Ноги
Первое время, как переехали в Москву, жили с отцом в общежитии на Нарвской — скудной простоты панельная девятиэтажка, равноудалённая от всего.
За сплошным бетонным забором парк туберкулёзного диспансера, безлюдный днём и непроницаемо чернильный ночью.
По другую сторону зелёные коробки гаражей, скелет яично-жёлтого «Запорожца». За ними дымящие цеха фабрики, за пыльными стёклами которых смутно угадывались фигурки.
Поодаль — поле кладбища и гладь Головинского пруда.
Было тревожно и грязно, как везде в Москве начала 90-х.
Серый снег никуда не утекал. Все носили одинаковые пальто. И шапки, которые дома, дабы держали форму, распяливали на алюминиевой кастрюле.
Мы жили в бывшей Ленинской комнате – когда заселялись, там были разбросаны по полу листы с сеткой букв печатной машинки, а посреди стояла рассохшаяся трибуна.
Её выволокли на помойку, поставили кровать.
Похабно влепленную в середину стены дверь, напротив коммунальной кухни, прикрыли шкафом, сделав подобие прихожей.
Уютно заурчал холодильник.
Напротив кровати телевизор, видеомагнитофон и штук тридцать видеокассет — новые фильмы писали на Союзмультфильме, принося чистые кассеты.
Для меня был единственный боевик – «Коммандо». Засмотрел до дыр. Даже подсчитал точное число лично убиенных Шварценеггером, не считая безымянных жертв массовых взрывов — 87, кажется.
Мы жили на 8-м этаже, на краю коридора.
В близкой кухне извечно звенели тарелки, громыхали чугунные сковородки, рассказывались анекдоты, хабалисто смеялись бывшие интеллигентные люди.
Я знал каждый этаж.
Наш, 8-й — продуваемый, в серых тонах, просматривающийся насквозь.
9-й – более тяжеловесный, пропахший краской и деревом, там склад поломанных велосипедов.
На 7-м извечно гремело радио.
На первом этаже был гостиничный холл — с пыльными кашпо, декоративной решёткой, продранными креслами из кожзама с оранжевым поролоном из рваных ран. Как великое языческое божество, холл венчал телевизор.
На входе небольшой лоток — туда сносили письма. Дежурная педантично раскладывала их в разные стопки — по этажам.
Я рвался на баррикады — за Ельцина.
Брюс Ли сказал как-то, что нужно всегда бороться за правду, и меня, впечатлительного мальчика, это зацепило.
А то, что Ельцин — за правду, так в этом не было никаких сомнений.
Но на баррикады попасть как-то всё не удавалось.
Каждый день я думал – ну, вот сегодня точно пойду.
Но как-то наваливались быстротечные детские дела, одно, второе — и уже вечер. Зажёгся единственный на Нарвской фонарь, по потолку от проезжающих машин ползут тени. Как-то уже и поздно на баррикаду идти, по темени и бездорожью.
В общаге жили дети — и я был одним из них.
Мы валили шумные коридорные игры. Перестрелки из пластмассовых пистолетов, прятки.
Мест, где можно спрятаться, было мало — очень уж примитивно организовано пространство.
Но спасало то, что в здании две лестницы и два лифта – и можно было убегать по разным этажам, забегая, при ловком манёвре, в спину ищущему.
На кухне спрятаться негде. Но можно в умывалке (с удушливым запахом раскисшего мыла), переходящей во влажную душевую с отбитым кафелем. И в туалете, с рядом крашеных белых кабинок, в которых ворчали пожелтевшие бачки.
Я умел прятаться. В скудном выборе очевидных мест знал все схроны.
Знал, что в душевой, откуда никогда не выветривался пар с запахом плесени, есть небольшое место, где можно втиснуться у труб. Что на лестницах легко спрятаться за дверью.
Я мог находить такие места везде и очень гордился этим.
Мало кто мог сравниться со мной, когда играли в диверсионную войну, где исключительно важно умение незаметно подобраться как можно ближе. Или в банальные прятки, когда меня могли искать, при моем желании, вечно.
И ничего от моего взора не убегало.
