Глава 2
Февраль: радостные слезы
Шел третий год войны. Ранним морозным утром невероятно холодной зимы еще стояла непроглядная мгла. Но в Петрограде, как и повсюду в бесчисленных городах России, в этот предрассветный час люди уже выходили на улицы и выстраивались в очереди за хлебом. Они стояли на холоде, стараясь хоть немного согреться, в надежде добыть хлеба. Однако получить его удавалось далеко не всегда. Уже были введены хлебные пайки, но из-за перебоев с топливом пекарни не могли выпечь достаточно хлеба, даже имея необходимые для этого продукты. Голодные люди часами ждали, стоя в длинных очередях. Они переминались с ноги на ногу, менялись местами, негромко переговаривались. И эти очереди становились стихийными митингами, на которых подспудно вызревало народное недовольство. Кроме того, хлеба часто не выдавали, и взбешенные напрасным ожиданием толпы голодных людей начинали тогда рыскать по округе в поисках хоть какой-нибудь пищи, швырять камни в витрины магазинов, колотить в двери домов.
Разговоры о политике звучали не только по-русски, но и на идише, польском, латышском, финском, на немецком (да, даже на нем) и на многих других языках – в Петрограде проживали люди различных национальностей. Центр города был для состоятельных жителей, а на окраинах селились рабочие. За годы войны их стало уже около 400 000 человек, среди них было достаточно большое число пролетариев, которые имели некоторое образование, по крайней мере сравнительно с пролетарским населением других городов. Кроме того, Петроград был городом, где было расквартировано большое количество военных. Только резервистов в Петрограде находилось 160 000 человек. Дисциплина в их рядах была и так слабой, а в той обстановке она становилась хуже день ото дня.
В январе царское правительство приказало командующему военным округом генералу Сергею Хабалову подавлять любые беспорядки в Петрограде. Для этого в его распоряжении было 12 000 человек из числа военных, полиции и казаков. Генерал Хабалов приказал на случай уличных столкновений установить пулеметные точки в стратегически важных местах города. Агенты охранки активизировали слежку, в том числе и за деморализованными представителями левых сил, многие руководители которых в то время находились в ссылке.
9 января, в двенадцатую годовщину Кровавого воскресенья, несмотря на репрессии, 150 тысяч петроградских рабочих вышли на демонстрацию. Это была для многих из них первая политическая акция со времен Кровавого воскресенья, в память о коем они и вышли на улицы. По сообщениям полиции, выставленные в оцепление солдаты радостными выкриками поддерживали демонстрантов с красными знаменами – это был первый знак будущего перехода солдат на сторону протестующих, на который пока немногие обратили внимание. С этого дня петроградский пролетариат вновь и вновь выходил на демонстрации и устраивал забастовки.
Каждый момент политической конфронтации рождал свой миф, каждый был по-своему пафосным и гротескным. Можно безо всякого преувеличения сказать, что с 1905 года значительно возросла сознательность пролетариата. Стихийные забастовки и другие акции протеста были реакцией рабочих – яростным возмущением экономическим принуждением, неприятием войны. Лишь незначительная часть, пролетарские активисты, выступала за права для своего класса.
Самые крупные акции протеста проходили, конечно, в столице, но и в других городах рабочие выходили на демонстрации и устраивали забастовки. В менее радикально настроенной Москве, где пролетарии были организованы хуже, а больше влияния имел средний класс, прекратили работу более 30 000 рабочих. То там, то здесь забастовки продолжались весь февраль, поэтому активисты рабочего движения находились под постоянной угрозой ареста. 26 января в Петрограде были арестованы за «революционную деятельность» одиннадцать представителей учрежденного промышленниками официального органа – Центрального комитета военной промышленности, призванного восполнить отсутствие со стороны правительства какой-либо координации деятельности промышленности.
Активизировались находившиеся в ссылке в Швейцарии Ленин и Крупская. В своем обращении к молодежи в Народном доме Цюриха Ленин категорически утверждал, что революция в России может стать детонатором, «прологом грядущей европейской революции»; что, несмотря на «гробовую тишину», в которой пребывала в то время Европа, она была «чревата революцией». «Мы, старики, – добавил он меланхолично, – может быть, не доживем до решающих битв грядущей» – европейской, социалистической – «революции».
К 14 февраля бастовали более 100 000 работников шестидесяти фабрик Петрограда. В Таврическом дворце началось очередное заседание «совещательной» Четвертой Государственной думы. Выступавшие сразу же обрушились с критикой на царское правительство по поводу нехватки продовольствия. Проявляя открытое неповиновение полиции, сотни радикально настроенных студентов прошли демонстрацией по фешенебельному, полному модных магазинов Невскому проспекту, через самый центр города. Студеный воздух звенел от революционных песен, которые громко пели молодые демонстранты.
Через четыре дня рабочие Путиловского металлургического завода начали сидячую забастовку с требованием повысить их ничтожную заработную плату на пятьдесят процентов. Спустя трое суток забастовщики были уволены. Но эта мера наказания не смогла устрашить их товарищей, и вскоре забастовал уже весь огромный Путиловский завод.
22 февраля царь уехал из столицы в Могилев, в унылый провинциальный город в трехстах километрах к востоку от Петрограда. Там размещалась Ставка, высший штаб Вооруженных сил. В тот самый день, когда руководство Путиловского завода решило продемонстрировать свою силу, на заводе был объявлен локаут. Закрыв перед рабочими ворота своего предприятия, его владельцы тем самым отправили на улицы 30 000 воинственно настроенных рабочих. Это произошло накануне недавно введенного левыми праздника, Международного женского дня.
23 февраля по всей империи проходили торжественные мероприятия, посвященные этому дню, звучали требования предоставить женщинам равные права, превозносились их заслуги перед обществом. Радикально настроенные ораторы выступили с речами на фабриках Петрограда, говоря о положении женщин, о несправедливости войны, о скудных зарплатах при невероятной дороговизне. Но выступавшие и не предполагали, к чему приведут все эти усилия.
По мере окончания праздничных митингов на фабриках женщины стали массово покидать свои рабочие места, выходили на демонстрации с главным требованием – обеспечить народ хлебом. Демонстрантки прошли маршем по самым воинственно настроенным районам города – Выборгской стороне, Литейному, Рождественскому проспектам, выкрикивая призывы присоединяться собравшимся во дворах жилых домов, заполнив людской волной широкие улицы. А народ все прибывал и прибывал. На фабрики и заводы были отправлены представители, призывавшие мужчин присоединиться к демонстрациям. Шпик охранки сообщал:
«Около часа дня рабочие Выборгской стороны толпами повалили на улицы с криками: «Хлеба!» – и стали… неуправляемыми, … прихватывали по пути своих товарищей, которые оставались на своих рабочих местах, останавливали трамваи… Бастующих преследовала полиция и военные… их разгоняли в одном месте, но они тут же собирались в других».
В общем, по отзывам недовольных полицейских, протестующие были «исключительно упрямы».
«Долго еще будем мы молча терпеть это, лишь время от времени вымещая нашу тлеющую ярость на мелких лавочниках? – говорилось в листовке, выпущенной одной немногочисленной революционной группой, Межрайонным комитетом, межрайонцами. – В конце концов, они не виноваты в страданиях людей, они страдают и сами. Виновато правительство!»
Внезапно, безо всякой подготовки, почти 90 000 человек вышли с яростными протестами на улицы Петрограда. И теперь их требования были не только о хлебе, но и о прекращении войны. А также об отмене ненавистной монархии.
