На следующий день после появления у нас Мышки хозяйка Одноглазой Берты принесла обещанного щенка. Что бы она там ни говорила, единственным признаком полублагородного происхождения «сладкой сучонки» являлось врожденное отсутствие хвоста. Впрочем, сходство со знатной мамашей скоро проявится. Но в другом. В характере.
– Как назовем?
– Такую черную? Гапка.
Пройдет неделя-другая, и Гапка превратится в чертенка, а там и в сатану. Но пока она растеряна. Новое место… Берта куда-то пропала… Али в аналогичном случае проголосил всю ночь. Гапка молчит. Но ей не по себе. А Мышка уже чувствовует себя хозяйкой. Прыгает, теребит щенка лапкой, пристает.
– Этот котенок не дает ей покоя! – ворчит муж.
Мышка раздражает его тем, что она, в отличие от Гапки, не была предусмотрена. Он терпеть не может сбоев в планах. Это у него что-то не столько идеологическое, сколько органическое. С возрастом иные сбои даже станут опасными – у него от них давление прыгает. А мне повезло: плевала я на планы. Они мне пофигу как органически, так и идеологически.
– Брось. Она забавная. Но знаешь что? Раз их двое, они наверняка подружатся. Надо ее сразу отучить от их вечной привычки спать на человеке. Иначе и Гапка за ней к нам на тахту попрется. Кому это нужно?
Ничего глупее, чем отучать кошку от кошачьих обычаев, придумать нельзя. Я еще не в курсе, что упрямее кошки существа нет, а если где-то такое и водится, это не я. Вообще разбираться в кошачьих – особая наука, нам еще предстоит ее осваивать. Под руководством этой самой Мышки. К тому же мне втемяшилось, что я больше люблю собак. От этого предрассудка тоже придется избавиться.
Комната у нас высокая, но тесная. Забита книгами доотказа. Книжные полки по всем стенам, кроме той, к которой придвинута низкая тахта, обставленная шкафами – одежным и опять-таки книжным. Пробраться на нее можно только сквозь узкую щель между ними.
Муж одарен счастливым талантом засыпать быстро и крепко, как дитя. У меня отношения с Морфеем складываются не столь благостно. Тягучее, неглубокое погружение в сон для меня работа – стихия тупо выталкивает на поверхность. Ее надо перехитрить, что удается не всегда. Ну, а в тот вечер, само собой, стоило улечься, как мягкий, чуть слышный звук возвестил о прибытии котенка.
Нащупав слабо белеющую в темноте Мышку, беру ее за шкирку и довольно резко – она должна осознать неуместность своих поползновений – вышвыриваю в щель между шкафами.
Прислушиваюсь. Ничто не шелохнется. Хорошо. Значит, поняла. Умница.
Долго одурманиваю себя мельканием образов не образов, мыслей не мыслей – в том и загвоздка, чтобы не позволять этим фантомам воплотиться во внятные формы. Тогда не уснешь. А так они постепенно размываются, подергиваются туманом, ты уже почти спишь…
Прыжок. Тихий-тихий, осторожный-осторожный. Котенок, как вор, ползет по самому краю тахты, огибая спящего мужа и меня, насилу задремавшую. Ищет, где бы пристроиться, не выдавая себя. Смекнул, что это не приветствуется, и норовит пробраться незамеченным. Не на ту напал! Хватаю. Встряхиваю грубо, чтобы припугнуть. Бросаю в темноту.
Сна ни в одном глазу.
Вызвать обратно томный хоровод усыпляющих видений удается далеко не сразу. Но вот, наконец, закружились, замелькали, будто листопад в потемках на беззвучном ветру… улетаю с ними… блаженно растворяюсь…
Черта с два растворишься! Крадется! Опять! Ясно: выжидает, когда засну – к дыханию, небось, прислушивается, стерва. И только потом предпринимает новую попытку вторжения. Ну, погоди у меня!
