Пролог
In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti1.
Путешествия, пожалуй, не так давно приобрели свою привлекательность, выступив как способ рассеяния скуки, или как способ приобрести новые впечатления. Времена, когда перемещение из города в город, и из селения в селение было продиктовано нуждой, или благочестивыми соображениями, или войной, кажется, прошли. Теперь всякий может, обладая достаточными средствами, сняться с места и отправиться именно туда, куда влечёт его любопытство или необходимость.
Случилось так, что Господь направил мои стопы в Андалусию. Надобно признаться, что я вовсе не испанец, хотя и прожил в Испании долгие годы. Да, родился я за пределами Испании, но после того, как мои родители перевезли меня с моей родины к новому месту жительства, никогда во всю жизнь не покидал я своего Мадрида и не выезжал далее Толедо, а ведь Толедо находится так близко, что эту поездку совсем нельзя счесть путешествием. И вот, достигнув достаточного возраста и утомившись книжным учением, пришёл я к соображению, что мне, как собирателю и любителю древностей, следует отправиться в путешествие. По рассуждении же куда направить мне свой путь, решил я, что нет ничего лучше, чем путешествие по той стране, которая была мне прибежищем во всю мою жизнь, и кою я уже могу с полным правом почитать своею родною, ибо никакой другой язык, кроме испанского, не близок мне так, чтобы мог я на нём думать, говорить и писать. Всё в этой земле: и воздух, и песни её, и люди – всё говорило мне о том, что должен я совершить путешествие именно по здешним благословенным землям. Но когда же я задумался, куда именно следует мне поехать, то есть избрать ли мне юг своим направлением, или север, или восток, или запад, то вот какое соображение пришло мне в голову. Нельзя объять всего, сказал я себе. И тут следует выбрать что-то одно, но только то, что достаточно скажет моему воображению и характеру. Задумавшись так, я решил, что северные части Испании, пожалуй, многое расскажут мне, но не удовлетворят моей жажды чудесного и героического, коей с юных лет полны мой ум и моя душа. И что же самого выдающегося, думал я далее, было в истории этой земли? Что же, как не Реконкиста, подумал я, наложило свой суровый и поэтический отпечаток на историю этих земель? Не история ли благородного Эль Сида Кампеадора, дона Родриго Диаса де Бивара будоражила с детства моё воображение? Не «Песнь ли о моём Сиде» с благоговением читал я, сидя на коленях у моей матушки? Не об Изабелле ли Кастильской сказывала она мне над моей колыбелью? Не имена ли Севильи, Гранады и Альхамбры с детства пленяли меня? И как только всё это я сказал себе, рассудив обо всём подробно, то тут же определился маршрут моего путешествия, коего я уже страстно жаждал.
Итак, я решил отправиться в Андалусию, чтобы пройтись по улицам Малаги и Севильи, чтобы насладиться древней Гранадой и поклониться могилам благородных Католических королей, чтобы вдохнуть воздух, напоённый солнцем и ароматом цветущих гранатов и апельсинов, чтобы увидеть чудесную Альхамбру, чтобы вдохнуть тот воздух, о коем так поэтически говорится в наших старых Романсеро. Временем начала путешествия я положил июнь грядущего года и сделал всё необходимое, чтобы приготовиться к столь долгому переезду, который я желал совершить столь неторопливо, сколь это возможно. И так началось моё путешествие.
Покуда живём мы одними только книгами и мыслями, то сказочная сладость окутывает наши представления о жизни. Такая же сладость окутывала и меня, когда я пустился в странствие по дорогам Испании. О, как не знал я страны, по которой предстояло мне ехать, и в которой прожил я столь долго! Как заблуждался я в том, что мне предстоит увидеть в дороге! Ибо не цветы, но шипы увидел я, и шипы эти больно уязвили моё сердце.
Как дитя любопытный покинул я Мадрид. Дорога моя лежала на юг, в направлении Малаги. В странствие я пустился, заручившись компанией двух моих слуг, решительных, предприимчивых и сильных малых, которых люди прозвали Пако и Чико потому, что они были братьями и лицом были похожи друг на друга, как две горошины из одного стручка. Пако следовало бы назвать плутом, ибо способности его к всевозможным проделкам и хитростям превосходили все возможные соображения на этот счёт. Чико же был человек совсем в ином роде. Простой и гордый, он будто бы олицетворял собою весь тот благородный характер, который проезжие и иностранцы приписывают испанцам издавна. Иной компании у меня не было, но и эта меня полностью удовлетворяла. Я рассчитывал в пути встретить других путешественников, следующих в Андалусию, и присоединиться к ним. Вовсе же одному ехать мне не следовало, ибо пустынные и дикие места, кои надлежало нам проехать впоследствии, как мне говорили, кишели бродягами и разбойниками. К тому же, не очень показалось мне уютным чувствовать себя в одиночестве посреди полей и гор, которые предстояло мне преодолеть в моём пути.
