2
Он не позвал Настю к себе, хотя ещё в Сакачи-Аляне думал о том, как хорошо бы сейчас уединиться с ней. Просто ему было скучно. Уж лучше целоваться-миловаться, чем слушать пронзительную трескотню экскурсоводши и глазеть по сторонам. Андрея не увлекали все эти камни с какими-то странными древними рисунками, не вызвали у него восторга и развлечения в виде песен-танцев под бубен и вой дучиэкен13 – так, кажется, называется эта странная штуковина со струной.
Экскурсоводша, правда, пыталась сгладить впечатление: «У настоящего мастера дучиэкен поёт как струя в горном ручейке. Местные жители считают, что она умеет плакать и смеяться, как живая душа – это от мастерства исполнителя зависит. Просто девушки ещё не научились на этом инструменте играть, всё у них впереди. Главное: возрождается национальная культура…»
Но Андрея как-то мало волновало это возрождение. Всё, что им тут показывали и рассказывали, было далеко от его повседневных забот и проблем. А может быть, просто не было настроения. Поначалу он относился к своему временному ничегонеделанью как к чему-то несерьезному – подумаешь, кафе закрылось, зато выдали пособие, деньги пока есть, а работа… Ну, была бы шея, а хомут найдется. Однако работу ему никто предлагать не спешил, хотя, пока он был при деле, дважды звали в соседний ресторан: Андрей славился умением готовить терияки.
Вообще-то, это такой японский соус-маринад. Но говядину, приготовленную с его помощью, почему-то тоже называют терияки. Сам соус тоже надо уметь сделать. Андрей доставал через знакомых, которые бывали в Японии, сладкое рисовое вино мюрин – это основа для маринада. К нему в определенных пропорциях добавлялись соевый соус, 57сахар и молотый имбирь. Мюрин, конечно, можно было заменить сакэ или даже вермутом, но вкус терияки от этого становился совсем другим – грубоватым, без того особенного, сильного аромата, который пропитывает, кажется, каждую клеточку хорошей говяжьей вырезки. Жарить её надо было на углях – никаких барбекю и духовых плит, только – угли. Тогда говядина, покрывшись хрустящей корочкой, сохраняла сок, который придавал блюду особенную пикантность. А если маринад, в котором выдерживалось мясо, прокипятить минут пять, то он уже становился соусом: поливай им рис, овощи и подавай вместе с говядиной.
Возможно, этих тонкостей не знали кулинары из соседнего ресторана: Андрей специально ходил туда отведать терияки – ничего особенного, мясо как мясо, только обильно сдобренное кунжутным маслом, которое перебивает изысканно-нежный аромат мюрина. И, к тому же, повар забывал вынимать из надрезов в мясе дольки чеснока и поливал блюдо соевым соусом. Это уж совсем развеселило Андрея: у его коллеги не было никакого понятия о тонкостях приготовления особенно сочной говядины!
Городские гурманы специально приезжали на его терияки, хоть и стоило это блюдо прилично, Не часто, но всё же приезжали. Так что кафе с полудебильным названием «Ивушка» считалось заведением с изюминкой. Кстати, у входа в него действительно росла ива – высокая, раскидистая, она стояла тут ещё с советских времён, а в самом помещении была обыкновенная столовая. Потом, в перестройку, тут открыли забегаловку-закусочную, и все мужики округи говорили: «Пойдем к ивушке, пивка попьём…» Новый хозяин так и назвал кафе. Жаль, конечно, что продержались недолго. Но попробуй выдержать конкуренцию, когда на каждом углу ставят палатки с пивом, лотки с чебуреками-пирожками, да и новых кафе с ресторанчиками полным-полно.
Андрей попробовал сам походить по кафе, спрашивая работу, но обычно слышал вежливое: «Спасибо, но у нас нет вакансий». В одном месте, правда, сначала обрадовались, узнав, кто к ним наведался – слава о его терияки всё-таки бежала впереди него. Но он сглупил, наверное, потому что выдвинул условие: зарплата не меньше стольких-то тысяч рублей, два выходных, все социальные гарантии. Директор сразу поскучнел: «Знаешь, мы, пожалуй, обезьянничать не станем: все увлеклись этой азиатской кухней – значит, нам сам бог велел возрождать русскую народную кухню. Другое у нас направление, сынок…»
Возрождать… Этот глагол иногда просто бесил Андрея: Россию – возрождать, производство – возрождать, село – возрождать, культуру – возрождать, даже кулинарию, чёрт побери, – возрождать. Да что же это за такое? Будто и не живём, а лишь стремимся к жизни, и всё вокруг только и ждёт какого-то возрождения! Наверное, ещё и поэтому ему не понравилась ни экскурсия, ни экскурсоводша, которая без конца твердила: «Ах, возрождение… рождение… зарождение… ах-ах!»