Выбрасываю вперед руку, цапаю котенка и со всего размаху мечу – куда? Понятия не имею, темно же! Куда придется! Костлявое тельце ударяется в полете о какую-то преграду, книжную кипу, небось – там и нет ничего, кроме книжных кип. Тома валятся на пол. Грохот такой, что разбудил бы зимнего медведя в берлоге. Но не моего мужа. Он мирно посапывает….
Что я делаю?! Совсем ополоумела спросонок! Это же не мешок с картошкой, а хрупкое живое созданье. Такое крохотное… Как я могла? Ей же больно! А если я ее покалечила?
И тут… Этому невозможно поверить, но слышу – прыжок. Больше не таясь, не выжидая, котенок с тихим урчанием идет на приступ. Да не по краю дрыхла, как раньше, а прямиком по спящему мужу топает к моему лицу. Продолжая урчать, бережно вылизывает зажмуренный глаз. Я не шевелюсь. Мое сопротивление сломлено. Раз и навсегда.
На следующую ночь Мышка затевает новый демарш. Право почивать на тахте завоевано. А под одеялом нельзя? Надо проверить!
Я со своей стороны меняю тактику. Притворяюсь спящей. Интересно, как она поведет себя на этот раз. А у котенка цель – просочиться под одеяло, меня не разбудив. Его приемы бесподобны: проползет сантиметров пять и затаится. Подождет – еще сантиметра три-четыре одолеет. Снова затихнет, да так, будто и не дышит… Минут за двадцать Мышка таким манером доползла до моего бока и там, видимо, собралась угнездиться. Я в свой черед просовываю туда руку, ласково касаюсь замершего котенка. Дескать, все в порядке, ну тебя, спи.
Она и правда засыпает, на всякий случай утверждая новое завоевание. Но больше это не повторится. Спать под одеялом ей не понравилось. Поверху – иное дело. Иногда прямо у меня на голове или на шее. К счастью, Гапку этот пример нисколько не соблазняет. Она преспокойно ночует в уголке. Напрасно мы боялись. Правда, щенок, и сам по себе шкодливый, с Мышкиной помощью натворит еще много безобразий. Но на тахту не полезет.
Почему? Или Мышка нашла способ дать ей понять, что этого – не надо? Дикое предположение, согласна. Но у меня мало-помалу создается впечатление, что от Мышки всего можно ожидать. Если однажды застану ее за чтением, я уже, признаться, не очень удивлюсь.
Никогда еще ни одно животное не было мне так любопытно, как этот лядащий котенок. Ума и обаяния в нем столько, что не поймешь, где они умещаются в таком задохлике. Между тем Мышку многие назвали бы уродливой. Присмотревшись, мы догадались, почему она в судьбоносный (да, но слово все равно противное) момент «встала, как суслик» и временами этот трюк повторяет.
То ли вследствие рахита, то ли еще почему ее передние лапы искривлены. За счет этого они короче задних. Многие ее движения и позы сохраняют присущую кошкам грацию, а столбик из нее получается просто неотразимый. Но никуда не денешься: когда она бежит, вид удручающий.
Гнутые передние лапки семенят смешно и нелепо. Зад выше головы. Шерстка короткая и слабенькая, жидкая. Окрас скучный. Да и растет плохо – уже понятно, что это будет до жалости мелкая кошка. И все же какая удача, что Федя выбрал тогда именно ее!
Удача-то удача. Но по мере того, как крепнет Мышкин преступный союз с Гапкой, в нашем жилище нарастает разор. Изобретательности этой парочке не занимать. Кошка забирается по полкам под самый потолок. Собака тоже пробует, но при ее плотном округлом брюшке и коротковатых лапах трудно удержаться за узкий свободный от книг краешек доски. Да и падать страшновато. С третьей, четвертой полки куда ни шло, а выше ей не лезется.
Ничего, устроились: Мышка ловко сбрасывает вниз плохо лежащие книги и папки с мужниными конспектами. Гапка упоенно терзает все это на полу. А там и кошка, сверзившись из-под потолка, включается в ведьминскую пляску. Эх-ма, клочки по закоулочкам!
