Глава третья
Россия
«Погляди-ка, Нестров, – сказал я, – посмотри на этот богатый чернозем. Ему же нет конца». И тут я вдруг закричал: «Ты видел указатель, который мы только что проехали?! Это же русская граница!» Я соскочил с деревянных нар товарного вагона и закричал всем, кто был внутри: «Мы в России!» Все в вагоне тут же вскочили, столпились у выхода и сквозь доски стены стали рассматривать указатель, который становился все меньше и меньше, по мере того как поезд медленно уходил вдаль. Несмотря на тесноту деревянного вагона все воспряли духом. Лица засветились. Пассажиры стали похлопывать друг друга по спине. Кто-то запел. Я же замолчал, впервые, в крайнем волнении, разглядывая богатую русскую почву. Через некоторое время я повернулся к отцу Нестрову и тихо сказал: «Ну, что я тебе говорил? Россия весной!» А потом добавил, словно только что вспомнил: «Сегодня же девятнадцатое марта, день св. Иосифа-работника».
Нестров и я посмотрели друг на друга в долгом молчании. Невозможно было предсказать, что готовит нам будущее, но, как бы то ни было, случилось наконец то, о чем мы так много лет мечтали, что так часто обсуждали в дни студенчества в Риме, что так тщательно планировали в минувшие месяцы во Львове. И пусть в этом товарном вагоне никто больше не знал о том, что мы священники. Мы сами это знали. Для них я был Владимир Липинский, поляк, чья семья погибла во время немецкого воздушного обстрела. Пересекая российскую границу, я испытал странное чувство радостного волнения и вместе с тем одиночества, чувство начала и конца. Даже почва казалась другой. Широкие просторы Украины с, казалось, безграничными полосами возделанной земли, мягко вздымались иногда покатыми холмами и пастбищами.
Воодушевление моих спутников было заразительно. Оно было вызвано множеством причин. Во-первых, это означало, что близится конец нашего путешествия в тесноте товарного вагона № 89725. В начале пути нас было двадцать пять человек, но по дороге на остановках в вагон набивалось все больше рабочих. Вдоль стен вагона стояло два ряда коек из нетесаных досок, на полу лежала солома, а под крышей был вентилятор. Вся прочая обстановка состояла из старого дырявого нефтяного бака, служившего нам печью, и помойного ведра, заменявшего туалет. Мы были наняты Леспромхозом, большим советским лесозаготовительным объединением, принимавшим людей для работ в районе Урала. Это предприятие искало дешевую рабочую силу, прежде всего, из числа беженцев с недавно захваченных Советской Армией земель. Вопросов задавали не много. Большинство пассажиров нашего вагона были евреями, бежавшими от нацистского наступления на Польшу. В поезде ехали целыми семьями: здесь были бабушки, дедушки, отцы, матери и дети. Покинув родные края, где из поколения в поколение жили их предки, они – как все беженцы – несли на себе все свое имущество в новую жизнь в чужой стране. В нашем тряском поезде, который все время то останавливался, то снова трогался в путь, длившийся более двух недель, они часами говорили о своих покинутых домах и новых надеждах. Мы вместе обсуждали те возможности, которые ждали нас на Урале.
Поэтому для каждого из нас пересечение российской границы имело особое значение. Для нас с отцом Нестровым это было осуществление мечты. Для Франка, варшавского еврея, с которым мы с отцом Нестровым подружились во время путешествия, это тоже было осуществление мечты. Он был коммунистом, бежавшим из Варшавы незадолго до того, как город заняли немцы. Тогда он принял решение перевезти свою семью – жену, десятилетнего сына и племянника – в тот рай, о котором так много читал в коммунистической литературе. Несомненно, у всякого из нас были свои собственные причины для радости, которая всех нас охватила на русской границе. Что до меня, я никогда не забуду этого чувства. То было естественное возбуждение от осознания достигнутой цели, сопровождавшееся глубоким внутренним покоем и радостью. Воодушевление и надежда смешались с внезапным осознанием того, что теперь я полностью отрезан от всех и от всего, в чем мог найти поддержку: от своих иезуитских настоятелей и собратьев, от семьи, от видимой Церкви и от американских властей, которые защитили бы меня в случае серьезных неприятностей. С минуту я с грустью и сожалением размышлял о том, что, возможно, никогда больше не вернусь в Европу, в Америку, в Шенандоа. Но столь же ясно я осознал и то, что не отрезан от Бога, что Он со мной и что теперь я действительно – по-новому и по-настоящему – завишу только от Него. Я воспрял духом, сердце забилось немного быстрей от счастья, внушённого этим осознанием, и я включился во всеобщее веселье, царившее в вагоне, имея на то свои собственные, особенные причины.