Сев на наших лошадей, мы неспешно выехали за ворота. Мысли мои одолевали меня и, погружённый в них, я не заметил, как покинули мы окрестности Мадрида. Миновав Толедо, я будто бы очнулся, и глаза мои открылись. Моё путешествие началось только сейчас, когда знакомый мне Толедо остался позади.
Передо мной расстилались жёлтые выгоревшие на солнце травы, пробившиеся сквозь каменистую кастильскую почву. Вид их был так уныл, что невольная тоска сжала моё сердце. Беспощадное солнце! Не в твоей ли воле жизнь и смерть всего на этой земле? Ты озаряешь поля, заставляя колос наливаться силой, но ты же и сжигаешь его, если приходит тебе причуда, неугасимое светило! Но тут же я сказал себе: не вини солнце, ибо не оно причиной всему, но воля Провидения создала этот мир таким, и выжгла эту землю. Стало быть – это так надобно, и не следует придаваться тоске и печали! И всё же невольная грусть сжимала моё сердце и терзала мой ум. И вот по какой причине… Я мало ездил и почти ничего не знаю. Но детские мои годы пришли близ Рима, в краю италийском, природа которого щедра и богата той красотой, которой нет и названия. И вот мнилось мне, что если природа Апеннин столь щедра, то как же богата должна быть природа края ещё более южного. Как ошибался мой младенец-ум! Что пользы в прочитанных книгах, сказал я себе, когда ни одна из них не передаёт того, что может видеть глаз. Вместо роскоши и богатства узрел я будто бы нищету и скорбь, и с чувствами, огорчёнными такими видениями, и угнетённый своим разочарованием, отправился я в дальнейший мой путь уже совсем невесёлым.
Тусклая зелень олив сменяла выжженные поля, а оливы, в свою очередь, переменились на виноградники. Унылое зрелище навевали эти сельские картины. Все поля, однако, были ухожены, чисты, здоровы, но нигде не было видно ни одного крестьянина. Даже крестьянских домов нельзя было увидеть поблизости от полей. Будто бы чья-то неведомая рука, или, более того, чья-то воля обихаживала их зелень, или будто бы Господне чудо поддерживало в них жизнь, а человек не приложил ни малейшего усилия для того, чтобы вырастить эти оливы, или этот виноград. Вдали, на возвышенностях виднелись старые каменные замки с непременными донжонами, построенные во времена католических королей и даже ранее, о которых за расстоянием нельзя было разобрать: обитаемы ли они, или это лишь остовы былого величия, давно покинутые людьми?
Когда солнце стало припекать особенно жарко, мы решили остановиться в тени оливковой рощи. Чико занялся лошадьми, Пако – нашими припасами, я же сел в тени оливы и набросал тут же мои впечатления в книжку, которую специально взял с собою для записей.
Грустный путь наш меж полей и оливковых рощ продолжался довольно долго, и ничто не нарушало установившегося обыкновения нашего путешествия до самой той поры, пока, миновав города и селения, не прибыли мы к горной гряде Сьерры-Невады, что обрамляет собою Гранаду, некогда мавританскую, а ныне испанскую землю. Надо ли тут ещё прибавить, что в дороге я не встретил столь желаемого мною общества и не обрёл ни одного спутника? Однако к моей радости природа будто переменилась. Всё так же была редка растительность на горных грядах, но хрустальные ручьи и тень, падавшая от гор, нарушили мою печаль. Андалусия, это была Андалусия! Я чувствовал перемены в самом дыхании её! Я чувствовал перемены и в собственной душе…
Каждый, кто хотя бы раз бывал в горах и путешествовал чрез них, знает, сколь грозное и великолепное впечатление производят они на проезжающего. Каменные громады с двух сторон обступают путника. То тут, то там средь них мелькают небольшие деревца или целые рощицы, в уступах пробивается трава, а в расселинах журчат ручьи с чистой и ледяной водой. Ночью, когда южный сумрак совсем сгущается над головою, ярко выступают на небе звёзды. Вершины гор тогда едва угадываются в темноте. Ветер тоскливо шумит меж уступов, деревья раскачиваются и стонут, кое-где, если вам случается остановиться близ какого-нибудь селения, видны огоньки. Но, кажется, будто ты совершенно одинок, и будто бы никого нет в мире, кроме тебя, и только одни безмолвные горы окружают человека, вдруг среди ночи оказавшегося на перевале или в расселине и по слабости своей не успевшего ещё преодолеть их. И слабость эта в темноте увеличивается ещё более. И если вам не повезло обладать безмерной фантазией, и вы никак не можете заснуть (а воображение будто бы нарочно разыгрывается и бередит вас), то те чувства, что вы испытаете, ночуя в горах, не сравнятся по силе ни с какими иными чувствами. Вы ощутите себя малой частицей, пущенной на волю волн игривой рукою. Ничто не в вашей власти. И самая ваша жизнь принадлежит волне. Но пока море спокойно – есть надежда, что вы доберётесь до желанного берега. Таковы горы.
