Картина 2
Сильный ветер надувает обрывок паруса, которым завешено большое разверстое окно. Парус мал, не закрывает всего окна, и в зияющее отверстие дышит ненастьем темная ночь. Дождя нет, но теплый ветер, насыщенный морем, тяжел и влажен.
Тут, в башне, живут Хаггарт и матрос его Хорре. Оба они спят тяжелым хмельным сном; на столе и в углах пустые бутылки, остатки еды; единственный табурет опрокинут и лежит на боку. Перед вечером матрос вставал, зажег большую плошку, и еще что-то хотел сделать, но свежий хмель одолел его и он снова уснул на своей жиденькой подстилке из соломы и морских трав. Колеблемый ветром, свет плошки желтыми тревожными пятнами мечется по неровным исщербленным стенам и пропадает в черном отверстии двери, ведущей в другие помещения замка.
Хаггарт лежит на спине, и по его круглому и сильному лбу бегают бесшумно те же тревожные желтые блики, подбираются к сомкнутым глазам, к прямому, резко очерченному носу – и, заметавшись, убегают на стену. Дыхание спящего глубоко и неровно; минутами поднимется тяжелая, словно чужая, рука, сделает несколько неясных, незаконченных движений и бессильно упадет на грудь.
Под окном грохочет и ревет бурун, разбиваясь о скалы – уже вторые сутки на океане буря. Дряхлая башня вздрагивает от неистовых ударов волн и отвечает буре шорохом осыпающейся штукатурки, постукиванием мелких обрывающихся камешков, шепотом и вздохами заблудившегося в переходах ветра. Шепчет и бормочет, как старуха.
Матросу становится холодно на каменном полу, по которому ветер разливается, как вода; он ворочается, поджимает под себя ноги, втягивает голову в плечи, ищет рукой воображаемую одежду, но все не может проснуться, – тяжел и силен двухдневный хмель. Но вот взвизгнул ветер сильные, что-то ухнуло – быть может, завалилась в море часть разрушенной стены, отчаянные заметались тревожные желтые пятна на кривой стене, – и Хорре проснулся.
Сел на подстилке, оглядывается, но ничего не понимает.
Ветер свистит, как разбойник, сзывающий других разбойников, и всю ночь заселяет тревожными призраками. Кажется, что море полно погибающих кораблей, людей, которые утопают, и отчаянно борются со смертью. Слышны голоса. Где-то тут близко кричат, бранятся, хохочут и поют, как сумасшедшие, разговаривают деловито и быстро – вот-вот увидишь искаженное ужасом или смехом незнакомое человеческое лицо или судорожно скрюченные пальцы. Но хорошо пахнет морем и это, вместе с холодом, приводит Хорре в себя.
– Нони! – зовет он хрипло, но Хаггарт не слышит; и, подумав, зовет снова.
– Капитан! Нони! Вставай!
Но не отвечает Хаггарт, и матрос бормочет:
– Нони пьян и спит. Ну, и пусть спит. Ух, какая холодная ночь, в ней нет тепла даже настолько, чтобы согреть нос. Мне холодно! Мне холодно и скучно, Нони, я не могу так пить, хотя я пьяница и это всем известно. Но одно дело пить, другое дело утопать в джине, это совсем другое дело, Нони: становишься утопленником, просто мертвецом. Мне стыдно за тебя, Нони. Вот я выпью сейчас и…
Встает, шатаясь, находит непочатую бутылку и пьет.
– Хороший ветер. Они называют это бурей – ты слышишь, Нони? Они называют это бурей. А как же они назовут бурю?
Снова пьет.
– Хороший ветер!
Подходит к окну и, отстранив край паруса, смотрит.
– Ни одного огня ни в море, ни в поселке: спрятались и спят, ждут, пока пройдет буря. Брр, холодно. А я бы их всех выгнал в море, это подло ходить в море только в тихую погоду. Это значит надувать море. Я морской разбойник, это правда, меня зовут Хорре и меня давно нужно повесить на рее, и это правда, но я никогда не позволю себе такой мерзости: надувать море. Зачем ты привел меня в эту дыру, Нони?
Собирает хворост и бросает в камин.
