Ох, какой же я была неблагодарной! Запоздалое смиренное спасибо покойной бабушке. Она не дошлифовала меня – я, к примеру, поныне ножом и вилкой орудую как-то неловко. Но при любом градусе отчаяния не бесноваться, не вымещать свои корчи на других, обойтись без нытья и трагических поз – полезный, оказывается, навык.
Да, небесная твердь таки пошла трещинами, рушится, давя меня в лепешку, кромсая и погребая с головой. Это впечатляющее действо разыгрывается наперекор естеству бесконечно долго, месяцами, хотя такого, по всему, и пяти минут не выдержать.
А я с тупым упорством продолжаю имитировать нормальную жизнедеятельность. Исправно скалю зубы при всех «Здравствуйте» и «До свидания». Учтиво хмыкаю, прослушав анекдот. Аккуратно отвечаю на письма иногородних разлетевшихся по стране однокашников. Никого не обременяю жалобами. А слезы – странно, что подушка, впитав столь многое, не скрипит от солевых отложений – проливаю по ночам. Без свидетелей.
И тут у меня появляется собака.
Это идея отца. Старик проницателен, как змей. Мама и сестра верят в мою мифическую стойкость. Стены в квартире тонкие, практически фанера, и мне порой слышны их кухонные перешептывания.
– Так подавлена…, – удрученно бормочет мама.
– И ужасно постарела! – подхватывает сестра.
– Она справится.
– Конечно, при ее-то гордости… Но так вдруг проступило, что ей уже под тридцать! Я стараюсь не оставлять ее одну, но у меня столько дел…
– Не надо. Она сама знает, как ей лучше.
Сочувствуют. Но насколько плохи дела, к счастью, не догадываются. А папу моим вялым домашним лицедейством не надуешь. Сам комедиант, каких поискать. Он-то в курсе, что я схожу с ума. Диво дивное: не шпыняет! Впервые в жизни. Положим, и не стоит труда – меня теперь не проймешь, хоть из пушки стреляй. Выстрел я бы, напротив, приветствовала. Без шуток.
– Раз ты повадилась болтаться одна по лесу, купи пса. Только, уж сделай милость, породистого. И выбери посерьезней, иначе какой смысл?
Что ж, я листаю подсунутый им (нет, ну надо же!) рекламный проспектик, останавливаюсь на боксере, просматриваю объявления, звоню хозяевам ощенившейся суки, еду по названному адресу и, расплатившись, заталкиваю в сумку круглое пучеглазое существо. Сумка протестующе корячится, попискивает и оттягивает руку – животное, маленькое с виду, отличается поразительным удельным весом.
По клубным правилам кличка должна быть на «А». Ладно. Допустим, Али.
С его появлением имитация жизни досадным образом усложняется. Возникают новые задачи. Породистому щенку требуется много чего. И перво-наперво лечение: Али мигом подхватывает чумку, если не куплен уже больным. Спасти его удается, но пасть искривилась. Нас предупредили: возможно, что и нормальных зубов не будет. Такое осложнение после чумки не редкость.
– Ветеринар предложил выписать справку, чтобы можно было вернуть Али заводчику и получить взамен полноценного щенка! – негодующим басом гудит мама, взявшая на себя перипетии лечения. – Они, дескать, обязаны выдать нам другого, этого остается только усыпить!
Предложение не обсуждается. Родословная утратившего ценность Али улетает в мусорное ведро, а мы принимаемся растить криворожего дурня с желтыми пенечками вместо зубов, которому предстоит до старости сохранять щенячий нрав. Мы так и не узнаем, что это с ним – еще одно постчумное осложнение или дар судьбы, обеспечившей псу столь ценимые по нынешним временам безоблачно позитивное отношение к жизни и напористую любовь к себе. Научить его чему-либо, кроме этого, так и не удалось.
Роль грозного защитника, которую ему прочили, станет предметом дежурного семейного осмеяния. А я превращусь в собачницу – мне-то от своей роли никуда не деться. Прогуливай, воспитывай, обучай на площадке и вне.