Но вот и они закончились. В несколько дней пересекли мы горную гряду, следуя той дорогою, которой до нас следовали многие путники, что и проторили эту дорогу. Нам не встретились ни такие же путешественники, ни разбойники, лишь только один раз встретили мы пастуха, которого нам удалось разглядеть издалека, и один раз – крестьянина, жителя довольно большого горного селения, расположенного на перевале, в котором мы в ту ночь и заночевали.
В селении был постоялый двор, в котором как раз оказалась одна – последняя – комната для меня. Пако и Чико же расположились со всем удобством, которое им было потребно, в общем зале, в котором ночевали слуги и других проезжих.
Я уж говорил, что на всём пути не встретил ни одного странника, но надо же было случиться тому, чтобы именно на этом постоялом дворе заночевали кроме меня и другие представители славного племени путешественников. Хозяин гостиницы сказал мне, что приютил под своим кровом ровным счётом семь человек, я же буду восьмым. На том его комнаты и окончатся, и если кто-либо ещё соблаговолит ехать через их селение, то ему некуда будет поместить нового постояльца. Благодарение Богу, в тот вечер больше никто не явился и хозяин, довольный, ушёл почивать к себе. А на утро разыгралась такая непогода, которой совершенно невозможно было ожидать после нескольких дней полной и чудной ясности, царившей в природе.
Я спустился вниз и велел подавать мне завтрак. К моему удовольствию, другие постояльцы, среди которых были и дамы, также спустились вниз в общую комнату, которую уже освободили слуги, с утра пораньше занявшиеся делами своих хозяев.
Сеньоры, которые все меж собой не были знакомы, сели каждый со своим спутником и также отдали должное завтраку. Затем в залу вошёл хозяин и объявил, что непогода так сильна, что выехать с постоялого двора никак не представляется возможным. Добрый наш хозяин, по имени сеньор Начо, сказал так:
– Уважаемые сеньоры! Непогода застигла вас в горах и, значит, так тому и быть. Не в наших силах противиться воле Божией. Следует лишь радоваться, что она застигла вас не в пути, и не на горном перевале, а в моей уютной гостинице, которую я прошу вас считать своим домом до той поры, пока не станет для вас возможным покинуть её. А пока располагайте мною и всем тем, что есть у меня.
Сказав так и выслушав благодарности в ответ, сеньор Начо удалился.
– Вот так-так! – сказал один из сеньоров, который был старше всех по возрасту. – Стало быть, уважаемые сеньоры, все мы тут собратья по несчастью! Все мы ехали и куда-то торопились, но принуждены теперь провести тут день, а может быть, и не один, ибо дождь за окном так силён, а ветер так страшно завывает, что кажется, будто нет никакой надежды дождаться ясной погоды!
– Что касается нас с братом, то вынужденная задержка нас нисколько не беспокоит, – ответил на его слова другой сеньор, возрастом значительно моложе. – Разве только это может доставить неудобство дамам, что оказались на этом постоялом дворе? – с поклоном обратился он к одной из путешественниц, волею судеб занесённых в это горное селение.
– Что же может быть тут для нас неудобного? Стены гостиницы крепки, комнаты содержатся в примерной чистоте, общество самое приятное, сколь я могу судить, а торопиться нам тоже некуда, – ответила, поклонившись, дама, к которой обратился молодой сеньор.
– Благодарю прекрасную сеньору за похвалы, расточаемые нашему скромному обществу, и хочу заметить всем, что, коль скоро мы удостоены столь лестного отзыва, то и должны ему соответствовать, – заметил самый старший из господ, тот, что заговорил первым. – Посему, полагаю, нам следует назвать друг другу наши имена, чтобы во все дни, в которые мы тут будем, мы могли бы воздать должное друг другу.
Общество оживлённо закивало головами и дружно издало возгласы согласия с таким решением. Я также согласился с этим.
– Если позволите, я назову своё имя первым, – продолжил всё тот же сеньор. – Меня зовут дон Аугусто Дуарте-и-Гомес, родом я из Гранады и являюсь, благодаря предкам моим, андалузцем. Никогда в нашем роду со стороны моего отца не было никого, кто бы не родился в благословенной Андалусии! – докончил он торжественно. – Путь я держу из Гранады в Севилью по семейным делам, оттого и оказался я тут, на этом перевале, в этом селении и в этой гостинице.
Все поклонились дону Аугусто и отдали должное его авантажному виду и его рассказу.
– Дозвольте же теперь назваться мне, – поднялся высокий человек в чёрном камзоле и белом парике. – Я тоже родом из Гранады и также держу путь из неё, но не в Севилью, а в Кадис. Потому будет правильно теперь мне назвать своё имя.
