Наушники
Мы с Никитой совершенно разные. Мой папа как-то сказал про нас: «лед и пламень»; и я обиделся. Потому что понятно же, кто из нас пламень получается. А я, его родной сын, выходит, лед, что ли!
У нас общего – только замечания в дневнике. Количество. А качество разное. Мне пишут одно и то же: «Не слышит учителя!», «Витает в облаках», «На уроке присутствует чисто физически». Это, конечно, физичка написала. А потом географичка у нее собезьянничала: «Присутствует чисто географически». Я вот жду такого же остроумия от математика. С них станется – друг у друга списывать изо дня в день одно и то же. Мне иногда кажется, что они через мой дневник перемигиваются.
А вот у Никиты! «Принес в школу живого ужа», «Поджег библиотечную книгу»… или вот последнее: «Прилепил к потолку мышь жвачкой. И в процессе объяснения нового материала она упала прямо на учителя!» Мышь, конечно, игрушечная была. Но похожая!!! Конечно, Никита думал, что кто-то из наших будет у доски отвечать. А Маргарита ходит там, ходит, объясняет, объясняет! А мышь – болтается, болтается…
О, что было!!! К директору вызывали, конечно.
А директор наш дверь закрыл и потихонечку спрашивает:
– Кукушкин! Все прощу. Только объясни: как ты это смог сделать?!
По крайней мере Никита нам именно так потом рассказывал.
Ну вот. А еще мы ходим в музыкалку. Только я играю на виолончели, а Никита – ударник. Барабаны, значит, и ксилофон. Вот теперь вам, наверное, окончательно все ясно.
Мы учились в одном классе шесть лет и абсолютно не замечали друг друга. То есть это он меня не замечал, меня вообще мало кто замечает. А его! Он так устроен, что только заходишь в класс – и сразу видишь его. Его светлую растрепанную голову и какой-нибудь желтый свитер.
– Кукушкин!
– Я! – отвечает он и выходит к доске на руках.
И наша новенькая молоденькая физичка внимательно его слушает и, не моргнув глазом, ставит пятерку. И спрашивает еще:
– Тоже перевернутую ставить?
А про наш класс так говорят: «Седьмой „Б“? Это тот, в котором Никита Кукушкин?»
Так вот, однажды мы с музыкальной школой поехали на гастроли, с нашим оркестром. Настоящие гастроли! В Новгород. На три дня. И нас с Кукушкиным поселили в один номер. Все как-то договорились заранее, кто с кем будет жить, а я – нет. Мне было все равно. Потому что у меня никогда не было друга. А у Никиты – наоборот! Миллион друзей. И каждый подумал, что он будет с кем-то другим. Поэтому он тоже остался без соседа. Ну, нас и поселили вместе. Все-таки одноклассники.
– С кем ты? – спросила меня Лелька. Она тоже моя одноклассница, нас трое в оркестре из нашего класса. – Что?! С Никитосом?! Ну, ты попал!
И я вдруг обиделся. Во-первых, почему это я попал? А во-вторых, за «Никитоса». Потому что мне нравилось слово «Никита». Простое и крепкое. Говоришь, будто орех перекатываешь за щекой: Ни-ки-та. Согласные, как сухие полешки. Как ксилофон. Ему подходит, он ударник. Никита Кукушкин, па-парам, там-тирам. Будто барабан и тарелочка. А у меня дурацкое имя. Будто вообще никакого нет.
В общем, Никита взял карточку-ключ от комнаты и пошел себе вверх по лестнице. Хорошо ему – палочки барабанные в рюкзак, и вперед! А я тащусь со своей виолончелью… В общем, он первым открыл дверь. И сразу, прямо в кроссовках, рухнул на кровать. И заорал:
– Темницы рухнут, и свобода! Нас! Примет! Радостно! У входа!!!
– И братья ключ нам отдадут, – пробормотал я.
– Чего? – удивился Никита.
– Ничего. Ключ отдай, карточку, без нее свет не включается!
Никита вскочил с кровати, как-то подпрыгнув спиной, будто пружинка. И спросил:
– Ты откуда это знаешь?
Я почему-то смутился.
– Ну… Не знаю. Стихи. Дома книжка есть.
– Слушай, Оська, а ты, похоже, ничего чел!
Оська. Вот оно, мое имя. Мой ужас. Одна согласная, и та какая-то никакая. Приходится обязательно добавлять «к». Но тут я как-то забыл, что у меня некрасивое имя.
