Глава четвертая
В квартире было тихо-тихо. Накачанный снотворным экс-благоверный преодолевал похмелье в забытьи. У Юлии пока все процессы в организме протекали естественно: она занималась тем же, чем и любовник, но без внедрения лекарств в плавный здоровый кровоток. На нее я, правда, не взглянула, поверила Михаилу Игоревичу на слово. А своего бывшего проведала и подивилась. Куда делись вчерашняя отечность и бледность? С высокого лба испарился обильный пот, гримаса страха не безобразила лицо. А сжатые, казалось, навсегда кулаки раскрылись, явив ладони с путаницей линий, в которой я в пору увлечения хиромантией пыталась разобраться. Тряхнула стариной, прошлась взглядом по основным вехам – ничего нового, разве что звезда на бугре Аполлона стала почетче. На столике возле дивана соседствовали кувшин апельсинового сока и старое издание «Посмертных записок Пиквикского клуба». Осилил, судя по закладке, двадцать страниц, но ведь не за бутылку, за книгу брался.
Вчерашнюю лубочную картинку сменила идиллическая. И я вдруг почувствовала не облегчение, не удовлетворение, а… злость. Вот так все просто? Так быстро? Неделю терзался сам и терзал других, а завтра, как ни в чем ни бывало, поперекидывает из руки в руку гирю, взбодрится контрастным душем, побреется, поест и отбудет в офис? Студенткой я была на практике в одной газете. Тамошний главный редактор раз в месяц на неделю запивал. А, приняв на грудь, становился очень подвижным – мотался по кабинетам, болтал с сотрудниками за жизнь и засыпал, где сморит. Журналисты относили его на рабочее место. Но, опохмелившись, он возобновлял шатания. В течение нескольких дней закоренелый почитатель зеленого змия, постепенно уменьшая дозу и заставляя себя закусывать, приходил в чувство. Руки тряслись до следующей серии возлияний, но к этому привыкли. Первыми словами протрезвевшего шефа всегда были: «Алкаши! Все нагло спиваетесь! Поувольняю. Разукрашу выговорами трудовые книжки. Но трезвости от вас, забулдыг, добьюсь». Я вздохнула. До завтра далеко. Экс-муж еще сегодня вполне сподобится принять ванну, съездить в ресторан, отужинать мясом и безалкогольным вином, вернуться домой и заняться любовью со своей верной девочкой. Я явно свихивалась, едва ли не желая продления его мук. Пришлось позаковыристей себя выругать. На втором витке наваждение спало. Пусть будет жив – здоров и счастлив. В коридор я вышла почти собой.
Тактично поджидавший меня возле двери в свою комнату Михаил Игоревич тихо сказал:
– Геннадий уже здесь. Необыкновенно быстро добрался. Наверное, звонил мне по мобильнику и просил уговорить вас встретиться из машины.
– Славно, – откликнулась я, по мере сил скрывая недовольство.
«Назначьте точное время, если согласны»… Артисты. Теперь не удивилась бы, узнав, что Самошев торчит тут с рассвета. Примчалась, дурочка доверчивая. «Поля, так не пойдет, – с тоской подумала я. – Ну, захотел Измайлов колбасы, ну, стало бывшему лучше, ну, схитрили парни, в порядке вещей все. Ты же никогда злобностью не грешила. Что тебя задевает, гнетет прямо-таки»? Ответ сам собой не напрашивался. Еще бы что-то добровольно лезло в такую гудящую голову…
– Полина, очнись. Тебе дурно? Попей воды, Полина.
Я открыла глаза и обнаружила себя, сидящей на полу. Передо мной на корточках смешно покачивался Михаил Игоревич. Он смачивал пальцы в стакане с пузырящейся минералкой и тряс ими возле моего носа, а после подносил этот стакан к моим губам или отхлебывал из него сам. Он кричал шепотом, что меня позабавило и озадачило. На душе было легко, в теле тяжело. Я кое-как поднялась, вернее парень, уловив мое шевеление, поставил меня и прислонил к стене. Ноги противно дрожали, колени подгибались, кисти покалывало.
– Полина Аркадьевна, может, врача?