Ни шатко, ни валко исполняю положенное. Знакомлюсь с местными собаковладельцами, выгуливающими питомцев в том же лесопарке. Все мы встречаемся на его дорожках, петляющих над прудом среди сосен. На ходу обмениваемся собачьими, а то и житейскими историями, советами, шутками. Это выглядит приятельством, им не являясь. Личные качества собеседников здесь, как ни крути, фактор второстепенный. Всяк ищет общения с хозяевами собак, состоящих в дружбе с его собственной, и торопливо сворачивает на боковую тропку, приметив тех, с кем возможна грызня.
Нас никто не сторонится. Али игрив, юн, бугрист и поджар, как надлежит боксеру, признан красавцем, несмотря на перекошенную челюсть, и так безобиден, что импонирует всем. Сам всех любит – дву- и четвероногих – и пользуется взаимностью.
Клуб своего рода. Люди, за редкими исключениями, милые. Я уже и собак знаю по именам. Чего от кого ждать, мало-помалу разбираюсь. А один молоденький доберман в меня влюбляется. По утрам, когда бегу на электричку, несется, унюхав издалека, не обращая внимания на крики уязвленных хозяев, напрыгивает, немилосердно пятнает лапищами мои одежки, ляпает по носу мокрым язычищем.
– Хороший, – говорю я ему. – Славный пес.
А в душе, кроме боли, ничего. Люди, звери, свои, чужие – мне все едино.
Врет народная поговорка про вышибание клина клином. Если этот способ и годится, то не для серьезных случаев. Никого нового – ни собак, ни любовников – нет резона заводить, пока ты такая. Грешным делом, я так и не смогла толком полюбить Али, которым обзавелась на пике своего кошмара. Да и роман, наметившийся через пару лет, оказался пустой затеей, хотя и мой друг был добрый малый, и я питала благие намерения. Раз забрела в пустыню, остается только ее пересечь, без вариантов. Топай, как можешь, на миражи не зарься.
Однако Али все-таки не мираж. И не только потому, что туловом плотноват: больно увесистый обман зрения. Главное, в наших стенах он появился очень кстати. Стал настоящей отрадой. Но не для меня – для мамы.
Прежде ей помогала жить наша дружба. Задорный романтический союз. Он не нуждался в излияниях, подарках, знаках ритуального внимания – мы с ней в грош их не ставили. Когда мне пришлось подделывать внешние проявления своего разрушенного изнутри бытия, оказалось, что формальностям, которые можно сымитировать, между нами нет места. А так понимающе встретиться глазами в самую нужную долю секунды, заговорщицки ухмыльнуться, со смаком выдать цитату из Козьмы Пруткова или Тэффи, как водилось у нас прежде, – ничего этого я больше не могу.
Гомеопатические крупицы радости, сущий пустяк, но без них мама осталась один на один с нудными тяготами быта, отцовыми злыми нападками, сетованиями разочарованной жизнью сестры. Все это и раньше медленно подтачивало ее, а когда единственная крошечная отдушина закрылась, стало убивать.
– Когда же ты опять станешь веселой? – вырвалось у нее однажды так тоскливо, что у меня сердце упало. Я бездарно промямлила что-то ободряющее. А внутренний голос каркнул свое «Невермор».
Зато Али весел неподдельно и постоянно. Резвый, придурковато хитрый, шаловливый. Он создает уйму проблем, но его неуклюжая суета разгоняет морок уныния. Вертя мускулистым задом, он с грохотом обрушивает стулья. Вертя передом, ликующе разевает пасть, пускает пузыри и плюется, как верблюд. Толкаясь – похоже, нарочно, из озорства, – оставляет на своих и чужих липучие рыжие шерстинки.