Все согласились с ним и приготовились внимательно слушать этого сеньора.
– Моё имя дон Санчо де Санта-Крус. Я дворянин и род мой, очень древний, получил своё нынешнее прозвание в те времена, когда Гранада была ещё мавританской. Один из моих предков, добрый христианин по имени дон Хорхе, после одной из битв попал к маврам в плен и был убит ими за то, что не пожелал изменить своей вере. За этот подвиг королева Изабелла Кастильская и дала имя Санта-Крус сыну своего верного слуги, погибшего за веру, то есть моему предку. А когда Гранада пала2, то милость Её Величества простерлась так далеко, что она уделила владения моему предку в этих пределах. С той поры фамилия наша живёт в Гранаде.
Общество поклонилось дону Санчо и выразило шумное одобрение его рассказу.
– Дозвольте теперь говорить нам с братом, – сказал, поднявшись, молодой кабальеро.
Следом за ним встал второй кабальеро, тоже ещё очень молодой человек. Оба они были одеты в щегольские камзолы, а у одного из братьев на пальце блистал перстень с крупным изумрудом.
– Меня зовут дон Алонсо Молина-и-Тенорио, – молодой сеньор поклонился. – Брата же моего зовут дон Хуан Молина-и-Тенорио.
Второй молодой кабальеро, тот, у которого на пальце был изумруд, поклонился так же.
– Мы уроженцы Севильи и, напротив, держим путь в Гранаду, – кабальеро поклонился дону Аугусто. – И мы также андалузцы, а наша семья обосновалась в Севилье, когда в Кастилии правил Святой король Фернандо III. Когда войска этого короля взяли Севилью3, наш предок, храбро воевавший под знамёнами дона Фернандо, увидев её красоты и покорённый ими, остался там. И был одним из тех, кто в 1252 году стоял у гроба короля.
Общество поклонилось дону Алонсо и дону Хуану, отдало должное древности рода Молина-и-Тенорио и обратилось ко мне. Я поднялся со своего места, поклонился и начал так:
– Благоугодно ли господам выслушать и моё скромное имя?
Дамы и кавалеры выразили желание выслушать меня и тогда я сказал:
– Моё имя Симон Бернардино д’Амброзио Дуарте. Я дворянин и скромный путешественник, уроженец города Рима, так как мать моя была римлянкой. Но предки отца моего были мадридцами, и с детских лет я жил в родном городе моего отца и никогда не совершал путешествий. Это – первое путешествие, предпринятое мною из любопытства и из желания познакомиться с прекрасной страной Андалусией. Эта задержка моего пути, которую вызвала непогода, теперь не только не огорчает, но радует меня, ведь я не только оказался в Андалусии, но и имею честь беседовать с коренными уроженцами этой земли, – я сделал поклоны всем кавалерам, кто до сей поры успел назвать себя.
Общество поклонилось мне и выразило шумное одобрение моим словам и удивление тому, что я оказался наполовину итальянцем и родился в Риме.
– Однако, – начала свою речь одна из дам, – отчего вы отдаёте дань только тем кабальеро, которые назвали себя? Отчего вы не предположите, что не только одни они, из собравшихся здесь, андалузцы?
– Простите меня, сеньора, но я только побоялся опередить события! – ответил я.
– Что же, коли вы такой деликатный кабальеро, то мы с сестрой, – тут она переглянулась с молодой девушкой, сидевшей с нею рядом, – только можем выразить вам своё восхищение. Позвольте же нам, сеньоры, также назвать себя, – обратилась дама уже ко всем.
Всё общество приготовилось со вниманием выслушать даму.
– Моё имя – донья Альфонсина Лусиантес—и-Руис де Кастро. Я уроженка Севильи, как мои брат и сестра, и ныне живу в этом славном городе близ монастыря босоногих кармелиток. Мой супруг – также севильянец и оба мы происходим из семей, что жили в Андалусии с самых тех времён, когда с этих земель были изгнаны мавританские правители. Мою младшую сестру зовут Мария Лусиантес, – дама указала веером, который она держала в руке, на девушку, сидевшую подле неё. – А сопровождает нас наш младший брат дон Родриго Лусиантес-и-Вега, – прибавила она. – А следуем мы в Кадис, так же, как и добрый сеньор дон Санчо, – дама поклонилась сеньору де Санта-Крус, а он поклонился ей в ответ.
Дон Родриго также поднялся и поклонился. Это был весьма скромный и красивый молодой человек, летами он был значительно моложе своей замужней сестры, потому никто не удивился тому, что она представила его, и никто не счёл, что это было неподобающе. Сеньорита Мария, сидевшая подле брата, была также очень красива. Голова её была покрыта белой кружевной мантильей, а в руках она так же, как и сестра, держала костяной веер. Когда старшая сестра назвала её имя, то она скромно поклонилась всем. Донья же Альфонсина, зрелая красавица, была покрыта чёрной шёлковой мантильей и вместе с сестрой они производили такое сильное впечатление, что всякий художник пожелал бы написать портрет этих двух дам.
