Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985—1999 гг.. #USSRCHAOSSS_politics (Е. Ю. Бузев, 2017)

Основатель «Яблока» Вячеслав Игрунов о роли диссидентского движения

Трансформация Советского Союза была позитивно воспринята диссидентами, которые еще с 1950-х открыто выражали свои политические взгляды, существенно отличавшиеся от господствовавших. Общей протестной идеологии не существовало – диссидентами считались либералы, националисты, религиозные группы и коммунисты, считавшие искаженными в СССР принципы марксизма. Начало движения несогласных обычно связывают с судебным процессом над писателями Даниэлем и Синявским в 1965 году и протестом против ввода войск в Прагу в 1968 году. В конце 1960-х годов 45 % всех инакомыслящих составляли ученые, 13 % – инженеры и техники. Для противодействия было создано Пятое управление КГБ по борьбе с «идеологическими диверсиями» – всего по статьям об антисоветской деятельности в 1956–1987 годах осудили 8145 человек.

О роли диссидентов в революционную пору рассказывает Вячеслав Игрунов, в прошлом – создатель первой в СССР библиотеки неподцензурной литературы, зампредседателя партии «Яблоко» и депутат в 1994–2003 годах. За активность КГБ наградила Игрунова диагнозом «вялотекущая шизофрения» и запретом на высокооплачиваемые работы.

Будучи антисоветчиком, я думал о трансформации строя. Но я точно знал, что никакие перемены невозможны снизу – нет той самоорганизации людей, которая могла бы повлиять на ход событий. Когда я занимался подготовкой к революции против советского строя, то был глупым мальчиком. Чем больше учился, тем больше видел, что революция отбрасывает общество назад. Да, иногда она решает некоторые вопросы позитивно, но в целом баланс отрицательный. Я перестал любить революцию, но, разлюбив ее, хотел собрать команду интеллектуалов ради модернизации. Со временем я понял, что возможности реформ зависят от первого лица в государстве, и поэтому внимательно следил за переменами во власти. Сначала в воздухе витала надежда, что сразу после смерти Юрия Андропова в восемьдесят четвертом году на место генсека выберут молодого Михаила Горбачева, но предпочли опять старика.

Когда Горбачева назначили, мы радовались, но как послушал его, так разочаровался. Через некоторое время же, несмотря на реформистские тезисы ускорения, началось неприемлемое – борьба за дисциплину и с алкоголизмом.

Андропов пробовал уже такое и отказался, однако Горбачев наступал на те же грабли. Резко ограничили продажу спиртного, вырубали виноградники, по парикмахерским и баням искали прогульщиков. Я работал старшим мастером, и политика ускорения на моем заводе точного оборудования проявилась в том, что квалифицированные рабочие делали ключи для консервных банок.

Я не занимался публичной критикой, сосредоточившись на выработке программы реформ. После освобождения работал садовником, почтальоном и сторожем, прежде чем сумел устроиться техником-экономистом. Арестован я был в семьдесят пятом году. Начало следствию дали показания Глеба Павловского[20], который оказался не готов к допросам в КГБ. Но, пережив потрясение, он пришел ко мне и принял стратегию поведения, которую я ему предложил. Он твердо выдержал линию поведения, и никаких претензий по этому эпизоду у меня к нему нет. Любой человек слаб и может оступиться, но если есть осознание вины, то нельзя ставить клеймо. Позже Глеб легко вошел в диссидентскую среду, хотя, с точки зрения моральных требований, некоторые считали, что он вел себя так себе.

В восемьдесят шестом Горбачев после встречи с Миттераном дал с ним совместную пресс-конференцию. Барская уверенность Горбачева при общении с советской прессой неожиданно сменилась нервозностью и желанием объясниться. Мне показалось, что он искренне переживает за страну. Тогда я решил оставить в Одессе жену с детьми и попытаться что-то сделать в Москве. С осени восемьдесят шестого я регулярно ездил в столицу. В то же время Павловский пролоббировал выпуск моей статьи в журнале «Век XX и мир», хотя я был уверен, что такого антисоветчика никто не опубликует. После публикации сразу несколько изданий предлагали работать журналистом.

Памятник жертвам Сталина

В мае восемьдесят шестого через Павловского я втянулся в деятельность неформальных клубов. Для себя я видел задачей создание интеллектуальных центров реформ. Но понимания в Москве я не нашел. В июне восемьдесят седьмого встретились с Юрием Самодуровым[21], вернувшимся из экспедиции в Казахстан, где он работал геологом. У него была идея добиться от властей памятника реабилитированным жертвам сталинских репрессий со скрипторием, куда каждый год пионеры под барабанный бой будут помещать реабилитационные списки.