Ночь не принесла спокойствия. На следующий день поднялась новая волна протестов. Почти половина пролетариата города вышла на улицы. Они шли колоннами под красными знаменами, скандируя новый лозунг: «К Невскому!».
Новая столица была тщательно спланирована ее архитекторами. Юг Васильевского острова, левый берег Невы, вплоть до ее протоки, Фонтанки, занимали роскошные здания. Квартал Мариинского театра, впечатляющие Казанский и Исаакиевский соборы, дворцы знати и обширные кварталы, где селились представители среднего класса, различных видов деятельности и профессий, и, конечно, сам Невский проспект. Вокруг находились районы недавних переселенцев. К ним относились дальняя часть Васильевского острова, Выборгская сторона и Охта на правом берегу Невы, на левом – Александро-Невский, Московский районы и Нарвская застава. Здесь селились рабочие, было много крестьян, выходцев из аграрных областей России. Они жили в покосившихся кирпичных бараках, в убогих деревянных лачугах между шумными фабриками.
Городской бедноте приходилось вторгаться в центр города, чтобы заставить услышать свои протесты. Так они поступили в 1905 году. Так они сделали и теперь.
Петроградская полиция перекрыла мосты. Но небесная канцелярия проявила солидарность с беднотой, организовав суровую морозную зиму. Вдоль улиц стояли высокие сугробы, а Нева была скована льдом. Демонстранты тысячами переходили на другой берег по льду.
В своей телеграмме британскому правительству посол Джордж Бьюкенен не придал этим беспорядкам большого значения, он пренебрежительно написал, что не случилось «ничего серьезного». Почти никто в то время еще не понимал, что происходит и к чему это приведет.
Взобравшись по берегу реки, демонстранты оказались в другой, более благополучной и состоятельной части города и начали пробираться мимо величественных зданий к центру. Полиция настороженно наблюдала за ними. Обстановка накалялась.
Сначала нерешительно – то один, то другой, потом все уверенней, уже целыми толпами, демонстранты начали швырять палки, камни и осколки льда, по которому они только что перешли Неву, в ненавистных полицейских, в просторечии – «фараонов».
К рядовым солдатам демонстранты, наоборот, относились миролюбиво. Они собрались огромными толпами у казарм и госпиталей. Там они вступали в разговоры с любопытствующими и дружески настроенными солдатами.
Бо́льшая часть солдат Петрограда была призывниками, проходящими строевую подготовку новобранцами или скучающими, ожесточенными, недисциплинированными, деморализованными резервистами. В их рядах были также раненые или больные, эвакуированные с фронта.
А. Ф. Ильин-Женевский уже был убежденным большевиком, когда на поле боя получил отравление газами, а в результате контузии временно потерял память. Находясь на больничной койке под опекой медсестер, он наблюдал за политическим пробуждением раненых, за «стремительно революционизирующейся армией». «После всех кровавых ужасов войны люди, оказавшиеся в мирной тишине госпиталей, невольно начинали задумываться над тем, что стало причиной всего этого кровопролития и жертв». И он заметил, что подобные размышления переходили в «ненависть и ярость». Было хорошо известно, что раненые особенно ожесточенно относятся ко всему, связанному с военной жизнью, и в этом печальном факте нет ничего удивительного.
А что же двенадцатитысячное «надежное» войско, на которое возлагали свои надежды правители города?
А как насчет безжалостных казаков? Никогда не знавшие крепостничества казаки, говорившие на русском или украинском языках, они селились обособленными общинами на Дону. Эти общины изначально придерживались самоуправления, хоть и грубовато-военизированного толка. К девятнадцатому веку сложилось традиционное представление о казаках как о независимой, уважаемой и полной чувства собственного достоинства социальной группе, имеющей собственные обычаи и традиции, как об отдельном народе внутри русской нации, о коннице, которая временами вела оседлый образ жизни. Они были живыми символами России и традиционными исполнителями царских репрессий – двенадцать лет назад много было на снегу крови, пролитой их плетками и шашками.
Но казаки никогда не были монолитным сообществом. У них также имелись межклассовые различия. И многие из них устали и от войны, и от того, как их на этой войне использовали.
На Невском проспекте толпа демонстрантов уперлась в отряд конных казаков с блестевшими на солнце шашками. Наступил момент ужасающей нерешительности. Казалось, этот миг долго тянулся в звенящей ледяной тишине. Внезапно казаки развернулись и ускакали, оставив демонстрантов в радостном недоумении.
Другие демонстранты на Знаменской площади приветственно окликнули еще один отряд казацкой конницы, и на этот раз всадники улыбнулись в ответ демонстрантам вместо того, чтобы разгонять толпу. Когда в толпе раздались аплодисменты в адрес казаков, как возмущенно докладывала полиция, казаки раскланивались, сидя в седле.
В Таврическом дворце уже несколько часов продолжались антиправительственные выступления депутатов Государственной думы. Они требовали, чтобы царь учредил министерство, которое находилось бы в непосредственном подчинении у Госдумы. Александр Керенский, хорошо известный представитель левых сил, трудовик, во многом заработавший известность благодаря многочисленным статьям, посвященным Ленскому расстрелу, с такой беспощадностью клеймил правительство, что царица была глубоко возмущена, узнав об этом, и в ярости писала мужу: Керенского нужно повесить. Наступил вечер, стало еще холоднее. На бурлящих улицах звучали революционные песни. Увидев, как рабочие с фабрики «Промет» шагали колонной под предводительством женщины, казачий офицер высмеял их за это: мол, идут за какой-то бабой, за ведьмой. Агриппина Круглова, большевичка, о которой шла речь, выкрикнула в ответ, что она свободная работница, жена и сестра солдат на фронте. Получив такую отповедь, целившиеся в нее казаки опустили свои ружья.
Две с половиной тысячи рабочих с Выборгской стороны, проходивших колонной по узкому Сампсониевскому проспекту, в ужасе остановились перед казацким кордоном. Их командиры с угрожающими лицами взялись за вожжи, пришпорили своих коней и с шашками наголо громко приказывали своим отрядам следовать за ними. На этот раз казаки подчинились, вызвав в толпе еще больший ужас.
Однако рядовые казаки выполнили приказ с абсолютной точностью. Как всадники на тренировке по верховой езде, они медленно и элегантно двигались строем друг за другом, их кони ступали по грязи аккуратно, высоко поднимая ноги. Проехав через всю толпу, никого не задев и не разогнав, казаки подмигнули ошеломленным рабочим.
Существует такой вид саботажа на производстве, как «итальянская забастовка»: медленное выполнение работы из-за преувеличенно точного следования инструкциям. Все распоряжения исполняются буквально, и тем самым подрывается их истинный смысл. В тот холодный вечер казаки не воспротивились приказу, но провели «итальянскую» кавалерийскую атаку.
Командиры были в ярости. Они отдали казакам приказ перекрыть улицу. И вновь отряд дисциплинированно подчинился. С виртуозным искусством они выстроили своих коней живым заслоном. Их кони стояли поперек улицы, в морозном воздухе от их дыхания струился легкий пар. И вновь в самой дисциплинированности отряда был протест. Им было приказано стоять смирно, именно так они и делали. Они стояли недвижимо, когда самые смелые демонстранты отважились подойти поближе. Казаки продолжали стоять не шелохнувшись, когда демонстранты подошли вплотную и с удивлением поняли, что недвижимость коней и всадников – это безмолвный сигнал проходить, не боясь. И тогда рабочие стали продвигаться вперед сквозь кордон, подныривая под животами неподвижных лошадей.
