1. Автобус
Много лет назад, в командировке, выйдя из поезда на маленькой литовской станции, он ненароком идентифицировал себя. Почти всерьёз. Надо было добираться куда-то ещё дальше – в посёлок, на ферму, и он обратился к случайному прохожему с банальным привокзальным вопросом: как доехать?
– Да вон она, остановка. Вам «Одинка» нужна.
Сначала Один просто не «въехал». Какое-то странное полурусское слово. Но, подкрепив свои пояснения снисходительной улыбкой – ох, уж эти русские, родного языка не понимают, человек повторил:
– «Одинка», – и покрутил перед носом вопрошавшего вертикально выставленным указательным пальцем.
Благодарно кивнув, Один направился к стоявшему «на парах», будто специально дожидавшемуся только его, ветхому автобусику №1. И ещё не ступив на подножку, с благодарность мысленно повторил подаренное ему словечко: «Одинка». Ну, прямо про меня…
Бог его знает, откуда взялась эта его фамилия – Один (с ударением, он всегда подчёркивал, на первом слоге). Может, пьяный дьячок когда-то – по рассеянности либо по лености – сократил какого-нибудь Сковородина. Мама об отце говорить не любила. Уже ближе к старости, в один из приездов Алексея к ней «на побывку», за бутылкой терпковатого итальянского вина, которое они оба любили, она обмолвилась со знакомой ностальгической интонацией о теплоходе в большом приморском городе, где он, Лёша, вырос. На теплоход нанялась она, 18-летняя, спасаясь от бабушкиного неусыпного надзора, помощницей повара – как она говорила, «поварёшкой». С того времени сохранилась одна лишь коричневатая, в сепии, фотография из маминого альбома. На ней трое: совсем юная, очень хорошенькая мама, рядом – мордастая тётка (судовой повар) и нескладный улыбчивый парень в наброшенном на плечо кителе. На обороте – короткая выцветшая подпись маминым уже тогда аккуратным, учительским, почерком: «Олежка Один». Рядом – явно в более позднее время – приписаны три буквы «О»: «ООО».
Он спросил тогда маму, что это за «общество с ограниченной ответственностью», и она криво усмехнулась: да вот такой, ограниченно ответственный, он и был… а вообще-то звали его Олег Олегович. Потом всё куда-то сгинуло – и тот теплоход, и ООО, безответственный Лёшин папаша. И вот тогда уж бабушка с присущей ей авторитарной мощью и недюжинной энергетикой отыгралась на маме, превратив всю её последующую жизнь в отработку угрызений «запятнанной» совести. Внука, правда, вырастить помогла – не то слово: подняла. И, вот что интересно, вся её суровость к непутёвой маме, вскоре, кстати, поступившей в местный педвуз на филфак и с грудным дитём исправно ходившей на лекции и экзамены, преломилась по отношению к Лёшику в ураган любви, который уже вскоре и Алексея-то самого, даже в малолетстве, стал смущать, а то и просто пугать: таких бабушек ни у кого из сверстников не было и быть не могло.
Бабушка, чья деятельная натура не удовлетворялась статусом пенсионерки, подрабатывала тогда тем, что, как в их приморском городе говорили, «водила детей» – то есть была кем-то вроде няни-гувернантки с дошколятами. Детишек, а их обычно было 3—4, по утрам закидывали к ним домой запыхавшиеся родители. Днём все малыши аккуратными штабельками укладывались спать на широченный диван в «гостиной», а после сна на пару часов гурьбой выгуливались в Приморском парке – за два квартала от бабушкиного дома. Родной внук выводился «за компанию» на эти прогулки всенепременно, уже даже когда пошёл в школу: ребёнку нужен воздух!
А как-то раз, ещё до школы, случилась ужасающая история, которая запомнилась 6-летнему Одину на всю оставшуюся жизнь – именно после неё он и уверился: такой бабушки (прекрасной? кошмарной?) точно ни у кого больше нет! Некий хулиганистый пацан невесть за какие «заслуги» насыпал тихому и неагрессивному Лёшичке за шиворот аж целое ведёрко мокрого приморского песочка. С трясущимися от обиды, а паче того от унижения губами малолетний Алексей притащился к скамейке, где бабушка как раз с гордостью орлицы выкармливала своих «птенцов» полдничными фруктами – полдником тогда почему-то называлась не полуденная еда, а та, что после дневного сна. Выпытать у него, что произошло, ей не составило труда.
Что тут было! Первым делом она, конечно, решительно вытряхнула из внука всё это безобразие, обтёрла ему слёзы и сопли. А потом произнесла одно-единственное слово: «Кто?» Он стыдливо повёл мокрым ещё носом в сторону берега, где рядом с такими же маленькими обалдуями запускал в море камешки тот самый обидчик, убеждённый, как видно, что инцидент исчерпан и можно почить на лаврах. Не тут-то было! В секунду бабушка оказалась рядом с мелким извергом и, к ужасу или восторгу тех или иных окружающих, схватив мальчишку за шиворот, стала возить его физиономией по тому самому увлажненному солёной морской пеной песочку, которым он только что опрометчиво унизил её внука. Сбежались, конечно, тётки-бабки, поднялся групповой ор, пацана из бабушкиных цепких рук вырвали, были крики, в том числе и про милицию, которой надо передать хулиганку-бабушку.
Гордым «Варягом» развернувшись, бабушка направилась строевым шагом к своей скамейке, по-гвардейски стремительно собрала пожитки – и вся их компания удалилась. А в ответ на кошмар в глазах внука она весело отрапортовала: «Будет знать!»
Та незабываемая история впоследствии пояснила, расшифровала уже взрослому Одину многое – нет, не в бабушке, а в нём. Почему, например, выросло то, что выросло. Почему и откуда взялось в нём это ненормальное, гипертрофированное желание любви. Безоговорочной! Всепрощающей и всепоглощающей!