Я знал, кто кому с кем изменяет — просто это не возбуждало во мне особого интереса. Тем более, что не по страсти оно было, а от скуки.
Знал, кто, вопреки всем просьбам, продолжает тайком курить на лестнице. Кто подворовывает чужие макароны.
Лишь одно место оставалось для меня недоступным — с лестничной площадки 9-го этажа уходила пожарная лестница на крышу, к лифтовой шахте, закрытая с одной стороны металлической сеткой.
На люке, обитом железными листами, всегда висел замок.
Однажды я бесцельно шатался по коридорам нашей пропахшей подсолнечным маслом общаги.
Родители на работах, дети в школах и садах.
Прокатился в тёмном лифте с чёрными щёлкающими кнопками. Посидел на подоконнике, вглядываясь в бесконечно провинциальный, занесённый снегом мир.
А когда забрёл на холодную, безлюдную лестницу, бросил взгляд вверх и увидел — замка на люке, ведущем к шахте и на крышу, нет.
Подобрался, удивившись редкому шансу.
Пожарная лестница гремучая, как гром в театре. Чтобы не беспокоить никого, забирался по ней медленно, аккуратно ставя ногу на очередную металлическую ступень.
Люк оказался тяжёлым, а помещение за ним, голая бетонная коробка, тёмным — дверь на крышу и в моторный зал закрыты.
Я подпёр люк собственной спиной, хотел уже влезть весь, но вдруг увидел что-то странное, лежащее на полу, в метре от меня.
Когда я разглядел, что это, то в одно мгновение похолодел до заиндевения, а сердце замерло – это были отрубленные человеческие ноги.
Точнее, не ноги, а лишь ступни.
Они были обескровленные, уже начинающие синеть.
Прямо в ступни, как протезы, были вставлены две палки. Палки и отрубленные ступни связывали какие-то грязные, жёлтые бинты.
Не меньше, чем ужас, меня охватило и изумление — зачем? Зачем делать подобную конструкцию?
Я, начитавшись сказок про одноногих моряков, мог себе представить, как ходить на деревяшке вместо ноги. Но как ходить на отрубленной ноге, насаженной на деревяшку?
Я пулей исчез. Хлопнул люк, прогрохотала лестница.
В считанные секунды я вбежал, никого по пути не встретив, в комнату.
Всё так же уютно урчал холодильник. За окном застыл неподвижный день, упавший на парк тубдиспансера.
В видеомагнитофоне всё ещё торчала кассета с «Коммандо» — утром смотрел, забыл вынуть.
Кто?
Кто отрубил ноги? Кто их положил там, в бетонной конуре, сделав эти жуткие ходули?
Я думал, что я вижу всех в нашей насквозь прозаичной общаге.
А оказалось, что кто-то легко меня провёл, оставшись незамеченным.
Кто?
Я смотрел на людей и подозревал. Примеривал на каждого — вот он, рубит и отрезает чьи-то ступни. Сидит, прикручивает их, сопя под нос от усердия.
Грустный грек Янис, жарящий картошку? Нет, вряд ли он.
Дядя Валера, нечистый на руку мент, любящий выпить? Нет, тоже не он. Слишком прост.
Перебрал каждого. Но я и до сих пор уверен — это был кто-то иной.
Возможно, он видел меня — а я его не видел.
Я осмелился вновь дойти до пожарной лестницы лишь через пару дней.
Странно, но мне не пришлось долго собираться с духом, прежде чем я вновь открыл люк, подперев его спиной.
В бетонной комнатке никого и ничего не было.
Лишь пыльные стены очень контрастировали с серым, цементным полом, который тщательно протёрли тряпкой.
Через какое-то время на люке вновь появился замок.
А ещё через какое-то время мы уехали, и больше я в эту общагу не заходил.
Как и очень многое в моей жизни, она исчезла из моей жизни бескровно и резко. И в детстве-отрочестве больше не появилась.
Несколько раз я лишь проезжал мимо неё, бросая взгляд на крайнее окно восьмого этажа.
В округе ничего не изменилось. Лишь построили новый Коптевский путепровод.
А по недалёкому железнодорожному транспортному кольцу пустили метро.