Это был изумительный и редкий пример того, как обученные реакционным правительством войска с большим изяществом применили полученные навыки против этого же правительства.
На следующий день, двадцать пятого февраля, забастовку объявили двести сорок тысяч человек. Они требовали хлеба, прекращения войны и отречения царя. Остановились трамваи, не вышли ежедневные газеты. Не открылись магазины и лавочки. Среди их владельцев было много тех, кто сочувствовал протестующим и устал от некомпетентности властей. Теперь в толпе среди рабочих можно было увидеть более состоятельных, хорошо одетых людей.
Напряжение нарастало с обеих сторон. Коренастый конь массивного и уродливого бронзового памятника Александру III со склоненной головой теперь выглядел так, будто стеснялся, что несет такого тирана. В этот день неподалеку от этого монумента конная полиция открыла огонь по приближающейся толпе. Но на этот раз, ошеломив демонстрантов не менее, чем их противников, наблюдавшие за всем происходящим казаки тоже начали стрелять, только не в рабочих, а в полицию.
На Знаменской площади полицейские безжалостно обрушились на демонстрантов с нагайками. Те сначала просто уворачивались от свистевших над головами плетей. Потом дрогнули и побежали туда, где в напряженном ожидании стоял отряд казаков, пока не принимая ничью сторону. Протестующие стали молить казаков о помощи.
Произошла небольшая заминка. Затем казаки двинулись.
На мгновение обе стороны замерли в нерешительности. Вдруг над головами стоящих пронесся вздох облегчения, взметнулся фонтан крови, и толпа, радостно крича, стала с воодушевлением качать на руках казака. Оказывается, он зарубил офицера полиции.
В тот день погибло еще несколько человек. В Гостином дворе войска открыли по демонстрантам огонь и убили троих, десять человек было ранено. Толпы протестующих начали громить полицейские участки по всему городу. Они забрасывали их камнями, вламывались внутрь и захватывали там оружие. Многие полицейские, опасаясь за жизнь, переодевались в гражданскую одежду.
В коридорах власти наконец появилось ощущение (пока еще неясное), что происходит что-то серьезное.
Первым позывом властей, как всегда, было подавить протесты. Когда над городом сгустились сумерки и закружила вьюга, генерал Хабалов получил от царя телеграмму: «Повелеваю вам прекратить с завтрашнего дня всякие беспорядки на улицах, недопустимые в то время, когда отечество ведет тяжелую войну с Германией». Как будто в другое время он счел бы их допустимыми. В тот день, когда войска по приказу властей стреляли в демонстрантов, правящая верхушка была в панике, в гневе, полная мстительности, она прибегла к неоправданной жестокости. Отныне именно так она и будет поступать в ответ на неповиновение толпы. И саму войну, «Вторую Отечественную», власти стали использовать как еще одно средство устрашения. По приказу генерала Хабалова все, кто в течение трех дней не вернется на свои рабочие места, будут отправлены на фронт, станут пушечным мясом.
Наряды полиции в ту ночь провели несколько облав. Около 100 подозреваемых в организации беспорядков были арестованы, в том числе пять членов петербургского комитета большевиков. Однако не революционеры были инициаторами протестов. Даже сейчас они лишь изо всех сил старались поспевать за народными массами. И аресты революционеров, конечно, не помогли остановить эту лавину.
«В городе царит спокойствие», – телеграфировала царица своему супругу с деланым оптимизмом в воскресенье, 26 февраля. Но лишь только солнце озарило широкую ленту Невы, сверкающую льдом между набережными, рабочие снова стали переходить по льду на другую сторону реки. На сей раз, однако, на улицах было полно полицейских.
И далеко не всегда в тот день призывы демонстрантов не стрелять бывали услышаны.
Пролилось много крови. В морозном воздухе гулко звучал стрекот пулеметов и ружейные выстрелы, их перекрывали людские крики и топот множества ног. Спасаясь от уличных столкновений с полицией и войсками, люди бросались врассыпную и метались между соборов и дворцов. Солдаты в то воскресенье снова и снова выполняли приказы своих командиров и стреляли по толпе, но при этом то и дело происходили «неполадки» с оружием, промедления, намеренные промахи. О каждом случае такой скрытой солидарности сразу же становилось известно благодаря слухам, которые распространялись с невероятной скоростью.
Не все в тот день складывалось в пользу властей. С утра рабочие стали стекаться к казармам Павловского полка. Они отчаянно просили солдат о помощи, кричали им, что отряд новобранцев их полка стрелял в демонстрантов. Солдаты не вышли к ним (во всяком случае, не сразу). Их сдерживала привычка уважать приказы и подчиняться им. Но в полку все же начался долгий митинг. Солдаты громко спорили, перекрикивая грохот перестрелки и уличных стычек. Взволнованные и напуганные происходящим в городе выступавшие обсуждали, как им следует поступать. В шесть часов вечера четвертая рота Павловского полка направилась наконец на Невский проспект. Павловцы собирались пристыдить своих однополчан, стрелявших в толпу. Навстречу им выехал отряд конной полиции. У павловцев вскипела в жилах кровь, им стало стыдно за свою прежнюю нерешительность.
Они не отступили, а стали отстреливаться. Один человек был убит. Когда павловцы возвращались в свои казармы, зачинщики были арестованы. Их отвели через Неву в знаменитую Петропавловскую крепость с длинными низкими стенами и торчащим, как острый шип, шпилем.
В то воскресенье погибло сорок человек. Их гибель подорвала моральный дух протестующих. Даже на Выборгской стороне, воинственно настроенном северном районе Петрограда, местные большевики подумывали о прекращении забастовки. Самодержавное правительство, в свою очередь, прекратило вяло протекавшие переговоры с главой Государственной думы Михаилом Родзянко и объявило о роспуске Думы, к которой испытывало презрение.
Родзянко телеграфировал царю: «Положение серьезное». Его предупреждение полетело по проводам вдоль линий железной дороги, через всю страну в Могилев. «В столице анархия. Правительство парализовано. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».
Николай II ничего не ответил.
На следующее утро Михаил Родзянко предпринял еще одну попытку. «Ситуация усугубляется. Необходимо принять срочные меры, поскольку завтра будет уже поздно. Пришел последний час, когда решается судьба Отечества и династии».
В штабе верховного командования граф Владимир Фредерикс, министр Императорского двора Российской империи при Николае II, вежливо ждал, пока его хозяин прочитает телеграмму, которая, извиваясь, выползала из аппарата. «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, – сказал наконец царь, – на который я ему не буду даже отвечать».
Убийства, происходившие в столице в течение предыдущего дня, тяжким грузом легли на совесть некоторых солдат, которые получили приказы стрелять по толпе. Отряд новобранцев Волынского полка, как и Павловского, стрелял в демонстрантов, а затем всю ночь в казарме солдаты отряда обсуждали произошедшее и горько корили себя за то, что послушались приказа. Солдаты обратились к своему командиру, капитану Лашкевичу, и заявили ему, что начинают мятеж, чтобы искупить свою вину, а стрелять по бастующим впредь не будут.
Капитан Лашкевич в ответ зачитал царский приказ о восстановлении порядка и велел солдатам выполнять его. Раньше это, может быть, на них и повлияло бы, заставило подчиниться, однако теперь было воспринято ими как явная провокация. Началась потасовка, раздались крики, возник переполох. Кто-то из солдат направил на офицера винтовку. Есть даже предположение, что сам Лашкевич в панике схватился за свое оружие, но случайно направил его на себя. Как бы там ни было, внезапно раздался выстрел. Капитан упал замертво на глазах у изумленных солдат.