– Ладно, перестань. Разволновался, перешел на ты в одностороннем порядке, позволь мне присоединиться.
– Что это было? Обморок? От чего?
Мне самой было интересно. Дверь комнаты стража тела приоткрылась. В холл выглянул «санинструктор», делавший укол Ленке Садовниковой, и еле слышно спросил:
– Вы когда последний раз ели, а?
– Вчера. Вру, позавчера утром, – вспомнила я. – Где моя сумка? Курить хочется.
– Сначала поесть, – хором постановили охранники.
Они втащили меня в непросторное, но достаточно уютное помещение, пристроили на диване, снабдили каким-то мультивитаминным напитком, жестянкой с испанским печеньем и твердой зеленой грушей. Я не ощущала голода, но, понимая, что сигарет не допрошусь, поспешно сунула в рот самый маленький кружок, обсыпанный корицей. И не заметила, как сметала половину коробки выпечки, выпила литр сладкой, с лекарственным привкусом жидкости и в три укуса уничтожила фрукт вместе с сердцевиной.
– Теперь обязательно курить, ребята.
– Возвращение к жизни, – коротко рассмеялся Михаил. – Познакомьтесь, Полина, Геннадий. Напугала ты меня.
– Себя больше.
– Сейчас я тебя развеселю. Представляешь, Илонов, прежде чем уехать, вытащил из салона коврик, положил на землю, тщательно так вытер ноги, сел, занес ноги в машину, изогнулся, поднял коврик, стряхнул, свернул, уложил в пакет. В смысле у него специальный коврик. Как в храм в свою «Ауди» входит.
– Бывают и такие. Скорее всего, у него нет времени пылесосить автомобиль, вот и старается не пачкать. Кстати о быстротекущем. Геннадий, вы, кажется, спешите? Зачем я вам понадобилась?
Только насытившись, я сообразила, что до этого не слишком четко видела окружающее. Словно рассвет превратился в полноценное утро. И цветные пятна на ковре сложились в узор, беспорядочные штрихи на пледах – в крупную клетку, а у двух мужчин, напряженно сидевших напротив, обнаружились внешние различия. Не такие резкие, как, к примеру, у Бориса Юрьева и Сергея Балкова, но и близнецами они мне казаться перестали. Оба шатены под метр восемьдесят ростом, накачаны сверху, худощавы снизу. Но у Михаила темные глаза, острый нос, крупный рот и квадратный подбородок. А у светлоокого Геннадия черты округлые, мягкие и гораздо более соразмерные. Не смазлив, скорее приятен. Однако Михаил запоминался, а Геннадий нет. Взглянула не без эстетического удовольствия и забыла.
Язык вдруг сделался шероховатым, мне стало не до сравнений. Кокосовая стружка на печенье! Так часто метала, что не заметила. И совсем забыла – у меня на нее аллергия. Мне предстояли не самые приятные десять минут, пока не пройдет. Но мой случай ерунда, я не люблю кокосы. А подруга одна обожает. И расцветает от них алой сыпью по всему телу, и задыхаться иногда начинает. Маялась она, маялась, и нашла выход. Две таблетки супрастина, получасовая пауза, потом до отвала «Баунти» и опять супрастин.
– Полина, вы в состоянии общаться?
Сосредоточиться, отставить подруг и шоколад.
– Да, Геннадий. Начинайте.
– Помните, мы тогда на даче разговаривали с Настей?
Точно, поглощали яичницу и тешились болтовней. Родственные души. И о чем же Настасья ему поведала? У нас с ней уговор – не трепаться ни с кем друг о друге, признавать лишь очевидное и блестящее знание биографии не демонстрировать. Неужели забылась девушка?
– Вы, правда, журналистка? – продолжил Геннадий.
Да, стоило отвлекать меня от размышлений о кокосах применительно к тонкостям человеческой натуры, чтобы учинить допрос. Я довольно сварливо пробурчала:
– А зачем Настасье выдумывать мне профессию?
– Просто мне показалось, что вы из полиции. Возможно, связаны с пресс-службой. Тесный контакт с приезжими оперативниками бросался в глаза.