Он смешной. Маме необходимо смеяться. Это для нее условие выживания. Раньше мы смеялись вместе. Поводы изыскивали где придется, все шло в ход – книги, повседневность, воспоминания. Теперь ей осталась в утешение только лукавая Алишкина рожа с вечной ухмылкой и торчащим справа одиноким недозубом. Неважно, что он не светоч ума, наплевать, что ни к кому особенно не привязан – всем одинаково рад. Он радуется – вот что главное. Тут на него можно положиться.
Выгуливать это сокровище – то еще приключение. Держать его вечно на поводке жестоко, а отпуская, приходится много чего бояться. Ненавижу конфликты. А ему только дай подразнить прохожих. С лаем носится, петляет вокруг перепуганной старушки или разъяренного офицера, забавляется стонущими вскриками одной и грозным рычанием другого. Отбирает у гуляющих детей мячи, а у мужиков, вздумавших нарубить в лесопарке хвороста, топоры. В ответ на такую попытку один недоумок чуть не раскроил ему череп. Доверчивый пес в восторге – игра же! – плясал перед ним, увертываясь от топора с поистине боксерской сноровкой, а этот тип, плотоядно бормоча «Урою, падла!», снова и снова прицеливался, размахивался, мазал, прицеливался опять.
Я бежала к ним со всех ног, выкрикивая извинения и уверения, что «не укусит», но осознав происходящее, изрыгнула угрозу, какой от себя не ожидала. Затрудняюсь вспомнить в точности, что именно услышал из моих уст дровосек, но прозвучало экспрессивно – противник спасовал. Подозреваю, однако, что моя старорежимная бабушка таких бы слов не одобрила.
В тот момент до меня дошло, что какая-то жизнь во мне, пожалуй, теплится. Но пока никто не посягает на безопасность Али, он меня положительно бесит. Ходить с ним на собачью площадку скука смертная. Рявканье тупого отставника-инструктора «Собака должен знать дисциплину!» навязло в ушах. Али с особым цинизмом плюет на этот лозунг. На занятиях он кобенится, как ленивый троечник. Команды худо-бедно выполняет, похоже, все-таки опасается инструкторского гнева, но всем существом дает понять, что с его стороны это не более, чем одолжение. Дома, где ничто не отвлекает, в охотку изображает из себя ученого пса. Перед гостями выпендривается. А вырвавшись на волю, никаких «Ко мне!» и «Фу!» знать не желает, чинно шествовать рядом отказывается категорически, и не поймешь, что с его двойными стандартами делать.
– Я думала, он чистосердечный дурак, а он еще и прикидывается! – брюзжу я. – Стоит ли давать ему образование?
– Хочешь, я буду водить его туда? – предлагает мама. – Пусть уж доучится. Тебе надоело, а я полна свежих сил. К тому же ты ходишь в должность, а я свободна.
– Правда? И тебя не затруднит?..
– Нисколько.
С этого начинается мое постепенное, шаг за шагом уклонение от прямых обязанностей. Мама не свободна, куда там: она тащит на себе все хозяйство дома сего и терпит все его занудство. А ведь ей за семьдесят. Но она держится так, что об этом легко забыть. Пройдет год-другой, и никто не вспомнит, что Али куплен, собственно, для меня. Он мамин. Уже не я, а она приносит с прогулок нехитрые байки лесопаркового собачьего общества:
– Помнишь Оду и Тегри?
– Конечно. Серая грозная боксериха и рыжая глуповатая догиня. Подружки.
– Они в ссоре! Возненавидели друг друга люто. Их хозяева теперь только и делают, что озираются, опасаясь встречи. Вместо «Добрый день!» кричат издали: «Вы случайно Оду не видели?», «Простите, там Тегри не пробегала?» А сегодня недоглядели. Врагини столкнулись нос к носу. Сцепились! Ревели, как бешеные львы! Хозяйка Тегри чудом умудрилась поймать ее за ошейник, а Владовский – при его-то чопорности! – в прыжке плюхнулся на живот и ухватил Оду за задние лапы. На это стоило посмотреть!
