II
СОЛНЦЕ выше поднялось. Купается в голубом хрустале заоблачных озер. Ладьи белые, дымчатые плывут по этому озеру – облака. Прихотливой формы они: не то лебедь, не то корабль, не то белоснежный дракон сражается с неведомым воителем. Ах, красиво! Будто не въявь, а во сне все это. А внизу море зелени. Травы-купавы, зеленые былинки, миловидные, гибкие, нежные, хрупкие. А цветики душистые, полевые цветики – Божьи подарки матушке-земле, алые радостные, голубые сладко-грустные, желтоватые, белые – невинная, чистая красота.
С зеленой травой сплетаются, как братья с сестрами любимыми целуются, и колышутся, и свиваются в чуть приметном для глаз танце.
Мальчик Варфоломей смотрит на едва зримый танец былинок и пестрых цветов от ласки ветерка, от зыби. Мальчик он странный какой-то и совсем особенный. Лежит на земле, глаза широко раскрыты. Синие волны переливаются в этих глазах. Золотая небесная звезда загорается в них. Загорается и вдруг то меркнет, то снова сияет. Целый мир в этом взоре, мир недетский. В нем и ясная, задумчивая, красивая печаль, и тихий грустный восторг и что-то строгое, чудесное и тоскующее. Губы тонкие, не ребячливо строгие, сомкнуты без улыбки. Нос тоже тонкий и пряменький. Несмотря на юность, определившееся уже личико. Кудри шапкой золотистой вьются над высоким загорелым лбом, нужные, как лен, шелковистые. Ему семь лет, но по виду больше. Стройный он весь, сильный, хоть и худощавый. Знойный загар позолотил грудь, лицо, тонкие кисти маленьких ручонок.
Вблизи, где зеленое море трав пресеклось немного, образуя крохотную лужайку, высится муравьиная куча. Целый дворец хитросплетений маленьких тружеников-муравьев. Варфушка смотрит на дворец. Глаза разгораются ярче. Это уже не синие звезды в золотом ореоле сияния. Это два солнца тропических, два метеора под темными извилинами длинных ресниц.
Варфушка смотрит и думает.
– Муравьи-труженики, Божьи работнички, выстроили сами себе палаты, хоромы с гридницами и переходами, опочиваленки, боковуши и житницы. Все сами носили по прутику, клали травку к травушке, былинку к былиночке. Вырастали хоромы. Еще клали, сплетали, – еще вырастали. Во славу Божию работали работнички махонькие. Господь труды любит. Выстроили палаты для детушек своих, для всего муравьиного народа насекомого. Ах, хорошо! Хорошо так трудиться! Для других, для своих, для чужих, для всех. Хочу быть муравьем-работничком, хочу трудом своим радовать родимых и себя, хочу…
– Варфушка! – в тот же миг пролетело над белокурой головкой и эхом повторилось за полем в лесу.
– Варфушка! Подь сюда, Степа зовет!
– Эх, горе! Нашли меня ребятки, – вихрем проносится новая мысль в голове Варфушки; – эх, горе, придут, увидят, за собой потащут, заставят бегать, играть, баловаться… Не могу я. Не хочу. Не умею. Схорониться разве? Прилечь к травушке, прижаться к зеленой, авось не разыщут, не найдут.
– Варфушка!
Молчит. Молчит синеокий мальчик. Личико напряженное. В глубоком взоре сверкает мысль.
– Схоронюсь!
Бросился в траву ничком. Едва дышит.
Минутки ползут за минутками. Муравьи скорее двигаются под тяжелыми ношами, таская прутики и соломинки в земляной свой дворец.
– Ах!
– Ишь, он где схоронился!
– Ин, притих даже!
– Ах, ты, баловень!
– Врешь, не обманешь…
– Тащи его к Степе, ребята!
– Пущай его с нами играется…
– Гордец какой!
Толпа ребят окружает Варфушку. Поднимают с земли, ставят на ноги, тормошат.
– Пойдем-ка-сь к Степе на расправу! В школу играем. Тебя не хватало. Ступай псалтирь читать, ты ведь читальщик знатный, – смеется пухлый Кирюша.
– Ха, ха, ха, – вторят ему другие, – и впрямь мастер Варфушка. Небось, рцы от глагола отличить не сможешь.
