[1х02] вода
Что такое человек?
Человек – тот, кто включает в себя все.
Я не включаю в себя все.
Я не человек.
Нимуэ рывком села, подтянув колени к груди.
Вокруг была незнакомая комната – просторная, светлая и пустая. В ней стояла ватная тишина. Нимуэ ощутила себя стрижом, залетевшим в облако.
Сердце билось где-то у самого горла. Тонко запищал какой-то датчик.
Нимуэ откинула одеяло и подбежала к окну. Гладкая серая стена уходила далеко вниз и там, внизу, несколько узких террас сходили уступами к морю. Море было серое, небо тоже было серое, пасмурное, границы между ними не было, и оттого казалось, что смотришь на внутреннюю поверхность шара.
Край света.
Место было незнакомое; может быть, мрачноватое – но это не объясняло острого чувства непоправимой потери. Что-то было потеряно; забыто; непоправимо сломано…
Дверь с шелестом скользнула в сторону, Нимуэ обернулась, увидела круглые карие глаза шелки – и прикусила фалангу, чтобы не закричать.
Каэр что-то сделала – память отступила, не исчезнув, но отдалившись.
– Чшшш, – сказала Каэр. – Ничего непоправимого не произошло. Все целы и относительно здоровы. Лес вы, конечно, покорежили, но не больше, чем пара бурь.
– Что… – Нимуэ хотела спросить «что произошло», но голос у нее сорвался.
– Мирддин Эмрис оказался человеком, и ты выпала через него в Аннуин, – Каэр прекрасно поняла вопрос. Она вздохнула. – Мы, конечно, ожидали чего-то подобного, но не думали, что все произойдет так быстро. Но вы отлично справились. Мирддин умудрился тебя удержать. Очень нехарактерная способность для человека. Думаю, дело все-таки в том, что он полукровка… Мы бы, конечно, тебя нашли, но у тебя нет Предстоящего, так что личность, скорее всего, пришлось бы выращивать с младенчества заново. Тоже, конечно, ничего страшного, но, я думаю, ты предпочла бы сохранить актуальную, нет?
– Да, – сказала Нимуэ.
– Ты, со своей стороны, даже не пыталась его выпить. Ты осознанно перенесла свое внимание на дерево?
– Нет, – сказала Нимуэ.
– Это был стихийный порыв? Тоже неплохой вариант… В любом случае, на будущее – чужая жизненная энергия идет впрок, только если отдана по свободной воле и с добрым намерением. Все остальные варианты образуют воронку, которая ничем хорошим не заканчивается.
Каэр подошла к панели на стене, набрала код и протянула Нимуэ появившийся стакан с чем-то белым. Это оказалось теплое молоко.
– Все, что тебе нужно сейчас сделать – это отдохнуть как следует. Никуда не торопись. У тебя есть сколько угодно времени.
У молока почти не было цвета и совсем не было вкуса. Нимуэ поставила стакан на место. Стакан исчез.
– Хочешь еще что-нибудь спросить? – сказала Каэр.
– Да, – сказала Нимуэ. – Если все так хорошо, то почему мне так плохо?
Каэр хмыкнула.
– Никому из нас после первого столкновения с человеком не было хорошо. Привыкай.
Дверь за ней закрылась.
Нимуэ зарылась лицом в подушку и натянула на голову одеяло.
Место называлось Каэр-Динен. Это был остров, маленький, скалистый и древний. Он был крепостью, был замком, был лабораторией; тоннели зарывались вниз, узкие граненые башни вонзались вверх. Растений было мало; ползучие розы вились вертикально по решеткам, установленным на террасах. Порывы ветра с моря срывали лепестки и разбрасывали вокруг.
Первое время Нимуэ удивлялась, что они серые. Потом стало ясно, что с розами все в порядке, они цветные, просто у нее сместилось восприятие. Все казалось выполосканным, выбеленным, как обломок дерева, который слишком долго носило по волнам.
То же самое было с цветами, звуками, запахами.
В принципе, это было не так уж плохо.
Помнить все в полную силу было бы слишком тяжело.
Но существовать приходилось как в тумане. Или, может быть, таковы были чары Каэр-Динен.
Она пыталась выходить наружу – но среди кустов в форме параллелепипедов и шаров, газонов строгой геометрической формы, древних каменных блоков, прорастающих ввысь стенами из хрома, стекла и бетона, было слишком тяжело. Неуютно. Это место создавалось в годы войны, и никак не могло забыть об этом.