И как такой остро наблюдательный Геннадий Самошев за Леонидом не уследил? Михаила вон вообще уволили. Но добросовестный профессионал окопался в кухне и по его словам «контролировал». И даже сегодня не поленился взглянуть на отъезд Сергея Степановича Илонова.
– Я когда-то писала об этих убойщиках. Сами знаете, могли отмахнуться, посмеяться. А они взяли начинающего репортера на выезд, много чего терпеливо растолковали. В статье я умудрилась не наврать. С тех пор, если вдруг пересечемся, они меня не особо рьяно шугают.
Ага, восстановилась способность без подготовки плести небылицы нелитературным языком. От количества и качества съеденного она у меня зависит, не иначе. Надо запомнить: сок, печенье, груша. Я где-то вычитала, что все наши депрессии, истерики, тревожные состояния, склонность к мерзлячеству и тому подобное – от нехватки определенных витаминов и микроэлементов. Некоторые ученые причиной того же пьянства считают нарушенный обмен веществ. Так числишь себя годами в утонченных, чувствительных, творческих, а на самом деле являешься грубой бездарной скотиной, которая неправильно питается. «Не отвлекайся, – вновь призвала я себя. – Неужели совсем нюх потеряла? Самошев нервничает, готовясь сообщить нечто важное. Разумеется, важное для себя. Но вдруг оно и тебе пригодится. Что происходит? Почему ты будто целью задалась не слушать его»?
Мое состояние каким-то образом передалось Михаилу. Может, лицо сделалось отсутствующим, или взгляд рассеянным. А, может, у него в организме железа не хватает, вот он и интуичит.
– Гена, давай ближе к делу, – подогнал он друга. – Если сейчас в доме кто-нибудь проснется, вам не удастся поговорить.
– Действительно, сидим, будто революционеры подпольщики. Заговор-то будет? Или подискутируем, «Марсельезу» тихонечко споем и разойдемся?
Я пошутила, каюсь, тяжеловато, но Геннадий взял сигарету из пачки подрагивающими пальцами. Руки у него были натруженными, словно родились гораздо раньше всего остального и работали над созданием этого самого остального. Странное впечатление. На меня такого никто еще не производил. Он глубоко затянулся, поднял плечи до ушей, резко опустил и, наконец, решился.
Через пять минут я оценила присутствие Михаила. Не желала при нем выглядеть психопаткой, поэтому не вскочила и не убежала. Неимоверную глупость совершила бы. Но по-порядку.
Геннадий Самошев огорошил меня, что называется, слету. Оказывается, у них с Леной ничего не было, совсем-совсем ничего, разве что взаимные уважение и симпатия. Когда я была замужем, мы с Михаилом тоже друг другу симпатизировали, но Полей он меня не называл. Я вспомнила своеобразный диалог Ленки и Геннадия у ворот коттеджа, недвусмысленный намек Настасьи на сексуальную неудовлетворенность приятельницы в браке с Леней, и с тяжелым сердцем позволила себе не поверить парню. В тот момент мне и захотелось хлопнуть дверью, да погромче. Треугольник хозяин – хозяйка – старший охранник не впечатлял. Более того, я попросту струсила. За двое суток услышать, что Леонид смертно пил, вероятнее всего, разорился, а у Ленки с Геннадием цвел махровым цветом роман – это не всякие нервы выдержат. Что будет дальше? Как выразилась Настена, «я предпочла бы не знать». Я пожалела о собственной неспособности давать обратный ход. Нет во мне соответствующего устройства, хоть плачь. И плачу порой. Опять тот случай?
Геннадий Самошев, сказав по его мнению главное, успокоился и уже поувереннее начал распространяться о том, что «вдруг со стороны кто-нибудь трактовал их отношения с Леной как-то иначе». В общем, все сволочи, только Лена с Геной ангелы.
– Зачем вы мне это говорите? – не справилась с ролью восковой фигуры я.
– Настя сказала, что вы сомневаетесь, покончил ли Леонид Александрович с собой. И что переубедить вас практически невозможно. И, когда я Лене укол делал, открытым текстом шпарили про убийство: «Хозяина ширнули»… Ваша дружба с сыскарями очевидна. Полина, умоляю, не мутите воду. Не заставляйте полицию копаться в нашей личной жизни. Они с подачи журналистки могут и рукава засучить. Я понимаю, вы из лучших побуждений. Считаете, что добиваетесь справедливости. Но он сам себя прикончил. Сколько людей колется без помощи медиков. Попасть в хорошую вену, тем более имея жгут, в состоянии любой мужик.