Я же полагал, что мы вползали в революцию и нужно быть готовыми: организовывать единомышленников и продумывать программу реформ. Чтобы появился памятник, считал я, необходимо организовать исследовательский центр и пересмотреть историю страны. Тогда сменятся ценности, и можно будет влиять на общественное мнение. Иначе поставят памятник, а всё останется по-прежнему – мало ли у нас памятников, мимо которых проходят. Поставить памятник реабилитированным жертвам – это не сделать ни шага вперед.

Мне отвечали, что КПСС вообще не даст ничего сделать. Мою декларацию в «Мемориале» посчитали слишком радикальной и ее даже не зачитали на конференции неформалов. Тогда я распространил свое предложение среди активистов – тему подхватили, группа сторонников памятника переименовалась в «Мемориал», стали выходить на сбор подписей.

В восемьдесят восьмом создали оргкомитет, куда вошли люди из журнала «Огонек», «Литературной газеты», Союза архитекторов, Союза художников и Союза кинематографистов.

Нам препятствовали в регистрации, задерживали при сборе подписей, закрыли расчетный счет. Самодуров и Лев Пономарев[22] убеждали, что не нужно действовать без ЦК, а я противился такому контролю – меня поддержал академик Андрей Сахаров, впавший в опалу создатель советской водородной бомбы. Из-за давления ЦК часть официоза из оргкомитета грозилась уйти, если мы проведем учредительный съезд. В итоге оказалось, что организовать независимо от власти движение против тоталитаризма проще, чем добиться от государства воздвижения памятника.

Западные фонды

В то время деньги мне удавалось зарабатывать двумя способами. Помогал тиражировать литературу через свою организацию «М-БИО», создавшую неформальную альтернативу «Союзпечати». Заказы также получал и от Людмилы Алексеевой[23], затем их направляли в прибалтийские типографии.

Во-вторых, приезжали американские леваки, желавшие познакомиться с СССР. Этих революционных туристов я возил от Одессы до Таллина. Раньше возможности свободно прокатиться у иностранцев не было, а они мечтали увидеть колыбель революции и надеялись, что будет новый социализм. Я организовал всю турпрограмму – в итоге заработал на квартиру.

В восемьдесят восьмом году я ходил с идеей создать структуру для адаптации неизбежных после крушения Союза беженцев. Я полагал, что идет революция и, хотя Бастилия еще не взорвана, заряды уже заложены. Я уже тогда считал, что крах СССР реален, а потому не надо подталкивать к необдуманным реформам. Но мне никто не верил – беженцы армяно-азербайджанского противостояния казались обществу эпизодом. Из-за возможного краха государства я боялся, что хлынут огромные потоки русскоязычных. Нечто аналогичное случалось при распаде колониальных систем Англии и Франции. В восемьдесят девятом году я разочаровался в той элите, на которую делал ставки, – ив Горбачеве, и в новых демократах. Пытался собрать молодежь и содействовать возникновению новой политической элиты, но времени для этого не было. Процессы в революции идут слишком быстро – надо работать с теми, кто есть.

В тот же год американский финансист Джордж Сорос пригласил меня в фонд «Открытое общество» возглавить программу «Гражданское общество». Для начала дал 100 тысяч долларов, и я сам написал заявки на все проекты – Московскую школу политических исследований, Высшие социологические курсы, правозащитную группу «Мемориал», группу поддержки беженцев, о которой я мечтал.

Грант обеспечивал техникой: купленный ксерокс дали в пользование «Литгазете», которая предоставила комнату для собраний и сбора вещей для беженцев. Здесь же комитет нарекли «Гражданским содействием». Мы занимались помощью пострадавшим, госполитики в отношении беженцев не существовало. Помимо Сороса, помогали французы и швейцарцы – слали и деньги, и гуманитарку.

Также программа «Гражданское общество» поддерживала газеты и интеллектуальные центры по всему Союзу – в Киеве, Ташкенте, Ереване, Новосибирске, Крыму, Саратове, Донецке, Риге. В конце девяносто первого года Сорос сказал, что раз демократия победила и Егор Гайдар во главе российского правительства, то надо сотрудничать с ними. Я отказался – считал, что нужно опираться на низовую активность. К тому же мне не нравилось начавшееся сотрудничество Сороса с националистами Украины и других постсоветских государств. Мне не нравилась экономическая политика Гайдара и его ленинградских экономистов – я общался с ним еще в восьмидесятых. В обществе доминировало ощущение, что достаточно принять европейские законы, чтобы в СССР, а затем в России возникло европейское общество. Протест против либерализации начался, когда отпустили цены и население обнищало. Но было уже поздно – Ельцин утвердился во власти, и общество стали ломать через колено.