Так что большую часть времени Нимуэ сидела в комнате, перебирая листы и краски и пытаясь вспомнить, что такое цвет.
Какой-нибудь другой цвет, кроме красного, золотого и черного.
Какой-нибудь другой облик, кроме человеческого.
Какой-нибудь другой смысл, кроме Аннуина.
Это было похоже на попытку выбраться из колодца с идеально гладкими стенками. Только колодцем была она сама.
Дни приходили из тумана и скрывались в тумане.
Однажды что-то влетело в раскрытое окно. Раздался негромкий стук.
Нимуэ наклонилась. Это оказался камушек, завернутый в листок бумаги. Нимуэ разгладила его на колене и вздрогнула.
«Ввн! Ты как? Мрддн»
Листок вспыхнул и рассыпался пеплом.
Нимуэ ринулась к окну. За окном никого и ничего не было.
Она села и попыталась восстановить записку по памяти. Листок был стандартный, но с оборванным краем. Почерк был убористый, разборчивый, но все буквы раздельные и с неравномерным наклоном влево. Почему он пишет левой рукой, он же правша?
Почему такой странный способ связи?
А, нет, это просто. Без чар и без техники – значит, нельзя отследить.
Она попыталась написать ответ. Немедленно стало ясно, почему следует экономить буквы – вышло не с первого раза. Бумага просто рассыпалась.
«Цела. Ты?»
Как она ни старалась, край обуглился, на клочке остался смазанный отпечаток пальца.
Нимуэ завернула камешек в бумагу и бросила вниз.
Если он издал стук, упав на землю, она этого не услышала.
Потом она села и стала ждать.
Прошло два дня, прежде чем она нашла на подоконнике ответ.
«Нрм. Могу как-то пмч?»
Антрацитовый колодец сжал гладкие стенки. Из него можно было видеть звезды. Двинуться в нем было невозможно.
«Да. Не появляйся».
Камешек упал вниз.
Что-то внутри оборвалось от необратимости действия.
Нимуэ огляделась.
Палата была почти пуста.
Она открутила от кармана пуговицу, нацарапала «прости» и бросила записку вниз.
Ответа не последовало.
Однажды Каэр сказала: «Пойдем, тебя ждут». Нимуэ последовала за ней и увидела Рианнон. Комната была пустая и светлая. Рианнон была седая. Сквозь стекло, высоко под потолком обходящее комнату по периметру, сеялся серый свет. Примерно на две третьих от входа возвышалась круглая прозрачная колонна, уходящая сквозь этажи вниз и вверх. Внутри колонны росло дерево. Как в аквариуме.
Посреди комнаты тянулся длинный стол. За столом сидела Рианнон. Единственным ярким пятном в комнате были ее глаза, холодные, зеленоватые, как хризолит.
Нимуэ села напротив и сложила руки на коленях.
Рианнон медленно кивнула, приветствуя ее.
– То, что произошло, беда, а не вина. Но закон есть закон. Ты помнишь Завет Авалона, Нимуэ?
– Никогда, ни при каких условиях, нельзя поглощать людей, – ответила она.
Рианнон кивнула.
– Закон не был нарушен. И, значит, ты не подлежишь изгнанию, что было бы горько для всех нас.
Нимуэ поняла, что совершенно забыла об этом.
Там, в Аннуине, она совершенно забыла о существовании Авалона, отца, матери, дома, всего, что ей было дорого. Подвергнуться изгнанию означало потерять их всех.
Но там, в Аннуине, их будто и не было никогда. Была невыносимая, яростная гармония. Был гнев и голод. Пустота, кричащая, чтоб ее заполнили.
Она много раз слышала – между дану, фир болг и вестниками нет онтологической разницы. Но только сейчас начал понимать смысл этих слов.
– Вы знали, что так будет, – медленно сказала Нимуэ.
Именно поэтому Рианнон взяла с родителей клятву не вмешиваться. Чтобы, если она превратится в голодного демона, им не пришлось бы выбирать между дочерью и законом.
Рианнон кивнула.
– Мы надеялись, что так не будет, но вероятность нельзя было исключать. Первая встреча с человеком – всегда испытание. Существование с человеком в одной вселенной – испытание, которое никогда не заканчивается.
