Глава 4
В пятницу вечером прибыл наш архитектор, точнее, его помощник.
Я сразу же проникся к нему симпатией. Он робок и потому кажется неуклюжим. Но, как я объяснил Робине, на застенчивых юношах и держится мир: едва ли сыскался бы второй такой стеснительный молодой человек, каким был я в двадцать пять лет.
Робина возразила, что это совсем другое дело, ведь я писатель. Отношение Робины к литературному промыслу не так возмущало бы меня, не будь оно столь типичным. По мнению моей дочери, быть писателем – значит быть законченным идиотом. Всего неделю или две назад я случайно услышал через открытое окно кабинета, как Вероника с Робиной обсуждали эту тему. Моя младшая дочь нашла что-то в траве. Я не мог разглядеть, что это было, мешал пышный лавровый куст. Вероника нагнулась, внимательно изучая находку, а в следующее мгновение с пронзительным воплем подпрыгнула и принялась танцевать, хлопая в ладоши. Лицо ее сияло от радости. Проходившая мимо Робина остановилась и потребовала объяснений.
– Папина теннисная ракетка! – издала победный клич Вероника. Эта юная особа не видит смысла в том, чтобы говорить обычным голосом, если можно кричать. Она продолжала скакать и хлопать, исполняя дикарскую пляску.
– Ну и к чему весь этот шум? Ракетка ведь не свалилась тебе на голову, верно?
– Она пролежала всю ночь во влажной траве, – взвизгнула Вероника. – Папа забыл отнести ее в дом.
– Как тебе не стыдно?! – сурово укорила сестру Робина. – Здесь нечему радоваться!
– А вот и есть чему! Я вначале подумала, что это моя ракетка, – с торжеством объяснила Вероника. – Представляю, что бы мне тогда пришлось выслушать! О Господи! Вот было бы шуму! – Вероника немного притихла, движения ее замедлились и стали ритмичными, примерно такие пассы проделывает хор в греческих трагедиях, воздавая хвалу богам.
Робина схватила сестру за плечи и встряхнула, пытаясь привести в чувства.
– Будь это твоя ракетка, тебя следовало бы отправить в постель.
– Почему бы тогда и папу не отправить в постель? – возмутилась Вероника.
Робина взяла сестру под руку, и они принялись расхаживать у меня под окном. Я продолжал слушать: разговор меня заинтересовал.
– Я постоянно тебе твержу: папа – писатель, – назидательно заметила Робина. – Не его вина, что он теряет вещи или забывает вернуть их на место. Он ничего не может с собой поделать.
– Я тоже ничего не могу с собой поделать, – упрямо возразила Вероника.
– Тебе бывает трудно, – терпеливо продолжала Робина, – но если ты будешь стараться, все получится. Тебе просто нужно быть внимательнее. Я, когда была маленькой, тоже вечно все забывала и натворила немало глупостей.
– Вот бы мы все были писатели, – протянула Вероника.
– Вот бы мы все были писателями, – поправила ее Робина. – Но, как видишь, это не так. Ты, я и Дик – всего лишь простые смертные. Нам приходится проявлять рассудительность и благоразумие. А когда папа взволнован и бесится – вернее, может показаться, что он в бешенстве, – виноват его писательский темперамент. Это сильнее его.
– Выходит, если ты писатель, то не можешь с собой совладать? – спросила Вероника.
– В большинстве случаев так и есть, – уверенно подтвердила Робина. – Несправедливо подходить к литераторам с обычными мерками.
Девочки направились в сторону огорода – в ту пору как раз поспела клубника, – и я не услышал конец разговора. Вскоре после этого Вероника взяла привычку запираться в классной комнате с тетрадью, а с моего письменного стола начали пропадать карандаши. Одним из них я особенно дорожил, мне захотелось вернуть его или хотя бы попытаться. Безошибочное чутье привело меня в святилище Вероники. Задумчиво посасывая кончик моего любимого карандаша, милое дитя объяснило, что пишет небольшую пьеску.
– Нам ведь многое достается от отцов, правда? – спросила она.
– Да, – признал я, – но тебе не следует брать мои вещи без спроса. И я уже не раз об этом говорил. Это единственный карандаш, которым я могу писать.
– Но я вовсе не о карандаше, – объяснила свою мысль Вероника. – Мне интересно, унаследовала ли я твой литературный норов?
Оценка, выносимая писателю широкой публикой, подчас приводит меня в замешательство. Ведь совершенно очевидно, что человек, способный писать книги, объяснять суть вещей, просвещать и наставлять, должен быть исключительно умен! А как иначе он сможет исполнить свою миссию? Это подсказывает простая логика. Но если послушать Робину и ей подобных, может сложиться впечатление, что мы, писатели, не в состоянии даже себя обуздать, а не то что нести миру свет истины. Робина готова часами читать мне проповеди, стоит только ей позволить.
– Обыкновенная девушка… – заводит она свою шарманку, приняв вид университетского профессора.
