Онтология трансгрессии. Г. В. Ф. Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений). Ученики Гераклита. (философский этюд) (В. Т. Фаритов, 2017)

Трансгрессия означает не только выход за пределы, но также нарушение, стирание границ – в этом ее принципиальное отличие от трансценденции. И в этом ее близость гегелевскому «снятию» (Aufhebung), на которую указал Ж. Батай. [164] Близость в данном случае не равнозначна тождественности: как показал Ж. Деррида, родство концептов Гегеля и Батая носит формальный характер, в то время как содержательно снятие и трансгрессия значительно отличаются друг от друга.[165] На этом основании нельзя ставить знак равенства между гегелевским Aufhebung и трансгрессией. Однако, несмотря на существенные различия, можно утверждать, что феномен трансгрессии составляет один из наиболее значимых моментов гегелевского учения: в здании его системы трансгрессия является одной из несущих конструкций. Гегель не только завершил классическую парадигму в философии, но и открыл пути становления неклассической философской мысли. Диалог представителей «неклассики» с немецким классиком был начат французскими неогегельянцами (А. Кожев, Ж. Ипполит, Ж. Валь). А. Кожев оказал непосредственное влияние на Ж. Батая, а учителем М. Фуко был Ж. Ипполит.[166] Без Кожева и Ипполита не было бы Батая и Фуко, а Кожева и Ипполита не было бы, в свою очередь, без Гегеля. Так через неогегельянство Гегель проникает в постструктурализм, точнее – постструктурализм формируется на основе диалога и размежевания с гегелевским учением.

В настоящем параграфе мы рассмотрим, какое место трансгрессия занимает в центральном произведении Гегеля – «Феноменологии духа», а также в других работах немецкого мыслителя.

1.1. Трансгрессия как дух

В «Феноменологии духа», как и во всех своих последующих работах, Гегель остается верным содержанию метафизики: его философия – это философия Идеи и Духа. Именно эти «трансцендентальные означаемые» станут объектом беспощадной критики и радикального отрицания в неклассической философской мысли – от Ф. Ницше до Ж. Делёза. Однако уже у Гегеля Идея и Дух перестают быть трансцендентными, вечными и неизменными субстанциями. Дух (остановимся на нем как на главном предмете «Феноменологии духа»; Идея рассматривается в «Науке логики», но сказанное здесь о духе, в целом, относится и к Идее) не является субстанцией. Дух для Гегеля есть движение, становление, отрицание и негативность. Это другой аспект учения Гегеля, выводящий его за пределы классической метафизики и сближающий с Ницше и постструктуралистами. Как отмечает Ж. Ипполит: «Философия Гегеля – это философия отрицания и негативности. Абсолют существует, лишь определяя себя, то есть ограничивая и отрицая себя».[167] На значение негативности в философии Гегеля указывает также М. Хайдеггер.[168] Согласно Гегелю, «дух не есть нечто абстрактно-простое, а есть система движений, в которой он различает себя в моментах, но в самом этом различии остается свободным».[169]

Дух есть то, что отрицает самого себя, то, что негативно по отношению к себе. Этот положение следует понимать не так, что сначала есть некая устойчивая сущность, которая задним числом начинает себя отрицать и выходить за собственные пределы, а затем вновь возвращается к себе. Дух и есть это движение отрицания и негативности, он есть только в качестве выхода за свои пределы и никак иначе. Причем эти пределы дух создает себе сам. Он конституирует определенности, полагает границы и сам же их снимает. И вне этого трансгрессивного процесса его нет: дух есть не что иное, как само трансгрессивное движение. Так же, как, согласно Ницше, нет молнии вне сверкания, сама молния и есть действие, акт, событие сверкания, а не некий субстрат, который задним числом начинает сверкать: «Но такого субстрата нет; не существует никакого «бытия», скрытого за поступком, деянием, становлением; «деятель» просто присочинен к деянию – деяние есть все. По сути, народ удваивает деяние, вынуждая молнию сверкать: это – деяние-деяние; одно и то же событие он полагает один раз как причину и затем еще раз как ее действие».[170] Ницше мыслит в данном случае вполне в гегелевском стиле: он разграничивает нефилософское сознание («народ» и выраженную в грамматике народную метафизику), для которого существует субстрат действия («бытие») и само действие, и философское сознание, для которого существует только процесс, а бытие есть лишь абстрагированный из процесса момент.

Наличное бытие духа, как и его бытие в себе, – суть только моменты этого трансгрессивного движения, а не нечто самостоятельное и изначальное. То есть, дух не существует изначально ни в качестве трансцендентного, ни в качестве имманентного феномена. Само разграничение трансцендентного и имманентного порождено движением духа, точнее, движением как духом. Трансцендентное и имманентное суть лишь моменты этого движения, и дух не сводим ни к тому, ни к другому. И вместе с тем дух не есть исключительно чистый поток выхождения из себя самого, чистая трансгрессия. Процесс трансгрессивного движения предполагает не только отрицание установленных границ, но и полагание этих границ, их временное утверждение и фиксацию. В одних формообразованиях сознания и истории дух существует как в себе бытие, как трансцендентная субстанция; в других – как наличное бытие; в третьих – как единство, взаимопроникновение того и другого. С одной стороны есть устойчивые, фиксированные определенности. Но, с другой стороны, их истина состоит в том, чтобы «быть исчезающими моментами движения».[171] Истина устойчивого и фиксированного есть трансгрессия – такая онтология близка уже не Пармениду и Платону, но Гераклиту. Самосознание как конститутивный момент духа и составляет эту истину трансгрессии, выводящую любые моменты за пределы их устойчивой и изолированной определенности: «это чистое общее движение, превращение всякого устойчивого существования в абсолютную текучесть, есть простая сущность самосознания, абсолютная негативность».[172]