Мирддин Эмрис. Человек.
(Это как простые числа. Простые числа всегда гладкие. Вивиан. Звучит, как ты. Не вся ты, одна из проекций тебя…)
Запахло паленым пластиком. Нимуэ отдернула руку и увидела темный отпечаток на столешнице. По краю пластик оплавился и тянулся вниз бурыми каплями, застывая под невозмутимым взглядом Рианнон.
– Я полагаю, вам лучше не видеться, – сказала дану.
– Да, – сказала Нимуэ. – Наверное.
Стол, зернистый на сломе, как творог, зарастил оплавленную корку и снова стал гладким. Плитка на полу без следа поглотила застывшую лужицу пластика. Все стало, как было.
– Нам нужно обсудить еще одну важную вещь, – сказала Рианнон. – У тебя нет Предстоящего. Это означает, что, если ситуация не изменится, в Жажду ты останешься одна. Это опасно и очень тяжело. Мы предлагаем тебе «холодный сон» до тех пор, пока не появится шанс подобрать тебе напарника.
– Нет, – сказала Нимуэ, поднимая глаза на дану.
Не хочу. Не могу. Не буду.
– Почему? – спросила Рианнон.
– Или я справлюсь сама. Или мне не имеет смысла быть.
Рианнон впервые за весь разговор улыбнулась.
– Хорошо, – легко сказала она, поднимаясь. – Вран и Эйрмид тебя ждут.
Рианнон вывела ее в светлый и просторный холл. Вран стоял у прозрачной стены, глядя на пасмурное море и механически похлопывая парой перчаток по бедру. Мать сидела на низком диване, опоясывающем холл по кругу. Когда дверь распахнулась, Эйрмид стремительно вспорхнула, плеснув рукавами, и прижала Нимуэ к себе. Поверх ее плеча Нимуэ увидела, как Вран медленно обернулся и так же медленно кивнул.
Нимуэ на мгновенье отвела глаза.
Она слишком хорошо знала отца, чтобы не понимать, что Вран выбрал бы между ней и законом.
Отец, кажется, прочел эту мысль. Начал запихивать перчатки в карман сюртука и попал не с первого раза.
Нимуэ зажмурилась.
Мирддин Эмрис был прав тогда. Они боялись. Нимуэ теперь понимала, почему.
Нимуэ не знала, что с этим делать.
– Ничего, – шепнула мать. – Пойдем домой.
У причала покачивался флаер. Нимуэ заняла сиденье у окна – как когда-то давно, в прошлой жизни.
Вран поднял машину в воздух. Скалистый остров прошел под крылом и исчез, как не было.
– Мы практиковали человеческие жертвоприношения в Атлантиде, и я в свое время поддерживал эту политику, – сказал вдруг Вран, не отрывая взгляда от приборов. – И до этого еще пару тысяч лет пробавлялся богом войны, так что если ты думаешь, что я тебя не понимаю – я тебя понимаю.
Нимуэ моргнула. Она с детства помнила круглый щит с надписью «Atlantis delenda est» у отца в кабинете над камином, и знала, что отец с матерью вместе сражались против фир болг в свое время. Мать изготовила серебряную руку для Копейщика Нуаду…
Ей даже в голову не приходило, что так могло быть не всегда.
– Человек, – продолжил Вран, – венец творения. С этим ты уже столкнулась. Помимо этого, – он бросил на Нимуэ короткий взгляд, – люди в большинстве своем слабы, лживы, безответственны и совершенно недостойны самих себя.
– Не все, – сказала Нимуэ. Ей почему-то стало обидно.
Вран покосился на нее.
– Не все, – согласился он. – Но многие. Но даже самый слабый, лживый и безответственный человек не заслуживает быть съеденным заживо. Даже если обстоятельства к этому вынуждают. В этом мире нет никакой другой справедливости кроме той, которую мы делаем сами. Мы делаем выбор в ее пользу. В этом и есть единственная разница между нами и фир болг.
Вран заложил вираж, и флаер свечкой ушел в небо.
Дома стало легче. Или сложнее. Чары Каэр-Динен больше не стояли между Нимуэ и ее памятью. Нимуэ смогла оглядеться вокруг – не вовне, внутри себя. Внутри была одна темная спекшаяся масса, похожая на потеки лавы – и в нее была вплавлена тонкая, как волос, память о чужих методах восприятия.