Ну, недотепа. Муж для него Леонид Александрович, а жена Лена. Еще удивляется чужим трактовкам. Но про диплом медбрата, некогда полученный Садовниковым, он представления не имел.
– А вскрыть хорошую вену мужику не проще?
На миг я почувствовала настоящую ненависть к себе. Если задаться целью возлюбить ближнего, как себя, то тогда я имела право на человеконенавистничество. Упертая тупица, все еще выбираю за Леню способ самоубийства, хотя ночью Измайлов вполне убедительно доказал мне, что «садовниковский» мало чем отличается от других.
– Вы действительно не верите и действительно не остановитесь, – пробормотал Геннадий, и желваки под кожей ходуном заходили.
– А вы отдаете себе отчет в том, что представили идеальный мотив для убийства Садовникова? – спросила я.
«Санинструктор» медленно повернулся к Михаилу:
– Ты посоветовал открыть правду именно ей. Ты ручался: «Полина Аркадьевна свой человек, все поймет».
– Я от своих слов не отказываюсь, – привстал его надежный друг.
– Погодите драться, – вмешалась я. – Геннадий, отвечайте коротко и четко. Лена знает о сегодняшнем разговоре?
– Нет. И не должна. У нас с ней ничего не было, клянусь.
– Не надо клятв. Я из тех, кто учитывает желания, намерения и мечты наравне с действиями. У вас есть мотив. Но и алиби, насколько мне известно, тоже.
– Мы все были в сторожке. И участок прочесывали втроем, хотя я мог остаться. Но поразмяться тянуло.
– Тогда из-за чего сыр-бор?
– У Лены нет ни мотива, ни алиби. Но мотив легко выдумать.
Ничего себе поворотец! На нем, неожиданном и угрожающем, я и пришла в себя окончательно.
– Никак не соображу, Геннадий, что вы затеяли. Но насчет Ленки при мне поаккуратнее. Убить мужа, чтобы порадовать его деньгами любовника, не в ее духе. Теперь, раз сказали «а», давайте дальше по алфавиту. И не вздумайте капризничать, уже не пройдет. Итак, кто неверно истолковал вашу «просто взаимную симпатию»? Когда? При каких обстоятельствах? Чего требует за молчание? И основное – не запихал ли этот факир в рукав фотографии, видео, пленки с записями любовного воркования?
– Мертвая у вас хватка, – зло процедил охранник.
– Обычная журналистская. Один нюанс – кто-то доверяет, но проверяет, а я изначально никому не доверяю. Потому что люди только воображают, будто ведают, что творят. Михаил дал вам дельный дружеский совет. В таких ситуациях надо рассказать неравнодушному к судьбе Лены человеку все. Вы хорошо слышите? ВСЕ! Я, между прочим, весьма отдаленно напоминаю нормального человека. Поэтому выложу вам то, чего выкладывать нельзя. Сыскари, как вы их назвали, не видят оснований для дальнейшего расследования. Их заключение – самоубийство. И никакой «подачей журналистки» это гордое убеждение не поколебать. Вы согласны с ними?
– Целиком и полностью, без дураков, – почти взвизгнул Геннадий.
– Из числа дураков вы исключили себя и меня? Так вот, меня оставьте. И объясните дуре, кого и чего боитесь.
– А смысл, если убойщики больше не суетятся?
– Я согласилась остаться дурой, но не в дурах. Вы осведомлены об обстоятельствах смерти Садовникова не менее подробно, чем они. Однако суетитесь. Играете на грани фола. Почему?
Он попытался сделать возмущенный вид, даже рукой протестующе взмахнул. Надо было дожимать сейчас:
– Геннадий, вы ведь не совета просили у Михаила, а какого-то содействия. Но оба ума не приложите, что следует делать. Тогда и решили позвать меня. Наверное, за удачу приняли, что жизнь обоих вынудила со мной познакомиться, а сейчас жалеете. Михаил, ты позвонил бы мне, не заявись я вчера сюда?