Наше прибытие в уральские лесозаготовительные города Чусовой и Теплая Гора вскоре положило конец эйфории. Когда мы приехали, шел дождь. Мы были изнурены; запасы пищи, которые мы взяли в путь, давно иссякли. Изголодавшиеся, мы должны были стоять под дождем, пока представитель Леспромхоза производил проверку, а затем, через грязь, пробираться к лагерю, находившемуся в полутора километрах от города. Бараки в лагере были новые и необструганные. Большие участки стен, где дерево покоробилось, были заполнены грязью и чем-то вроде штукатурки. Работа, которую нам поручили, была тяжелой. В смешанных бригадах, где были и мужчины и женщины, мы таскали бревна с реки и укладывали их рядами примерно по два метра высотой и по тридцать метров длиной. Зарплата была очень низкой и зависела от того, сколько кубических метров древесины уложено за день. Новички, разумеется, не слишком хорошо справлялись с работой, а потому зарабатывали очень мало. Так, мы с Нестровым складывались, чтобы купить еду, но иногда нам хватало только на булку черного хлеба. Бывали вечера, когда мы не могли себе позволить даже этого, потому что нужно было еще платить за проживание в бараках, и эта сумма удерживалась из нашей зарплаты, прежде чем мы успевали ее увидеть. Наш приятель Франк со своей мечтой о рабочем рае был просто потрясен всем этим.
Мы с отцом Нестровым тоже были разочарованы. Не физическим трудом, каким бы утомительным он ни был, не постоянными неудобствами, не жалким жильем, не мучительным голодом и невозможностью уединиться. Все это было трудно, но мы бы выдержали это с радостью, если бы могли делать то, ради чего приехали в Россию. Однако самым жестоким пробуждением стало для нас растущее осознание того, что здесь у нас нет никакой возможности служить. Хотя формально советская Конституция гарантирует свободу вероисповедания, прозелитизм строго запрещен. Конституция гарантирует свободу атеистической пропаганды, но те, кто пытается распространять истины веры или поощрять религию, фактически нарушают закон. Теоретически Нестрову и мне это было, конечно, известно; теперь же мы начали ощущать это как факт повседневной жизни.
Никто не хотел даже говорить о религии, тем более исповедовать ее. Хотя никто в бараках не знал, что мы священники, рабочие очень неохотно шли на обсуждение любых вопросов, связанных с Богом и религией. Они видели в нас коллег и общались с нами в духе непринужденного товарищества. Мы делили с ними работу, скудную пищу, жалкое жилье и повседневные трудности. Прежде всего, беженцы были простыми людьми с трудной судьбой, которую они покорно принимали. Они принимали нас в свое общество, непринужденно беседовали и искали решения своих насущных проблем в тех стереотипных, избитых фразах, которые рождаются из перенесенных сообща лишений и из культурного наследия. Однако о Боге они не хотели ни говорить, ни слышать.
Они боялись. Мы с Нестровым тоже стали осторожны и даже начали бояться. В такой обстановке иначе было невозможно. Мы боялись не только за себя и за успех своего служения, на который мы все еще надеялись, но и за людей, которым хотели служить. Им так досталось в этой жизни, что мы не хотели стать для них причиной новых неприятностей. Мы знали и они знали, что есть стукачи и партийцы, которые непременно донесут о любой религиозной деятельности. Нельзя было даже говорить о Боге с детьми – как бы это ни было соблазнительно, – потому что они в своей невинности могли нас выдать, рассказав о нашей беседе другим.
Задумывая путешествие в Россию, мы рассчитывали начать свое апостольство со служения беженцам, многие из которых были польскими католиками, а затем постепенно расширить круг своего влияния, служа верующим в России. Но оказалось, что мы не можем даже заговорить о религии со своими товарищами по работе, будь то беженцы или коренные россияне, тем более сказать им, что мы священники. И чем яснее это становилось, тем сильнее было наше разочарование. Прежде мы были полны надежд и воодушевления, и тем сильнее было разочарование от невозможности совершать хоть какое-нибудь служение.