Смерть командира положила конец и сомнениям солдат.
Волынцы склонили к участию в мятеже солдат Литовского и Преображенского полков, чьи казармы находились поблизости. Офицеры Московского полка изо всех сил пытались удержать командование своей части, но силы были слишком неравны, мятежных солдат было значительно больше, они подавили сопротивление офицеров и направились на Выборгскую сторону. Теперь уже солдаты хотели брататься с рабочими.
Под свинцово-серым небом Петрограда на улицах города стали собираться разъяренные толпы народа.
Ошеломленный генерал Хабалов попытался мобилизовать шесть рот, сохранивших верность властям. Кроме того, оставались верны властям и некоторые отдельные офицеры и солдаты, а также стихийно собравшиеся воинские группы. Они пытались противостоять с оружием в руках набиравшему обороты мятежу. Но в массе своей войска отказывались подавлять беспорядки, какова бы ни была причина такого решения: по политическим убеждениям или из трусости, из-за крайней усталости или вследствие непонимания цели такого приказа. Те солдаты, которые не стали присоединяться к рабочим, возглавляемым оказавшимися у власти по воле случая и благодаря своим способностям лидерами, просто исчезли, разошлись кто куда. По свидетельству очевидцев тех событий, «растворились» даже те подразделения, которые до последнего времени, казалось, сохраняли верность правительству.
Толпы рабочих и солдат врывались в правительственные здания, опустошали арсеналы полиции. Захваченное там оружие они обращали против полицейских, преследуя и убивая их повсюду. Они жгли полицейские участки, превращая в пепел все полицейские архивы, стреляли в любого «фараона», которого только встречали, в том числе и в полицейских снайперов, которые прятались на крышах и лишь временами выглядывали, чтобы прицелиться. Восставшие обыскивали церкви в поисках тайных складов оружия, солдаты и рабочие вместе обшаривали храмы в напряженном и почтительном молчании. Они брали приступом тюрьмы, открывали настежь ворота и освобождали сбитых с толку заключенных. Они подожгли здание Окружного суда и стояли, любуясь на разгоревшееся пламя, будто отмечался какой-то новый зимний праздник. Не встречая никакого противодействия, ниспровергатели увлеченно и беспорядочно крушили все, что напоминало о прежней власти.
Слухи об их действиях разошлись далеко за пределами Петрограда. Так, в Москве представители органов власти попытались, но не смогли заглушить распространение новостей о нарастающих беспорядках в столице. Информация об этом просочилась и во второй город страны. Московские рабочие стали покидать свои рабочие места, некоторые просто уходили домой, другие шли в центр города в поисках новостей и каких-либо руководящих указаний.
27 февраля после полудня царь, как обычно, невозмутимо продолжил обсуждение намеченных военных действий со своими военными, обретающимися в Ставке. Его спокойствие разделяли и другие. Военный министр Михаил Беляев телеграфировал царю, сообщая ему с непередаваемой беспечностью, что в некоторых военных подразделениях Петрограда произошло несколько незначительных нарушений, что с этим сейчас разбираются и что вскоре все успокоится.
Между тем на улицах восставшего города в толпах стояли бок о бок представители политических течений всех мастей, от эсеров до озлобленных кадетов, и они вовсе не были спокойны. Их объединяла уверенность в том, что перемены необходимы и неотвратимы. Они находились уже в новом городе, в момент рождения нового порядка, в «кровавый понедельник». Старая власть умирала, а новая еще не оформилась.
Под темнеющим небом, под звуки бьющихся оконных стекол, в зыбком свете пожаров бесцельно сновали люди, группами и поодиночке. Были среди них и рабочие, и только что освобожденные преступники, и радикально настроенные политагитаторы, и солдаты, и шайки хулиганов, и шпионы, и пьяницы. Все они были вооружены тем, что смогли раздобыть. Вот кто-то одетый в шинель размахивает офицерской саблей и незаряженным револьвером. Вот молоденький парнишка хвалится кухонным ножом в руках. Вот студент, опоясанный пулеметными лентами, держит винтовки в обеих руках. Вот человек несет наперевес ломик, как пику.
Многотысячная толпа скопилась на Шпалерной улице, направляясь к распростертым каменным крыльям Таврического дворца, месту заседания Государственной думы. Какой бы слабой, разобщенной и недальновидной ни была Госдума, для многих в создавшейся ситуации она оставалась единственным легитимным органом власти. Было тем более прискорбно, что сама Госдума даже сейчас не хотела идти против воли государя, несмотря на его указ о ее роспуске.
В соответствии с этим распоряжением думцы закрыли свое официальное заседание, проявив трусливую верность – или верноподданническую трусость. Они покорно покинули зал заседаний, беспрекословно выполняя царский указ. Затем они переместились немного дальше по высоким коридорам дворца и собрались в другом зале, организовав, таким образом, новое заседание уже в качестве частных лиц. Стремясь найти какой-нибудь выход из сложившейся ситуации, этот остаток Государственной думы принял решение остаться в Петрограде и попытаться установить контроль над городом. Принимавшие участие в этом заседании создали Совет для избрания Временного комитета из числа представителей всех фракций Госдумы, за исключением крайне правых и большевиков.
Однако еще до избрания Совета очередную попытку нарушить упрямую царскую безмятежность сделал Родзянко, на этот раз вместе с братом Николая II, великим князем Михаилом Александровичем. Родзянко выразил твердую уверенность, что лишь переход к конституционной монархии сможет утихомирить страну, а великий князь, в принципе, был не против принять бразды правления в таком государстве.
Они вновь попытались донести до царя, что ситуация становится все более катастрофичной. Никого не удивило, очевидно, что Николай II ответил на это с холодной вежливостью, что он и сам в состоянии разобраться с делами в своей стране.
С поистине титаническим упорством царь отказывался смотреть на вещи реально, в то время как в его столице ширилось восстание, полиция дезертировала, войска поднимали мятежи, а правительственные чиновники и даже собственный брат умоляли его сделать хоть что-нибудь. Вскоре после обращения Михаила Родзянко и великого князя Михаила Александровича настал черед премьер-министра, который в смятении умолял царя освободить его от должности. Николай II сухо проинформировал князя Голицына, что изменений в кабинете министров производить не собирается, и вновь потребовал принять «энергичные меры» для подавления беспорядков.
С достоинством и уверенностью в своей правоте царь продолжал держаться за кормило власти, устремив взгляд вдаль, но ведомый им корабль-государство уже затягивало течением в смертельный водоворот.
Временный комитет Думы, состоявший из двенадцати человек, но вскоре увеличенный на еще одного члена, полностью именовавшийся нелепым названием «Временный комитет членов Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями», начал свою работу с пяти часов вечера. Его политика преимущественно строилась на основе политических позиций кадетов и представителей Прогрессивного блока. Временный комитет вменил себе в обязанность восстановить в Петрограде порядок и установить отношения с общественными организациями и учреждениями. И сделать это предполагалось неясно какими средствами, но безотлагательно. Комитет понимал тем не менее, что обладает весьма скромными возможностями и ограниченным влиянием на общественные массы во время всеобщего восстания. Для увеличения своей значимости в глазах восставших Временный комитет привлек в свои ряды двух левых депутатов, более радикальных, чем Прогрессивный блок. Это были лидер меньшевиков Н. С. Чхеидзе и Керенский, нервозный, вспыльчивый трудовик, адвокат, который вызывал у царицы ярость.