Общество поклонилось донье Альфонсине, сеньорите Марии и дону Родриго, и отдало должное красоте дам и учтивости их кавалера.
За оживлением, вызванным знакомством, последовало невольное затишье. В это мгновение я размышлял вот каким образом. Надобно же было такому случиться, думал я, чтобы все дамы и кавалеры, застигнутые непогодой на постоялом дворе, были уроженцы Гранады, или Севильи. И все они были андалузцы до мозга костей и этим гордились. Эта мысль так воодушевила меня, что я решился нарушить тишину.
– Сеньоры! – начал я так. – Целью моего путешествия была Андалусия, как уже я и сообщил вам это. Мне хотелось собственными глазами увидеть то, о чём до сей поры я только читал в книгах или слышал в рассказах тех, кто успел тут побывать. Но также мне хотелось бы и встретить андалузцев, и послушать их рассказы о том, что могли бы они мне поведать, чего бы это ни касалось. Я думал составить книгу из тех заметок, что мне удастся написать самому, и из тех рассказов, которые мне доведётся услышать. Посему я сердечно рад тому, что встретил вас тут, сеньоры.
– Что же, нельзя не признать, что такие речи лестны для нас, как для местных уроженцев, – ответил мне сеньор Аугусто. – Что думаете вы, сеньоры?
– Мне эти речи так же приятны, но что же такого могли бы мы поведать человеку путешествующему и, к тому же, много знающему? – спросил дон Алонсо.
– Да ещё и писателю! – прибавил дон Хуан.
– Быть может вы, дон Бернардино (вы ведь позволите так вас называть?) вы скажете нам, чего бы вы хотели? По вашему лицу я вижу, что вы уже что-то придумали, – громко сказала донья Альфонсина.
– Ничуть не удивляюсь вашей проницательности, сеньора! – ответил я. – Ибо вы правы, и я знаю, что хотел предложить бы вам, но боюсь, что предложение моё столь необычно для компании людей малознакомых, что оно может вызвать в вас удивление или даже негодование. Этого я опасаюсь более всего!
– Дон Бенардино, скажите же нам, наконец, то, что вы желаете сказать! – подбодрила меня донья Альфонсина и к ней присоединились все прочие.
– Коли уж непогода свела нас вместе под этим кровом, – начал говорить я, – то я бы предложил всем использовать уже неоднократно проверенный способ скоротать время, которым не брезговали и венценосные особы. А именно, я бы предложил каждому из нас повести рассказ о том или ином событии, которому вы или были свидетелем сами, или слышали его из уст, заслуживающих всяческого доверия. Или даже пусть это будет сказка, но сказка андалусская, родившаяся в этих пределах. Для меня этот способ провести время будет иметь то преимущество, что я получу возможность быть не только рассказчиком – а я непременно поведаю вам какую-либо историю из тех, что мне приходилось видеть или слышать – но и буду самым внимательным и чутким слушателем! И в таком качестве я надеюсь почерпнуть множество интересных сведений о вашем крае и ваших обычаях. И только об одном позволении я буду просить у вас: о позволении записывать те истории, что я надеюсь услышать.
– Ах, сеньор! Как же вы могли думать разгневать нас таким предложением? Что может быть лучше, чем рассказать или выслушать чудесную или поучительную историю! – воскликнула донья Альфонсина.
– И королева Наваррская Маргарита увлекалась таким занятием, – присовокупил дон Аугусто, обращаясь ко всем. – Чем же такое предложение может не понравиться нам?
Тут все сеньоры и дамы зашумели, и каждый желал высказаться об этом предложении, которое внёс я на свой страх и риск, ибо вспыльчивый нрав испанских дворян мне хорошо известен. Их понятия о чести так велики, что порою благоразумие велит одно слово сказать, но два удержать при себе, чтобы не нажить неприятностей. Тут же сама стихия выступила на моей стороне, ведь грядущая скука сняла все препоны и позволила дамам и кавалерам принять моё столь необычное и смелое предложение. К тому же, надеялся я, андалусские дворяне несколько отличались от дворян кастильских, так мне хотелось увидеть и услышать что-либо необычное!
Дон Алонсо и дон Хуан весело спорили с доном Аугусто о том, следует ли рассказывать истории, в достоверности коих совершенно невозможно удостовериться. Дон Родриго шептался с младшей из сестёр сеньоритой Марией и оба очаровательно притом краснели. Донья Альфонсина присоединилась к спору с доном Аугусто и обоими братьями, и только дон Санчо некоторое время молчал, а потом сказал:
– Сеньоры! Дозвольте и мне обратиться к вам и, главное, к дону Бернардино.
Я склонил голову и приготовился слушать.