Трансгрессия – это мудрость Диониса (Вакха), дионисийское начало, о котором будет говорить Ницше. И эта мудрость была известна автору «Феноменологии духа»: «С этой точки зрения можно посоветовать тем, кто утверждает названную истину и достоверность реальности чувственных предметов, обратиться в низшую школу мудрости, а именно к древним элевсинским мистериям Цереры и Вакха;… ибо посвященный в эти тайны доходит до того, что не только сомневается в бытии чувственных вещей, но и отчаивается в нем, и, с одной стороны, сам осуществляет их ничтожность, а с другой стороны, видит, как ее осуществляют».[173] Здесь же следует указать на существенное отличие Гегеля от Ницше. Последний определяет свое учение преимущественно как дионисийское, то есть трансгрессия занимает в философии Ницше доминантное положение. Гегель же ориентирован на синтез дионисийского и аполлонического: «Вакхическая притупленность сознания и дикий ее лепет должны быть восприняты в ясное наличное бытие телесности, а лишенная духа ясность последней должна проникнуть в глубину вакхического вдохновения».[174] Тем не менее, Гегель неоднократно подчеркивает родственность своей философии дионисийской мудрости: «Истинное, таким образом, есть вакхический восторг, все участники которого упоены».[175]

Поскольку природа для Гегеля составляет инобытие духа, а дух по существу есть трансгрессивное движение, постольку трансгрессия является сущностным моментом также и в природе. Разница состоит в том, что в природе трансгрессивное движение представлено как нечто внешнее и чуждое и потому сугубо отрицательное и разрушительное. В природе трансгрессия – это смерть единичного. По отношению к единичному природному существу трансгрессия является сущностью только в себе, но не для себя. В духе же, напротив, выход за свои пределы раскрывается как деяние самого духа и потому носит созидательный характер: «То, что остается в рамках естественной жизни, не в состоянии посредством самого себя выйти за пределы своего непосредственного наличного бытия; но оно изгоняется за эти пределы чем-то иным, и это исторжение (Hinaugerissenwerden) есть его смерть. Но сознание для себя самого есть понятие себя, и благодаря этому оно непрестанно есть выход за пределы ограниченного и, поскольку это ограничение принадлежит ему, то и за пределы самого себя».[176] Выход за пределы ограниченного (Hinausgehen über das Beschränkte) и выход за пределы самого себя (Hinausgehen über sich selbst) уже не может быть отнесен к трансцендированию, поскольку в данном случае движение не направлено к потусторонней самой в себе сущей субстанции (хотя и такой вариант Гегелем допускается, но лишь в качестве момента, подлежащего снятию). Для Гегеля значимость приобретает выход за пределы как таковой, который может быть направлен как на имманентное, так и на трансцендентное (опять-таки, учитывая, что трансцендентное признается Гегелем только в качестве снимаемого момента). Это принципиально важный пункт: трансценденция в «Феноменологии духа» становится лишь частным случаем трансгрессии. Выход за пределы предполагает не растворение в безразличной субстанции, но установление новых границ, новой, более богатой определенности, которая также подлежит снятию.

Таковы два основных аспекта трансгрессии в «Феноменологии духа»: «исторжение» (Hinausgerissenwerden) в природе и выход за пределы себя (Hinausgehen über sich) в духе. Эта направленность вовне (hinaus), за пределы установленных границ обнаруживает родство с ницшевским концептом воли к власти, который также следует рассматривать как вариант трансгрессии: «Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя».[177] («Alle Wesen bisher schufen etwas über sich hinaus).[178] Ницше говорит о страхе перед этим трансгрессивным движением, о страхе, порождающем «последнего человека», носителя «морали рабов». И Гегель указывает на этот экзистенциальный страх сознания перед мощью и насилием трансгрессии как негативной сущности: «Чувствуя это насилие, страх перед истиной, может, конечно, и отступить и стремиться сохранить то, чему угрожает опасность быть утраченным».[179] Такая позиция и есть мораль рабов, последних людей, для которых высшей ценностью является сохранение, а не преодоление себя. Однако и порожденное страхом стремление замкнуться в себе, уйти во внутреннее и избежать трансгрессии не приводит к достижению поставленной цели. Бегство от трансгрессии само оказывается формой трансгрессивного движения вовне себя: у Гегеля в качестве стоицизма, скептицизма и «несчастного сознания», у Ницше – в качестве движения через различные стадии нигилизма. «Несчастное сознание» полагает в качестве своей сущности некий потусторонний мир, который есть лишь негатив, Ничто «этого» мира (данный момент был подробно исследован Ж. Валем и А. Кожевым).[180] Нигилизм есть по сути воля к Ничто, порожденная отрицанием «этого» мира. Так бегство от трансгрессии снова приводит к трансгрессии – к трансгрессии как к радикальному отрицанию, к выходу в Ничто.

Вместе с тем, «несчастное сознание» и нигилизм не являются проявлением слабости духа. Напротив, это то максимальное самоотчуждение духа, которое он подчиняет себе в ходе дальнейшего движения. Гегель подчеркивает: «дух тем более велик, чем больше та противоположность, из который он возвращается в себя; но эту противоположность дух создает себе, снимая свое непосредственное единство и отрешаясь от своего для-себя-бытия».[181] Но об этом же будет говорить впоследствии и Ницше в своей дионисийской философии, философии воли к власти: «я оцениваю впасть той или иной вопи смотря по тому, сколько сопротивления себе, сколько боли, мучений она выдерживает и умеет обернуть себе на пользу; пользуясь таким критерием, я естественным образом далек от того, чтобы вменять существованию в вину его злой и мучительный характер, а, напротив того, питаю надежду, что некогда оно возымеет еще больше зла и мучительности, чем доселе…».[182] Трансгрессия неизбежно связана с разрывами, отрицанием, противоположностью, сопротивлением, болью и страданием. Но все это суть необходимые условия роста, перехода на «более высокий уровень разума» и существования – в этом пункте Гегель и Ницше сходятся.