Разочарование постепенно уступало место чувству подавленности и крушения иллюзий. Бывало, я жалел себя, а о коллегах думал с возмущением: я столько отдал, стольким пожертвовал, стольким рисковал, чтобы принести им Христа, а они не хотят даже говорить со мной об этом? «Здесь мы никогда ничего не добьемся, – говорил я порой отцу Нестрову, – люди слишком напуганы». Им трудно было решиться даже на то, чтобы подпольно крестить детей или принимать таинства. И все же именно этим людям я должен был служить, людям, полностью лишенным возможности поклоняться Богу. Я хотел страдать вместе с ними и ради них. Если бы только они пожелали принять меня – не как товарища по работе, а как священника!
Бывали времена, когда я чувствовал себя униженным. Рвение коммунистов, думал я, меня позорит. И без сомнения, это рвение приносило свои плоды. Ведь именно плодотворность действий коммунистов заставляла меня как священника чувствовать себя чужим в своем народе. Я пришел служить, но не мог, потому что никто меня не слушал. Как могли мы с Нестровым тягаться с могуществом этой системы? Теперь, когда мы оглядывались назад, мысль о том, что мы сможем когда-либо плодотворно трудиться в этой стране, казалась нам несбыточной мечтой. Нам мнилось, что мы начинаем великое миссионерское предприятие, нас наполняло рвение и воодушевление – и все для того, чтобы разбиться о жестокую действительность. Все было совсем не так, как мы представляли, и мы были совершенно не готовы столкнуться с тем, что увидели. Вот и все наши надежды, мечты, ожидания, убеждения и особенно энтузиазм!
Терзаясь такими вопросами и сомнениями, мы с Нестровым испытывали сильнейшее искушение найти способ покинуть Россию и вернуться в Польшу, где мы, по крайней мере, смогли бы вновь заниматься служением, пусть даже в условиях оккупации это будет нелегко. Там были теперь времена гонений, и люди, несомненно, нуждались в нас; там люди приходили бы к нам, если бы только знали, что это возможно. Там мы могли бы служить Церкви, здесь же мы не могли ничего. Все это предприятие теперь казалось нам ошибкой, дурным замыслом, основанным скорее на мечтах и надеждах, чем на фактах реальной действительности, идеей, родившейся из плохой осведомленности и заблуждений.
Вот с каким искушением столкнулись мы с отцом Нестровым в Теплой Горе. И хотя положение наше, возможно, было необычным, искушение было самым обыкновенным. С таким искушением сталкивается всякий, кто, последовав за призванием, вдруг открывает, что действительность совсем не похожа на те ожидания, которые родились у него при первом озарении и первом приливе энтузиазма. Такое искушение приходит, например, ко всякому, кто, вступив в монашескую жизнь с горячим желанием служить Богу и только Богу, обнаруживает что повседневная жизнь в монашестве скучна и прозаична и так же полна моментами человеческого непонимания, будничными занятиями и разными не дающими сосредоточиться помехами, как и та светская жизнь, которую он оставил в миру. С тем же искушением сталкиваются и молодые супружеские пары, когда медовый месяц окончен, и им открывается бесконечное, как им кажется, будущее, в котором они, с трудом сводя концы с концами, будут вдвоем влачить все ту же жизнь все в том же наскучившем месте. Это искушение сказать: «Я не так представлял себе эту жизнь. Я не на это рассчитывал. И не этого хотел. Если бы я знал, как все будет, я никогда не принял бы такого решения и ни за что не дал бы такого обещания. Прости меня, Господи, но я хочу вернуться назад. Ты не можешь требовать, чтобы я хранил обещание, которое дал по неведению; Ты не можешь ждать от меня соблюдения завета, основанного на вере, если я заранее не знал, как все будет на самом деле. Это нечестно, и я здесь не останусь. Я не буду служить».
С таким искушением сталкивается каждый мужчина и каждая женщина, и зачастую – ежедневно. То, что оно возникло и у нас с Нестровым в ужасающей обстановке Теплой Горы, теперь вовсе не кажется мне удивительным. И все же мы почти поддались ему. Мы обсуждали возможные пути возвращения во Львов. Мы рассуждали, что будет только правильно доложить обо всем нашим настоятелям, что необходимо сообщить им о реальном положении вещей на Урале, прежде чем они пошлют в такую миссию кого-то еще. Мы продолжали свою работу на лесозаготовках, непрерывно ища возможность уехать, а пока находили поддержку в молитве.