В семь часов вечера депутат от партии кадетов Мартин Ичас созвал сто пятьдесят депутатов на совещание для создания комиссий и решения прежде всего вопроса о военной силе. Очень скоро в Таврический дворец, минуя все происходившие в городе беспорядки, подошел первый резервный пехотный полк в полном составе, в количестве 12 000 солдат и 200 офицеров. Там они принесли присягу на верность Государственной думе, точнее, ее Временному комитету. Под влиянием вдохновенного озарения, на которое он в те дни был еще способен, Александр Керенский отдал нескольким воинским частям приказы взять под контроль стратегически важные объекты: охранку, жандармерию, главные железнодорожные станции.
Пока все это происходило, среди восставших на улицах стала формироваться другая власть. Некоторые из повстанцев вспоминали те органы самоуправления, которые возникли в 1905 году, советы. Активисты и уличные агитаторы в листовках и неистовыми выкриками из толпы уже начали призывать к тому, чтобы вновь учреждать подобные органы.
В то самое время, когда Государственная дума создавала Временный комитет, в другом зале обширного Таврического дворца собралась иная группа заседающих.
Среди тех, кто недавно оказался освобожден из тюрьмы восставшими толпами, были меньшевики из Центрального комитета военной промышленности Кузьма Гвоздев и Борис Богданов. Сразу же после освобождения они пробрались сквозь царивший в Петрограде хаос и вместе со своими коллегами по партийной фракции устроили во Дворце совместное заседание с думскими депутатами от эсеров, меньшевиков, трудовиков и примкнувших фракций, в том числе и с самим Александром Керенским.
В тот день, пробегая по широкому Литейному мосту над скованной льдом Невой на южную сторону, Кузьма Гвоздев увидел, что навстречу ему бежит другой человек. Посреди моста, между украшающих его русалок, он лицом к лицу столкнулся с Владимиром Залежским, одним из лидеров большевиков, который также только что был освобожден из заключения и стремительно двигался в противоположном от центра города направлении на Выборгскую сторону. Меньшевик шел прямо к коридорам власти, большевик – в рабочие районы. Так, во всяком случае, рассказывают, а была ли на самом деле та встреча на мосту или нет, неизвестно.
Импровизированное собрание в Таврическом дворце, созванное Кузьмой Гвоздевым, Борисом Богдановым и их коллегами, объявило себя Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов. Они сразу же отправили на заводы и в военные части города распоряжение провести в тот же вечер выборы депутатов в Советы. На торопливых, стихийных митингах (поскольку, конечно, не было времени более тщательно провести предвыборную подготовку) на заводах и фабриках были выбраны представители для участия в заседаниях Советов. За считаные часы среди одетых во фраки обычных представителей русского дворянства и интеллигенции, составлявших Государственную думу, появились менее типичные посетители. Коридоры Таврического дворца, стоявшего среди ухоженных садовых аллей, начали заполнять потрепанные, изможденные солдаты и рабочие.
В тот вечер тайное заседание интеллигентов-социалистов и поспешно делегированных рабочих и солдат происходило в зале номер двенадцать на левой стороне дворца. Среди присутствовавших был Георгий Хрусталев-Носарь, бывший председатель Совета 1905 года, Юрий Стеклов, занимавший позицию, близкую к левым меньшевикам, Хенрих Эрлих, лидер еврейской партии Бунд, а также решительный местный лидер большевиков, слесарь Александр Шляпников. Рабочие и солдаты в волнении переговаривались друг с другом. Их выбирали в соответствии с импровизированными правилами в то время, как большинство рабочих были поглощены ведением восстания и не имели ни времени, ни желания участвовать в выборе делегатов. Когда Александр Шляпников, улучив момент, позвонил активистам-большевикам, призывая их присоединиться к нему, они не обратили на него никакого внимания. Они тоже были полностью сосредоточены на работе в массах, на улицах, а не на том, что происходило в этих стенах. Кроме всего прочего, они с большой подозрительностью относились к этому только что созданному органу власти, детищу социалистов более правого толка.
В девять часов вечера адвокат-социалист Николай Соколов потребовал прекратить незаконное собрание. В зале тогда, предположительно, находилось примерно двести пятьдесят человек, из них только человек около пятидесяти, как прикинул Соколов опытным взглядом, имели право голоса, остальные были просто наблюдателями. Такое мнение Соколова основывалось как на его личном знакомстве с присутствующими, так и на знании официальных процедур.
Заседание неоднократно прерывалось, когда в зал, громко хлопая дверьми, врывались все новые и новые люди, под рев и аплодисменты заседавших возбужденно передавая сообщения солдат, что та или эта рота перешла на сторону восставших. В зале находились представители рядовых солдат и рабочих.
Так по предложению своего предварительного Временного исполнительного комитета родился Совет рабочих и солдатских депутатов.
За стенами дворца, на улицах, освобожденных от ненавистной царской полиции, рабочие продолжали захватывать правительственные склады оружия, чтобы оборонять заводы и устанавливать свой порядок. Они собирались в группы, часто вооруженные, в основном это была молодежь – озлобленная, радикально настроенная, по большей части политически малограмотная. Организовать их, скоординировать их действия советская власть считала своей самой насущной задачей в ту свою первую ночь. Сделать это предполагалось, создав отряды рабочей милиции для установления и поддержания порядка. Кроме того, она учредила продовольственную комиссию, которая должна была наладить поставки продуктов питания. Вскоре после этого советская власть отдала указание возобновить выпуск некоторых газет. При всей отгороженности Совета стенами дворца в ту полную хаоса ночь от рабочих и солдат на улицах города, при всей опосредованности первых решений Совет, раздавая подобные директивы и предпринимая такие шаги, все-таки имел связь с массами, в отличие от Государственной думы и ее Временного комитета.
Но Совету был необходим Президиум. Собрание перешло к голосованию за меньшевика Чхеидзе в качестве председателя, а также заместителей председателя Матвея Скобелева и Керенского. Как и Чхеидзе, Керенский был знаковой фигурой среди социал-демократов. Еще несколькими часами ранее ему предложили стать членом Временного комитета Государственной думы. В отличие от Чхеидзе, Керенский после выборов в Совет выступил с непривычно формальной речью и покинул заседание.
В отсутствие Керенского Совет учредил Исполнительный комитет как связующее звено между Президиумом и полным составом Совета. Впоследствии именно этот комитет будет осуществлять руководство Советом, формировать его политику и принимать основные решения. Самые главные противоречия и разногласия в стране с этого момента будут решаться именно на этом уровне.
Члены Президиума Чхеидзе, Скобелев и Керенский автоматически были включены в Исполнительный комитет. Кроме них в Исполком вошли четыре члена Секретариата Президиума. Восемь остальных членов исполкома были избраны. Меньшевики были в нем преобладающей партией, их было в общей сложности шестеро. Однако в тот вечер на короткое время две трети из пятнадцати мест в Исполкоме были заняты если не радикальными левыми, то сторонниками интернационалистского, антивоенного крыла социалистических партий, большевиками и другими сообществами и организациями. Однако, увязнув в спорах и сомнениях о том, каким должен быть Совет, какую позицию они должны занять по отношению к нему, а также какую позицию должен занять Совет по отношению к политической власти и новому правительству, они не смогли извлечь никаких преимуществ из этого недолгого пребывания в большинстве.
Буквально на следующий день они это большинство утратят в результате ошибочных действий большевика Шляпникова. Он остался недоволен, что на руководящих должностях в Исполнительном комитете оказалось мало большевиков, и предложил добавить туда по представителю от каждой социалистической партии. Его предложение было принято, но вместе с его товарищами-большевиками и Константином Юреневым от межрайонцев в комитет попали и социал-демократы, и трудовики, и эсеры, и бундовцы, и меньшевики. Таким образом, в комитете стало гораздо больше правых или умеренных социалистов.