И Настю он не позвал к себе по причине «рождения-зарождения». До поры – до времени она была девчонка как девчонка, любовь и всё такое, встречи-гулянья, романтика с луной, ночными купаниями в Амуре, чтением стихов, потом – отличный секс, обалденный просто. Но в последнее время она всё чаще почему-то стала говорить, что любит детей и спрашивала у Андрея, а кого он хотел бы – мальчика или девочку, а если девочку, то как её назвал бы, а если мальчик будет похожим на нее, Настю, то станет счастливым – примета такая есть, а если девочка – на Андрея, то – ой, проблем с ней не оберешься: симпатичная будет, мальчики стаями, как кобели, за ней бегать станут – нет уж, лучше пусть мальчик, он хоть в подоле не принесёт, а то, что может быть гулёной, так это ничего: перебесится, успокоится – придёт любовь, женится…
– Вот ты же перебесился уже? – спрашивала Настя. В её преданных глазах было ожидание положительного ответа. Но Андрей не хотел врать.
Кроме неё, у него была ещё одна женщина, официантка Надежда, – старше на шесть лет, разведёнка, с почти десятилетним сыном на руках: выскочила замуж в девятнадцать лет, так сказать, «по залёту», первый год вроде нормально жили, а потом двадцатилетний муж, по её словам, начал изменять, прикладываться к бутылочке, короче – терпела целых девять лет, а потом: «Вот, милый, твоя дорожка, а это – моя, идём по жизни врозь», и разбежались. Кто там был прав, кто виноват – это Андрея не интересовало. Скорее всего, Надя тоже не ангелица была, судя по тому, как быстро ему отдалась: утром перемигнулись в подсобке, днём перекурили на пару, поболтали о том – о сём, а вечером вопрос: «Понимаешь что-нибудь в микроволновках? Она у меня не фурычит. Может, зайдешь посмотреть?»
Микроволновка, однако, работала исправно: Андрею лишь пришлось воткнуть штепсель в розетку – оказывается, его вилка не доходила до конца, и требовалось небольшое усилие, чтобы добиться контакта.
Надежда деланно смутилась, даже щёки порозовели: «Ой, ну и дурёха! Сама могла бы догадаться. Вот что значит баба без мужика живёт. Ни подскажет никто, не приласкает, не обоймёт…»
«Обожмёт», – хотел поправить Андрей, но лишь усмехнулся и снял свитер:
– Чаем-то напоишь?
– И не только чаем, – засуетилась Надежда. – Вот, водочка. Хорошая, московская, в холодильнике стояла. Вот – мясо, сама запекала, по-французски…
По-французски она умела делать не только мясо, и это особенно впечатлило Андрея: так жарко и страстно его ещё никто не ласкал. Надя была обворожительно бесстыдной, все вещи называла своими именами и ничего не стеснялась. Словно оправдываясь, она, в конце концов, горячо выдохнула ему в ухо:
– Голодная я…
– И я тоже, – не понял он. – Пойдем мяса твоего поедим.
– Ой, какой дурашка! – взвизгнула Надя. – Мужика у меня давно не было – вот и голодная до этого дела. Так бы и проглотила!
У него, конечно, были женщины, но таких видавших виды и безотказных ещё не попадалось. Надя, правда, ссылалась на опыт замужней жизни: мол, бывший благоверный всему научил, а до него она скромная была и ни о чём таком даже и не подозревала. Но Андрей тоже не вчера родился и знал, что если женщине что-то не нравится, то хоть запросись – не уступит, а если уступит, то лучше бы этого не было: будто одолжение делает, скованно, неохотно – никакого удовольствия. А вот Надежде нравилось доставлять радость и она была охоча до всяких экзотических игр как в постели, так и вне её – они разве что на шкафы не забирались.