С этим можно было работать. Хотя бы попробовать.
Первое, что она сделала – она стала искать информацию.
Можно ли выйти в Аннуин в одиночку?
Можно.
Выйти можно.
Вернуться… вернуться – это другой вопрос.
Она подумала и решила, что терять ей все равно, в принципе, нечего.
Напугало ее другое. Она попыталась сменить форму – и не смогла.
Ни рыбой (уклейкой, скатом, форелью), ни птицей (ястребом, совой, стрижом, сойкой), ни зверем (рысью, лаской, ящерицей) у нее не вышло. Ни один из привычных обликов не давался.
Причина, конечно, лежала на поверхности.
На самом деле ей хотелось быть человеком и только человеком.
Все остальное утратило вкус, и смысл, и цель.
Это-то и пугало Нимуэ – все, что было дорого, приносило радость и удовольствие, наполняло мир дышащим, текучим, легким и стремительным чувством потока, единством множества форм, перетекающих из одной в другую – все померкло в сравнении с итогом творения.
Ничего страшного, сказала Эйрмид. Ты же видишь, большинство из нас используют человеческий облик по умолчанию. Он очень удобен, и из всех доступных вариантов дает самую большую маневренность в пространстве выбора. Принятие антропоморфной формы – это одно из тех решений, которые по-прежнему продолжают себя оправдывать со времен Разделения.
Но имитация тяготила Нимуэ. Ей не нужна была форма, ей нужна была суть. Способность вместить в себя невмещаемое.
А это было невозможно.
Было несправедливо утратить все в один миг. Не по своей вине; ни по чьей вине вообще. Но, как сказал Вран – тварный мир вообще не имеет никакого отношения к справедливости.
Время шло. Нимуэ бродила тенью по переходам и галереям, методично пробуя одно занятие за другим, пытаясь методом перебора найти хоть что-то. Хоть что-то. Но даже рассвет на вершине Грозовой башни, рассвет, медленно поднимающийся из-за гор, тоже стал выцветшим и тревожным. Больше похожим на медленный взрыв за горизонтом.
Нимуэ полюбила сумерки. Сумерки скрадывали утраченное.
То ли позаботился Вран, то ли так просто совпало – дни были пасмурные, неяркие, полные мороси и туманов. Внешнее совпадало с внутренним. Это приносило некоторое облегчение.
Она бродила по саду, дав себе задание обойти все пятнадцать камней – все вместе можно было увидеть только сверху, с птичьего полета или с башни, но быть птицей у нее сейчас не получалось, а из окон ничего не было видно из-за тумана, когда по аллее послышались шаги.
– …конечно, не останется, – говорил неуловимо знакомый голос. – Я не остался бы. Ты не остался бы. Смешно было бы надеяться, что выйдет по-другому.
– Мне, наверное, следовало бы быть благодарным. Что все обошлось, – это был отец. Нимуэ отступила в тень. – А у меня нет ничего, кроме гнева. За то, что мы поставлены в такие условия. И ладно мы…
– Гнев – это хорошо, – ответил неуловимо знакомый голос. – На гневе можно что-то делать. А я открываю глаза, смотрю в стену… И не напьешься даже. За упокой надежд, – раздался невеселый смешок.
Отец кашлянул.
– Мы, по крайней мере, попытались.
– Да. Попытка была хорошая. Спасибо, Вран.
Зарница высветила говорящих. Нимуэ чуть слышно ахнула, узнав Эльфина.
Эльфин мгновенно обернулся на звук. Сверкнули, сжимаясь в полоску, зрачки – и распустились обратно.
Эльфин грустно улыбнулся Нимуэ уголками губ, приложил руку к груди, очень медленно поклонился, набрал код на портале – и исчез.
Вран развернулся к дочери. Верхняя пуговица на воротнике у него была расстегнута и рукава закатаны – один на две третьих, а второй до локтя.
– Есть вопросы по подслушанному? – тяжело спросил он.
– О ком вы говорили? – спросила Нимуэ.
Взгляд отца сделался еще тяжелее.
– Например, о тебе. Лучшим вариантом для тебя является «холодный сон». Ненадолго. Лет на двести.
Невысказанное повисло в воздухе – люди не живут столько. Она закроет глаза и откроет их, и за это время Мирддин Эмрис исчезнет с лица земли. Следовательно, исчезнет и искушение. Можно будет начать все заново…
– Нет, – сказала Нимуэ.