От репрессий, как в свое время с Али, толку чуть. Больно лупить этих хулиганок рука не поднимется. Рекомендуемое компетентными источниками хлопанье сложенной газетой их не впечатляет. Али, тот наших воспитательных глупостей просто не замечал: пофыркивал на газету, как на докучную муху. Гапка, напротив, при одном виде газеты поднимает истошный визг. Что, если ее вопли услышат?
Боюсь, это даже не вопрос. Дом у нас добротный, звукоизоляция на высоте, но вряд ли такого можно не расслышать. В том числе на сопредельных улицах. Обитатели квартала, должно быть, полагают, что здесь засел изверг-маньяк, который регулярно покушается освежевать собачку живьем. В цивилизованной стране на нас бы давно натравили полицию. Между тем Гапка, разражаясь криками о пощаде еще прежде, чем карающая газета соприкоснется с ее бесстыжим носом, похоже, и не пугается вовсе – шалит. Использует повод поверещать в свое удовольствие. А голос до чего противный! Режущий, пронзительный. Он буквально терзает барабанные перепонки.
Книгами и конспектами ущерб не ограничивается. Вскоре Гапка ополчается на кресло. Мое любимое, оно же единственное. Строго говоря, полноценное кресло в нашу комнату не влезло бы, это скорее мягкий стул с ватно-пружинным сиденьем, спинкой и подлокотниками, облеченный в старенький пестрый чехол. Нам его подарила за ненадобностью моя бывшая коллега по службе.
При виде нашей аутсайдерской житухи у этой тихой женщины, раз и навсегда смирившейся с надобностью «быть, как все», в глазах вспыхивали искорки еретической мечтательности. Мы нравились друг другу: она нам своей тайной тоской птицы с перебитым крылом, мы ей – безрассудной отвагой закусивших удила маргиналов. Но столь вопиющее отсутствие уюта ее все же смущало. А кресло так и сяк пришла пора выбрасывать: семейство меняло мебель.
Кресла – моя слабость. Знакомые той поры, глядя, как я целыми днями и частично ночами сурово корплю за письменным столом, напрасно уважали меня за аскетизм и трудолюбие. Черт возьми, праздность и сибаритство подошли бы мне куда больше. А потому и кресло, посещаемое моим задом от случая к случаю, было во сто крат милее сердцу, чем постылый шрайбтыш. Забыть о сроках сдачи работ, о концепции очередной рецензюхи и о том, что такое «листаж», откинуться на спинку, дремотно прикрыв глаза и сладострастно расслабив все члены, ах, это было славно!
И вот однажды, вернувшись домой уж не помню, откуда, мы увидели, что чехол и обивка кресла растерзаны, груды ваты желтеют на полу, из раскуроченных недр мрачно торчат обнаженные пружины…
– А-а-а! – возопила Гапка еще прежде, чем я нашла глазами бесполезную газету.
– Выбросим, – муж бесчувственно пожимает плечами. Он кресел не жалует. Придерживается убеждения, что сидеть на мягком вредно. К тому же на свой манер он тонкий стилист. Такая вещь в этот интерьер не вписывается. Диссонанс, с вашего позволения.
– Ни за что!
Сметаю с пола раскиданную по всей комнате вату. Заталкиваю обратно в сиденье. Чехлу конец. Обивка тоже невосстановима. Но дыру можно прикрыть какой-нибудь тряпкой. Кстати, в искалеченном виде кресло будет гармоничней сочетаться с прочими присутствующими здесь предметами домашнего обихода.
Увы, тщета моих реставраторских усилий вскоре станет очевидной. Всякий раз, покидая жилище, мы возвращаемся к выпотрошенному креслу. Гапкино заполошное «А-а-а!» – уже без пяти минут традиционное приветствие любимым хозяевам. Да и само кресло утрачивает былые достоинства. Пружины почему-то стали выпирать, ваты не хватает. Ест она ее, что ли?