– Не знаю, – озадачился страж тела. – Скорее всего, да. Воспользовался бы знакомством, чтобы помочь Гене.
– Гложет вас нечто, господа, гложет. Вытаскивали вы меня из дома на авось, вдруг что-то подскажу, сама о том не догадываясь. Только не складывается у нас по-вашему. В общем, карты на стол. Теперь, когда Геннадию удалось вбить мне в голову, будто некто добирается до Ленки, я не отступлю.
– Она не отступит, – буркнул Михаил.
– Черт с ним, сами нарвались, – шумно вздохнул Самошев. Посмотрел на часы и вдруг затараторил без передышек и перекуров.
В вечер гибели Леонида его вызвал на улицу коммерческий директор фирмы Ярослав Васильевич Кривцов. И произнес дословно следующее:
– Ваше с мадам Садовниковой неровное дыхание друг к другу за километр слышно. Размечтался перебраться из каморки для прислуги в спальню и возглавить контору? Бабе это кажется логичным и элементарным? И тебе тоже, неуч? Крестись, когда кажется.
Он повернулся спиной к остолбеневшему Геннадию и тяжелой поступью направился в коттедж, где трудились оперативники.
– Вы же солдат, Геннадий. Догнали бы и врезали ему по морде, – встрепенулась я.
– Полина, я испугался за Лену. Мне не трудно защитить ее от насильника или грабителя. Не в рыло дам, убью. Но я не справлюсь с сыскарями, если им прикажут переиграть самоубийство в убийство.
– Кривцов прикажет?
– Откуда мне знать. Но эта нудная тварь отродясь без задней мысли слова не вякнула. Ваша правда, я приехал к Мишке с предложением отметелить его хорошенько и выяснить, что он имел ввиду. А Мишка предложил, раз вы всем подруга – и Лене, и Леониду Александровичу, и полицейским – попытаться хоть что-нибудь из вас вытянуть.
– То есть спросить, – быстро поправил его Михаил.
– Вытянуть, – заупрямился Геннадий.
– Вытянули? – хрюкнула я.
– Не смейтесь, – поник головой Геннадий Самошев, – мы сами все растрепали.
– Полина, извини, безвыходное же положение, – смущенно произнес Михаил. – Оконфузились, факт. Честно говоря, я думал, Лена с тобой откровенничала и про мужа, и про Генку. А этот Леонид Александрович – про своих замов. Тебе вечно норовят исповедаться. Располагаешь.
– Положим, некоторые и надуть не откажутся. Не подлизывайся. Я тебя прощаю за преданность здешним обитателям. Михаил, Геннадий, ребята, обоих заклинаю, не записывайтесь в самодеятельность. Предположим, Кривцов старался вывести из равновесия Геннадия и через него Ленку. Не вывел. Должен пробовать еще. Надо ждать. Было бы ему выгодно натравить на них, как на сообщников, полицию, не предупреждал бы. Тут что-то не так. Или не то. Может, он сам еще не придумал, как они убили Садовникова? Я, честно говоря, тоже. В любом случае это была провокация. Чем дольше не поддадимся, тем спокойнее.
– Нашего полку прибыло, – уныло констатировал Михаил. – Раньше вдвоем не знали, что предпринять. Теперь втроем знать не будем.
– Я к вам третьей не нанималась.
– Ты сказала «не поддадимся».
– Как сказала, так и сделаем.
– Потом бросим жребий, кто будет командиром, – сморщился в улыбке Геннадий, будто она была ему маловата. – Мне пора возвращаться в коттедж. Спасибо, Полина, вы действительно отзывчивая. Надеюсь, все утрясется. Значит, вас можно будет побеспокоить, если что?
– А мне вас?
– Договорились.
Он ушел. Меня подмывало сказать Михаилу пару ласковых. Но сразу после исчезновения Геннадия Самошева в дверях комнаты возникла Юлия в розовой пижаме с синими котятами. Это зрелище было не для моих расшатанных нервов. Михаил побагровел и укорил белокурую прелестницу:
– Ты чего в таком виде? Никакого уважения к старшим.