– Я тебя люблю, Нони. Вот я зажгу огонь, чтобы согреть твои ноги, я ведь был твоей нянькой, Нони – но ты с ума сошел, это правда. Я умный человек, но я ничего не понимаю в твоих поступках. Зачем ты бросил корабль? Тебя повесят, Нони, тебя повесят, и я буду болтаться рядом с тобою. Ты с ума сошел, это правда!
Разжигает огонь, потом приготовляет еду и питье.
– Ты что скажешь, когда проснешься? «Огонь». А я отвечу: «есть». Потом ты скажешь: «пить». А я отвечу: «есть». А потом ты опять напьешься и я напьюсь с тобою, и ты будешь городить чепуху – до каких же пор будет это продолжаться? Два месяца мы так живем, а может быть два года, двадцать лет – я утопаю в джине, я ничего не понимаю в твоих поступках, Нони.
Пьет.
– Или я сошел с ума от джина, или поблизости погибает корабль. Как они кричат!
Смотрит в окно.
– Нет, пусто. Это ветер скучает и играет сам с собою. Он много видел крушений и теперь сочиняет: сам кричит, сам бранится и плачет, и сам же хохочет, плут! Но если ты думаешь, что эти лохмотья, которыми я завесил окно, парус, а эта развалина трехмачтовый бриг – то ты дурак! Мы никуда не идем! Мы стоим на мертвом якоре, слышишь?
Осторожно расталкивает спящего.
– Вставай, Нони. Мне скучно. Если пить, так вместе – мне скучно, Нони!
Хаггарт просыпается, потягивается и говорит, еще не открывая глаза.
– Огонь.
– Есть.
– Пить.
– Есть! Хороший ветер, Нони. Я смотрел в окно и море плеснуло мне в глаза. Сейчас прилив и брызги летят до башни. Мне скучно, Нони, я хочу с тобой говорить. Не сердись!
– Холодно.
– Сейчас разгорится огонь. Я не понимаю твоих поступков. Ты не сердись, Нони, но я не понимаю твоих поступков! Я боюсь, что ты сошел с ума.
– Ты уже пил?
– Пил.
– Дай сюда.
Пьет прямо из горлышка, лежа и блуждая взорами по кривым, исщербленным стенам, теперь озаренным в каждом выступе и каждой трещине ярким огнем камина. Еще не совсем уверен, что проснулся, и что все это – не сон. При сильных порывах ветра пламя выбрасывает из камина, и тогда вся башня точно пляшет – тают и убегают в разверстую дверь последние тени.
– Не сразу, Нони! Не сразу! – говорит матрос и осторожно отбирает бутылку.
Хаггарт садится и обеими руками сжимает голову.
– Болит. Что это за крик: разбился корабль?
– Нет, Нони. Это ветер плутует.
– Хорре!
– Капитан.
– Дай бутылку.
Отпивает немного и ставит на стол. Потом ходит по комнате, расправляя плечи и грудь, и заглядывает в окно. Хорре смотрит через плечо и подсказывает:
– Ни одного огня. Темно и пусто. Кому нужно было погибнуть, тот уже погиб, а осторожные трусы сидят на твердой земле.
Хаггарт оборачивается и говорит, вытирая лицо.
– Когда я бываю пьян, я слышу голоса и пение. С тобою не бывает этого, Хорре? Кто это поет сейчас?
– Ветер поет, Нони, только ветер.
– Нет, а еще? Как будто поет человек, женщина поет, а другие смеются и что-то кричат. И это только ветер?
– Только ветер.
– Зачем же он обманывает меня? – говорит Хаггарт надменно.
– Ему скучно, Нони, как и мне, и он смеется над людьми. Разве ты слыхал когда-нибудь в открытом море, чтобы он так лгал и издевался? Там он говорит правду, а здесь – здесь он пугает береговых и издевается над ними. Он не любит трусов, ты знаешь.
Хаггарт говорит угрюмо:
– Я слышал недавно, как играл в церкви их органист. Он лжет.
– Они все лжецы.
– Нет! – кричит гневно Хаггарт. – Не все. И там есть говорящие правду. Я обрежу тебе уши, если ты будешь клеветать на честных людей! Слышишь?
– Есть.
Молчат и слушают дикую музыку моря. С ума сошел ветер, это видно. Взял в охапку множество инструментов, из которых люди извлекают свою музыку: арф, свирелей, драгоценнейших скрипок, тяжелых барабанов и медных труб – и с размаху вместе с волной разбил об острые камни. Разбил и захохотал: только так понимал он музыку – каждый раз в смерти инструмента, каждый раз в разрыве струн, звенящей меди. Так понимал он музыку, сумасшедший музыкант! Хаггарт глубоко вздыхает и с некоторым изумлением, как человек проснувшийся, оглядывается по сторонам.