Нельзя брать чужое; но память, память об Аннуине была ее собственная.
Ее целью было не бежать от Аннуина. Ее целью было туда вернуться.
Вран схватил ее за плечо. Нимуэ не успела понять, как они очутились в отцовском кабинете.
Вокруг был беспорядок. Над ровным языком пламени, выходившем из стола, плавала в воздухе забытая чаша. Жидкость была красного цвета. Или нет.
Вран плеснул в колбу воды и поднес к языкам пламени. Вода забурлила. Вран взял с полноса прозрачный кристалл и бросил в нее. Кристалл булькнул, погружаясь в жидкость, закружился в водоворотце – и растворился без остатка. Вран поднял колбу на вытянутой руке и вылил жидкость в широкую чашу. Пошел пар.
– Вот что случится с тобой в Аннуине без Предстоящего.
Нимуэ прикрыла веки.
Аннуин.
Аннуин, Аннуин, Аннуин, великая гармония. Громокипящая симфония. Вода и соль.
– Непадшие могут ходить в Аннуине без него, – сказала она.
– У Непадших нет свободы воли, – резко сказал Вран. – За них все решает Единый. Они вольны в своем выборе не больше, чем вода вольна решить, закипать ей или нет, когда я поднесу к огню колбу. Ты этого хочешь? – яростно спросил он. – Ты, моя дочь – и хочешь отдать кому-то свободу решений?!
Голос у него был низкий, как дальний раскат грома. В детстве она считала секунды от молнии до звука, чтобы определить расстояние до центра грозы. Раз. Два. Три. Четыре…
От широкой и плоской чаши шел пар. Где-то там, в воде, существовал растворившийся кристалл соли. Если выпарить воду над огнем, соль останется – мелкие, мелкие кристаллы, похожие на пыль.
– Ты прав, отец, – сказала Нимуэ. – Я – твоя дочь. Я никому не отдам свободу решений. Даже тебе.
Она повернулась и вышла, не чуя под собой ног.
Комната плыла и раскачивалась на невидимых волнах. Уши заложило, как бывает при перепаде высоты.
Лестница уходила вниз спиралью. Нимуэ спустилась, сосчитав ступени – триста, и тридцать, и три.
Молнии вокруг башни били вниз почти вертикально, и каждый удар высвечивал оранжевые узоры печатей в высоком небе.
Мать стояла у арки портала, держа на отлете маленькую белую чашу, молнии вокруг стягивались в нее и гасли, не достигая земли. Вокруг нее неподвижной колонной, упирающейся в тучи, стояло спокойствие.
Мать обняла ее свободной рукой и поцеловала в лоб. Нимуэ почувствовала, что дрожит.
– Чего ты хочешь? – спросила мать.
– В Аннуин, – ответила Нимуэ. – Я хочу в Аннуин.
Мать чуть приподняла ее за подбородок и тихо засмеялась. Белые одежды, белые волосы, белая чаша в белой руке вспыхивали и гасли во вспышках молний.
– Ты и правда его дочь. Гораздо больше его, чем моя.
Мать набрала код на портале. Портал ожил. Эйрмид чуть подтолкнула дочь к арке.
Нимуэ шагнула внутрь – и оказалась у озера.
Она обняла ближайшую сосну, села на землю и заплакала.
Потом слезы кончились, и она обнаружила, что сидит в сугробе.
Тогда она встала, сделала пометку, что тепло и холод попали в одну категорию с цветом, и пошла искать дом, в котором жила.
Озеро было завалено снегом, но снег покрывал толстый слой наста, и наст держал ее. Даже следов на нем почти не оставалась.
Нимуэ взошла по засыпанным ступеням и приложила ладонь к двери. Дверь скользнула в сторону. Внутри зажегся свет.
Нимуэ шагнула внутрь, и дверь захлопнулась.
Ей казалось, что с озера попасть в Аннуин будет легче – но оказалось, что это не так.
Она попыталась.
Ничего не произошло.
Ни на первый раз, ни на второй, ни на пятый.
В конце концов она позвонила Энгусу.
– Я не могу выйти в Аннуин.
Энгус пожал плечами.
– Разумеется, не можешь. Аннуин – это все одиннадцать измерений. Включая наши пять. Пока не освоишься с ними – от шести остальных тебе толку не будет.