– Дон Бернардино! Истории какого бы рода вам было благоугодно выслушать в первую очередь?
– Дон Санчо, я не осмеливаюсь делать приказаний столь достопочтенному обществу. Любая история, чего бы она ни касалась, будет выслушано мною с превеликим вниманием и интересом!
– Но всё же, сеньор, признайтесь, что есть сказки, которые вам слушать было бы приятнее всего? У каждого из нас есть предпочтения. Кто-то любит вино, а кто-то не пьёт ничего, кроме воды. Я, к примеру, среди всех авторов отдаю предпочтение Августину Блаженному и считаю, что никто не написал ничего лучше его «Исповеди». Но есть люди, которые станут скорее читать комедии сеньора Веласко, нежели сочинения духовных отцов. Что же предпочтёте вы, дон Бернардино?
Все внимательно посмотрели на меня и приготовились слушать.
– Ваш вопрос понятен мне, дон Санчо, – ответил я. – А посему отвечу вам так. С самого детства более всего любил я таинственные истории, в которых потустороннее или чудесное так соединено с жизнью, что порою невозможно разобраться, где говорится о чудесном и небывалом, а где о простом и человеческом. Любил я также и весёлые истории, про которые наши слуги говорят, что можно надорвать животики, слушая их. Нравоучительные новеллы или истории о влюблённых равно дороги моему сердцу, как и всё прочее. Теперь же вам судить, сеньоры, о чём повести свой рассказ!
Общество призадумалось, выслушав меня, а затем дон Санчо ответил мне:
– Что же, дон Бернардино, не обессудьте тогда, если собрание наших рассказов будет блистать пёстростью своих нарядов. Ведь в таком случае каждый расскажет то, что пожелает и о том, что он захочет. Это не будет ни сборник любовных новелл, ни сборник поучительных историй. Ни рассказ о верных и неверных жёнах или мужьях, ни повесть о торжестве добродетели над пороком, или торжестве порока над добродетелью, ни сборник андалусских сказок… Одним словом, это не будет ни Гептамерон, и ни Декамерон, а это будет вольная беседа на ту тему, которая заблагорассудится каждому члену нашего маленького общества!
– Это будет Октомерон! – воскликнула донья Альфонсина. – Ведь нас ровным счётом восемь человек!
– Но вы же не хотите сказать, что мы пробудем здесь восемь дней и ночей? – вскричал дон Хуан.
– Сеньор, но разве наше общество столь тягостно для вас? К тому же, пробудь мы тут восемь дней, разве это не дало бы нам возможность только сполна насытиться разного рода историями?
– О, да, любезная донья Альфонсина! Но тогда наши дела, по которым все мы следовали, придут в совершеннейший упадок! – возразил ей дон Аугусто. – Разве вы не опасаетесь этого?
– Ничуть дон Аугусто, – живо ответила ему дама. – Напротив, быть может, промедление в наших делах всем нам будет полезно. И определённо оно угодно Небесам, коли они задержали нас всех тут, на этом постоялом дворе!
– В ваших словах я слышу голос истины, – сказал дон Санчо, поклонившись донье Альфонсине. – Как бы то ни было, но Провидение дало нам передышку и возможность поразмыслить о том, что мы собрались делать. И, как знать, не следует ли кое-кому из нас отказаться от своих дел, или хотя бы немного переменить свои планы?
– О, нет! Наши дела такого рода, что отменять их нельзя никоим образом! – ответствовал дон Алонсо. – Нас с братом ждут невесты! Как же можно нам говорить о перемене или отмене наших планов?
– Вот как? Невесты? – спросила донья Альфонсина. – И вы собрались вступить в брак в один день?
– Да, – ответил за брата дон Хуан. – Ведь мы братья, а наши невесты – сёстры. Мы с Алонсо равно любим друг друга, так же, как и наши невесты-сёстры любят друг друга. Сеньорита Анна и сеньорита Эльвира ждут нас и, пожалуй, волнуются, ибо не предполагают отчего бы мы с братом могли так задержаться!
– Ах, сколь нетерпелива юность! – заметил дон Аугусто. – Как торопитесь вы связать себя узами брака, вовсе не предполагая того, что, возможно, через какой-нибудь год уже пожалеете о таковой своей поспешности!
– Зачем вы так говорите, дон Аугусто? Своими словами вы обижаете наших дам, – заметил ему дон Санчо.
– Разве вы так уж несчастливы, дон Аугусто? – смеясь, спросила донья Альфонсина.