Коротко приказывает.
– Дай трубку.
– Есть.
Оба закуривают.
– Не сердись, Нони, – говорит матрос. – Ты стал такой сердитый, к тебе нельзя приступиться. Можно мне потолковать с тобой?
– И там есть говорящие правду, – говорит Хаггарт, угрюмо выпуская клубы дыма.
– Как тебе сказать, Нони? – отвечает матрос осторожно, но упрямо. – Нет там правдивых людей. Это с тех пор, как случился потоп: тогда все честные люди ушли в море, а на твердой земле остались одни трусы и лжецы.
Хаггарт минуту молчит, потом вынимает трубку изо рта и весело смеется:
– Это ты сам придумал?
– Я так думаю, – скромно говорит Хорре.
– Ловко! И стоило для этого учить тебя священной истории. Тебя поп учил?
– Да. В каторжной тюрьме. Тогда я был невинен, как голубица. Это тоже из священной истории, Нони: там всегда так говорится.
– Он был глуп! Тебя надо было не учить, а тогда же повесить, – говорит Хаггарт и добавляет угрюмо: – не говори глупостей, матрос. И подай мне бутылку.
Пьют. Хорре топает ногой по каменному полу и спрашивает:
– Тебе нравится эта неподвижная штука?
– Я хотел бы, чтобы подо мною плясала палуба.
– Нони! – кричит матрос восторженно. – Нони! вот я слышу настоящее слово! Уйдем же отсюда. Я не могу так существовать, я утопаю в джине, я ничего не понимаю в твоих поступках, Нони! Ты с ума сошел. Откройся мне, мальчик. Я был твоей нянькой, я с пальца кормил тебя, Нони, когда твой отец привез тебя на борт. Помню, как горел тогда город, а мы уходили в море, и я не знал, что с тобою делать: ты визжал как поросенок в камбузе. Я даже хотел бросить тебя за борт, так ты мне надоел тогда. Ах, Нони, это все так чувствительно, что я не могу вспоминать. Я должен выпить. Выпей и ты, мальчик, но только не сразу, не сразу!
Пьют. Хаггарт тяжело и длительно шагает, как человек, запертый в темнице, но не желающий убежать.
– Тоска! – говорит он, не глядя на Хорре.
Тот с видом понимания утвердительно кивает головой.
– Тоска, понимаю. С тех пор?..
– С тех пор.
– С тех пор, как мы утопили тех? Они очень кричали.
Хаггарт. Я не слыхал их крика. Но вот это я слышал: в груди у меня оборвалось что-то, Хорре. Всегда тоска, везде тоска! Пить!
Пьет.
– Тот, который плакал – уж не боюсь ли я его, Хорре? Вот было бы хорошо! У него текли слезы и он плакал, как несчастный. Зачем он делал это? Может быть, он из такой страны, где никогда не слыхали о смерти, как ты думаешь, матросик?
Хорре. Я его не помню, Нони. Ты так много говоришь о нем, а я не помню.
Хаггарт. Он был глупец. Себе он испортил смерть, а мне испортил жизнь. Я его проклинаю, Хорре. Пусть он будет проклят. Но только это ничего не значит, Хорре – нет!
Молчание.
Хорре. Хороший джин на этом берегу. Оно наладится, Нони, пройдет полегоньку. Уж если ты проклял, так ему нет никакой задержки: пройдет в ад, как устрица.
Хаггарт качает головою:
– Нет, Хорре, нет! Тоска. Ах, матрос, зачем я остановился тут, где я слышу море? Уйти бы мне туда, в глубину земли, где совсем не знают моря, где никогда о нем не слыхали на тысячу миль, на пять тысяч миль!
– Такой земли нет.
– Есть, Хорре. Давай пить и смеяться, Хорре. Этот органист лжет. Спой ты мне, Хорре, ты поешь хорошо. В твоем хриплом голосе я слышу скрипение снастей, твой припев – как разорванный бурею парус. Пой, матросик.
Хорре мрачно качает головой.
– Нет, я не буду петь.
– Тогда я заставлю тебя молиться, как тех!