Нимуэ поблагодарила его за совет и отключилась.
Сказанное значило много разных вещей.
Например, что ссора с Враном была на пустом месте, потому что, по большому счету, поступить вопреки его воле у нее не вышло физически. Пока.
Отказываться от своего намерения Нимуэ не собиралась. Как и возвращаться обратно. Вран слишком много для нее значил, противостоять его неодобрению в непосредственной близости было бы слишком сложно. Кроме того, она не была уверена, что Вран будет с ней разговаривать до тех пор, пока она не признает себя неправой, а неправой она себя не считала. Мать только усмехнулась, нажала несколько кнопок на пульте (затрещали помехи) и сообщила, что Вран перехватывает их разговоры, но, разумеется, делает вид, что ему даже в голову такая мысль не приходила. Нимуэ только кивнула – она предполагала что-то подобное. «Нам всем просто нужно немного времени», – сказала мать.
Что-что, а время у них было.
Но почему-то это не приносило утешения.
Вокруг озера стояла ватная тишина, как в хрустальном шаре, где белые хлопья вечно осыпаются на игрушечный дом, игрушечную крышу и игрушечного снеговика у порога.
Все вокруг казалось таким же ненастоящим.
Пол был серый. Потолок был серый. Стены были серые.
Нимуэ бросила взгляд в окно. За окном качалась рябина. Рябина тоже была серая. Из чего следовало что, раз серой рябины не бывает, все дело в сместившемся восприятии. Фактически ничего не изменилось. Просто цвета, звуки, запахи утратили прежний смысл.
Нимуэ сделала стену прозрачной и вырастила стол вдоль всей стены. На столе она разложила ватман, и разграфила его на столбцы – цвет, запах, чувство, смысл. Раньше эти параметры были связаны. Если она постарается, то сможет восстановить, как именно. Когда она это сделает – она освоит пять обычных измерений. Когда она освоит пять привычных измерений – она сможет двинуться дальше.
Она пододвинула к себе краски и опустила в воду кисть.
Прошел Йоль.
Прошел Имболк.
Прошла Остара.
Прошел Бельтайн.
Прошел Лит.
Прошел Лугнассад.
Прошел Мабон.
Пол был серый. Потолок был серый. Стены были серые. За окном качалась рябина. Серые птицы клевали с серых гроздьев серые ягоды.
Нимуэ вздохнула. С другой стороны дома росла черемуха. Черемуха нравилась ей гораздо больше. Ягоды у черемухи были черные. Глядя на них, можно было представить, что хотя бы какого-то результата она достигла.
Хотя она только начала. Даже года не прошло. Это не срок. Даже по человеческому счету.
(Что такое человек? Человек есть тот…)
Нимуэ выплеснула воду на пол, разбила чашку о край стола, выбрала осколок поострее и провела по руке. Из руки выступила жидкость. Жидкость была серая.
Она оставила отпечаток на листе и поднесла к нему комм. Комм выдал код цвета и серию картинок.
Картинки ничего не говорили. Нимуэ прочитала описания, описания ничего не говорили тоже.
Она посмотрела на руку еще раз. Тело сообщало о повреждении. Нимуэ прикусила губу и вписала в таблицу – «Дискомфорт. Повреждение. Что-то не так».
Все не так.
Никакие подобные приемы не помогали.
Ничего, помогут.
Дверь с шорохом скользнула в сторону. Нимуэ обернулась.
На пороге возник Мирддин.
Он стоял на фоне светлой стены, и значения цветов растекались от него, как если бы кто-то швырнул в стену банку с краской.
Кобальтовый синий.
Ей пришлось опереться о край стола. Взгляд скользнул вниз. Стол был бежевый, ватман был белый, пятно на ватмане было алое, жидкость называлась кровь. Кровь; страсть; боль; гнев; жажда жизни; энергия; привкус соли и металла.
– Стой так! – выпалила Нимуэ.
Будто какая-то внутренняя дверь сорвалась с петель; поток вздрогнул и прорвал плотину. Факты не изменились, изменилось что-то в соединяющей их ткани. Что-то, дающее возможность связать их воедино.
Она боялась, что оно исчезнет опять.
– Что ты делаешь? – спросил Мирддин, едва шевеля губами.
– Мне нужно в Аннуин. Сквозь тебя его видно. Побудь… так. Пожалуйста, – голос у нее сорвался.