Значимое расхождение между двумя немецкими мыслителями обнаруживается в оценке онтологического статуса трансгрессии. Дух для Гегеля представляет собой целостность, которая конституируется посредством двунаправленной трансгрессии: движение отдельных моментов в направлении тотальности и движение из тотальности к утверждению моментов. В первом случае дух есть трансгрессия единичного, во втором – трансгрессия всеобщего. Только посредством этой двойной трансгрессии дух перестает быть либо абстрактным единичным, либо абстрактным всеобщим, но становится тем, что он есть: единством и взаимопроникновением единичного и всеобщего или конкретно-всеобщим. Данный пункт гегелевского учения подробно исследован в работе И. А. Ильина.[183]Сказанное справедливо и по отношению к внутреннему и внешнему, конечному и бесконечному. Дух есть трансгрессия изолированных моментов, их взаимопроникновение и единство, но он же есть различие и расчленение самого себя на эти моменты. Дух есть «глубина, которая не позволяет отдельному принципу изолироваться и сделаться целым внутри себя самого, а собирая и удерживая вместе внутри себя все эти моменты, она продвигается в этом совокупном богатстве своего действительного духа, и все его отдельные моменты сообща принимают и получают одинаковую определенность целого внутри себя».[184] Гегель, таким образом, утверждает единство многообразного и различного: дух «распадается на много линий, которые, будучи собраны в один пучок, в то же время симметрически соединяются, так что одинаковые различия, в которые сформировалась каждая отдельная линия внутри себя, совпадают».[185] Предвосхищение такого подхода мы находим в учении Г. В. Лейбница о предустановленной гармонии. В музыке подобное единство многого и различного представлено в фугах И. С. Баха.

У Ницше это единство многообразного является творческой задачей: «Я брожу среди людей, как среди обломков будущего, – того будущего, что вижу я. И в том все мое творчество и стремление, чтобы творить и соединять воедино все, что является обломком, и загадкой, и ужасной случайностью».[186] И исполнителем этой задачи уже не является дух. В черновых записях 1888 года Ницше выносит своеобразный обвинительный приговор философии Нового времени: «Чудовищные промахи: 1) нелепая переоценка сознания, превращение его в некое единство, в некую сущность, «дух», «душу», нечто такое, что чувствует, мыслит, желает – 2) дух как причина, особенно всюду, где являются целесообразность, система, координация 3) сознание как высшая из достижимых форм, как верховный род бытия, как «Бог».[187] Тем самым Ницше выходит за пределы философии Нового времени, в то время как Гегель в целом остается верен той эпохе, завершением и высшим самосознанием которой является его учение. Трансгрессия у Гегеля замкнута в тотальности духа как единства сознания, самосознания и разума. Когда разум совершает трансгрессию в отношении самого себя, он все равно остается у себя: «когда разум, стало быть, говорит о чем-то ином, нежели то, что он есть, он на самом деле говорит только о себе самом; он здесь не выступает из себя».[188] Получается, что трансгрессии, выхода за пределы себя, нарушения установленных границ в абсолютном смысле в гегелевском учении не происходит. В этом плане следует признать справедливость позиции Ж. Деррида, который, отмечая вслед за Ж. Батаем близость гегелевского снятия трансгрессии, указывал и на значимые различия двух концептов.[189] Трансгрессия у Гегеля есть лишь игра духа с самим собой.[190]

Но и игра есть трансгрессия, хотя и не абсолютная, а ограниченная: трансгрессия, которая нарушает границы в рамках очерченных границ. У Ницше трансгрессия как воля к власти есть движение уже не духа, но жизни.

Здесь мы подходим к проблеме связи трансгрессии с инобытием.

1.2. Трансгрессия как инобытие

Вопрос о том, доходит ли Гегель в своем учении до подлинного иного или остается замкнут в рамках своей панлогистической системы, не имеет однозначного решения. Существует позиция, согласно которой Гегель в мысли соприкасается с тем, что является абсолютно иным по отношению к мысли. Так, Ж. Валь отмечает, что философия Гегеля является «попыткой рационализации тех глубин, которые для разума остаются недоступными».[191] Ж. Ипполит указывает, что задача мышления в учении Гегеля состоит в том, чтобы «мыслить в понятиях немыслимое», «мыслить смысл в его отношении к бессмысленному, к непроницаемому бытию природы».[192] При этом оба представителя французского неогегельянства указывают, что к иному, недоступному мысли, бессмысленному, Гегель подходит исключительно с позиции мысли и смысла.

Существование духа не есть абсолютный покой: дух постоянно находится в борьбе с самим собою и со своим иным. Позволяя сущности развертываться в ее расчленении, дух сталкивается с угрозой того, что это расчленение зайдет слишком далеко – до полной утраты единства и утверждения абсолютной самостоятельности и изолированности моментов. Такой результат приведет к гибели духа. Работа духа в сфере истории и государства заключается в том, чтобы воспрепятствовать этому чрезмерному самоутверждению моментов и вовлечь их обратно в процесс становления духовной тотальности: «Для того чтобы последние не укоренились и не укрепились в этом изолировании, благодаря чему целое могло бы распасться и дух улетучился бы, правительство должно время от времени внутренне потрясать их посредством войн, нарушать этим и расстраивать наладившийся порядок и право независимости; индивидам же, которые, углубляясь в это, отрываются от целого и неуклонно стремятся к неприкосновенному для-себя-бытию и личной безопасности, дать почувствовать в указанной работе, возложенной на них, их господина – смерть».[193]