Так и быть, прощай, кресло. Хорошо, если бы ты было самой грустной нашей утратой. Но нет…
Мы по-прежнему навещаем родителей в Черном. Гапку приходится брать с собой. В электричке она ведет себя сносно: дергается, но в меру. С Али тоже проблем не возникает. Взбалмошный щенок и степенный немолодой пес друг другу не интересны, но и не цапаются.
А вот прогулки снова превращаются в сущее наказанье. Гапка то заберется в чужую ограду и забыв, где лаз, через который она туда проникла, диким верещаньем зовет на подмогу, то чудом отыщет зимой гигантскую лужу, набежавшую из прохудившейся трубы, срывается туда и плавает, отчаянно вылупив глаза, в дымящейся от мороза воде… да еще вода ли это? Труба проходит по лесу, там неподалеку армейский поселок, уж не его ли канализацию прорвало?
Вылавливаем утопающую из этой сомнительной жидкости, рискуя в свой черед туда соскользнуть. Галопом тащим мокрую на глазах обледеневающую собаку домой, моем в ванне, отогреваем в одеяле, почти не надеясь, что моржовое купанье обойдется без последствий. Однако обходится. Вечером пострадавшая уже снова катается по пыльному полу в обнимку с Мышкой. Гапка теперь раза в три крупнее и раза в четыре тяжелее кошки, даром что поначалу подруги были одинакового размера. Растут, естественно, обе, но собака сильно обгоняет. Когда, захлебываясь азартным рычанием, она немилосердно треплет маленькую Мышку, на это страшновато смотреть. Но та не проявляет ни малейшего беспокойства. Ей весело. Больно иногда, Гапка явно зарывается, но Мышка готова ей простить все, что угодно.
Любит. До странности. Но уж больше никого из животных, с которыми ей придется делить наш кров, эта кошка, брюзга и гордячка, за всю свою жизнь так близко не подпустит. Хотя они все, собаки и кошки, будут относиться к ней с исключительным пиететом.
Беда случилась весной. Тоже в лесу. Гапке исполнилось полгода – тот самый возраст, когда ее матушка в неравной драке лишилась глаза. Мы, помня об этом, старательно избегали ее контактов с другими собаками. Надеялись, что, повзрослев, она хоть немного умерит свой боевой пыл.
Она не повзрослеет. В лесу в тот день не было ни собак, ни людей. Только поодаль одна единственная машина проехала по пустынному шоссе. Гапка бросилась на нее сама, первая, как малютка Берта на громадного эрделя. Издали приметив, рванула наперерез врагу. Да не сбоку, а спереди налетела. Это был форменный вызов на бой.
Когда автомобиль промчался, Гапка с удивленным видом сидела на дороге. Жива! Проскочила между колесами, не задело!
Рано радовались. Встать она не смогла.
С нами была корзина. Рассчитывали набрать крупных, круглых, испещренных извилинами весенних грибов, именуемых у нас «мозгами». О том, что это строчки, мы узнаем позже.
Мозгов не нашли. Не успели. Корзина послужила носилками. Примчавшись в Москву, бросились к ветеринару. Гапка сидела в корзине, непривычно тихая. Ничего, кроме недоумения, не читалось в ее небольших, на редкость выразительных глазах. В ней только и красивого, что эти глаза и подвижные, острые, тоже выразительные уши. Но те и другие так милы, что на Гапку всегда тянуло смотреть. От нее исходила, точнее, из нее перла кипучая энергия. Слишком кипучая…
Доктор взял что-то, похожее на шило, и ткнул им собаку в спину. Гапка не шелохнулась.
– Позвоночник перебит, – сказал врач.
– Это безнадежно? Совсем ничего нельзя сделать?
Он ткнул еще раз.
– Только усыпить. Если бы хоть слабенькая реакция, был бы какой-то шанс, а так… Полная потеря чувствительности. Сами видите. Оставьте ее здесь.
– Нет. Сделайте сейчас. При мне.
– Что ж, пройдемте в коридор. Сюда, пожалуйста. Посадите ее на стол.