И опять хохочут. Знает Варфоломей, смеются над ним. Над его бессилием понять трудную грамоту смеются. Ах, беда, беда ему, Варфушке. Сколько ни бьется с ним учитель – не одолеть ему грамоты. Ввек не одолеть. Не дается ему книжная премудрость. Все он умеет: и избу из дощечек сколотить, и насад[1] устроить, и деревца из щепочек выстругать, а грамота для него – темна, как ночь. Горе, да и только. И знают это его горе ребятки и смеются над ним.
Притащили насильно на поляну, к дубу, под которым сидит, приняв свой строгий вид, Степан, толкают к нему Варфушку, хохочут, шумят. Степа не шумит, не смеется. Принял снова важный учительский вид.
– А, ну-ка, отрок Варфоломей, скажи, што ежели рцы да аз сложить, што выйдет?
– Рцы да аз… рцы да аз… – лепечет Варфушка и весь вспыхивает заревом, точно перед ним не брат сидит, а заправский наставник.
И затихает. Не знает, не умеет сложить двух букв. Тяжко ему это. Не по силам.
Степа хмурится. Поднимает лозу-указку и легонько взмахивает ею над спиной брата. Ударит сейчас Варфушку гибкая, хлесткая ивовая лоза. Вдруг скрещиваются глаза братьев. Черные Степины и синие, как глубь озера, Варфоломея.
– Не тронь, не тронь! – без слов шепчут синие черным, – нешто я повинен?
И опускается, как плеть, смуглая от загара рука Степана. Варфушка стоит, поникший, грустный.
– Рцы да аз… рцы да аз… – лепечет он в смятении.
Вдруг суета около. Легкий крик испуга.
– Идет! Сюда идет, учитель-дьяк сюда сейчас пожалует! – срывается с детских губок, и вся толпа ребятишек устремляется навстречу быстро шагающему по поляне человеку, не то монаху, не то дьячку в темном подряснике с крохотной косицей жидких волос, с хлестким прутом в руке.
– Ин, они где, чадушки нерадивые; ин, они заместо книжного мудрствования действами какими забавляются, – певуче, вкрадчивым голосом, но с сердитым мельканием гневных огоньков в глазах, затянул человек в подряснике. Это учитель-дьячок одной из подгородних сельских церквей, расположенных близ Ростова, в полуверсте от усадьбы боярина Кирилла.
– Нешто для баловства, для утехи врага рода человеческого настало для вас Божие утро? – уже совсем гневно крикнул он и, как стадо быстрых барашков, погнал детей к небольшой, белевшейся близ сельской церковки, избе, где он учительствовал, преподавая детям грамоту.
В то время, в XIII веке, мало было школ на Руси. Заведовало обучением грамотности духовенство. Епископом Ростовским был тогда Прохор «благочестивый», «учительный», как о нем говорит история; под его руководством шло дело обучения грамотности и назначение руководителей – учителей в Ростовской земле. Дьячок Назарий из соседнего сельца близ усадьбы Иванчиных учит ребят-подростков из ближних усадеб и сел, что расположены подальше от города.
Дьячок Назарий вошел в избу. Вошли за ним и мальчики. Робко, стараясь не стучать, расселись, кто на скамье, кто на сидельце, крытом скромным половошником, кто прямо на полу, поджав ноги. У всех серьезные, чуть испуганные лица. Один Степа спокоен. Он – грамотей, гордость школы и учителя. Как свои десять пальцев на руках, зиает он грамоту. И псалтирь, и Четьи Минеи, и житие кого хошь из святых прочтет. Учитель им за это не налюбуется, родителям хвалит, батюшке-священнику, всем кто ни зайдет.
– Степан, сын Ростовского боярина, куды на грамоту дюж!
Горд похвалами его строгий, смуглый, красивый Степа.
И Петруша маленький не очень отстает от брата. Шесть лет мальчику, а читает бойко. Голосок, как колокольчик, звенит, звенит…
– Аз, буки, веди, глаголь, добро…
– Ладно, паренек, добро…
Гладит морщинистая рука Назария белокурую головку.
– Ладно, желанненький… Так. Так.
– Ты, Варфоломей. Зачинай, отрок; твой черед!