Правда, как бы хорошо не было Андрею с Надеждой, а как только он выходил из её квартиры, так и охватывала его какая-то непонятная тоска. Он чувствовал себя опустошенным, выжатым, как лимон и таким усталым, будто вагон угля в одиночку разгрузил. А главное, недавний экстаз радости обладания сменялся тупым равнодушием: ничего не хотелось, разве что – придти домой, завалиться на диван и спать. Ну, никак уж не на крыльях любви летать, как об этом пишут в романах.
Впрочем, нечто подобное он испытывал с Настей: накануне свидания Андрея одолевало что-то вроде лихорадки – хотелось, чтобы время шло быстрее, и он постоянно взглядывал на часы, и чистил без того чистые брюки, и умывался-размывался, и снова принимался наводить блеск на туфли, и придирчиво осматривал себя в зеркало (никому бы в том ни за что не признался!), и садился в кресло перед телевизором, но что бы там ни показывали, – это его не привлекало, и он снова начинал бегать по квартире, смахивая малейшие пылинки, поправляя накидки, подравнивая книги на полках – если Настя согласится придти к нему, то пусть видит: всё у него чисто, опрятно, и даже простыни только что из прачечной – хрустящие от крахмала, пахнущие лимоном, дивно свежие.
Наступало время – и он вылетал из дома, и всё вокруг ему нравилось: и пыльный палисадник у подъезда, и клумба, заросшая такой высокой красивой лебедой – в ней терялись георгины, посаженные соседской бабой Пашей, и эти два тополя с сорочьими гнёздами на верхушках, и даже вечно не просыхающая лужа у канализационного колодца не раздражала его: в ней отражались его до блеска начищенные туфли, и, как на фотоснимке, отпечатывалось лёгкое облачко, и тёмно-зеленый куст сирени, и сам он – в белых брюках, легком бежевом свитерке, стройный и, чёрт побери, элегантный как рояль. Ля-ля-ля, элегантный элегант, и не мальчик, а гигант! Ему казалось, что он не шёл, а как бы воспарял над землёй – ну, не то чтобы совсем уж как ангел – в небо, а по крайней мере – почти не касаясь земли, легко и свободно, весело и беззаботно, улыбаясь этому прекрасному миру, в котором есть такая очаровательная девушка по имени Настя.
С ней он понял, что есть такие слова, которые, как летучие мыши, боятся дневного света. Они, оцепеневшие, дремлют где-то в глубине груди, а может быть, даже и в самом сердце – трогательные, хрупкие, наивные, эти слова боятся показаться смешными и нелепыми.
Яркий свет пугает их, но они могут постепенно привыкнуть к нему, и вылетают потом даже днём, но при одном условии: слышать их должен только один-единственный человек, который вдруг становится зайчонком, киской, белочкой, милым, единственным, березкой, ласточкой, ненаглядным, лучше всех, снежинкой, незабудкой, лучиком, мышкой и Бог знает, кем ещё – любимых животных, растений и природных явлений порой всех и не перечесть.
Андрей, однако, и сам удивился, что если милые ласкательства и любовные прозвища занести в список, то он получится таким большим, что можно даже составить целый словарь. Этот лексикон не имел никакого отношения к обычной реальности: он, вышедший из тайников подсознания, был выше её. Но в этом словаре присутствовали и бесстыдные выражения, тёмные слова, восклицания – Андрей, однако, старался не выпускать их из себя: эти летучие мышки вырывались на свободу лишь в присутствии Надежды, которая вообще кричала в постели что вздумается, и если бы их услышал портовый грузчик или закоренелый урка, то наверняка смутился бы.
Днем Надежда, смущаясь, говорила Андрею, что она и сама потом смущается всего того, что сообщала ему ночью. Но сдержать себя не могла. Впрочем, и он не стеснялся.
Надежда, как это ни странно, не исключала наличия в его жизни Насти. Или это Настя не исключала существования Надежды?