– И молиться ты меня не заставишь. Ты капитан, и ты можешь убить меня, и вот тебе твой пистолет. Он заряжен, Нони. А теперь я буду говорить правду. Капитан! От лица всего экипажа с вами говорит Хорре, боцман.
Хаггарт говорит:
– Оставь это представление, Хорре. Тут нет никакого экипажа. Мы двое. Выпей лучше.
Пьет.
– Но он тебя ждет, ты это знаешь. Капитан, вы намерены вернуться на корабль и снова принять командование?
– Нет.
– Капитан, вы не намерены ли пойти к тем береговым и жить с ними?
– Нет.
– Я не понимаю твоих поступков, Нони. Что же вы намерены делать, капитан?
Хаггарт молча пьет.
– Не сразу, Нони, не сразу. Вы намерены, капитан, торчать в этой дыре, пока придут полицейские собаки из города и потом нас повесят, даже не на рее, а просто на ихнем дурацком дереве?
– Да. Ветер крепчает. Ты слышишь, Хорре, ветер крепчает?
– А золото, которое мы зарыли тут? – показывает пальцем вниз.
– Золото? Возьми его и иди с ним куда хочешь.
Матрос говорит гневно:
– Ты плохой человек, Нони. Ты только что ступил на землю и уже у тебя мысли предателя. Вот что делает земля!
– Молчи, Хорре. Я слушаю. Это наши матросы поют, ты слышишь? Нет, это вино бьет мне в голову. Я скоро буду пьян. Дай бутылку.
– Не пойдешь ли ты к попу? Он отпустит тебе грехи.
– Молчать! – ревет Хаггарт и хватается за пистолет.
Молчание. Буря крепнет. Хаггарт возбужденно шагает, натыкаясь на стены. Отрывисто бормочет что-то. Вдруг хватает парус и яростно срывает его, впуская соленый ветер. Плошка почти гаснет и пламя в камине мечется дико – как Хаггарт.
– Зачем ты запер ветер? Теперь так, теперь хорошо – иди сюда.
– Ты был грозою морей! – говорит матрос.
– Да. Я был грозою морей.
– Ты был грозою берегов! Твое славное имя гремело, как прибой, по всем побережьям, где живут только люди. Они видели тебя во сне. Когда они думали об океане, они думали о тебе. Когда они слышали бурю, они слышали тебя, Нони!
– Я жег их города. Подо мною колышется палуба, Хорре. Подо мною колышется палуба!
Радостно смеется, безумно.
– Ты топил их корабли. Ты пустил на дно англичанина, который гнался за тобой.
– У него на десять пушек было больше, чем у меня.
– И ты зажег и потопил его. Помнишь, Нони, как смеялся тогда ветер? Ночь была черна как сегодня, а ты сделал из нее день, Нони. Нас качало огненное море.
Хаггарт стоит бледный, с закрытыми глазами. И вдруг кричит повелительно:
– Боцман!
– Есть, – вскакивает Хорре.
– Свисти всех наверх.
– Есть.
Резкий боцманской свисток острыми лучами пронизывает ночь. Все оживает и становится похоже на палубу корабля. Волны кричат человеческими голосами; и в полузабытьи, страстный и гневный, командует Хаггарт.
– На ванты! – Взять лиселя. – Носовые готовься! – Цель в снасти, я не хочу топить его сразу. Направо руля, ложись на бейдевинд. Вторые готовься… А, огонь! А, ты уже горишь! На абордаж! Готовь крючья.
И безумно мечется Хорре, выполняя безумные приказания.
– Есть. Есть.
– Смелее, дети. Не бойтесь слезть! Эй, кто плачет там? Не смей же плакат, когда умираешь, я на огне высушу твои подлые глаза. Огонь! Везде огонь, Хорре-матрос! Я умираю. Они влили мне в грудь расплавленную смолу. Ой, жжет!
– Не плошай, Нони. Не плошай! Вспомни отца. Бей их в лоб, Нони!
– Я не могу, Хорре. Силы оставили меня. Где моя сила?
– Бей их в лоб, Нони. Бей их в лоб!
– Возьми нож, Хорре, и вырежь мне сердце. Корабля нет, Хорре, – нет ничего. Вырежь мне сердце, товарищ, предателя выбрось из моей груди.
Конец ознакомительного фрагмента.