– Они подрались, а у тебя рука перевязана. Ты что, ввязалась в миротворческую операцию? Пролилась кровь?
– Ну, пролилась, – мама мрачнеет, сердито дергает плечом. – Там ввязываться было ни к чему, они сами справились. Меня тяпнула Криста. Бедная собака, у нее хозяин сволочь…
Криста – черная терьериха, она души не чает в маме. Увидев ее, бежит навстречу, льнет кротко и жалобно, бодается, будто кот-гигант, лохматой башкой, просит ласки…
– Не может быть! Как это случилось?
– Все было, как всегда. Я ее гладила. Она вдруг дернулась и вцепилась. Наверняка у нее там, под шерстью, ушиб, я сделала ей больно. Собака замучена вконец, этот гад ее бьет. Он и тут набросился, принялся избивать несчастную. Я пыталась его остановить, но где там, это же форменный садист! Сам говорил – завел собаку, только чтобы на щенках подзаработать! Относится к ней черт знает как, запугивает, истязает! Это у него называется «собаке нужна мужская рука!» Ох! Самого бы его так!
Непроизвольно сжимает кулаки. Красное пятно на бинте взбухает новым соком. Мама не смотрит – подумаешь, царапина! Она лихо дралась в детстве, которое пришлось на годы военного коммунизма – шальное время, когда профессорская внучка могла предводительствовать поселковой мальчишеской ватагой. Заслушаешься, какими страстными понятиями о благородстве ее бандиты руководствовались. Было нельзя ударить упавшего, постыдно напасть вдвоем на одного, немыслимо обидеть увечного, будь он хоть трижды доносчиком, а если крадешь яблоки в чужом саду, дело хорошее, но не вздумай ветку сломать! И вопрос чести – защищать слабых! Сейчас, я-то знаю, в ней на миг «открыла два огромных глаза» не печаль, а отроческая рыцарственная мечта отметелить негодяя за бедную Кристу.
– Мама! Он победит! Я его помню. В нем килограмм сто пятьдесят! И это не жировая ткань, а стальные мускулы. Ими же плотно набит его череп. Жалко Кристу. Но тут ничего не поделаешь. Она уже сумасшедшая. Держись от нее подальше, – говорю я, понимая, впрочем, что сотрясаю атмосферу напрасно. Маме тоже жаль истеричную терьериху, но не так отвлеченно, как мне. При первой же встрече она ее снова погладит. Не бросать же друга в беде из-за пустячного укуса!
– А знаешь, какой смешной казус случился с Владовским в экспедиции?..
Вот о Владовском не надо бы. Вторичное упоминание одной и той же фамилии, тем паче мужской, отцу не понравится. Он тиранически ревнив, ему невыносимо любое проявление маминого интереса к кому-либо, кроме его персоны, и с годами эти страсти не остывают. Владовский – собранный, до педантизма опрятный, рано лысеющий мужчина лет сорока, самый занимательный из всех собеседников, каких возможно встретить в нашем лесопарке. К тому же он снискал мамину приязнь по-умному заботливым обхождением со своей любимицей, этой жутковатой Одой. Ода – единственное в мире существо, перед которым благоговеет Али. Мы, хоть мама, хоть я, можем сколько угодно надрываться, оглашая местность унылыми призывами «Али, ко мне!» – он появится не раньше, чем сам того пожелает. Но случись рядом Владовский, все решается мгновенно. Стоит ему обронить вполголоса:
– Ода, Али – к хозяйке, – и дело в шляпе. Собака ныряет в чащу, что у них там происходит, остается за кадром, но почти сразу они появляются вдвоем. Наш рыжий нахал трусит следом за суровой, темно-серой в полосочку Одой (эта масть у знатоков именуется тигровой, хотя не похожа). Его круглые гляделки прикованы к обрубку ее хвоста, в них читаются преданность и восхищение. Даже вечная кривая ухмылка с торчащим коричневым недозубом кажется не дерзкой, а подобострастной. Негодный пес давно прошел весь курс собачьего обучения, но, кроме Оды, никто ему не указ. Она же, как водится у царственных особ, позволяет себя боготворить, не более того.