Он лишь самому себе мог честно объяснить, почему у него одновременно было две женщины. Что такое секс, он испытал, наверное, слишком поздно – в девятнадцать лет. До этого влюблялся, как и все, – ещё в детском саду («Мама, мне так нравится Оксана Березкина, она такая красивенькая – как куколка»), в первом классе («Бабушка, а почему Неля Петрова не хочет со мной сидеть за партой? Я её только разик за косичку дёрнул, другие пацаны всё время её достают»), в выпускном («Маман, как ты думаешь, мне первому стоит пригласить на «белый вальс» Наташу Мельникову? Помнишь, это та девочка, которой я помогал математику делать. Ну что ты, мама? И не влюбился я в нее, просто… Ну, не спрашивай меня ни о чем! Можно парню первому на «белый танец» приглашать? Или это только девчонки делают?»), в кулинарном техникуме («Бабушка, ты маме не расскажешь, если я тебе что-то скажу? Ну… Я не пойму девушек, бабушка. Представляешь, я с одной встречаюсь – гуляем, кино смотрим, на шашлыки ездим в одной компании, она вроде как моей считается, хотя у нас ничего такого не было. Знаю, что ей нравлюсь. А тут… Ну, не скажешь никому? В общем, мой друг Максим узнал, что она гуляет со взрослым мужиком, ему лет тридцать, наверное, и он ей кольцо с бриллиантом покупал в «Алмазе» – не за просто так же! И на машине её возит. А она со мной потом целуется…»), на море («Максим, прикинь: во Владике такие девчонки – ноги от ушей растут, такие симпатичные! Я с одной познакомился. Мариной зовут. Она меня с ума сводила, но делать ничего не давала. Только шутила: «Любовь бесплатной не бывает». Я от одного её вида прямо дурел. А она: «Любовь имеет свою цену», – и смеялась. Нет, я в ответ насчет её цены даже пошутить не решался. Ты что? Она на ангела похожа – белокурая, голубые глаза… Да ты что? Думаешь, что это проститутка была? Ну, ты даешь!).
Так бы у него всё и продолжалось ещё неизвестно, сколько времени, если бы Максим, в конце концов, не сказал: «Всё! Твой день рождения отмечаем в сауне! Пригласим девчонок, выпьем, то да сё. Никаких возражений! Я всё беру в свои руки».
Девчонки, обе невзрачные, полненькие хохотушки, похожие как близняшки, громко говорили, напряженно курили, оценивающе поглядывали на парней, взвизгивали от дурацких анекдотов Максима и даже для вида не засмущались, когда он снял с себя плавки и предложил то же самое сделать остальным. Андрей не решался, и тогда одна девчонка – как же её звали, Таня или Лена? кажется, Таня, но какая, впрочем разница! – прикоснулась стаканом с вином к его выпуклости под плавками, провела по ней донышком и, выпустив кольцо сигаретного дыма, спросила: «Тук-тук, здесь живёт мальчик с пальчик?» И как-то удивительно ловко, в один момент стащила с него плавки. И так же сноровисто откуда-то из-за спины вынула упаковку презервативов: «Безопасный секс – безопасная жизнь!»
Если бы он потом встретил эту девку на улице, то, наверное, не узнал бы. Она была для него всего лишь телом, в отличие от латексной женщины – шевелящейся, изрыгающей похабщину, ничего не стыдящейся, но всё равно – чем-то вроде куклы, эдакой секс-машинки с дырками: можно поиграть, сделать что угодно, освободиться от этой проклятой тяжести в низу живота – выстрелить, выпалить, излить, опустошиться и, оттолкнув партнёршу, забыть.
Потом у него заводились другие женщины – и продажные, с которыми Андрею было легко, потому что ничего объяснять им не приходилось, и обычные, которые надеялись на что-то серьёзное, тем более что он считался завидным женихом: от бабушки ему досталась в наследство однокомнатная квартира. Иногда ему даже казалось, что жильё привлекает женщин даже больше, чем он сам. «Я вот тут поставила бы диван – так удобнее, а здесь, у окна, журнальный столик, – такие обычно разговоры заводились. – И почему ты не сменишь шторы? Давай, помогу тебе выбрать их! А почему газовая плита старая? Сейчас в кредит можно купить хорошую импортную плиту…»
Но он не хотел менять ни шторы, ни плиту, ничего. Он хотел, чтобы его хотели (ах, какой банальный каламбур) самого по себе, без всяких квартир, денег, других материальных благ – просто нуждались бы в нем, любили бы каждую клеточку его тела, уважали его мнение, скучали бы без него и безоглядно, как в омут с головой, бросались бы в его жизнь и ни о чём не жалели.