Пока же, оставив Совет, продолжавший препираться и торговаться, Керенский во всю прыть помчался назад через весь огромный дворец в противоположное, правое крыло. Он стремился туда, где проходило заседание другого нового комитета, членом которого он тоже был, Временного комитета Государственной думы.
Поздно ночью преследуемый восставшими генерал Хабалов, у которого из войск осталось не больше 2000 человек, пробравшись по ставшему небезопасным Петрограду, просил для них и для себя убежища в Зимнем дворце и его окрестностях. Однако брат царя прогнал их без всяких церемоний, заставив переместиться в расположенное напротив здание Адмиралтейства. Там они и заночевали.
У тех, кто находился в Ставке в Могилеве, тоже стало наконец появляться смутное подозрение, что дела идут не совсем так, как следует. Николай II приказал генералу Иванову вернуться для восстановления порядка в столицу с ударным отрядом георгиевских кавалеров. Тем не менее ни царь, ни один из его советников так и не предприняли никаких мер по передислокации войск с ближайшего к Петрограду фронта. Сам генерал Иванов готовился к своему новому поручению с неуместной мечтательностью и тоской по дому, отправив адъютанта покупать подарки для всех своих друзей в Петрограде.
Восстание распространялось волнами по всей стране.
Ближе всего находился Кронштадт, один из форпостов вооруженных сил страны. Кронштадт был военно-морской базой Петрограда и городом-крепостью, в котором проживало 50 000 человек. Это были военно-морские экипажи, солдаты и молодые матросы, некоторое количество торговцев и рабочих. Все они находились за высокими крепостными стенами неприступных батарей и фортов на крошечном острове Котлин в Финском заливе. Офицеры Кронштадта славились своей жестокостью, граничащей с садизмом. Всего лишь семь лет назад несколько сотен матросов были казнены после подавленного мятежа, и память об этом была еще свежа.
Теперь матросы узнали о восстании. Им виден был дым пожарищ и слышна стрельба в Петрограде. Они немедленно приняли решение присоединиться к восставшим.
Поздно вечером 27 февраля в огромном Мариинском дворце, расположенном на Исаакиевской площади напротив собора, прошло последнее заседание кабинета министров царской России. К тому моменту город окончательно перешел в руки восставших. Министры признали этот свершившийся факт, подписав прошение об отставке, чем и окончили свое бесславное правление. Но это уже была лишь пустая формальность.
Александр Керенский, прекрасный оратор, имевший большое влияние среди представителей левых сил, энергичный и честолюбивый человек, который в то время был чуть старше тридцати пяти, стал незаменимым членом Временного комитета Государственной думы. Он руководил объединением военнослужащих и подчинением их Временному комитету, устанавливая таким образом своего рода порядок в городе. Он лично разъезжал по воинским частям Петрограда и выступал перед солдатами, объявляя им о создании в Государственной думе революционного штаба и убеждая взбудораженных восставших солдат, что Госдума теперь за них.
Жребий брошен. Столкнувшийся с анархией и устрашенный ее возможными последствиями Временный комитет, несмотря на то что многие его члены испытывали и нерешительность, и преданность царю, понимал, что ему придется взять на себя управление страной. Комитет опубликовал заявление о том, что «он берет в свои руки восстановление государственного и общественного порядка и создание правительства, соответствующего чаяниям народа».
Родзянко был одним из тех членов Временного комитета, который в этот решающий момент испытывал весьма противоречивые чувства. Однако остроумный и язвительный Василий Шульгин, консервативно настроенный член комитета, четко и кратко, без сантиментов, обрисовал ситуацию. «Если мы не возьмем власть, – сказал он, – то ее возьмут другие, те, которые уже избрали на фабриках нескольких негодяев».
Он, конечно, намекал на заседавший по соседству комитет, который тоже ставил перед собой задачу урегулировать ситуацию в городе и был готов взять власть в свои руки – Совет рабочих и солдатских депутатов. Началось время, когда одновременно существовали эти две конфликтующие между собой, накладывающиеся друг на друга политические и социальные силы, два мировоззрения.
Тишину залов и коридоров Таврического дворца, который всегда был цитаделью чиновничьего бюрократизма, порой нарушала лишь неловко оброненная на пол докладная записка. Здесь всегда царили опрятность и порядок. Теперь Таврический превратился в военный лагерь. В главном Круглом зале лежал труп солдата. Сотни его живых товарищей расположились на постой в коридорах дворца, сидели на корточках у самодельных печей, пили чай, курили и терли уставшие глаза, чтобы решительно посмотреть в лицо контр революции, которой тут все так боялись. Коридоры дворца провоняли потом, грязью и порохом. Кабинеты превратились в замусоренные склады провизии и оружия. Один конференц-зал был завален награбленными мешками с ячменем. Сверху на эти мешки была брошена истекавшая кровью мертвая свинья.
Отличавшийся брезгливостью Родзянко, как вспоминал его коллега, депутат Станкевич, протискивался мимо кучки взлохмаченных солдат, «сохраняя величественное достоинство, но с выражением глубокого страдания, застывшим на его бледном лице». Он старательно огибал расставленный вдоль стен хлам и наваленный на скрещении коридоров мусор. В своих мемуарах Шульгин откровенно высказал все, что он думал. Народные массы, которые свергли царскую власть и теперь имели наглость делить с ним это роскошное рабочее место, были для него «тупыми, грубыми, бесовскими».
«Пулеметов! – мечтал он. – Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе».
Такими настроениями были пронизаны впредь отношения между думским комитетом Василия Шульгина и Советом, который был избран этими неотесанными обитателями коридоров и им подобными. Сложилось так называемое двоевластие, хоть это название скорее вводит в заблуждение.
Почти так же быстро, как и депутаты Государственной думы, Совет создал свою Военную комиссию, которая отдавала приказы стихийно собравшимся в отряды солдатам Петрограда, чтобы подготовить их к предстоящим столкновениям с верными царю подразделениями. Но 28 февраля, в два часа ночи, Михаил Родзянко и октябрист, член Военной комиссии думского комитета полковник Борис Энгельгардт направились по коридорам дворца к месту заседания Совета, чтобы объявить ему о том, что его Военная комиссия обязана подчиняться думской.
Многие члены Совета были возмущены подобными притязаниями. Их также серьезно обеспокоило требование передать власть представителям буржуазии. Именно во время этого напряженного противостояния там вновь появился Керенский.
Он был, безусловно, своим человеком в обоих лагерях, он был в своей стихии. Керенский вошел туда, напряженный, но уверенный в себе. Он мгновенно завладел вниманием всех присутствующих. В своей пылкой речи, обращенной к членам Совета, он убеждал их согласиться на участие в этой коалиции, заверяя, что гарантирует, что представители восставшего народа будут осуществлять надзор за Комиссией Государственной думы.
И его доводы нашли отклик в сердцах слушателей. Дело в том, что большинство членов только что сформированной комиссии Совета понимали и чувствовали, что история пока еще не принадлежит им. Именно поэтому они допускали и воспринимали как должное наличие некоторых необходимых ограничений, своеобразного «тормозного механизма» для своей роли, своей власти. Это было пока лишь зачатком их странной политики самоограничения, получившей в дальнейшем свое развитие.