Мирддин кивнул.
Нимуэ склонилась над листами, лихорадочно стараясь записать все.
Кармин, крик, истерика, ярость.
Кобальт, воля, отстраненность, стремление.
Багрец, отчаянье, одержимость, безумие.
Старательно разграфленный по оттенкам ватман шуршал и путался, сворачиваясь рулонами. Можно было идти последовательно по спектру, но Нимуэ боялась, что не успеет.
Бирюза, бриз, простор, ясность.
Изумруд, изумление, погружение, растворение.
Нефрит, недеяние, покой, забвение.
Мирддин стоял, не шевелясь, без всякого выражения на лице, еще больше похожий на витраж, чем когда-либо, только зрачки у него ходили вверх-вниз и вправо-влево, когда он оглядывал комнату.
– Есть способ проще, – вдруг сказал он.
Нимуэ подняла голову.
– Какой? Я даже облик не могу сменить.
Мирддин хрустнул пальцами.
– Я могу вывести тебя. Как в прошлый раз.
Ей все-таки пришлось сесть. Перед глазами поплыло алое, золотое и черное.
– Нимуэ.
Она зажмурилась и мотнула головой.
– Нимье. Нинева. Посмотри на меня, – с нажимом произнес Мирддин. – Есть вещи, которых я не хочу знать. Я не хочу с этим знанием жить.
Нимуэ открыла глаза и увидела, что он держит перед ее лицом осколок. Осколок был белый, фарфоровый, по сколу заляпанный красным, и красное уже потемнело и стало из алого бурым. Нимуэ ощутила, как кровь приливает к щекам.
– Зачем ты здесь? – сказала она, чтоб хоть что-нибудь сказать.
На стол легла пуговица. Круглая пластиковая пуговица с четырьмя дырочками веселенького зеленого цвета, с едва заметной сеткой царапин, будто кто-то долго таскал ее в кармане с прочей металлической мелочью.
– Я ухожу в Срединные земли. Не хочу оставлять незавершенного.
Голос двоился; не так, как эхо, а так, как при переводе. Будто за его спиной ревет океан, а Мирддин, вольно или невольно, дублирует привычной речью то, о чем шумят волны по ту сторону одиннадцати измерений.
Пена девятого вала; предвечное Божье слово…
Наверное, следовало отказаться. Но сил отказаться у нее не было.
Нимуэ убрала волосы с лица и выпрямилась.
– Хорошо. Когда?
– Сейчас.
Глаза у него были серые, почти прозрачные. Там, где-то там, за глазными яблоками, внутри была вселенная и путь во вселенную. С пустынными берегами, морями, дорогами, городами, дикими травами, белыми силуэтами чаек, дремучими лесами, кронами, упирающимися в небо, пляшущими созвездиями…
Ничто из этого ей не принадлежало, но смотреть, смотреть было можно, и она смотрела.
Они встали посреди комнаты. За стеклом вышло солнце, высветив на полу просвечивающий сквозь белую краску рисунок волокон на древесине. Они заняли стойку – три пальца у виска, симметрично. Вышло не с первой попытки; наверное, дело было в отсутствии практики. Или в том, чем это кончилось в прошлый раз. Никак не удавалось синхронизировать сердцебиение. Раньше это давалось как-то проще.
В конце концов Мирддин неловко прижал ее к себе одной рукой; он был сильно выше, Нимуэ отвернула голову вбок. Совсем рядом, под щекой, стучало быстро и ровно; так бывает, если стоять на мосту и смотреть, как несется внизу поезд между зеленых холмов, параллельно реке, и всегда есть такой момент, когда цепочка вагонов растянута от горизонта до горизонта, и они мчатся, не останавливаясь, и кажется, что у поезда нет ни конца, ни начала, он просто оборачивает планету и мчится, мчится, мчится.
Какая-то чужая эмоция проходила мимо, совсем рядом. У Нимуэ не было для нее названия.
Она заметила, что Мирддин почти беззвучно повторяет цепочку имен, загибая на свободной руке пальцы. Он дошел до последнего и замер.
– На счет три, – сказал он напряженным голосом.
Она замерла, выравнивая дыхание, как ныряльщик перед прыжком.
Раз.
Два.
Три.
Что есть человек?
Человек есть тот, кто включает в себя все.