Надежда тоже не бросалась в омут с головой, но, как более опытный и трезво мыслящий человек, говорила ему: «Тебе нужна женщина, мне – мужчина. Ты меня устраиваешь, и я тебя – тоже. Чем бегать по всяким блядям – ещё заразу какую подцепишь, – уж лучше ко мне приходи. Только сначала позвони, чтобы я успела Антошку к матери отправить. А так я всегда для тебя готова…» Он смеялся: «И даже подогревать не надо?» Она бессовестно, не пряча влажных, светящихся глаз, отвечала: «Ага! Такой агрегат моментально меня заводит: чик – и вся уже теку…»
Боже-боже, какие же пошлые, бесстыдные и ужасно неприличные вещи она порой говорила! Ему даже казалось, что Надежде нужны такие слова, чтобы прикрыть откровенную наготу простого чувственного влечения – к нему, его члену, рту, который она любила терзать крепким длинным языком: крепко прижималась губами к его губам, настойчиво разжимала кончиком языка его зубы, вторгалась внутрь, касалась десен, проводила по нёбу, заводила его ритмичным поступательным движением, в такт движениям члена. Но как только отрывалась от его губ, болтала бесстыдно, много, без умолку. И это ему нравилось. Как нравилось и то, что их сближает только секс, дружеские отношения и ничего более, по крайней мере, не надо врать, что он её любит и всякое такое. Возможно, она имела на него виды, но никогда не заводила разговоры о том, чтобы жить вместе, узаконить отношения и так далее – она нуждалась в его теле, тепле, постоянстве, и он ей, кажется, подходил как мужчина, а если грубее, то – как самец. А ему нужна была женщина – в физиологическом смысле, как говорил великий граф российской литературы, «для здоровья». Цинично? Да, наверное. Но разве прилично покупать продажных женщин, чтобы удовлетворить свою похоть? И если мужчины все такие нравственные, то, интересно, для кого же ярко цветёт и щедро плодоносит сад проституции? И отчего насилуют? И обманывают своих жён, невест, подруг? Вопросы простенькие. Ответики могут быть посложнее. Но ясно одно: всё это происходит ещё и потому, что мужчине (равно, как и женщине) чего-то не хватает в привычной интимной близости, или самой близости не хватает, или по каким-то причинам нельзя сделать то, что в фантазиях, мечтах, снах – очень хочется, а вот в жизни – грех, неприлично, нельзя. С Надеждой можно было всё.
А Настя – это совсем другая история. Чистая, даже внешне какая-то светлая: чуть рыжеватые, золотистые волосы до плеча, ясные голубые глаза, белая, плохо загорающая кожа, – она порой вызывала у Андрея смущение. При ней нельзя было употреблять крепкие словечки – Настя тут же удивлённо вскидывала голову: «Ты что? Я с матершинниками не общаюсь». И уж тем более на любой маломальский скабрезный анекдот или намёк Настя реагировала как несмышленая девчонка: щеки покрывались розовыми пятнами, мочки ушей пунцовели, она опускала глаза и прикусывала нижнюю губу. И вот это-то больше всего распаляло Андрея.
Когда он понял, что он её первый мужчина, то даже испугался. Потому что точно не знал, любит ли её. А Настя, судя по всему, уже не представляла жизни без него: говорила, что ей ничего не хочется делать, если его рядом нет, и всё время думала о нём, представляла, что бы он сказал в ответ на тот или иной её поступок, как засмеялся бы, посмотрел…
А он после свидания с ней на следующий день мог пойти к Надежде, и если представлял Настю, то на месте своей разбитной подружки: вот это сейчас делает Настя, и вот так обнимает его, трогает тоже Настя, и бесстыдные слова шепчет тоже она. Но любил ли он её так, чтобы отказаться от всех других женщин, – этого он не знал. Хотя Насте-то говорил: «Ты лучше всех, зайчонок мой ненаглядный!»