Так мне теперь и помнить Гапку, пока смерть или мистер Альцгеймер, не к ночи будь помянут, не смоет мои картинки. Вот она сидит на сером столе в обшарпанном коридоре, с глазами, где ни боли, ни страха – одно удивление. Когда и оно погасло, я перестала гладить ее и ушла. С ощущением предательства. И с бессмысленным сожалением. Ведь могли ее отдать! Уперлись, идиоты. Месяца не прошло с тех пор, как нас просили подарить Гапку. А мы отказались.
…Это была молодая одинокая женщина из Риги. Сдержанно нервная, ироничная. Непреклонная в решениях, особенно безумных. Кажется, ни разу в жизни не повысившая голоса. Почему она вдруг так влюбилась в нашу нахальную, крикливую, разнузданную хулиганку и погромщицу?
– Подруга просит отдать ей нашу собаку, – сказала я между делом сотруднице журнала, занеся в редакцию очередную работу. – Собака ужасная. Неуправляемая. Квартиру разгромила. Наделена колоратурным сопрано смертоносной мощи. Другой бы счастлив был избавиться, еще приплатил бы. А я не могу. Оказывается, мы уже любим это чудовище.
Между двуногими, неравнодушными к судьбам собачества и кошачества, союзнические отношения налаживаются в два счета. Мы обе с редакторшей принадлежим к этой категории населения. Иначе бы я ей такого не говорила. А она не включилась бы с полоборота:
– Ей нужна собака? Сейчас я вам запишу телефон Такой-то, – назвала уже известное мне имя московской поэтессы, – у нее на передержке собачка, она ее где-то подобрала, ищет, куда бы пристроить. Съездите к ней! Вдруг вашей знакомой понравится?
И мы отправились в Фили. Нас встретили сама поэтесса, статная, белокожая, из породы богинь, и ее четырнадцатилетняя дочь, хрупкая, пониже ростом и мастью потемнее, но не без победоносных материнских черт. Хотя кроме этих двух образцов торжествующей женственности в квартире никого не наблюдалось, атмосфера напоминала штаб партизанского отряда. Им было не до нас: по имеющимся сведениям, с часу на час ожидался рейд гицелей. То мать, то дочь звонили кому-то по телефону, уточняли разведданные, выясняли энергично и тревожно, не видно ли собак в районе того или этого дома – если надо кого-то приютить на время, спрятать, подманить, они готовы!
Собачка, предлагаемая нашей приятельнице, пластом лежала в углу, силясь слиться с подстилкой. Она была отличная – интеллигентная и чуткая. Мгновенно поняла: пришли за ней. А ее уже спасли, и не эти. Она знать нас не желала. Хотела одного – остаться с богиней и ее дочкой. Наше появление ввергло ее в такое отчаяние, что она категорически отказалась встать на свои длинные неправдоподобно тонкие лапки:
– Оставьте меня, чужие! Я так слаба! Вы меня убиваете! Смотрите, я теряю сознание!
Вся шелковая, трепетная, узкая, изысканно блондинистая, уши меланхолически висят, на длинной томной мордочке безмерная грусть… Полная противоположность Гапке, как в насмешку. Такая нашей рижанке даром не нужна.
Прощаясь с Гапкой, уезжающая к себе в Ригу гостья вздохнула:
– Видно, придется мне научиться жить без этой волшебной собаки.
Ее слова долго царапали меня изнутри, пока мы не узнали из очередного письма, что младший братец, донельзя злобный и депрессивный, покалечил пианино, взятое сестрой напрокат. Придется выплачивать деньги, по ее кошельку непомерные. Юношу раздражало бренчанье. Он требовал, чтобы в доме было тихо, и если сестра не избавится от пианино, угрожал позаботиться об этом сам. Ей не верилось. Оказалось, зря.
Я видела этого кудрявого херувимчика. Их общая матушка, знатная работница какого-то предприятия, к моменту его рождения уже вконец проспиртовалась и остервенилась на почве пролетарской идейности и рабочей гордости. С мальчика, пожалуй, взятки гладки. Пройдет год-другой, и он удавится. Но прежде он удавил бы Гапку. Всенепременно. Первая же ее колоратура стала бы последней. У нее не было шансов.