– Вовсе нет, – ответил тот. – Я был женат и женат счастливо на женщине добродетельной и кроткой, как голубка. Она подарила мне троих сыновей, а по прошествии десяти лет супружеской жизни сделала меня вдовцом. Вот уж двенадцать лет я вдовею но, признаться, хотя и поминаю добрым словом мою драгоценную донью Исабель, но не спешу вступать в другой брак. Во-первых, мне уже достаточно лет, чтобы не стремиться к подобным утехам. А, во-вторых, я верю в то, что в раю встречу мою добрую Исабель. Какими же глазами я посмотрю на неё, если со мною на небеса прибудет моя вторая супруга? Таковы мои обстоятельства, сеньоры. Я был счастливым мужем и живу в спокойном вдовстве. Однако я знал множество сеньоров, которые почитали себя несчастливыми в браке, потому и сказал то, что сказал.
Выслушав такие речи дона Аугусто, я внимательнее присмотрелся к его наружности. Я подумал, что этому благородному сеньору не могло быть более сорока пяти лет. Он был совсем ещё не стар, однако он уже и не был молод. Он не носил парика, что позволяло рассмотреть благородные седины, которые только-только начинали покрывать его чёрные кудри. Чёрные глаза его светились умом, проницательностью и благородством, во всей натуре его сквозила почтенность, а фигура, хотя и погрузнела от времени, но всё же была достаточно подвижна и ловка.
– Что же, ваш возраст и ваш опыт вполне объясняют ваши речи, дон Аугусто, – отвечала ему меж тем донья Альфонсина. – И, уж коли некоторые из нас начали приоткрывать собственные обстоятельства, то будет справедливо, если и все прочие немного скажут о себе. Я уже говорила, что живу с супругом моим в Севилье. Обстоятельства сложились так, что мужу моему следует отправиться в Новый Свет и теперь я еду в Кадис, чтобы сесть на корабль, на котором он уже ждёт меня. Господь не дал нам детей, хотя минуло уже девять лет с той поры, как мы стояли с моим драгоценным доном Каспаром пред алтарём. Но взамен того у меня есть брат и сестра, которые теперь следуют за мною в Кадис, чтобы отправиться в Новый Свет. Пройдёт довольно много времени, прежде чем мы вернёмся в нашу благословенную Испанию!
Пользуясь случаем, я внимательно смотрел на донью Альфонсину, чтобы составить для себя мнение о ней, о её наружности и характере. Ей было не более тридцати лет. Она была очень красива и напоминала мне о такой Испании, которая предстаёт перед всем миром в сказках и легендах. Чёрные её кудри под мантильей сияли, равно, как и блистал её взор. Оливковая кожа светилась нежным румянцем, а уста, подобные розовым лепесткам, с живостью открывали белый жемчуг её зубов. Тонкий стан чуть был тронут возрастом, но совсем немного, ибо полнота его скорее говорила о совершенном благополучии его владелицы, нежели о годах или иных тяготах. Я перевёл глаза на сеньориту Марию, её сестру, чтобы сравнить этих двух красавиц.
Сеньорита Мария была совсем юна, я бы не дал ей более семнадцати лет. Цвет её лица был совершенно бледным, а кудри – светлыми, совсем не как у её сестры. Стан её был тонок, плечи покаты, руки, как две белые лилии, упали на колена красавицы. Взор её был потуплен, а уста крепко сомкнуты, но ежели бы она только пожелала что-либо сказать, то была бы выслушана с ещё большим вниманием, чем её сестра.
Меж тем дон Хуан, поклонившись сёстрам, сказал:
– Благодарю вас, донья Альфонсина, за ваш рассказ. Но отчего же ваши сестра и брат ещё не промолвили ни одного слова? Мы бы так же хотели выслушать и их.
Донья Альфонсина обернулась к сестре и тронула её за руку. Сеньорита Мария покраснела и ответствовала:
– Благородные сеньоры! Я так же рада приветствовать вас, и благодарю вас за честь, коей вы удостоили меня, повествуя о своих благородных семьях и о себе. Сестра моя уже всё рассказала о том кто мы, и куда мы следуем. Мне пока более нечего добавить.
– Но станете ли вы участвовать в нашем Октомероне, как назвала его ваша благородная сестра? – учтиво спросил у неё дон Аугусто.
– Ежели вам будет благоугодно выслушать меня, – отвечала, потупивших, девушка, – то я постараюсь не разочаровать вас и рассказать вам одну сказку, которую выслушала я когда-то от моей нянюшки. А более я ничего не знаю и мне, право, совестно занимать вас своими детскими рассказами.
– Ах, для чего вы извиняетесь? – согласно воскликнули все и принялись уверять девушку, что с радостью выслушают любое её слово.
Вслед за сёстрами обществу поклонился дон Родриго. Он был так же красив, как и его сёстры. Юношеская его мягкость и благородство всей натуры светились в каждом движении этого сеньора. Гибкий его стан был почти девичьим, а румянец не уступал румянцу младшей сестры.
– Я также рад приветствовать то славное общество, в которое волею судеб попал. И благодарю Господа, что в этой глуши он привел мне и моим сёстрам встретит сразу столько благородных господ. Если мои рассказы развлекут вас, то я не вижу причины мне молчать, – поклонился он, закончив свою речь.