Но когда «зайчонок» стала лепетать про их будущих детей, он сразу остыл, поджался, и даже – смешно сказать! – его член обмяк и как улитка втянулся внутрь. «Ты что?» – наивно спросила Настя. «Перестарался, наверное, – он отвернулся к стене. – И вообще, что-то сегодня плохо себя чувствую: под кондиционером простыл, что ли, – он для убедительности покашлял. – Не хочу на тебя дышать». – «Уже всё равно надышал, – заметила она и тронула его плечо теплой ладошкой. – Ну, повернись… А ты какого ребёнка хочешь первым – мальчика или девочку?» – «Насть, давай потом поговорим об этом, – он почувствовал, что начинает злиться. – Мне правда нехорошо. И этот кашель достал», – он снова для вида раскашлялся. – «Ох, я тебе сейчас горячего молока с мёдом сделаю», – она соскочила с дивана и побежала на кухню. Тут же и он тоже соскочил – быстро натянул трусы, домашние брюки, рубашку и уселся в кресло перед телевизором.
Так весь вечер в нём и просидел, вцепившись в подлокотники и натужно кашляя, пока Настя не помыла чашку из-под молока с мёдом (господи, это питьё – такая дрянь!) и не ушла домой. Она никогда не ночевала у него, потому что в её семье считалось неприличным оставаться девушке гостях, даже у лучшей подруги.
А через три дня после этого случая они вместе и поехали на экскурсию в Сакачи-Алян. Коллеги Насти считали их подходящей парой: она – светленькая, худенькая, невысокая, он – чернявый, глаза пронзительно серые, коренастый, но не низкий – выше подруги сантиметров на десять, и если Настя легко конфузилась, то Андрей, напротив, одним только взглядом мог заставить смутиться даже опытную женщину. Возможно, это потому лишь, что он был близоруким, всё-таки минус две с половиной диоптрии, а очки не носил – приходилось напрягаться, чтобы лучше что-то рассмотреть: некоторые принимали это за настырность.
Но что Настины коллеги думали по его поводу – это Андрея волновало мало. Его больше занимал вопрос, почему подруга вдруг завела этот разговор про детей. Может быть, она нечаянно забеременела? Был ведь такой неприятный момент: как ни берёг её Андрей, а это проклятое резиновое «изделие №2»14 вдруг порвалось, и, главное, в самый ответственный момент. Правда, Настя сказала, что у неё, вроде бы, не опасный день. А вдруг опасный?
Жениться, так сказать, «по залёту» Андрей не хотел. Да и вообще считал, что ему рано обзаводиться семьёй. Он чувствовал, что для этого требовалось какое-то особое состояние души и тела – может быть, желание стабильности, покоя, порядка? А то, что у них с Настей было, напоминало горный ручей: то он скачет, как бешеный, по камням, то низвергается водопадом, то вдруг попадает в низину и течет плавно, медленно, чтобы через несколько минут снова превратиться в ревущий поток, всё сметающий на своём пути. Пожалуй, их влечение друг к другу напоминало такой ручей, но, вернее, только со стороны Андрея, потому что Настя пребывала в спокойной и счастливой уверенности, что для нее теперь не существует других мужчин, кроме него.
Как приехали в город, Андрей, кашлянув, сказал:
– Зайчонок, мне нужно ещё немного полечиться. Не обижайся, что не зову к себе…
– Может, тебе помочь надо по дому? – неуверенно спросила Настя. – Ну, сварить что-нибудь.
– А ты не забыла, что я сам повар?
– Сапожник бывает без сапог, – парировала Настя. – Если кухарка не нужна, то я медсестрой согласна поработать. Молока накипятить, чай из трав заварить, компресс сделать.
– Нет, белочка моя ненаглядная, не люблю, когда ты меня видишь хворающим, – Андрей отрицательно мотнул головой и почувствовал спазм в горле: дыхание перехватило от нежности к этой девушке, которая хотела быть с ним рядом. – Мне лучше побыть одному…
– А ещё совсем недавно ты предлагал сходить на дискотеку, – напомнила Настя. – Там, в Сакачи-Аляне, скучно тебе было, и ты грустил, что не на пляже загораешь, а по каким-то камням вынужден лазить…
Андрей смутился, но убедительно объяснил, что, мол, хорохорился только, а на самом деле мечтал спокойно полежать, и вообще после такого похода, наверное, температура поднялась – голова болит, какая-то дурацкая слабость одолевает, веки будто свинцом налиты – глаза сами собой закрываются. Он ничего не придумывал: на грудь действительно навалилась непонятная тоскливая тяжесть, в горле першило, и не надо было имитировать кашель.