В данном аспекте дух представляется не только как трансгрессия (выход за пределы себя самого – Hinausgehen über sich selbst), но и как борьба с абсолютной трансгрессией, приводящей к полной утрате определенности и единства. Но сам факт такой борьбы указывает, что угроза абсолютной трансгрессии реальна, что дух постоянно стоит лицом к лицу с возможностью собственной гибели и перехода в абсолютное иное, из которого уже нет возврата к тождеству с собой в инобытии. Дух как единство себя и иного не есть некая фактическая данность, не есть предустановленная гармония, но представляет собой постоянно возобновляемый процесс – процесс борьбы с ростом энтропии смысла, с переходом в безграничный хаос и тотальную разорванность существования. Это означает, что дух по существу есть воля к власти – воля к организации хаоса. Точнее – дух есть определенная разновидность воли к власти, а именно та, которую впоследствии Ницше будет критиковать под именем сократического начала – начала, утверждающего тотальное господство сознания и разума. Этот момент следует постоянно учитывать, чтобы избежать некорректного сближения позиций Гегеля и Ницше. Отмечая пункты пересечения взглядов двух немецких философов, необходимо иметь в виду и их кардинальные различия.

Как было показано выше, возвращение духа в себя из расчленения и рассеяния составляет одно направление трансгрессии. Другое направление есть переход в инобытие. Инобытие не является тем, что абсолютно лишено духа (или понятия и идеи), но представляет собой ту степень противоположности, которую дух может перенести и над которой может одержать верх. Дух присутствует даже в максимальной степени отчуждения от себя, но это присутствие не выявлено для него самого. Так возникает действительность, лишенная сущности и духа, (wesenlose Wirklichkeit, geistlose Wirklichkeit). По существу эта действительность есть то препятствие, которое дух создает себе сам, дабы утвердить свое господство, свое величие. Трансгрессия в качестве инобытия составляет необходимый момент сущности духа. Это та «крупица хаоса», та доза бессмысленности, которая может быть ассимилирована смыслом. Дух погружается в эту внешнюю трансгрессию с тем, чтобы «он вернулся к себе из своего хаоса как дух и достиг еще более высокого сознания».[194]

Гегель подробно и в четких формулировках описывает этот вид трансгрессивного существования духа в инобытии. В «Феноменологии духа» речь идет о разорванности, абсолютной несущественности существенного, о состоянии несогласованности и раздора, ненависти и вражды: «Благодаря определенности и негативности рассеяние на многообразие покоящихся растительных форм становится преисполненным вражды движением, в котором исчерпывается ненависть их для-себя-бытия. – Действительное самосознание этого рассеянного духа есть множество разобщенных враждебных народных духов, которые в своей ненависти борются между собой насмерть и начинают сознавать определенные животные формы как свою сущность, ибо они суть не что иное, как животные духи, обособляющиеся животные жизни, сознающие себя вне всеобщности».[195] «Разъединяющееся и в своем движении запутывающееся многообразие», переход в хаос составляют необходимую точку бифуркации духа, позволяющую осуществить переход к новому, более высокому формообразованию.

В других работах Гегель приводит разнообразные примеры этого трансгрессивного существования, ускользающего от духа, понятия и идеи. Во-первых, существует ущербная действительность, которая обнаруживает лишь неполное соответствие своему понятию. Так, существуют плохое растение, плохая порода животных, достойный презрения человек, рождающиеся на свет безголовые уроды, деспотические государства и тиранические правительства.[196]Во всех названных примерах понятие все же присутствует, так как в противном случае было бы невозможно говорить о растении, животном, человеке или государстве. Но осуществление понятия носит здесь ущербный характер. Во-вторых, существуют различного рода смешанные и переходные формы, в которых наблюдается сочетание разнородных определенностей. Так, существуют промежуточные типы животных, «образующие переход от одной определенной формы к другой и объединяющие в себе в смешанном виде внешние черты того и другого», например, утконос.[197] Существуют промежуточные, побочные ответвления эпоса, такие как романсы и баллады, сочетающие эпическое и лирическое, или романы, сочетающие поэтическое и прозаическое.[198] В-третьих, существуют пороговые формы, не включенные в движение духа и поэтому составляющие внешнюю по отношению к духу трансгрессию. Так, существует порог всемирной истории, целые континенты, государства и народы, не участвующие в историческом движении духа.[199]

Отмеченные выше многообразные формы внешней трансгрессии указывают на максимальный предел отчуждения (Entfremdung) и овнешнения (Entäußerung), которого способен достичь дух. Это крайний предел инобытия, в который дух переходит. Существуют и более отдаленные пределы, находящиеся по ту сторону духа, понятия и идеи. Это жизнь как избыток становления и игры сил, о которой будет говорить Ницше. Это номадические сингулярности, ускользающие от тождества и всеобщности понятия, о которых будет говорить Ж. Делёз. Для Гегеля существенное значение имеет только то обособление и разъединение, которое является инобытием духа, понятия и идеи. Последние, как было показано выше, могут быть поняты в качестве определенной формы воли к власти, составляющей внутреннюю интенцию философии Нового времени. Дух вновь приводит в трансгрессивное движение изолированные и фиксированные определенности, раскрывая их предел через соотношение с иными определенностями и тем самым указывая на «необходимость перехода и прехождения (Übergehens und Vergehens)».[200] Так устанавливается царство абсолютного духа и абсолютной идеи – через трансгрессивное движение ко все более богатой и конкретной определенности: «на каждой ступени дальнейшего определения всеобщее возвышает всю массу своего предыдущего содержания и не только ничего не теряет от своего диалектического движения вперед, не только ничего не оставляет позади себя, но несет с собой все приобретенное и обогащается и сгущается внутри себя».[201]

Этот механизм самообразования духа и идеи может быть прояснен с помощью понятия энантиодромии.