– А что же вы, дон Бернардино? – обратился тогда ко мне дон Аугусто. – Что скажете о себе вы?
– Сеньоры! Я лишь простой путешественник и цель моих странствий я уже имел удовольствие изъяснить вам. Семейное же моё состояние таково, что я одинок, разумею, что не имею пока ещё подруги жизни. Но надеюсь, что вскоре я обрету её и тогда уже со знанием дела смогу рассуждать о прелестях и тяготах семейного положения, – ответил я с поклоном.
– Браво! Это достойная речь, – заключила мои слова донья Альфонсина. – Мне кажется, что только дон Санчо ещё ничего не сказал о себе, – продолжила она.
Дон Санчо встал, поклонился и сказал так:
– По облику моему вы, должно быть, увидели, что я человек одинокий и не гонящийся за внешним блеском, ибо сие не пристало ни моему возрасту, ни моему положению. Мне уже тридцать пять лет, и хотя я не достиг ещё того прекрасного состояния, в котором жизнь ощущается полною мерою, как достопочтенный дон Аугусто, – он поклонился этому сеньору, – но я уже и не нахожусь в том положении, когда каждый новый день приносит неизбывные радости, как дон Алонсо и дон Хуан, чья молодость искрит теперь в их ожиданиях и чаяниях счастья. У меня нет семьи, но этого пожелал я сам, ибо имел для того некоторые основания. Я не сделался монахом, хотя и желал этого всем сердцем. Но и тут судьба выступила против меня. Итак, я влачу своё существование меж небом и землёй, меж монастырём и миром, и теперь я благодарен Всевышнему, что он послал мне столь блестящее общество для того, чтобы грядущие часы или дни показались мне веселее предыдущих и будущих, кои грозят мне одиночеством. Уповаю же я на то, что пути Провидения никому не ведомы и, как знать, не скрывается ли и в этой нашей встрече для меня (да и для всех нас) нечто такое, что переменит мою жизнь в несравненно лучшую сторону!
Окончив говорить, дон Санчо вновь поклонился, а всё общество взволновалось. Я, поражённый этой речью, задумался о тех превратностях судьбы, кои мог пережить этот сеньор и так же увидел, как сеньорита Мария со вниманием и участием посмотрела на дона Санчо и, казалось, всей душою посочувствовала ему.
Однако, оттого, что речь дона Санчо произвела на всех отчасти тягостное впечатление, дон Аугусто сказал так:
– Хотя, благородный дон Санчо, мы не знаем всех тех превратностей, коими одарили вас судьба и Провидение, всё же позвольте мне от лица всех, кто теперь присутствует тут, выразить вам глубочайшее сочувствие и пожелать скорейшего разрешения от всех ваших бед.
– Да, да! – все дамы и кавалеры пылко присоединились к этим слова дона Аугусто, и я так же не отставал от всех, чуть не плача от сочувствия к дону Санчо.
– Благодарю вас всех, драгоценные мои сеньоры! И простите, что я своими речами навёл вас на грустные мысли, – со слезами на глазах ответил дон Санчо, поочередно отвечая на дружеские знаки внимания и участия, которыми от души награждали его все присутствующие и даже дамы.
– А чтобы окончательно расстаться с грустью, быть может, нам стоит начать наш Октомерон? – спросила донья Альфонсина.
– Да, да! – пылко произнёс дон Санчо.
– Тогда, быть может, дон Аугусто, по праву старшинства, поведёт свой рассказ первым?
Все тут же согласились со словами доньи Альфонсины и стали просить дона Аугусто открыть первый день своим рассказом.
– Хорошо, – ответил на это дон Аугусто. – Уступая вашим просьбам, я начну свой рассказ с предложения установить нам очередность. После меня пусть говорит дон Санчо, ибо он также из Гранады, как и я, и он вторым представлялся нашему обществу. Пусть следом за ним говорят севильцы, братья дон Алонсо и дон Хуан, по старшинству, как говорившие речь после дона Санчо. Затем пусть говорит добрая донья Альфонсина, также севильянка и старшая среди своей семьи. После неё – сеньорита Мария, а затем дон Родриго, и это будет ему необидно, ибо он, как кабальеро, уступит своим сёстрам слово. Ну, а завершит наши рассказы пусть дон Бернардино, чтобы после наших андалусских сказок мы бы могли потешиться историей, свершившейся в других краях, к тому же изложенной настоящим учёным и писателем, а мы поняли, что вы, дон Бернардино, именно такой человек и есть. Все ли согласны со мною, мои добрые сеньоры?
– Да, да, мы все согласны! Вы распределили очерёдность по справедливости и только так, как и надобно было её распределить, и так, как не распределил бы её и мудрейший из мудрых людей, – воскликнули все.
– Итак, тогда позвольте мне, по праву первого рассказчика, обратиться ко временам совсем недалёким и поведать вам следующую историю.