Один-за-всех. Мистерия по драме Гуго фон Гофмансталя «Йедерман». От автора (Александр Курмачёв)

Идея художественного перевода мистерии Гофмансталя «Имярек» («Jedermann») на современный русский язык принадлежала моему другу-художнику-и-поэту Николаю Брауну. Признаюсь, я даже не вникал в тонкости взаимоотношений Николая с этим текстом: я просто согласился, и всё.

Во-первых, у Коли на удивление безупречный вкус: если Коля говорит, что что-то хорошо, значит так оно и есть вне зависимости от того, идёт ли речь о театре, литературе, живописи, дизайне, музыке или кулинарии. Вот бывают такие люди, как Коля. Во-вторых, именно с мистерии Гофмансталя 22 августа 1920 года началась история самого главного в мире музыкально-театрального форума – Летнего зальцбургского фестиваля, с которым я сам много лет сотрудничал: сначала как журналист и оперный обозреватель, а потом уже и как артист. За это время я успел посмотреть несколько версий мистерии Гофмансталя в самом Зальцбурге и полностью разделял как восторг Коли Брауна по поводу спектакля Брайана Мертеса и Джулиана Кроуча, так и его восхищение работой выдающегося австрийского актёра и удивительного человека – Корнелиуса Обоньи, лучшего на сегодняшний день исполнителя роли Йедермана.

В-третьих, так сложилась моя судьба, что центральная тема «Йедермана» оказалась мне глубоко близка лично: пару раз в жизни мне пришлось испытать ощущения, похожие на те, которые испытывает главный герой этой мистерии в момент появления Смерти. В-четвёртых, тема так называемой несправедливости мироустройства как основы атеистического мировосприятия давно меня интересовала, и материал мистерии Гофмансталя показался мне довольно благодатной почвой для выражения своей точки зрения по данному вопросу, поиском ответа на который я сам до сих пор занимаюсь. В-пятых, в июле 2015 года, после выхода моего первого сборника стихов, в моей жизни образовалось некоторое творческое затишье, восполнить которое мог именно такой проект, как «Йедерман».

Словом, одно к одному.

Подготовительный этап начался с того, что Коля Браун прислал мне оригинальный немецкий текст Гофмансталя, и… я взвыл: архаичность языка, средневековая тяжеловесность образов и психологическая монохромность характеров мешали пробиться мне к той форме переложения, которая устроила бы нас обоих. Разумеется, речь не шла о сохранении гофмансталевской стилистики, направленной на реинкарнацию средневековой мистерии в жанре современного моралите. Мои попытки придерживаться «правил хорошего тона» по отношению к первоисточнику постепенно начали мешать созданию оригинального текста переложения, а сопротивление моего видения сюжета немецкоязычному оригиналу нарастало чуть ли не с каждой фразой.

Дело уже пахло керосином, как однажды во время одной из бесконечных ночных бесед в рамках традиционных августовских фестивально-театральных разъездов я поделился своими сомнениями с коллегой по цеху – журналисткой и музыкальным критиком Екатериной Беляевой. Известная не только своим феноменальным кругозором и неподражаемой виртуозностью в создании текстов, но и бескомпромиссностью суждений, Катя сразу дала мне понять, что я занимаюсь ерундой и что никому даже в самой отдалённой перспективе не интересно будет читать на русском языке о предсмертных страданиях какого-то зальцбургского буржуя. На мой вопрос «что делать?» Катя дала моментальный и, по обыкновению, точный ответ: «Пиши своего „Йедермана“ без оглядки на оригинал!».

И – работа тут же пошла.

Оригинальные имена, данные мной действующим лицам мистерии, комментировать в целом не нужно, и даже самое спорное из них – стереофоническое имя Любовницы главного героя – в объяснении вряд ли нуждается. А вот свой перевод имени главного героя (как и название всей мистерии) я, пожалуй, поясню. В переводе с немецкого Jedermann означает «любой», «каждый», «всякий», и здесь уже кроется некий подлог, поскольку главный герой мистерии Гофмансталя обладает такими возможностями и ресурсами, которыми на нашей планете может похвастать, по некоторым данным, всего один процент населения. Разумеется, перед лицом смерти все равны, но ведь неслучайно в качестве показательной жертвы Господь выбирает одного из самых умных, самых успешных, самых сексуальных и привлекательных людей (по крайней мере, из всех, кто выведен на сцену в пьесе).