1.3. Трансгрессия как Untergang и энантиодромия

Трансгрессия составляет внутреннюю (в других случаях – внешнюю) необходимость изолированных моментов. Для фиксированной определенности трансгрессивный переход является предельной возможностью: «Наивысшая зрелость и наивысшая ступень, которых что-либо может достигнуть, это та, на которой начинается его гибель (sein Untergang)».[202] У Ницше трансгрессия выступает в качестве наивысшей возможности человека: «Великое в человеке то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель (ein Übergang und ein Untergang)».[203]

«Untergang» означает не только гибель, крушение, но и закат. Последнее значение является исходным (в том числе и в этимологическом плане). В «Так говорил Заратустра» данное слово встречается уже в самом начале предисловия: «Ich muß, gleich dir, untergehen, wie die Menschen es nennen, zu denen ich hinab will». «Also begann Zarathustras Untergang».[204] Закат не является гибелью в смысле тотального исчезновения. Это переход на другую стадию, который вместе с гибелью содержит в себе и новое начинание, новый восход, утреннюю зарю. Закат есть переход в противоположное. Преисполненный сверхчеловеческой мудростью, высшим светом сознания, Заратустра хочет сойти вниз к людям, хочет сам стать человеком («Zarathustra will wieder Mensch werden»).[205] Первой трансгрессией был уход в горы, выход за пределы человеческого. Но теперь этот путь пройден, и наступило время второй трансгрессии: трансгрессии сверхчеловеческого в направлении человеческого. Человеческое должно быть преобразовано сверхчеловеческим: от ослепительного света Заратустра спускается во мрак, чтобы преобразить его светом. Поэтому трансгрессия представляется здесь как закат и гибель, как Untergang. Достигнутая стадия должна быть преодолена, превзойдена; необходимо пожертвовать сформировавшейся определенностью ради возможности более высокой и полной определенности. Параллель с Христом здесь очевидна. Различие состоит в направленности трансгрессивного движения: Христос через гибель (Untergang) от человеческого поднимается к божественному и преобразует человеческое божественным началом. Заратустра от высшего нисходит к низшему. Его задача уже не состоит в том, чтобы возвысить имманентное до трансцендентного, – это уже было сделано. Его задача в том, чтобы стереть границу между имманентным и трансцендентным и дать человечеству мудрость Диониса, мудрость трансгрессии.

К. Г. Юнг в своих семинарах о Ницше интерпретирует это место из «Заратустры» как переход от сознания к коллективному бессознательному в целях порождения движения энантиодромии: «Он собирается создать энантиодромию, он собирается предоставить человечеству то, чего ему не достает, то, чего оно боится, презирает или ненавидит; то, что мудрые потеряли – их безумство, а бедные – свое богатство. Иными словами, он собирается предложить компенсацию».[206] Так раскрывается новый аспект трансгрессии – энан-тиодромия.

Гибели (Untergang) фиксированной определенности предшествует борьба изолированных моментов за утверждение и сохранение своего отъединенного существования. Утверждение одного момента приводит к ситуации, в которой другой момент будет выступать в качестве противоположности первому. Такая ситуация может быть охарактеризована как энантиодромия – термин Гераклита, который в XX столетии был использован К. Г. Юнгом для обозначения выступления психических противоположностей (когда односторонняя установка сознания порождает противоположную установку в бессознательном). [207]

В учении Гегеля энантиодромия связана с полаганием отдельных сторон целого в качестве сущности. Но поскольку отдельная сторона не является целым, а составляет только момент становления целого, возникает энантиодромия. Эту игру противоположных индивидуальностей Гегель обозначает термином «Verstellung» (перестановка): «Поведение сознания в этом развитии состоит в том, что оно утверждает некоторый момент и от него непосредственно переходит ко второму, снимая первый; но как только оно установило (aufgestellt hat) этот второй момент, оно его в свою очередь и переставляет (verstellt), и наоборот, выдает за сущность противоположное».[208]

На примере нравственного мира и нравственного действия Гегель показывает результат этого движения противоположностей. Поскольку ни одна из сторон не есть сущность целого в большей степени, чем другая, то единственным исходом такой борьбы может быть только гибель (Untergang) обеих сторон: «Движение нравственных сил друг против друга, как и движение индивидуальностей, утверждающих их в жизни и поступках, достигло своего истинного конца только в том, что обе стороны подвергаются одной и той же гибели (daß beide Seiten denselben Untergang erfahren). Ибо ни одна из этих сил не имеет никакого преимущества перед другой, чтобы быть более существенным моментом субстанции. Равная существенность и равнодушная устойчивость обеих друг возле друга есть их лишенное самости бытие. В действии они суть в качестве самодовлеющей сущности, но разной самодовлеющей сущности, что противоречит единству самости и составляет их бесправность и необходимую гибель (notwendigen Untergang ausmacht)».[209]

Так посредством энантиодромии происходит самоконституи-рование духа как тотальности самосознания. Утверждение в качестве сущности отдельных моментов и борьба этих моментов приводят к гибели, трансгрессии отдельных моментов и к утверждению в качестве сущности целого этих моментов – духа и самосознания. По отношению к моментам целое (дух) есть негативная сущность, так как он лишает моменты их самостоятельности. Дух, вернувшийся к себе из своего рассеяния на отдельные и противостоящие друг другу моменты, вобравший в себя эти моменты, есть самость (Selbst). Самость есть трансгрессивное единство изолированных моментов, претендовавших на статус сущности.