Сок сладких плодов; предвечное Божье слово;
мед дикий; цвет горный и цвет деревьев;
земная соль; руда, что таится в недрах.
Листья крапивы.
Пена девятого вала.
На одно длинное, длинное мгновение мир внутри и вовне застыл в неустойчивом равновесии. Так, наверно, как это было до начала истории. До Разделения.
«Я могу быть с тобой. Но я не могу заменить тебе мир снаружи».
«Я знаю».
Слова падали, как снег на воду.
Одно долгое, долгое мгновение сконденсировалось между ними, как жемчуг в раковине. Как точка отсчета. А потом створки разжались, и сила инерции разнесла их в разные стороны.
Нимуэ поняла, что падает куда-то в бесконечную бездну. Все зашлось от ужаса и необратимости происходящего.
Ее будто бросили в тигель. Раскаленный поток хлынул, разрывая ее на части, фрагменты, молекулы.
До коллоида. До звездной пыли.
А потом будто сработал огромный магнит, будто взрыв наоборот и все мельчайшие осколки сошлись к единому центру, заново соединяясь в единое целое.
Я не человек.
Я озеро.
Нимуэ засмеялась.
Это было так просто – не нужно было вмещать невмещаемое. Нужно было принять часть потока, который шел вокруг нее, мимо нее, сквозь нее, принять, пропустить сквозь себя и передать дальше, как река передает воду.
Будто огромная ладонь уперлась в спину – так крыло ложится на ветер.
Она протянула вперед незримые руки и увидела, как прорастают из запястий наружу вены, как размыкаются, как алая горячая кровь дану смешивается с холодной, прозрачной кровью озера. Как озеро наполняет земную чашу, как вбирает в себя ключи, как выдыхает в воздух туман, уходящий столбами в небо, как дыхание копится тучами, как проливается вниз, как касается губ, как уходит внутрь, как становится кровью, алой, горячей кровью дану. Человеческой кровью.
Озеро уютно покоилось в изумрудной чаше. Тянулись к свету со дна, чуть колыхаясь водоросли, между ними, у самого дна, сонно поводили плавниками толстые карпы. Кедры-стланцы поднимали от земли ветви, у могучих корней всплескивали тихие волны. По сосновым стволам гонялись друг за другом белки, летела вниз кора. Сосны уходили в небо, в синеве толклись белые облака. Сквозь облака сеялось осеннее солнце – ясное и холодное. Блики плясали на стеклянной глади.
У самой кромки стоял Мирддин Эмрис. Нимуэ потянулась к нему. Волна взметнулась и откатилась. Мирддин наклонился, зачерпнул горстью воды, плеснул в лицо и медленно выпрямился.
Вода была такой холодной, что все от нее горело, как растертое снегом, снаружи и изнутри.
– Неплохо сработано, – раздался голос.
Мирддин обернулся и увидел Рианнон.
– Вы знали, что так выйдет, – сказал он.
Рианнон чуть усмехнулась:
– Знала? Нет. Надеялась? Да. В таких делах никогда нельзя знать наверняка.
– Но вы все видели.
Рианнон кивнула.
– Фир болг нет места на Авалоне. Если бы она не удержалась, мне пришлось бы об этом позаботиться. Обычно изгнаниями занимается Вран, но в данном случае заставлять его в этом участвовать было бы немилосердно.
Деревья отражались в воде так четко, что почти нельзя было разглядеть границу, где реальность переходит в свое отражение.
– Никакого риска не было, – сказал Мирддин. – Ей был нужен Аннуин, а не я.
Это было хорошо. Но почему-то не радовало.
Рианнон повела бровью.
– Что же до тебя… ты человек, – продолжила она так, будто его реплики не было. – Твоя судьба не в нашей власти и не в нашей сфере ответственности. Ты уже решил, что будешь делать дальше?
– Пойду к людям.
Он очень плохо представлял, на что похожи Срединные земли и на кого похожи люди. Но это казалось ему единственным вариантом в свете всего произошедшего.
Рианнон окинула его взглядом и усмехнулась чему-то своему.
– Имей в виду – твое авалоновское гражданство остается в силе. Ты сможешь вернуться всегда, когда пожелаешь.
Прежде, чем Мирддин успел что-то ответить, она исчезла.
Он постоял еще немного, глядя в непрозрачную воду, потом наклонился, поднял камешек, зачем-то сунул в карман и зашагал прочь от берега.