«Яблоко»

В девяностом я участвовал в работе оргкомитета движения «Демократическая Россия» и видел, что это популистское движение, которое вытаскивало на свет нереализуемые лозунги и обращалось к Ельцину, как к «своему». Хотя Ельцин, набрав популярность, видел их известно где в белых тапочках. К осени девяносто второго года сложилось впечатление, что не только Союз распался, но и Россия идет по этому пути. Я решил вернуться в политическую жизнь. Павловский помог организовать встречу с Григорием Явлинским.

В девяностом я резко выступал против его программы 500 дней[24]. Подобный план реформ похож на то, как заполненный автобус на скорости разворачивают в обратном направлении. У нас до сих пор есть госсобственность, а тогда предлагали абсолютно всё приватизировать за 100 дней. Явлинский первоначально не отозвался, но Юрий Болдырев пообещал помочь – тоже хотел активности. В мае девяносто третьего Павловский послал за мной машину – мы встретились с Явлинским на даче у историка Михаила Гефтера и проговорили семь часов. Договорились, что я помогаю в его президентской кампании, а он мне – в создании фракции в Верховном Совете.

Через полгода – госпереворот и указ № 1400. Я пытаюсь убедить Григория, что если уж он хочет быть политиком, то пусть обратится к народу с требованием собрать Совет Федерации, который призовет к одновременной отставке парламента и президента. В ответ что-то невнятное, а вскоре он призвал Ельцина подавить «путч». Я перестал с ним связываться, но 8 октября он позвонил мне, сказал, что готов исправлять ошибки, и просил меня вернуться к проекту парламентской фракции. С этого началась партия «Яблоко»[25].

На государственной должности

Когда я стал депутатом в девяносто третьем году, в руках появился серьезный инструмент, чтобы помогать беженцам и «Гражданскому содействию». Я получал от организации казусы и писал письма – мне как депутату никто не имел права отказать. За время депутатства я отправил 15 тысяч запросов – сначала беженцы из Армении и Азербайджана, потом турки-месхетинцы, абхазы и осетины, затем началась чеченская волна беженцев. Только депутатским запросом можно было добиться, чтобы детей взяли в школу и обеспечили беженцев медобслуживанием.

Перед избранием в Думу я руководил аналитическим центром Министерства по делам национальностей. Министр прислушивался ко мне, а коллектив не принимал человека ниоткуда. Коллектив состоял из докторов наук, а я как бы от сохи, у меня даже не было диплома о высшем образовании. В Думе добился принятия норм закона по переселенцам и инициировал комитет по делам СНГ и соотечественникам. В рамках комитета я добился выделения средств на космодром Байконур. Депутаты не хотели финансировать из бюджета космическую программу, и я долго объяснял, почему это уже не может быть бесплатным. Декларация о поддержке российской диаспоры и о покровительстве российским соотечественникам, с таким трудом проголосованная Госдумой, не получила развития в следующем созыве.

В комитете по делам СНГ у меня не заладились отношения с председателем, который стремился к расчленению Украины и Грузии, аннексии Крыма, Донбасса, Абхазии. Я же считал, что нужна дружественная стабильная и целостная Украина, настаивал на подписании договора и признании границ. Киев должен быть политическим союзником Москвы, а если мы отняли бы тогда Крым, то навсегда бы потеряли соседа. Другое дело, наша политика и так привела к утрате влияния. Теперь я иначе отношусь к проблеме Крыма: обеспечить достойную жизнь крымчанам в постмайданной Украине было бы невозможно. Из гуманитарных и геополитических соображений присоединение Крыма стало естественным шагом.

Депутаты любого созыва никогда не были готовы идти на настоящую конфронтацию с президентом. Они были готовы пошуметь, но идти ва-банк не решались, ведь их могли вполне распустить. Так было и в марте девяносто третьего, и в апреле девяносто девятого, когда президента обвиняли в развале Союза, геноциде русского народа и чеченской войне. Я не поддерживал голосование по импичменту – ведь Дума не смогла даже принять закон об отстранении президента от власти, никак нельзя было реализовать такое решение.

В девяносто шестом все считали, что лидер КПРФ Зюганов станет президентом, но коммунисты поджали хвост и согласились, чтобы результат оказался не в их пользу[26] Я никогда не считал свой статус депутата выше, чем мое положение почтальона в прошлом. Мне работать было комфортно, ведь я занимался тем, чего хотел всю жизнь, но мало что мог сделать. Испытывал и тяжелую ф устрацию: ведь статус Думы, где я был в ничтожнейшем меньшинстве в собственной же фракции, был жалок. Эксперимент по трансформации СССР мы провалили, аналогично получилось и с Российской Федерацией.

Материал подготовил Дмитрий Окрест