Я поспешно распрощалась. Меня уже мутило от взаимоотношений тел с телохранителями.
Мы встретились с Настасьей в метро. Двадцать лет вместе катаемся, а еще не разлюбили. Я робко спросила, удалось ли ей восстановить проходимость кишечника.
– А то, – рассмеялась подруга. – Полопает еще аспирант в свое удовольствие.
– Если с голоду не сдохнет, пока в профессора выбивается. Американские.
– Не каркай, Поля.
«Она успела прооперировать двух страждущих, жизни людям спасла, – понесло меня. – Я же палец о палец не ударила. Профессия – потребительница. Срамно, Полина».
– Чего приуныла? – спросила Настасья. – Песни горланить не обязательно, но держи себя в руках. Ленке хуже.
– Ты что подразумевала под трагифарсом? Я чуть сознания не лишилась, когда услышала.
– Не цепляйся к словам, Поля. Ленка позвонила, и пока мы с ней разговаривали, ее раз пять какое-то мужичье окликало приказным тоном. Будто она каждому в собственной квартире секретутка. Я ожидала, ей теперь молча в пояс будут кланяться, прежде чем обратиться. Наследница же.
– Будут, но попозже, когда осознают, – неуверенно предрекла я. – Насть, а Насть, разреши мои сомнения, пока я не чокнулась. Мог Леня сам себе в вену укол сделать?
– Конечно. Это только кажется, что трудно. Масса небогатых хроников не связывается с сестрами из поликлиник, находится на полном самообслуживании. И внутримышечные, и внутривенные насобачились делать. А Ленька окончил медучилище.
– Ты знала и молчала? – взвилась я.
– Я обещала сохранить его секрет даже от тебя и от Ленки. Случайно вышло. Он же не умел в чем-то не разбираться. Однажды консультировался со мной по поводу папилломы…
– Чего?
– Бородавки, не дрейфь. Я говорю: «Как бы тебе, Ленечка, подоступнее объяснить»? Он и выпалил: «О доступности можешь не беспокоиться».
– А почему с нами скрытничал? У меня есть бумажки с курсов машинописи, с компьютерных, я ими горжусь.
– Не хотел выглядеть хоть в чем-то несостоявшимся. По-моему, Поля, он не исключал, что вы заподозрите провал на вступительных экзаменах в медицинский институт.
– Можно подумать, в экономический поступить было легче.
– Не бери ты в голову, – хохотнула Настасья. – Ему уже все равно, отмучился. Как думаешь, у Ленки найдется что-нибудь в холодильнике? Давай тортик купим.
– Для нее или для тебя?
– Жрать дико хочется, не спорю.
Я вспомнила свой недавний обморок и ринулась в ближайшую кондитерскую. Морить хирургов голодом – преступление. Настасья, которой приходится изворачиваться, доказывая мне, что очередная пицца или пирожное не противоречат ее новейшей диете, а чуть ли не ею являются, растрогалась от такой прыти.
– Заказывай, что хочешь, – предложила я. – Деньги есть. Являться с тортом к Ленке неудобно. Как-никак символ торжества. А нам нечего праздновать.
– А ты?
Я смотреть не могла на сладкое после печенья, сока и груши. Селедочки бы. Солянки бы мясной. Но они в меня вряд ли поместились бы.
– Черный кофе без сахара. Ты пахала, я бездельничала. Справедливо.
– Поля, в медицине существует понятие – пониженное питание. Это про тебя. Еще несколько месяцев упрямого недоедания, и станешь сонливой, апатичной, будешь жаловаться на упадок сил и хроническую усталость, – оседлала любимого конька Настасья.
– Не запугаете, доктор. Перечисленные напасти как раз одолевают меня сытую. И вообще я читала, что недостаток калорий способствует невероятной двигательной активности.
– Для любого животного нормально с голодухи активизироваться в поисках пищи.
– Но я не еды хочу, а деятельности.
– Эту стадию, Поля, лечат психиатры, – сурово сообщила Настасья.
– Не надо про них, – взмолилась я. – Вчера просила Вика молчать про спиртное. Скоро у вас тем для бесед со мной не останется.
Конец ознакомительного фрагмента.