Самость (Selbst) является узловым концептом также и в учении Ницше, и в психологии Юнга. У Ницше самость тоже конституируется посредством трансгрессии рассеянных частей: «Мое Само (mein eigen Selbst) только возвращается ко мне, оно наконец приходит домой; возвращаются и все части его, бывшие долго на чужбине и рассеянные среди всех вещей и случайностей».[210] Для Ницше Selbst не есть «Я» ни в смысле картезианской традиции философии Нового времени, ни в смысле личности. Но самость у Ницше не является и духом, поскольку дух в его учении сам оказывается лишь одной из частей самости, тем, что незаконно претендует на статус сущности, тем, что хочет быть всем, в действительности являясь лишь моментом. Так Ницше выходит за пределы гегелевского понимания самости как духа и открывает новые перспективы философствования. Дух перестает быть пределом трансгрессивного движения и растворяется в более всеохватывающей самости. В этом плане юнговское понимание самости ближе учению Ницше, а не Гегеля. Самость у Юнга есть единство Я как персоны и бессознательного, единство, которое возникает в результате энантиодромии.[211]

Вместе с тем, несмотря на существенные различия, и для Гегеля, и для Ницше, и для Юнга самость есть не заранее установленная данность, но результат трансгрессивного движения, становления: «Истинное есть целое. Но целое есть только сущность, завершающаяся через свое развитие. Об абсолютном нужно сказать, что оно по существу есть результат, что оно лишь в конце есть то, что есть оно поистине; и в том-то и состоит его природа, что оно есть действительное, субъект или становление самим собою для себя».[212] Заранее самость присутствует только в качестве возможности и задачи, то есть в качестве того, чего еще нет, но что только может появиться. У Гегеля такая самость есть дух, уже реализовавшийся в Новое время, точнее в конце этой эпохи, в момент появления философии самого Гегеля. В своей «Феноменологии духа» он описывает уже завершенный процесс, ретроспективно прослеживает историю становления духа как самости. Ницше, напротив, говорит о том, что еще только должно наступить: он имеет в виду самость более высокого порядка, которая вберет в себя дух в качестве одного из собственных моментов.

Исходным пунктом этого процесса самостановления является отсутствие целостности, разорванность и односторонность: «Отдельный индивид есть несовершенный дух, некоторый конкретный образ, во всем наличном бытии которого доминирует одна определенность, а от других имеются только расплывчатые черты».[213] «Поистине, друзья мои, я брожу среди людей, как среди обломков и кусков человека! Для меня ужасное зрелище – видеть человека раскромсанным и разбросанным, как будто на поле кровопролитного боя и бойни».[214] Образование противоположностей, энантиодромия, завершается формированием самости как единства противоположных сторон, трансгрессивным отрицанием изолированных и рассеянных моментов самости. Человек, полагающий в качестве своей сущности лишь одну определенность и воплощающий только одну сторону возможной самости, поднимается до необходимости «стать всем»[215] – стать Богом или стать сверхчеловеком. И то и другое предполагает в качестве своего условия смерть Бога.

1.4. Трансгрессия как смерть Бога

Приближаясь к завершению «Феноменологии духа», Гегель поднимает проблему смерти Бога. Он вновь обращается к рассмотрению «несчастного сознания» как условия становления самости высшего порядка. Это «несчастное сознание» есть «сознание потери всей существенности в этой достоверности себя и потери именно этого знания о себе, – потери субстанции, как и самости; оно есть скорбь, которая выражается в жестоких словах, что бог умер (daß Gott gestorben ist)».[216] Так Гегель произносит те самые слова, которые впоследствии станут своеобразной визитной карточкой Ницше, провозвестника смерти Бога: «Dieser alte Heilige hat in seinem Wald noch nicht davon gehört, daß Gott tot ist».[217]

У Гегеля смерть Бога является выражением двунаправленной трансгрессии, о которой мы говорили выше. Смерть Бога есть, во-первых, «смерть абстракции божественной сущности (Tod der Abstraktion des göttlichen Wesens)»: «самоуничтожение божественной сущности, которая отказывается от своей абстракции и недействительности».[218] Абстрактное божественное начало переходит в наличное бытие: «божественная сущность примирена со своим наличным бытием благодаря совершению самоотрешения божественной сущности (Entäußerung des göttlichen Wesens), благодаря свершившемуся вочеловечению (Menschwerdung) ее и ее смерти».[219] Происходит трансгрессия божественного в направление человеческого. Абстрактный Бог умирает, становясь конкретным единичным человеком.

Однако эта первая трансгрессия божественной сущности, ее смерть как овнешнение (Entäußerung) и становление человеком (Menschwerdung), не выступает в качестве завершающего пункта. Бог должен умереть еще раз – в качестве божественного человека – с тем, чтобы единичное перешло теперь во всеобщее. Но это будет уже не абстрактное всеобщее, а всеобщее конкретное – община, ставшая действительным и всеобщим самосознанием, знающим самого себя духом: «Смерть божественного человека (des göttlichen Menschen) как смерть есть абстрактная негативность, непосредственный результат движения, которое заканчивается только в естественной всеобщности. Это естественное значение смерть теряет в духовном самосознании, или: она становится его только что названным понятием; из того, что смерть значит непосредственно, из небытия «этого» единичного (Nichtsein dieses Einzelnen), она преображается во всеобщность духа (Allgemeinheit des Geistes), который живет в своей общине, в ней каждодневно умирает и воскресает».[220]Так происходит вторая трансгрессия, вторая смерть Бога: трансгрессия овнешненной и вочеловеченной божественной сущности в направлении знающего самого себя духа. Бог не суть абстрактная сущность, и отдельный человек не есть Бог, но духовная община, человечество, есть Бог. Эта двойная трансгрессия приводит, таким образом, к тождественности божественной и человеческой природы: «божественная природа есть то же, что и человеческая (die göttliche Natur ist dasselbe, was die menschliche ist)».[221]

Таков результат взаимной трансгрессии божественного и человеческого в учении Гегеля. Данный пункт станет источником всевозможных преобразований гегелевской философии в учениях младогегельянцев, в различных концепциях, продолжающих разрабатывать идею смерти Бога.[222] Наконец, в учении Ницше эта идея получит свое наиболее радикальное воплощение, став поворотным пунктом в истории человечества, моментом его высшего самосознания и горизонтом возникновения нового человека.