Никита вставил карточку, и стало светло.
В общем, мы проболтали с ним всю ночь. Его ждали в семи разных местах – играть в карты, травить анекдоты, ходить по гостинице и подсовывать нашим под дверь дурацкие записки… Но опять вышло то же самое – каждый думал, что он с кем-то другим. И за ним никто не зашел.
И хорошо, что не зашли.
Только я сам не понял… Как можно было вот этому человеку… Вот этому лохматому Никите-барабанщику рассказать то, чего я раньше никому не рассказывал. Я вроде бы никогда и не хотел про это рассказывать, а оказалось, что хотел. Очень. Причем всякую ерунду.
Что мы дружили до школы с Лелькой Погореловой, которая сейчас и не здоровается со мной никогда. Хотя мы соседи. Что мы с ней копали вместе червяков и ловили жуков. Теперь, конечно, странно представить, что длинную Лельку в вечных «уггах» с какими-то блестящими штуками когда-то интересовали червяки.
– Что, прямо так в руки брала?! – восхищался Никита.
– Ну да… Она первая и брала! И в карманах домой таскала!
– Ух ты… Лелька? Надо же!
Ну и Никита мне рассказал то, что никому никогда не рассказывал. Про ту же самую Лельку. Я обещал, конечно, что – никому. Ну и вам поэтому тоже не расскажу. Надо же – Лелька. Вот бы никогда не подумал.
А еще я показал ему свои стихи. Тоже не думал, что кому-то когда-нибудь покажу.
И он… В общем, я знал, что он не будет смеяться. Сразу понял. Но что он прочтет и скажет: «А ведь не ужасные стихи… Ты, Оська, похоже, прямо поэт». Этого я никак от него не ожидал.
Утром мы проспали завтрак. И нас разбудил звонок валторниста Кольки Солнцева:
– Вы чего! С ума сошли! Выезд на репетицию через пять минут!
Ну, я ноги в джинсы сунул, и мы помчались. Никита вообще спал не раздеваясь.
И я думал: «Что, что теперь будет?! Посмеется он надо мной или нет? Над моими стихами и вообще… Скажет другим? Не скажет?»
У автобуса толпа ребят:
– Кукушаныч, садись с нами!
– Никитос, к нам давай! Ты где вообще тусил вчера?…
А Никита спокойно шлепнул каждому по ладони и вдруг сказал:
– Не, я с Оськой сяду.
Так у меня появился друг.
И я неожиданно оказался с ним во всех его компаниях и с удивлением обнаружил, что мне с людьми как-то хорошо. А я всегда думал, что мне, кроме книжек, никто не нужен.
И мне не жаль было даже новой куртки, которую прожгли сигаретой. Плевать, конечно, на куртку. Но мама потом плакала, говорила, что я весь пропах дымом. Что вот дедушка дымил как паровоз и умер молодым. И не верила мне, что я не курил (хотя это правда).
А вот Никите сразу поверила. Я, честно говоря, был уверен, что наша дружба – на три дня. Только на эту поездку. Потому что так не бывает. Что уж такого во мне интересного, чтобы Никита Кукушкин стал со мной дружить. Ему вон всех всегда мало. А я… Что во мне такого особенного, чтобы ему не надоесть. Приедем домой из поездки – и привет.
После гастролей я заболел, конечно. Сразу же. Я вообще очень легко заболеваю, и даже с удовольствием. Лежал себе и читал с планшета все подряд.
А вечером в дверь раздался звонок. И я услышал неожиданное:
– А Оська дома?…
Никто раньше так не спрашивал. Я вообще-то далеко живу от школы, семь остановок ехать на троллейбусе.
А Никита приехал.
– Адрес? У Погореловой спросил, конечно! Ты же сказал, вы соседи. Да ну, совсем рядом, десять минут! – И он поставил в угол свои ролики.
А потом пошел на кухню очаровывать мою маму. И мама очаровалась.
– Надо же, Оська. Вот не думала, что ты можешь подружиться с таким интересным мальчиком.
Не думала она. Думала, что ее сын – так, аппарат для поглощения пельменей.
А потом мы с ним придумали группу. Когда он узнал, что у меня гитара есть и что я немного играю.
– О, камрад!!! Давай! Забацаем что-нибудь. А, Оська? Перевернем умы. Зажжем! Чего ты, давай!