Спаситель, будучи связующим духовным звеном между горним и дольним мирами, будто бы выбирает в качестве жертвы своего двойника в материальном мире. Этот момент принципиально важен для понимания ядерного смысла мистерии «Один-за-всех»: ведь в самом названии сливаются и роль духовного пастыря человечества, и имя главного героя пьесы, который один за всех вынужден расстаться с жизнью, чтобы другие смогли научиться на его опыте чему-то очень важному. Собственно, в этом же был смысл и самой жертвы Христа. Для меня эта параллель представляется принципиально важной. Вместе с тем, мне думается, что умерщвление материального во имя духовного сегодня не может быть программой выживания человечества, и центральный монолог Веры, в котором затрагивается тема искажения основ взаимодействия человека с Богом, в этой связи является ключевым.

Как известно, человеку дано четыре способа саморазвития и самосохранения (а также взаимодействия с окружающим миром): наука, искусство, философия и религия. Если с первыми тремя инструментами всё более или менее понятно, то религия, несмотря на своё ключевое значение для жизни каждого человека, понимается каждым в меру его собственной ограниченности. Поясню: человек, который фанатично следует каким бы то ни было ритуалам, связанным с какой-то одной конфессией, не может быть религиозным по определению. Это фундаментальная аксиома понимания религии как инструмента самопознания, который очень условно может быть связан с тем, что сегодня принято называть церковью. Более того: даже сегодня, в XXI веке, люди охотно смешивают эти понятия. Грубость этой ошибки уже даже не смешна: сегодня не различать религию и церковь – это то же самое, что не понимать разницы между культурой и министерством культуры. Речь, разумеется, не идёт о том, что все сотрудники министерства культуры поголовно бескультурны. Речь о том, что понятие культуры намного шире, серьёзнее и самостоятельнее, чем министерство, которое этой культурой по каким-то никому не понятным причинам будто бы заведует.

На эту мысль меня навело общение с моим другом и учителем Андреем Дмитриевым. Именно Андрей стал моим проводником в мир учения Георгия Ивановича Гурджиева, углубление в которое я по разным причинам до сих пор откладываю. Тем не менее именно базовые принципы учения Гурджиева стали идеологической основой моего переложения мистерии Гофмансталя, который, к слову, был современником Георгия Ивановича, но не смог или не дал себе труда вникнуть в суть вопросов, поднятых в его произведении. Упрощая до невозможности религиозную подоплёку мистерии «Один-за-всех», рискну заявить, что мы устроены так, будто самое сложное в этой жизни для нас – это признаться себе в недопонимании каких-то очень важных для жизни вещей и в ограниченности собственных ресурсов для достижения главной цели нашего пребывания на Земле. Мне думается, чем раньше мы это начинаем понимать, тем больше у нас шансов «остаться в живых». В сущности, основное содержание мистерии «Один-за-всех» именно об этом.

«Предсмертная» (посюсторонняя) часть мистерии «Один-за-всех» посвящена современным российским реалиям и довольно быстро была написана в Байройте под неусыпным контролем Коли Брауна как за самим процессом написания текста, так и за количеством выпитого мной пива. С отъездом Коли из Германии работа застопорилась, хотя спустя месяц, уже в Вене, я встретился с Корнелиусом Обоньей, долгая беседа с которым легла в основу интервью, опубликованного осенью 2015 года. Корнелиус поддержал мою интерпретацию центральных образов мистерии, а его мысли о природе финансовой помощи и о взаимовыручке, о культурном взаимовлиянии людей и о роли женщин в жизни мужчин помогли мне наделить героев мистерии новыми чертами, хотя долгое время мне оставалась непонятной концепция образа любовницы Одного-за-всех, который в оригинальном тексте Гофмансталя не получает никакого ясного развития. Из-за этого моего непонимания работа над текстом прекратилась почти на полгода и была возобновлена только после того, как я сам пережил несколько тяжёлых расставаний с женщинами, с которыми меня связывали как платонические, так и весьма невегетарианские отношения.

После того как образ Бляндинки получил конкретные очертания, возникла проблема с написанием сцены пира в усадьбе Одного-за-всех: не только балаганная простота этой сцены в немецкоязычном оригинале, но и сама застольная песня, включённая в гофмансталевский текст, стали для меня тем самым «песком на зубах», который чувствует любой читатель гомеровской «Илиады» в переводе Гнедича (к слову, читать древнегреческий оригинал «Илиады» для непрофессионала – тоже не самое большое удовольствие). И тут на помощь снова пришёл Коля Браун (в конце концов, кому ещё это было нужно?!): подкинув мне несколько текстов, он подвёл меня к пониманию того, что именно должно звучать в сцене пира у Одного-за-всех. Так родилась похабная бриндизи о сексуальной браваде по адресу самой Смерти.