– Пятеро друзей, все из одного НИИ, – беззаботно продолжает мама, а я вижу, как леденеют без того светлые глаза на отцовой небритой физиономии, как кривится тонкий ехидный рот, – взяли отпуск. Идея – бежать от цивилизации. Подались наудачу, куда глаза глядят. Дома предупредили только, что направление – север. Забрались там на какой-то остров, где, кроме поселочка и леса, ничего нет. Поставили на берегу палатки, ловили рыбу, жгли костер, блаженствовали. Только на жен злились: ни одна за месяц даже открытки не прислала. Они-то чин-чином бросали свою корреспонденцию в почтовый ящик, обратный адрес «до востребования» сообщили… Только перед самым отъездом выяснилось: этим ящиком, что на стене почты, пользоваться не принято. Письма надо было отдавать продавщице в лавке! Кто бы догадался? А женам каково? Сгинула же вся группа, ни слуху, ни духу, неделями нет вестей! Они уже считали себя вдовами. А мадам Владовская с ее нервами, она же, наверное…
Какие они разные, родители! Мама, загорелая, с размашистыми движениями не по-женски больших добрых рук и все еще отливающими зеленью молодыми глазами, не умеющими загодя примечать опасность, и он – бледный, как гриб в подвале, надменный, малорослый, хищно настороженный: о, не надейтесь, от него ничто не укроется! Даже то, чего нет.
Жалеет ли он, что когда-то предложил мне купить собаку? Ведь если бы не Али, в маминой жизни не появились бы все эти отвлекающие глупости, эти, может статься, греховные искушения!
Вопрос праздный. Отец ни о чем не жалеет. Все, что он когда-либо сделал, сказал, решил, было правильно до великолепия. Если же последствия столь безукоризненных демаршей выйдут все-таки неважнецкие, ответственности он на себя не возьмет, не мечтайте. Он звучит так гордо, что даже по мелочам не раскаивается. То, что ему не к чести, подлежит забвению. Дурная выходка, несправедливое обвинение, неудачный замысел?! Их не было! Какая низость – приписывать ему подобные вещи! Он не имеет к ним ни малейшего отношения. Кто угодно, только не он!
Али тем временем, помусолив и маму, и меня, подкатывается к непреклонному старцу, тычется сопливым носом ему в колено, требует свою порцию ласки. Вымогает, так уж и быть, небрежное, якобы бессознательное похлопывание. В сущности, папа любит и животных вообще, и наше несуразное четвероногое в частности. Но если завтра из его гневных уст прогремит сообщение, что ему «эту безмозглую тварь нагло навязали», я не удивлюсь.
Удивится мама. Она все еще принимает его игры за чистую монету. Ей кажется, что столь творчески манипулировать прошлым можно, только если ты последняя дрянь. Думать так о нем она не в силах. Я тоже, сколько ни бешусь, знаю: такого простого ответа здесь нет. Но ее попытки напоминать, как все было на самом деле, эти наивные «Постой, ты же тогда первый…» – такая тщета! Кроме вязких велеречивых сцен, пыточных для нее и возбуждающих (боюсь, что приятно возбуждающих) его, это ни к чему не приводит. Никогда.
«Странно, – не в меру самонадеянно дивлюсь я, – зачем она, умный человек, снова и снова наступает на те же грабли? Вот уж не стала бы! Пора, наконец, понять: он не желает помнить, он творит другую реальность. Все их препирательства о невозвратном былом строятся на один манер: для него правда не то, что было тогда, не эти ее скучные, как прошлогодний снег, ненужные подробности, а то, как ему угодно, чтобы их – наша – предыстория выглядела отныне и навеки. Ради этой картины собственного сочинения автор готов, почти рад тупой пилой перепиливать оппонента. Будет возмущенно разоряться, риторически скорбеть, ядовито обличать. Мама устало замолчит. И ему в который раз покажется, что он победил».