И мы дали. Я за неделю научился довольно неплохо играть. А Никита, оказалось, играет на клавишах очень прилично. Он раздобыл синтезатор, ему даром отдали какие-то друзья отца. Жуткий зверь, а не синтезатор. У этого престарелого мастодонта не работало несколько клавиш, но Никита как-то обходился без них. И музыку к нашим песням писал он. Оказалось, к моим стихам можно музыку… Что из них можно – песни. И что… что от музыки, Никитиной музыки, они не станут хуже. Даже, может, и получше.
Мама, конечно, немного переживала, что я забросил виолончель. Но Никита заверил ее, что игра на гитаре «очень развивает гармоническое мышление».
К тому же в одну песню мы вставили виолончель. То есть я там бросаю свою гитару и устраиваю такой виолончельный запил… Самому нравится, я такого на виолончели никогда не играл и не слышал ни у кого. А Никита там только подыгрывает мне тихонько на тарелочке. Пока на синтезаторной, а потом будет на настоящей. Здорово так – моя виолончель и его тарелочка.
Это моя любимая песня, про «Летчика Экзюпери». Я долго боялся эти стихи Никите показывать, думал, он смеяться будет. Ну и вообще, не хотелось, чтобы он его трогал, Летчика моего, музыку там сочинял. Казалось, испортит. А Никита прямо им заболел. И потом примчался ко мне – и, не снимая куртки, сразу за клавиши. И показал. И оказалось – вообще. Сумасшедше здорово! Не думал, что из моих стихов можно такое сделать, настоящее. Ну и соло виолончельное там отличное получилось. Никита считал, что «Летчик Экзюпери» будет самая наша хитовая песня. «Бомба», – говорил.
А потом произошла и вовсе невозможная вещь. Я вышел за хлебом, а когда вернулся, услышал на кухне Никитин голос. Мама все восхищалась, что он, ударник, так здорово на синтезаторе играет.
– Да что вы, в самом деле. Ваш Оська в сто раз талантливее меня. Что там я, просто знаю несколько аккордов. И перебираю их. За полгода можно выучиться. А вот Оська… Вы хоть стихи его видели? Да вы что! Такие стихи – вообще!!!
И тут он увидел меня. Мои широко раскрытые от ужаса глаза. И он улыбнулся широко и сказал:
– Ой, камрад… Похоже, я тебя заложил… Извини.
Знаете, что в этом невозможного? Что я на него не обиделся. Вообще. Не могу на него обижаться. То есть… То есть я тогда думал, что не могу.
Есть у нас в классе такой человек – Гиреев. Человек этот… Если честно, я бы хотел, чтобы его вовсе не было. Вообще – таких, как он. Особенно когда я увидел, как он Мансура ткнул головой о батарею.
– Не стой здесь, – сказал ему Гиреев.
И добавил такое слово, которое я не хочу повторять. В общем, в том смысле, что Мансур нерусский. Поэтому нечего ему стоять здесь, где Гирееву пройти надо.
У меня прямо все внутри опустилось. Холодно стало внутри. Потому что человек, нормальный человек – я же нормальный? – должен был… должен был что-то сделать. Не знаю что… А я в этот момент очень некстати вспомнил, что я, в общем, тоже не очень русский. И что Гиреев меня выше на голову и толще раза в полтора. И что мне… что мне руки надо беречь. И на всякий случай голову еще.
Поэтому я подождал, пока Гиреев уйдет, а потом подошел к Мансуру. Он сидел у батареи и трогал лоб.
– Больно?
– Отстань, – сказал Мансур.
И я отстал. Но теперь каждый раз, когда я видел Мансура, у меня что-то ухало внутри. Вниз. А когда я видел Гиреева… В общем, я предпочитал его не видеть.
Он сам меня нашел. Ну, а я сам был виноват – нарвался. В тот день никто не сделал английский, кроме меня. Тема была сложная. А я не знал, что она сложная, у меня мама преподает английский в университете. И я не понимаю, что для всех остальных сложно, а что – нет.
В общем, Гиреев молча забрал мою тетрадь и пошел что-то оттуда перерисовывать. Я немного постоял и посмотрел на крошечную ручку в его огромном кулаке и отполз тихонько в сторону буфета.
А потом вернулся и увидел Никиту. Он стоял ко мне спиной, и вокруг него, конечно, толпился народ. А потом к нему подошел Гиреев. Я стоял за таким выступом, вроде колонны, и Гиреев меня не видел.