Здесь уместным будет дать комментарии относительно обилия в тексте моего переложения обсценной лексики (проще говоря, мата). Я отдаю себе отчёт в том, что за долгие века византийского измывательства над русским языком, которое началось во время так называемого Второго южнославянского влияния и совершалось не просто при попустительстве православного духовенства, но и при его самом активном участии и которое иначе, чем лингвистическим терроризмом, назвать нельзя, у абсолютного большинства носителей русского языка сложилось ощущение, что в языке могут быть какие-то запретные лексические единицы. Умному человеку всё станет ясно уже в этот самый момент: представьте себе запретные мелодии в музыке или запретные сигналы в коммуникации животных или птиц. Вдумайтесь только, да? Я даже не берусь утомлять читателей напоминанием того, что некоторые матерные лексемы встречаются в старославянских текстах Священного писания. Если допустить, что в языке, данном нам от Бога, есть что-то запретное, стало быть, запретной является и сама Библия? Дайте этой мысли настояться. Думаю, многие вопросы исчезнут сами собой.

В продолжение темы замечу, что за пределами славянских языков обсценной (матерной) лексики не существует как таковой. Этот факт косвенно указывает на то, что отношения славянских народов со своими языками нуждается, как минимум, в серьёзной социолингвистической диагностике: мне как филологу представляется абсурдным тот факт, что огромный пласт самой широкоупотребительной в повседневном общении лексики русского языка является запрещённым к использованию.

Вывод: в моём переложении использован живой русский язык, которому намного больше лет, чем тем, кто пытается его насиловать безграмотными запретами.

Образ Смерти был написан на одном дыхании, поскольку с момента потустороннего призыва «Йедерман!» я вообще перестал ориентироваться на текст Гофмансталя и доверился собственной интуиции, убрав до крайности примитивные, с моей точки зрения, выяснения отношений главного героя с братьями и прислугой и топорный дидактизм всех ключевых «потусторонних» персонажей. Идея о том, что человек, уверовавший в Бога, не может быть уничтожен по определению, – один из краеугольных камней эзотерического мировоззрения, не находящего понимания в «академической теологии», как я её себе представляю. В этой связи очень показателен один из эпизодов, упоминаемых в статье А. Кирпичникова, посвящённой средневековым мистериям: речь о смерти в 1325 году некоего тюрингенского ландграфа Фридриха, которого разбил паралич после просмотра одной из мистерий, где было показано немилосердие (!) Господа к раскаявшемуся грешнику. Само ощущение несправедливости, возникающее в связи с Божьей Волей, – верный знак того, что мы имеем дело с какой-то ерундой, никак не связанной с тем, что принято понимать под словом «Бог». Ощущения несправедливости того, что связано с Божьей Волей, быть не может. Как бы то ни было, ещё до начала работы над самым сложным для меня образом – образом Чёрта – я сделал основные наброски финала: мне стало понятно, что убить своего героя я не смогу.

Образ Чёрт-те-что стал, пожалуй, самым любимым. В нём при желании можно рассмотреть и падшего ангела, и отбившегося от рук любимого ученика Создателя, и небесную сущность, слишком сроднившуюся с материалом, который она должна была довести до ума. Признаюсь, не за многие свои убеждения я готов отдать жизнь, но в том, что дьявола не существует, я убеждён безоговорочно. Никто не хочет погубить человека, кроме самого человека. А желание сваливать ответственность за собственную несостоятельность на потусторонние злые силы представляется мне проявлением запредельного инфантилизма. В любом случае, очень надеюсь, что образ Чёрт-те-что полюбится читателю так же, как и мне.

Дальнейшие пояснения по поводу моего переложения видятся мне излишними, кроме одного посвящения моей работы, которое нельзя оставить без внимания. Речь о моём друге – Андрее Колесникове, ставшем одним из адресатов моего повествования. Я много встречал людей, скептически относящихся к религии, но при этом довольно успешных. Загадку их «везучести» мне помогла отгадать одна из книг Сергея Николаевича Лазарева – известного целителя и экстрасенса. Я поделился своей догадкой с Андреем Колесниковым и попал в точку: отсутствие внутренней агрессии – базовое условие правильного, глубоко религиозного отношения человека к жизни. Отсутствие агрессии – один из косвенных признаков наличия в сердце настоящей Любви. Пусть неосознанной, но непоколебимой. И совершенно не важно, во что ты веришь и веришь ли: важно, что ты живёшь так, как это угодно Создателю.

Любви и радости всем!

Александр Курмачёв