Поднялся Варфушка со скамьи. Побледнела золотистая от загара, нежная кожица на лице. Синие, как глубина озер, глаза вскинулись на раскрытую страницу книги.
О, какая тяжелая, толстая книга! Это псалтирь… Какие пестрые, непонятные строки, хитросплетенные строки с дивно неведомыми буквами… Кто поможет ему, Варфушке, разобраться в них? Господь Всесильный, сколько их здесь поналеплено! Аз, буки, земля, веди, рцы, глаголь, червь, – все слилось, все смешалось. Вовек не разобрать ему, Варфушке, хитросплетенных строк.
Лицо ребенка еще белеет. Остаток румянца сбегает со щек. Последнее розовое пятнышко исчезло.
– Господи, Господи!
Темнеют испуганно синие очи…
– Господи, срам-то какой!
Тихо посмеиваются в избе мальчики, хихикают, шепчутся.
– Блажной этот Варфушка, прости Господи! Ровно дубиной ему память отшибло. Намедни еще учил, а нынче ни в зуб толкнуть…
И жжет сильнее от этого шепота и без того жгучий стыд Варфоломея. Стыд до боли, до головокружения. Вот, даже в глазах зарябило от напряженного желания понять буквы, но все напрасно.
В голове пусто сейчас. Ни памяти, ни образов того, что учил накануне.
Ах, горе, горе!..
Напрягает все умственные силенки ребенок. Хватается, как утопающий за соломинку, за первую букву.
– Глаголь! – срывается тихо, как стон, с побледневших губок.
– Врешь! Рцы это! Несмысленыш этакий! Доколе тебе твердить? – гневно кричит, потерявший всякое терпение с ним, учитель. – Становись на колени, протяни руку.
Покорно опускается на колени маленькая фигурка, протягивается розовою ладонью кверху загорелая рука.
– Раз!
Хлесткий удар плетки падает на розовую ладонь. Боль мгновенная, но острая, как обжог горячим.
– Два…
Новый удар.
– Три!
Еще… и еще!
Назарий всегда так наказывает нерадивых. Всех без исключения. Так уж заведено издавна. «Лоза не причинит вреда, а прибавит радения», – так твердили на Руси в старину, и учителя без «лозы» учить не умели и недоумевали, как без нее обойтись в ученье.
– Ступай! Ужо завтра читать мне все без запинки, – говорит строго дьячок, а глаза обегают, помимо воли, печальные синие Варфушкины глазенки. Жаль старому дьяку Варфушки. Чем он виноват, мальчик, что такой беспонятный?
А синие глаза мальчика полны слез. Точно росинки, алмазы яркие в них загораются и крупными градинами сыплются по щекам.
– «Срам-то какой! Опять, опять наказан!» – вихрем бьется в мозгу горячая и больная обидою мысль.
Не помнит, как кончен урок, Варфушка, как распустил по домам всех учитель.
Идут трое в отцовскую усадьбу: Степа, Петруша и бледный, заплаканный Варфоломей.
Над ними веселое солнце. Синяя гладь далеких стремнин. Кругом зелень и ласковое веяние мая.
Степан шагает быстро, как взрослый, хотя ему только двенадцать лет. Идет, хмурится и говорит:
– Опять осрамил нас с братом! Отцу скажу. Пущай тебя накажет. Мало досталось. Ленивый ты!
Петруша шепчет с другой стороны:
– Варфушка, не слушай его… Он шутит… Мы с тобой, Варфушка, вдвоем ужо псалтирь почитаем, у тяти возьмем. Право, милый… родненький, не плачь… Одолеешь… Ужо похвалит учитель, сам увидишь, ужо…
Милое, добренькое Петрушино личико, в белокуренькой рамке кудрей, жмется к плечу Варфушки. Младенческая ручонка закидывается на плечо брата.
– Не плачь, Варфуша, не плачь! – повторяет он и целует брата в щеку, поднявшись на цыпочки.
Быстро высыхают слезы Варфоломея от этой детской ласки. Весна воцаряется в сердце, проясняется взор, глубокий, как озеро, и, как оно, синий, синий…
Степан сердито пожимает плечами, отворачивает строгое смуглое лицо и еще быстрее направляется к дому.