Таким образом, завершая данную часть исследования, можно сделать вывод, что диалектика Гегеля не является абсолютным эквивалентом онтологии трансгрессии. В его учении представлен один из возможных вариантов построения философии на основе перспективы трансгрессии, а не трансценденции, как это было в большинстве метафизических систем. Возможны и принципиально иные пути организации философии на базе трансгрессии, что мы и пытались показать, акцентируя не только сходства, но и кардинальные различия учений Гегеля и Ницше.

Если большинство онтологических учений так или иначе выстраивались на основе перспективы трансценденции, то в философии Ницше происходит решительный поворот в сторону трансгрессии. Трансгрессия как нарушение установленных границ бытийно-смысловой определенности составляет основу ницшевской онтологии. И одновременно трансгрессия выступает в качестве стиля мышления и жизни философа. В настоящем параграфе мы раскроем этот тезис на материале различных аспектов учения философа.

2.1. Трансгрессия как горизонт неклассической онтологии

Первым делом необходимо поставить вопрос, насколько применимо понятие онтологии к учению философа, не приемлющего само понятие бытия? Следует учитывать, что Ницше выступает не против бытия вообще, но против определенной перспективы осмысления бытия, против того подхода, который был выдвинут Парменидом и получил господствующее положение в философском дискурсе вплоть до М. Хайдеггера включительно. В рамках этой традиции бытие трактуется как то, что радикальным образом противоположно становлению, как то, что исключает становление. Бытие – это тождество, присутствие, фиксированная определенность. Однако уже Г. В. Ф. Гегель указал на ограниченность подхода, противопоставляющего бытие и становление.[224] Ницше, с одной стороны, принимает сложившуюся за тысячелетия традицию разграничения бытия и становления и делает ее предметом свой беспощадной критики. Но, с другой стороны, он разрабатывает направление, в котором бытие начинает высвобождаться из тисков узурпировавшей европейскую философию традиции элеатов. Бытие перестает выступать в качестве противоположности становлению, оно само становится становлением. В отдельных высказываниях, которые заслуживают особого внимания, Ницше употребляет понятие «бытие» уже не в парменидовском смысле: «Придать становлению характер бытия – вот в чем проявляется высочайшая воля к власти. (Dem Werden den Charakter des Seins aufzuprägen – das ist der höchste Wille zur Macht).[225] Что все возвращается – это наиболее тесное приближение мира становления к миру бытия: вершина созерцания».[226]

Приведенный фрагмент показывает, что Ницше вовсе не был «жертвой расхожего и неверного противопоставления Парменида и Гераклита».[227] Он пользовался этим представлением как удобным средством для борьбы с платоновской метафизикой, но сам мыслил бытие глубже, чем в одностороннем подходе метафизической традиции. Бытия в качестве гипостазированной самотождествен-ности для Ницше, безусловно, нет: «Длительность существования, тождество с самим собой, бытие не присущи ни тому, что мы называем субъектом, ни тому, что – объектом: это <на самом деле-> комплексы процессов, обладающих мнимою длительностью по отношению к другим комплексам».[228] Однако бытие есть в его философии в качестве необходимой перспективы воли к власти, как воли к видимости, воли к сущему, воли к искусству: «выдуманный мир субъекта, субстанции, «разума» и т. д. необходим: есть в нас некая властная инстанция, что упорядочивает, упрощает, искажает, насильно разрывает»[229]; («eine ordnende, vereinfachende, fälschende, künstlich-trennende Macht ist in uns»).[230] Следовательно и бытие, воля к бытию, также есть разновидность воли к власти, причем одна из фундаментальных разновидностей.

В своей онтологии Ницше всегда исходит из двойной перспективы становления и бытия. С одной стороны, мир для него – чистое становление, чистый переход, нарушение любых установленных границ, т. е. – трансгрессия: «это море бушующих сил и их потоков, вечно меняющееся, вечно возвращающееся, возвращающееся через огромное число лет приливом и отливом своих образов, перетекающее из самого простого в самое многообразное, из самого спокойного, застывшего, холодного – в самое раскаленное, дикое, противоречащее самому себе, а потом снова возвращающееся от полноты к простоте, от игры противоречий к наслаждению гармонией, утверждающее себя в этом подобии своих путей и лет, благословляющее себя как то, что должно вечно возвращаться, как становление, не ведающее насыщения, пресыщения, усталости».[231]В этих строках перед нами оживает Гераклит с его учением. Это мир как трансгрессия, «дионисийский мир вечного самосотворения, вечного саморазрушения».[232]

Важно учитывать, что такой мир не есть для Ницше «истинный» в метафизическом смысле – это не трансцендентное основание, не «вещь в себе» и не шопенгауэровская мировая воля. Этот дионисийский трансгрессивный мир имманентный и не имеет никакого отношения к метафизической потусторонности. Это не «другой», это «этот» мир, «наш» мир – и никакого другого для Ницше нет. Если использовать понятийный аппарат кантовской философии, то дионисийский мир трансгрессии – это такой же феноменальный мир, а не трансцендентный мир «вещей в себе». Непознаваемость не есть признак трансцендентности, непознаваемым может быть и имманентный, «феноменальный мир»: «противоположность этого феноменального мира – не «мир истинный», а бесформенный и не поддающийся формулированию мир хаоса ощущений, – иными словами, некий феноменальный мир другого рода, для нас «непознаваемый».[233] Никакой трансценденции – существует только «феноменальный мир», точнее то, что Кант называл феноменальным миром, поскольку при упразднении трансцендентного теряет смысл и понятие феноменального. Этот «феноменальный мир» не однороден, какие-то его части упорядочены и приведены в соответствие с нашей познавательной способностью, другие – нет. Эти хаотические, трансгрессивные пласты мира метафизика кантовского образца и определяла в качестве трансцендентного. Для Ницше это лишь часть нашего мира, поскольку никакого другого мира для него не существует. Подчеркнем это еще раз: не метафизическое основание, но срез существования.

