва он зашел к редактору, вскоре дверь моего кабинета открылась. И редактор, победительно улыбаясь, ввел этого старика с разлитием желчи. «Вот, – сказал редактор, – Виктор Иванович, разберитесь, пожалуйста».
Я напрягся. Улыбка шефа ничего хорошего не предвещала. Я не просто напрягся, но и сходу, чисто интуитивно, включил все свое обаяние.
Я не отключал его в течение двух с половиной часов, и мы с посетителем расстались лучшими друзьями. Приходил же старик, чтобы объявить, что собирается подавать на меня в суд от имени народа, который я назвал злым и завистливым. Времена были те, когда старики еще не думали, как не умереть с голоду, власть еще делала реверансы в их сторону. И процесс по делу ретивого журналиста мог стать громким и показательным.
Уж не знаю, чем его задело это место в моем материале, может, были какие-то воспоминания о соседском сарае? Как бы то ни было, ушел он от меня убежденным, что народ у нас да-таки, завистливый.
– Но, не весь народ! – поднимал он артритный палец, продвигаясь к двери.
– Ну, ясное дело, не весь, – соглашался я, ненавязчиво двигая его к выходу из кабинета…
Шеф на планерке казался разочарованным.
В уши мне гундосил милицейский чин: «кадровый состав моего отдела недоукомплектован», и мне нужно было повернуть эту лабуду по-человечески. Я не мог написать попросту: «У меня не хватает людей», потому что стиль респондента такой гениальной простоты не предполагал. Нет, мне надо было вывернуть фразу так, чтобы оставить милицейский лексикон, посему проще всего было написать: «Мой отдел укомплектован не полностью». Обычно я пишу как надо, но оставляю стиль интервьюируемого субъекта. И, когда я приношу интервью на подпись, на лицах респондентов читается самодовольство – вот я какой грамотный и умный!
Я потел над расшифровкой, Валерка быстро шуршал клавишами, иногда хмыкал. За что я ценил его – так это за чувство юмора. Продолжая ассоциативную цепочку, я перевел взгляд на игрушку на притолоке, и отогнал родившуюся мысль: «Да ну, зачем и главное, как»? Мы же вчера вместе… А что ему стоило встать пораньше? А потом вместе со мной подойти к двери. Он же обычно опаздывает, а сегодня…
Валерка закончил материал, пощелкал мышью, исправляя ошибки, кресло его сделало мягкий поворот. Он заглянул мне в глаза и произнес,
– Это ты, Жуков, больше некому, – он кивнул на жирафа.
У меня запылали уши, еле сдерживаясь, я произнес, – Точно к такому же выводу пришел и я, ровно минуту тому назад! Кроме тебя, друг ты мой, единственный, некому!
– Ну, я же точно знаю, что не вешал, – глаза Валерки за стеклами очков округлились, он возмущенно засопел.
– А я…! – В общем, мы чуть не поссорились.