Он подошел к Никите и ткнул в него моей тетрадкой.
– На, – сказал он. – Жиду своему отдай.
И Никита… Никита кивнул. Просто кивнул, и все.
У меня подогнулись колени. И кончился воздух. И я… пошел тихонько. Тихонько-тихонько. И дошел так до самого дома. Семь остановок, безо всякого троллейбуса. Зашел. Лег на диван. И перестал думать. Мысли кончились.
А потом в дверь позвонили. И я не открыл. И позвонили еще раз. И я опять не открыл.
Никита зашел еще раз, ближе к вечеру. Мама уже вернулась с работы, и он говорил с ней.
– Что случилось? – спросил он.
Я спрятался на балконе.
– Не знаю, – растерянно ответила мама и взяла у него мою сумку. – Вышел, наверное, куда-то… Только что здесь был…
Я не ходил в школу три дня. А потом пошел.
– Оськ… Ты что? – спросил меня Никита.
Я не ответил. И получил свое: «Присутствует на уроке чисто биологически».
Он, конечно, не знал, что я слышал. Но что… что он – вот так… ему это нормально? Что «жид»? Да? И… он хотя бы должен был сказать мне. И у него теперь при виде меня ничего там не ухает? Вниз?
И… я не понимаю. Ведь он не боится Гиреева. Тогда, с Мансуром… я рассказал ему. И Никита тихо подошел к этому недоумку и сказал ему несколько слов. Очень тихо. И Мансура больше никто не трогал.
А я?!!
Я подумал, что мне нужно пережить как-то всего один год. Потом, за девятый, сдам экстерном.
Все равно как, хоть на трояки. И пойду в музучилище. Там будут новые люди. Таких, как Гиреев, там точно не будет, в музыкальном таких не может быть.
И дружить я там ни с кем не буду. Хватит с меня. Надружился.
Хотя Никита, конечно, еще зайдет. Синтезатор-то у меня. А его надо отдавать. Жаль, что не вышло у нас группы. По-настоящему жаль. Могло бы выйти дело.
У меня все крутилась наша песня одна, смешная, про людоеда, который терзался выбором – съесть принцессу или нет. И одному скучно, и кушать хочется. Съел, конечно. Голод не тетка. И не дядька.
Слопал, значит, их высочество,
И рычит от одино-очества-а-а…
Здорово это Никита пел, смешно. В этом месте он должен был бросать свой синтезатор и бежать к барабанам. Пока мы дома репетировали, он взял у мамы разные кастрюльки и лупил по донышкам ладонями, не громко, но так здорово, ух!
Рычит, значит, от одиночества. На самом деле все это ерунда. По-настоящему мне только Летчика жалко, больше всего. Летчика моего Экзюпери. Что его не будет, никогда. Песни этой. И соло моего виолончельного тоже не будет.
Просто окно открой
И смотри, смотри
Видишь, машет тебе рукой
Летчик Экзюпери.
С неба – машет тебе рукой…
Ты ведь тоже,
Тоже видишь его?…
Не может Никита это петь. Не видит он моего Летчика, если вот так просто может кивнуть Гирееву, и все. Если ему это нормально, что меня – таким словом. Ну и пусть, и пусть.
Черт с ней, с дружбой этой. Жил как-то раньше и теперь проживу. А вот Летчика жаль, что не будет.
И в этот раз дверь открыла мама. И я услышал непривычное:
– А Иосиф? Дома?
Иосиф. Как странно. Я подписывал этим именем свои тетради, слышал его от взрослых. А сейчас кажется – услышал первый раз.
– Проходи, Никита, – сказала мама, – тапочки надевай, холодно у нас!
– Спасибо, – отозвался он, – я в школе уже поел…
– Никита, – засмеялась мама, – вытащи, наконец, свои наушники! Никого не слышишь…
И я понял. Вдруг. Сел на пол и чуть не заплакал, как маленький. Все-таки какой он псих, вечно не слышит ничего в своих наушниках…
– Знаешь, Оська, мне всегда казалось – такое дурацкое имя у меня. У всех нормальные, а у меня на «а» кончается почему-то. И не сократить никак. Какое-то рабоче-крестьянское. А вот у тебя!!! Балдеж прямо. Иосиф. Библейское. Прямо чувствуешь связь времен. И-о-сиф. С ума сойти…