В ранние часы 28 февраля Комитет Совета разослал листовки следующего содержания:
«Временный комитет Государственной думы при помощи Военной комиссии организует армию и назначает начальников ее частей. Не желая мешать борьбе со старой силой, Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов не рекомендует солдатам отказываться от сохранения прочной организации и подчинения распоряжениям Военной комиссии и назначенных ею начальников».
«Не желая мешать борьбе со старой властью» – в этом проявилась нерешительность сторонников социализма, согласно которому альянс с буржуазией стратегически необходим и при всей непредсказуемости развития событий они все же должны были пройти определенные стадии. Сторонники социализма были уверены, что сначала к власти должна прийти буржуазия, и поэтому препятствовали слишком энергичному установлению власти социалистов в не готовой к социализму стране.
Мастерски завуалировав свое историческое беспокойство запутанным двойным отрицанием «не рекомендует солдатам отказываться от сохранения прочной организации», Военная комиссия Совета была, таким образом, поглощена думской комиссией. Получив поддержку представителей народных масс, именно думская комиссия отдавала приказы восставшим солдатам вернуться в свои гарнизоны и вновь подчиниться своим офицерам.
В предрассветной темноте, окутанные папиросным дымом, измученные члены Временного комитета Госдумы продолжали решать неотложные вопросы государственного управления. Оказавшись втянутыми по воле истории в тайное противодействие царскому режиму и лично монарху, они поневоле стали революционным правительством. Комитет в срочном порядке издал распоряжения о назначении комиссаров на вакантные должности руководителей различных министерств.
Временному комитету стало известно о том, какие приказы отдал царь генералу Иванову. Он считал своим долгом не допустить в столицу его войска, получившие приказ подавить революцию. Также нельзя было допустить, чтобы Николай II вернулся в Царское Село в окрестностях Петербурга, где жила семья государя и куда монарх уже направлялся, желая воссоединиться с женой и детьми.
В 3.20 Военная комиссия стала спешно брать под свой контроль все вокзалы Петрограда и все линии железной дороги, по которым шел поток людей и грузов, оружия, топлива и продовольствия, информации, слухов и политической агитации. Железная дорога была кровеносной системой новой власти.
Наступило двадцать восьмое февраля. День, как сказал Лев Троцкий, «восторгов, объятий, радостных слез». Солнце взошло уже над другим Петербургом.
Стрельба еще не совсем стихла. То там, то здесь еще раздавались отрывистые звуки выстрелов. Именно в этот последний день, в день поражения защитников старого режима, произошли жестокие погромы и другие бесчинства.
Последние форпосты прежней власти остались в здании Главного штаба, в Адмиралтействе, в огромном и великолепном Зимнем дворце, охраняемом сборищем пустоглазых статуй на крыше. В отеле «Астория» укрылись высокопоставленные военные со своими семьями, за их безопасность отвечали сохранившие верность солдаты. Когда на улицах стали собираться ликующие толпы, среди них прошел слух, что в отеле находятся снайперы. Первой реакцией толпы было замешательство. Потом бурная радость победителей сменилась на такую же буйную ярость. В толпе закричали, что кто-то стрелял из окон. Было ли это так на самом деле? Вскоре это было уже не важно, ничего уже нельзя было поделать – революционные солдаты начали палить по окнам и стенам отеля. В это время их товарищи ворвались в позолоченный вестибюль отеля и открыли там огонь, а верные прежнему режиму солдаты стали отстреливаться в ответ.
Перестрелка шла долго, это было впечатляющее и ужасное зрелище: шквал выстрелов, пули рикошетили от стен, взметая куски штукатурки и щепки, осколки позолоты; остро пахло порохом, на расшитых золотом мундирах проступала кровь. Когда дым наконец рассеялся, оказалось, что в перестрелке убито несколько десятков офицеров.
Военная комиссия взяла под свой контроль Центральную телефонную станцию, Главпочтамт и Центральный телеграф. Член Государственной думы большевик Александр Бубликов во главе отряда из пятидесяти солдат направился в Министерство транспорта. Он арестовал всех, кто там находился, включая бывшего министра путей сообщения Эдуарда Кригер-Войновского, и держал под арестом до тех пор, пока они не присягнули на верность Временному комитету Государственной думы. После этого Бубликов отправил телеграфом на все железнодорожные станции России сообщение о том, что произошла революция. Весть об этом разлетелась по проводам электрическими сигналами телеграфного шифра. В своем послании он призвал всех железнодорожников переходить на сторону революции с «удвоенной энергией».
На самом деле Временный комитет не располагал той властью, о которой рассказывал в своей телеграмме Бубликов. Его послание было насквозь театральным, и оно произвело мощное воздействие на аудиторию. Весть о революции распространяла и саму революцию, пусть и с запозданием на несколько дней долетев до самых дальних уголков обширной территории страны.
Самые маленькие группы и собрания активно строили планы на будущее страны. Латыши, финны, поляки и другие народности как на своей национальной территории, так и за ее пределами обсуждали новые формы политической структуры России. В Москве, втором после Петрограда по масштабам и значимости политическом и культурном центре страны, эти обсуждения велись особенно интенсивно. Революция, которая началась там позже, чем в столице, казалось, стремительно наверстывала упущенное. Объявленная накануне всеобщая забастовка, так практически и не начавшаяся в первый день, теперь охватила весь город. Рабочие врывались в полицейские участки, захватывали имевшееся там оружие и арестовывали офицеров полиции. Толпы восставших брали приступом тюрьмы и освобождали заключенных.
«Было бы не совсем верно называть это массовым гипнозом, – писал в своих мемуарах Эдуард Дунэ, который в 1917 году был московским подростком, связанным с радикально настроенными революционерами. – Настроение толпы передавалось от одного к другому как электрический импульс, как неожиданный смех, спонтанное проявление радости или гнева». Он был уверен, что большинство москвичей «тем утром еще молились за здравие императорской семьи, а теперь они кричали: «Долой царя!» – и не скрывали своего радостного презрения к нему».
На Яузском мосту полиция стойко удерживала огромную массу людей, пытавшихся прорваться сквозь полицейский кордон. Рабочий-металлург по фамилии Астахов прокричал полицейским, чтобы они отступили. Но офицер полиции, вспылив, в ответ выстрелил в рабочего и убил его. Так появился один из первых героев-мучеников Февральской революции, которых в целом оказалось поразительно мало.
Разъяренная толпа прорвала полицейский кордон, швырнув в Яузу офицера, который стрелял в рабочего, и продолжала двигаться к центру города. Там москвичи собрались на демонстрацию в честь установления нового режима. «Старый режим в Москве поистине пал сам собою, – писал предприниматель Павел Бурышкин, кадет, – и никто его не защищал и не пытался этого и делать».
Но и в праздновании новой свободы была классовая дифференциация. В магазине Хокера в тот вечер раскупили весь красный ситец на ленты. «У состоятельных, хорошо одетых людей ленты и банты были размером со столовую салфетку, – писал Эдуард Дунэ, – и другие люди говорили им: «Почему вы так скупы? Поделитесь с нами. Теперь у нас равенство и братство».
В Петрограде Временный комитет Государственной думы приказал арестовать бывших министров и других высокопоставленных руководителей. Этот «приказ» был, по сути, своеобразным обращением к революционным массам. Им часто и не нужно было устраивать облавы на представителей прежней власти, которые боялись нового режима, но все же считали, что будут в большей безопасности под арестом у вновь назначенных руководителей, чем в руках грубой уличной толпы, творящей самосуд. Царские министры, такие, как ненавистный Александр Протопопов, бывший министр внутренних дел, направились к Таврическому дворцу, торопясь сдаться под арест. Офицеры полиции выстроились в очередь под стенами дворца, умоляя заключить их под стражу.