Смотрю – не в упор, нельзя, искоса, – как его изящные, подпорченные контрактурой пальцы нервно сжимаются, как подрагивают, дымясь «Беломором», тонкие ноздри. Он дуется из-за Владовского. Ищет повода затеять очередной спектакль. Экскурс в псевдопрошлое зреет, как зреют нарывы. Вот-вот прорвется. Мамино бабье легкомыслие, с младых лет неисцелимо изранившее его чистую, возвышенную мужскую душу, снова будет изобличено. Пора удирать.
– Я, пожалуй, пройдусь.
– Али возьмешь? Смотри, чтобы бедного песика кто-нибудь не обидел!
– Не беспокойся. За БП я костьми лягу!
Мы с ними по-прежнему живем под одной крышей. Я стараюсь проводить под ней поменьше времени. Выхода нет. Мама его не бросит. Сорок пять лет она ждет, что он образумится. Тридцать два года назад и меня-то родила, потому что любимый клялся: «Тогда у нас все изменится!» Почему-то не изменилось. Ах да, он забыл уточнить, что мечтал о сыне. В сорок мама решилась на вторую попытку. Снова девчонка. Так что мы с сестрицей, можно сказать, порождение не только его чресл, но и его мечт. Мечтать он мог хоть о купидоне с крылышками, по этой части наш родитель большой дока. Стать другим, вот что ему не дано. Впрочем, это под силу мало кому из нас.
Да, только мама способна все еще верить, что происходящее с ними – не ошибка, которую можно поправить, а закономерность. Любовь двух столь несовместимых людей безысходна до тошноты. Капкан, которого мне не сломать. Отстраниться – единственное, что осталось. Смириться.
Что же, я отошла от них?
Течением отнесло. Да и теперь несет куда-то, «как дохлую рыбу». Сравнение из убогой насквозь партийной книжки, а поди ж ты, привязалось, будто мотивчик дешевого шлягера. Однако я уже слегка пошевеливаю плавниками. Так ведь и время на месте не стоит. Сестра в свой черед успела окончить университет. Распределение ей досталось волшебное. Куба на два года – сказка же!
Я вяло завидую и анемично радуюсь этому чувству как доказательству, что жива. Сочиняю длинное неуклюжее напутствие, мол, «дружок, возьми в баул дорожный на счастье пару домовых, Али немыслимую рожу на фотографии и стих вот этот, зависти отравой пропитанный: «Зачем не я..?» И тэ дэ. Новоиспеченная филологиня отбывает, искрясь и волнуясь, к далекому теплому морю учить военизированных, но все еще не по-советски разнузданных кубинских детей русскому языку. Я остаюсь зализывать старые шрамы, получать письма из Гаваны, строчить ответы. Еще чаще и длиннее, чем друзьям.
Уже второй год она там. К ее возвращению я задумала квартирный обмен. Ссылаюсь на ряд соображений – в Балашихе, дескать, скверная экология, да и сестре после какой-никакой заграницы легче будет вернуться в отремонтированную квартиру вместо нашей пещеры, обшарпанной и мрачной, которую проще поджечь, чем довести до ума самим. В подспуде прячется третья причина – моя жажда сменить обстановку. Перебраться куда-нибудь, где не кишат вампирствующие призраки былого.
Об одном я забыла подумать: хорошо ли это для мамы. Переезд оборвет последние паутинно слабые ниточки, связывающие ее с внешним миром. Скоро балашихинский лесопарк и все сообщество рыщущих по нему собак с пастырями их отойдет в прошлое, как ранее отошла мамина служба. Ее там ценили за блестящий профессионализм, тревожно уважали за независимость суждений, любили за остроумие и великодушие. Но друзей настолько близких, чтобы остаться с ней после ухода на пенсию, не нашлось. И быть не могло. Родитель их бы не потерпел.