Мир чистой трансгрессии, мир становления не пригоден для жизни и познания («Познание и становление исключают одно другое»).[234] Здесь необходимо сразу сделать оговорку: мир становления не пригоден только для определенных форм жизни и познания, для тех, что существовали и существуют до сих пор. Но весь пафос ницшевской философии состоит в том, что возможны иные формы жизни и познания (а также иные формы человека и культуры). Уровень власти, ее ступени и иерархия ценностей как раз и определяются той степенью трансгрессии, которую могут включить в себя жизнь и познание. Жизни и познанию требуется иллюзия бытия и сущего, бытие и сущее как необходимые условия, перспективы жизни и познания. Так мы приходим к другой перспективе онтологии Ницше: к перспективе бытия как необходимой иллюзии. Степень этой потребности в иллюзии различается в зависимости от того, на какой ступени воли к власти находятся жизнь и познание. На низших ступенях эта потребность максимальна, вплоть до установки на полное исключение и подавление трансгрессии: метафизика и религия как перспективы, утверждающие вечный и неизменный мир «высших» ценностей, элиминируют трансгрессию из пространства бытия. В искусстве, которое представляет собой более высокую ступень воли к власти, конституирование перспектив бытия и сущего уже освобождается от метафизического принуждения к абсолютной истине. Искусство уже допускает некоторый объем трансгрессии в бытие: «Воля к видимости, иллюзии, обманчивости, к становлению и изменению почитается здесь за более глубокую и изначальную, более «метафизичную», нежели воля к истине, к действительности, к бытию: последнее само – не более чем форма воли к иллюзии».[235]«Бытие» метафизики и религии есть результат бегства от трансгрессии в некий «иной мир». Это обесценивание трансгрессии, обесценивание самой жизни, нигилизм. В искусстве видимость, напротив, есть способ придания ценности миру становления и изменения. Это не бегство, не отрицание, но приукрашивание, перспективное преобразование хаоса трансгрессии в нечто, соответствующее требованиям жизни и роста существ определенного вида.

Наконец, можно допустить еще более высокую ступень воли к власти, которая уже не будет нуждаться не только в негативной перспективе метафизики и религии, но и в приукрашивающей иллюзии искусства. Это будет уже сверхчеловеческая перспектива существования, к которой ближе всего подошли греки в своем дионисийском мировоззрении: «Складывается идея некоего высочайшего состояния одобрения существования, в которое навек включены даже боль, любого рода боль как средство усиления: трагико-дионисийское состояние».[236] Такое дионисийское мировоззрение интегрирует в перспективу бытия те трансгрессивные феномены, которые больше всего подвергались гонению со стороны метафизики, религии и морали. Оно включает волю к «становлению, росту, оформлению, а следовательно – к превозмоганию, сопротивлению, войне, разрушению»[237] («des Willens zum Werden, Wachsen, Gestalten, folglich zur Überwältigung, zum Widerstand, zum Krieg, zur Zerstörung)».[238] Одним словом, дионисийское мировоззрение включает в себя волю к трансгрессии. Это и есть способ, каким становлению можно придать характер бытия, максимально приблизить его к миру бытия. Вместо того чтобы разводить становление и бытие по противопоставленным друг другу областям имманентного и трансцендентного, следует утверждать их взаимопроникновение друг в друга, их взаимопереход – их трансгрессию.

Таким образом, в сфере онтологии Ницше не был тем, кто просто «переворачивает» западную метафизику, ставя на место бытия становление.[239] В этом плане следует без всяких колебаний признать неправоту М. Хайдеггера, несмотря на то, что его позиция в отношении философии Ницше и по сей день остается одной из самых авторитетных. Ницше осуществляет не переворачивание, а трансгрессию бытия и становления, открывая тем самым горизонты неклассической онтологии.

2.2. Сверхчеловек как трансгрессия человека

Важно с самого начала уяснить, что, согласно Ницше, является условием возникновения высшего человека, а в отдаленной перспективе – сверхчеловека. Таковым условием является отнюдь не поступательное развитие, прогресс и эволюция человека как типа («человек как вид не прогрессирует»).[240] Каким бы странным не казалось это утверждение на первый взгляд, но условием для возникновения высшего человека является вырождение (Entartung). Формирование устойчивых и определенных типов неизбежно приводит к замыканию в рамках строго очерченных границ. Рост и выход за пределы границ возможен только путем трансгрессии всего типического и стабильного: «.Интеллектуальный прогресс (das geistige Fortschreiten) в подобных сообществах – дело индивидов более распущенных, более ненадежных и морально менее стойких (ungebundneren, viel unsichereren und moralisch schwächeren Individuen): это те люди, которые пробуют все новое и вообще разнообразное. Огромное их множество гибнет по своей слабости, не оказав заметного влияния; но в общем, особенно если такие люди оставляют потомство, они вызывают ослабляющее воздействие, а время от времени наносят стабильному элементу сообщества рану».[241] Высшее не является типом, но представляет собой результат трансгрессии фиксированной определенности типа. А такую трансгрессию осуществляют слабые и выродившиеся. Это положение опрокидывает представление об учении Ницше как о философии силы. Сильный характер есть тип, стабилизирующий фактор, который как таковой представляет собой сопротивление всему, что выходит за границы установленного и общепринятого. Чтобы достигнуть нового уровня, новой ступени воли к власти, необходимо не поступательное движение, но разрыв, скачок. Необходимо наносить раны всему тому, что уже сложилось и устоялось в своей определенности, необходимо самому перестать быть типом и превратить свою жизнь в эксперимент, в странствование по запретному и неизведанному.

Конец ознакомительного фрагмента.