Одним из наших духовных утешений была Месса. Иногда нам вдвоем удавалось скрыться в лесу и там тайно совершить богослужение. У нас не было специального облачения, алтарем нам служил пень, и нам приходилось непрерывно быть настороже, чтобы нас не заметили. В некотором смысле, эта необходимость скрываться только подчеркивала наши трудности, почти полную невозможность заниматься тем, ради чего мы приехали сюда в надежде служить этим людям. И все же Месса придавала нам сил. После чтения Евангелия мы произносили небольшие проповеди, сначала отец Нестров, потом я. Удивительно, какое сильное впечатление производила евангельская весть в таких обстоятельствах. Казалось, наш дух жадно впивал эти слова, наслаждался ими, ощущая в них Божественное могущество. В момент же пресуществления Бог по-новому являл Свое присутствие в Теплой Горе. В ответ на наши молитвы Он приходил туда, где жертва Голгофы никогда еще не свершалась. В этом таинстве мы могли присовокупить к Его жертве все свои приношения, могли попросить Его благословения для всех, ради кого трудились и за кого тайно молились, для всех, кто, быть может, тоже тайно молился, но не мог славить Его открыто. То были мои самые утешительные мысли, мои счастливейшие мгновения за тот период почти полной невозможности служить, который мы пережили в Теплой Горе. Утешение этой жертвы, этого приношения не оставляло меня все время, пока в темноте и тишине леса мы возвращались домой.
И вот однажды нас осенило. Бог даровал нам благодать увидеть решение нашей дилеммы, найти ответ на наше искушение. Нам была дарована возможность просто посмотреть на всю ситуацию с Его точки зрения, а не с нашей, измерить наши дела не человеческой меркой и не нашими собственными желаниями и ожиданиями, но замыслом Божием. Это была возможность понять, что наша дилемма, наше искушение создано нами же самими и существует только у нас в голове; оно не соответствует и не может соответствовать действительности, которой распоряжается Бог и которая направляется в конечном счете Его волей.
Св. Игнатий прямо и решительно говорит об этом в «Начале и основании»: «Человек сотворен для того, чтобы хвалить Господа Бога своего, почитать Его и служить Ему, и чрез то спасти свою душу. Все же остальное, обретающееся на земле, создано ради человека, для того, чтобы помочь ему достичь цели, ради которой он сотворен. Отсюда следует, что человек настолько должен пользоваться всем созданным, насколько оно ему помогает в [достижении] его цели, и настолько должен от него отказываться, насколько оно ему в этом мешает. Поэтому необходимо стать бесстрастным ко всем творениям». Игнатий называет это «началом и основанием» «Духовных упражнений», но это также основополагающая истина всего человеческого существования и Божия Промысла. Эти четыре предложения выражают ее с предельной ясностью и простотой. Сколько раз мы с Нестровым слышали эти слова, читали эти положения, молились и размышляли о них! И все же под давлением обстоятельств в Теплой Горе мы о них забыли. Мы принимали их как абстрактные принципы духовной жизни, но они не вошли в нашу повседневную жизнь. По крайней мере, до той поры они никак не сказывались на нашем отношении к жизни в Теплой Горе и к вставшей перед нами дилемме.
Будь иначе, мы давно бы поняли, что единственная цель нашего пребывания в Теплой Горе – как, впрочем, и всей нашей жизни – исполнение воли Божией. Не такой воли Божией, какая нравится нам, не такой, какой мы ее себе представляем, и не такой, какой она должна быть согласно нашей жалкой человеческой премудрости. Но такой воли Божией, которая отвечает представлениям самого Бога и которую Он являет нам каждый день, ставя нас в разные – Им сотворенные – ситуации. Для нас волю Божию воплощали двадцать четыре часа каждого дня: те лица, места и обстоятельства, которые Он даровал нам в эти часы. Бог знал, что именно эти лица, места и обстоятельства были важны для Него и для нас в тот момент, и хотел, чтобы мы действовали исходя из них – а не из какого-то абстрактного принципа и не из субъективного желания «творить волю Божию». Все это – двадцать четыре часа каждого дня – и было Его волей, и мы должны были научиться распознавать Его волю в реальности этих ситуаций и поступать соответственно. Мы должны были научиться смотреть на нашу повседневную жизнь, на все, что ежедневно встречается нам на пути, глазами самого Бога; научиться видеть, как Он оценивает вещи, места и, прежде всего, людей; осознавать, что с этими вещами и с этими людьми Он связывает нас с определенной целью и намерением, и стараться всегда исполнять эту волю – Его волю – каждый час каждого дня в тех ситуациях, которые Он нам дарует. Ибо для какой же иной цели мы были сотворены? По каким иным причинам Он распорядился так, чтобы мы были здесь, сейчас, в это время, среди этих людей? С какой еще целью Он привел нас сюда, если не для того, чтобы во всех этих ситуациях мы видели Его волю и всегда старались делать то, чего желает Он, и так, как хочет Он, так, как сделал бы Он сам, и ради Него, так, чтобы плоды наших трудов и слава достались Ему?