И поскольку Временный комитет Государственной думы еще в первые часы двадцать восьмого февраля временно взял на себя властные полномочия, когда Петроград еще не полностью перешел под его руководство, то все новые и новые заводы и воинские части проводили собрания и голосовали за своих представителей в Петроградский Совет, орган управления, который стал к тому времени формулировать свои планы и требования.
Новые делегаты в подавляющем большинстве были от групп умеренных социалистов, менее десяти процентов голосов досталось большевикам, самому революционному, максималистскому крылу эсеров и небольшой, но воинственно настроенной группе – межрайонцам.
Крайне левые межрайонцы были недавно сформировавшейся радикальной группой. Ее образовали Константин Юренев, большевики Елена Адамович и А. М. Новоселов, меньшевик Николай Егоров и другие революционеры, испытывавшие глубокое разочарование в связи с углублявшимся расколом в русском марксизме. Они смогли наладить взаимопонимание и принять в свои ряды представителей пролетариата и интеллигенции, в том числе Юрия Ларина, Моисея Урицкого, Давида Рязанова, Анатолия Луначарского и даже самого Льва Троцкого.
Анатолий Луначарский был свободомыслящим, эрудированным человеком, блестящим критиком, писателем и оратором. Это был очень деликатный человек, его любили за тонкость чувств и яркость интеллекта, он долгое время был противником механистической ортодоксии, критикуя за нее Плеханова и меньшевиков. Вместо этого он отстаивал этический, эстетический марксизм, проповедовал даже «богостроительство», атеистическую религию безбожия, обожествление самого человечества. За это и за другие прегрешения против марксистской теории Анатолия Луначарского ранее критиковал Ленин. Но к 1917 году Анатолий Луначарский и его товарищи были практически внешней фракцией большевиков.
Партийное единство для межрайонцев вскоре перестало иметь первостепенную важность по сравнению с ключевым вопросом о войне. К «оборончеству» они относились крайне негативно. Константин Юренев с гордостью вспоминал, что наряду с другими яркими и независимыми мыслителями из числа революционеров межрайонцы были единственной группой, которая издавала «листовки на самых ранних этапах революции». Еще двадцать седьмого февраля агитаторы-межрайонцы призвали рабочих голосовать за делегатов в Совет, по поводу которого они испытывали большее воодушевление, чем большевики на тот момент.
Механизмы выбора делегатов были составлены наспех, поэтому делегаты от солдат в скором времени оказались переизбраны. Для тех из них, кто все еще испытывал головокружение от свободы, Совет был родной организацией: несмотря на вмешательство Керенского, многие солдаты не доверяли Временному комитету Государственной думы, поскольку он выступал в поддержку офицеров, против которых они подняли мятеж.
В самом Временном комитете, вынужденно принявшем властные функции, не было единства относительно того, к чему следовало стремиться. Среди его членов были и те, кто еще надеялся на установление конституционной монархии, и те, кому история дала недвусмысленно понять, что такая возможность стала нереальной, какой бы желанной она ни казалась когда-то, равно как и те, кто не только понимал, что республика необходима, но и желал ее установления всей душой.
А вот в Кронштадте двадцать восьмое февраля не было днем восторга и радостных слез. В этом небольшом, расположенном на острове городке этот день стал днем революции.
Солдаты третьего пехотного полка кронштадтской крепости покинули свои казармы на Павловской улице под звуки «Марсельезы», которую играл полковой оркестр. За ними последовали солдаты-новобранцы из торпедо-минного отряда. По пути они застрелили офицера. Затем к ним присоединились матросы Первого Балтийского флота, затем гарнизон крепости, затем новые матросы. Мятеж подняли экипажи учебных кораблей в окованной железом гавани. «Не нахожу возможным принять меры к усмирению с тем составом, который имеется в гарнизоне, – кратко доложил своему начальству командующий гарнизоном вице-адмирал Курош, – так как не могу поручиться ни за одну часть».
Солдаты ходили демонстрациями по улицам и по главной Якорной площади. Со штыками наперевес они рассредоточились по всему обширному гарнизону и казармам, повторяя путь, который проделали ранее казненные кронштадтские мятежники. Нескольких уважаемых офицеров солдаты взяли под свою защиту, остальных притащили на площадь, бросили в канаву и там, в грязи, застрелили. Всего было казнено около пятидесяти офицеров. Многим удалось бежать, либо они были брошены в застенки Кронштадтской тюрьмы.
Матросы не знали, что они отстают на один день от большой земли, что они присоединяются к уже свершившейся революции. Они были уверены, что вслед за этим выступлением на них обрушится удар верных царскому режиму войск, и их жестокость была, конечно же, проявлением мести. Наряду с этим она также была вызвана острой потребностью и насущной необходимостью успеть сделать что-то, прежде чем произойдет это наводящее ужас сражение, классовая война. Восстановить дисциплину теперь уже не смог бы ни один офицер.
«Это не бунт, товарищ адмирал! – выкрикнул в этот день один из матросов. – Это революция!»
В сентябре 1916 года генерал-губернатор Кронштадта адмирал Вирен сообщил своему руководству, что «достаточно одного толчка из Петрограда, и Кронштадт… выступит против меня, офицерства, правительства, кого хотите. Крепость – форменный пороховой заряд, в котором догорает фитиль». Не прошло и полгода, как в глухой ночной час на рубеже между февралем и мартом адмирала Вирена вытащили из дома в одной рубашке.
Он выпрямился и проревел знакомый приказ: «Смирно!» На этот раз матросы и солдаты лишь рассмеялись.
Они погнали его, дрожащего, в одном нижнем белье по морскому ветру, на Якорную площадь. Там ему велели посмотреть на великий памятник адмиралу Макарову, на постаменте которого был выбит его девиз: «Помни войну». Адмирал Вирен отказался повиноваться. Тогда кронштадтские матросы закололи его штыками – но тот погиб, глядя им прямо в глаза.
Царь провел последний день февраля, колеся по рельсам по замерзшей России. Он путешествовал в роскоши, его поезд был дворцом на колесах. Вагоны с позолоченными интерьерами в стиле барокко, вагон-кухня, спальня, обставленная изысканным гарнитуром филигранной работы, роскошный кабинет карельской березы с обивкой из коричневой кожи, вишнево-красный ковер ехали и ехали, чуть покачиваясь, среди застывших от мороза окрестностей до самой темноты. Ночью поезд прибыл на станцию Малая Вишера, в какой-то сотне миль от Петербурга. Но телеграмма Бубликова сделала свое дело: вдоль линии железной дороги на станции стояли революционные войска.
Железнодорожные власти получили распоряжения Временного комитета перевести поезд на другой путь, попытаться вернуть царя по железной дороге, направить его, если получится, в Петроград, где его ожидали те, кто его сверг. По железной дороге ему можно было вернуться назад. Николай II и его свита, настороженные той путаной информацией об обстановке, которую они получили на станции, поспешно изменили свои планы. Торопливо постукивая на стрелках, царский поезд быстро выехал со станции и направился не в Царское Село, а в штаб Северного фронта в старинном русском городе Пскове. Николай надеялся, что оттуда, может быть, ему удастся найти путь в какое-то более подходящее место и, возможно, даже обрести поддержку со стороны каких-нибудь верных ему воинских частей.
Однако тот, кого уже фактически свергли, слишком поздно направлялся в ночную тьму искать поддержки.