Ее самоуверенность изрядно меня раздражает. Можно подумать, я не знаю всего, что следует знать о девушках! Господи, ведь это же мое ремесло. Я указываю на это Робине.
– Да-да, – снисходительно бросает она, – но я говорила о всамделишной девушке.
Даже будь я великим творцом, гением (Робина, добрая девочка, верит, что так и есть), это ничего не изменило бы. Будь я самим Шекспиром и скажи я ей: «Мне кажется, милая, что создателю Офелии и Джульетты, Розамунды и Беатриче кое-что известно о девушках», – Робина и тогда ответила бы мне: «Конечно, папочка. Все знают, какой ты талантливый. Но я имела в виду настоящих, не выдуманных девушек».
Иногда я спрашиваю себя, неужели для читающей публики литература – не более чем волшебная сказка? Мы пишем, что называется, кровью сердца. Мы вопрошаем свою совесть, пристало ли нам обнажать души, срывая с них покровы тайны? Читателю невдомек, что мы обмакиваем перья в кровь наших сердец. Для него это просто чернила. Он не верит, что мы распахиваем души настежь. Ему кажется, мы притворяемся, лукавим. «Жила-была когда-то девушка, звали ее Анджелина, и любила она юношу по имени Эдвин». Стоит нам поведать читателю сокровенные мысли Анджелины, как он воображает, будто это мы вложили их в ее голову. Читатель не знает и даже не пытается понять, что Анджелина более реальна, чем мисс Джонс, которая каждое утро ездит с ним в одном автобусе и ловко заводит весьма игривый разговор о погоде. Еще мальчишкой я завоевал популярность среди однокашников как неплохой рассказчик. Как-то днем, возвращаясь домой через Ридженс-парк в небольшой компании, я начал сочинять историю о прекрасной принцессе. Это была необычная принцесса, и вела она себя не как другие особы королевских кровей. Я ничего не мог с этим поделать. Товарищи слышали только мой голос, я же вслушивался в шепот ветра. Принцесса думала, что любит принца, пока тот не ранил дракона и не увез ее в лесную чащу. Когда принц уснул, девушка услышала, как смертельно раненный дракон зовет ее. Она подкралась к истекающему кровью ящеру, обвила руками его чешуйчатую шею и поцеловала. Ее поцелуй исцелил дракона. Сам я надеялся, что дракон немедленно превратится в принца, но этого не случилось. Дракон остался драконом, так мне поведал ветер. И все же принцесса любила его: ящер оказался вовсе не так уж плох, если узнать его поближе. Я не смог толком объяснить, что же случилось с принцем: похоже, ветру было решительно наплевать на беднягу. Лично мне история понравилась, но пятиклассник Хокер, задававший тон в нашей маленькой компании, заявил, что сказка – полная чушь и мне следует как можно скорее придумать нормальный конец.
– Но история окончена, – возразил я.
– Нет, – настаивал Хокер. – В конце девушка должна выйти замуж за принца. Ему придется снова убить дракона, и смотри, чтобы на этот раз он сделал это как следует. Где это слыхано, чтобы принцесса бросила принца ради дракона!
– Это была необычная принцесса, – не уступал я, но Хокер неумолимо стоял на своем.
– Так сделай ее обычной. Не слишком ли много ты на себя берешь? Нечего выставляться. Заставь ее выйти за принца, и поживее. Мне надо еще добраться до Чок-Фарм и успеть на поезд в четыре пятнадцать.
– Но это невозможно, – упорствовал я. – Принцесса стала женой дракона, и они жили долго и счастливо.
Хокер прибег к суровым мерам, заломив мне руку за спину.
– Так на ком она женилась? – грозно проревел он. Хокер никогда не отличался грамотностью речи.
– Она вышла за дракона, – простонал я.
– За кого?
– За дракона, – пискнул я.
– За кого? – в третий раз потребовал ответа мой мучитель.
Хокер был силен, и слезы сами полились у меня из глаз. В итоге, исцелив дракона, принцесса взамен взяла с него слово, что тот исправится. До самого конца путешествия дракон всячески старался услужить принцу и его избраннице. Доставив девушку домой, принц женился на ней, а дракон умер, и его похоронили. Моим приятелям больше понравилась эта история, я же не мог думать о ней без отвращения, а ветер вздохнул и унесся прочь.
Наша маленькая компания превратилась в читающую публику, а Хокер сделался редактором. Он продолжает выкручивать мне руки, хотя и иными способами. Кое-кто из писательской братии не желает сдаваться – толпа сбивает их с ног и мчится во весь дух, стремясь успеть на поезд в четыре пятнадцать. Но боюсь, большинство из нас – рабы Хокеров. Ветер поскучнел, стал мрачным и угрюмым, он больше не рассказывает нам историй, приходится выдумывать их самим. Может, это и к лучшему. Ведь окна и двери для того и существуют, чтобы защищать нас от ветра.
Конец ознакомительного фрагмента.