Наша дилемма в Теплой Горе была вызвана разочарованием от невозможности исполнять волю Божию, как мы её себе представляли, невозможностью трудиться в соответствии с желанием Бога, как мы его себе представляли. Мы разочаровались, вместо того чтобы просто в самой этой ситуации усмотреть Его волю. В такое заблуждение легко может впасть любой – святой и ученый, церковный предводитель и поденщик. В конце концов мы начинаем ожидать от Бога, что Он примет наше представление о том, какова должна быть Его воля, и поможет нам исполнить именно это, вместо того чтобы научиться видеть и принимать Его волю в тех ситуациях реальной действительности, которые Он преподносит нам каждый день. Простая душа, которая ежедневно совершает Утреннее приношение, предавая Господу «все молитвы, дела, радости и страдания этого дня», и затем поступает соответственно, безусловно принимая все ситуации данного дня как ниспосланные Богом и с любовью на них откликаясь, уже постигла с непосредственной, как у ребенка, верой всю глубокую истину воли Божией. Предсказывать же волю Божию, рассуждать о том, какой она должна быть – это одновременно результат человеческой глупости и тончайшее из всех искушений. Простая и ясная истина заключается в том, что Его воля – это то, чего Он действительно хочет и ниспосылает нам каждый день в виде обстоятельств, мест, людей и проблем. Вся штука в том, чтобы научиться это видеть – и не только теоретически или время от времени, в некоем внезапном озарении, дарованном нам благодатью Божией, но каждый день. Никому из нас нет нужды задумываться, в чем должна состоять для нас воля Божия. Он ясно являет нам Свою волю каждый день и в каждой ситуации, мы же должны лишь научиться видеть все таким, каким это видит и являет Он.
Искушение же состоит в том, чтобы не замечать в этом воли Божией и смотреть поверх этих вещей – как раз потому, что они так будничны, так незначительны, так скучны и обыкновенны, – и пытаться взамен найти какую-то другую, более благородную «волю Божию» в неких абстракциях, которые лучше соответствуют нашим представлениям о Его воле. Такое искушение было и у нас в Теплой Горе – и бывает у всякого, кто внезапно обнаруживает, что жизнь не такова, как он ожидал. Решение же заключается в том, чтобы понять, что именно эти вещи – и только эти вещи, здесь и сейчас, в эту минуту – и представляют собой истинную волю Божию. Непростая задача состоит в том, чтобы научиться принимать эту истину и действовать исходя из нее каждый день и каждую минуту. Беда в том, что, как и все великие истины, эта истина кажется слишком простой. Она все время здесь, прямо у нас перед носом, а мы все смотрим не туда, ища чего-то более возвышенного. Она отмечена знаком всех божественных истин – простотой, – и в то же время именно ее кажущаяся простота делает нас склонными не замечать ее или пренебрегать ею в нашей повседневной жизни.
Кроме того, как и все божественные истины, она далеко не проста в осуществлении. Сама ее простота делает ее одновременно не только неправдоподобной, но и невыполнимой для человека, потому что наша слабая человеческая натура слишком склонна отвлекаться и рассеиваться. Те самые обстоятельства нашей жизни, постоянные, скучные и обычные, которые ежедневно являют нам истинную волю Божию, в то же время служат иногда и причиной нашей рассеянности – именно потому, что мы так заняты ими – и заставляют нас терять из виду – пусть на мгновение – эту великую истину. И все же осознать эту истину, какой бы простой она ни казалась, следовать ей, принимая каждое мгновение каждого дня в свете этой истины, стараться, насколько возможно, помнить о ней в каждой ситуации, сделать ее единственным правилом, направляющим каждый наш шаг, единственным нашим стремлением, – это значит познать наконец подлинную радость и душевный покой, исходящий из уверенности в том, что мы всегда и во всем стремимся творить волю Божию – единственное, ради чего мы, в конечном счете, существуем и сотворены. Человек не может желать большего покоя, не может познать большей ясности.