В общем, ему удалось доказать, что болеть лучше в одиночестве, ведь это такое душераздирающее зрелище для слабых юных девушек: видеть молодого человека, который похож на умирающего лебедя, и к тому же капризен, невыносимо скучен и кашляет как чахоточный. Настя неохотно, но всё же удалилась.
А он, ворвавшись в свою квартиру, швырнул сумку с купленным шаманским поясом в угол прихожей и действительно улёгся на диван. В чём был, в том и плюхнулся. Он на самом деле чувствовал себя неважно: голова тяжелая, будто в неё свинец закачали, в затылке гудело, и Андрей решил подремать часок-другой, а там, смотришь, отлежится – и тогда можно будет позвонить Надежде. Если, конечно, соответствующее настроение появится.
Он включил негромкую музыку, кажется, что-то из бабкиных магнитофонных кассет – оркестр Поля Мориа, что ли: тихий, робкий дождь крался по черепичным, посвистывал в трубах ветерок, шелестела опадающая листва, где-то вдалеке звучала флейта, и почему-то тянуло речной свежестью – может, это был Париж, Сена, старинные дома Монмартра? Звуки умиротворяли, и Андрей закрыл глаза, представляя себе Францию, где никогда не был, но, чёрт побери, как ему хотелось в Париж!
Незаметно он задремал, и вдруг ладошки дождя, до того тихо и как-то слишком робко постукивавшие по черепице, сменились громким, резким звуком – это было похоже на бубен, и тоскливо, протяжно взвизгнула одинокая струна дучиэкен, забренчали то ли хрустальные подвески на люстре, оставшейся от бабушки, то ли колокольчики. Наверное, порывом ветра распахнуло окно, и надо бы встать, чтобы закрыть створку, а то, не ровен час, брызнет внезапный ливень и зальёт подоконник.
Он нехотя открыл глаза, и ему тут же захотелось вновь зажмуриться. Что такое? Прямо перед ним стояла маленькая, аккуратная женщина. На ней был халат, но не из материи, а из рыбьей кожи – серый, украшенный бледным, выцветшим орнаментом. Лицом она напоминала старуху Чикуэ, но только значительно моложе, и волосы – иссиня-чёрные, до плеч, в них – маленькие косички. Правая половина лица женщины была выкрашена черной краской, другая – красная. В руках она держала бубен, тихонько постукивала в него колотушкой.
– Кто вы? – Андрей подскочил, сбросил плед и сел в угол дивана. Его, конечно, удивило появление незнакомки, но он почему-то подумал, что видит сон, и потому особенно не встревожился.
– Не сон. Я не сон, я – аями, – женщина обнажила в улыбке крупные, редкие зубы. – Ты русский, и не знаешь, что такое аями. Но ты взял пояс шамана Кои. Значит, хочешь у меня учиться.
– Ничего я не хочу, – Андрей не понимал, как эта маленькая женщина попала в его квартиру. – Вы откуда тут взялись? Неужели я дверь не закрыл?
– Я берусь из ниоткуда, – женщина прислонила бубен к журнальному столику и уселась прямо на пол. – Я прихожу сама. Знаю, что нужна тебе. Ты пойдёшь путём посвящённых. Этому нужно учиться – вот я и пришла тебе помочь.
– С чего вы взяли, что я хочу учиться этому? Вы в своём уме? – Андрей хотел покрутить пальцем у виска, но передумал. Всё-таки женщина по возрасту годилась ему в матери – нехорошо.
– Старые шаманы поумирали, некому теперь с духами говорить. Ты можешь стать сиуринку15, а если захочешь, то и нигмантэй-саманом16, – она снова показала желтые, крепкие зубы. – Ты молодой, сильный. Тебя даже можно научить быть касасаманом17 – это трудно, не все выдерживают, но ты большой, крепкий. И пояс у тебя сильный, его сеоны боятся.
Женщина вытащила из-за пазухи маленькую трубочку, набила её табаком и чиркнула спичками. Коробочка со спичками была самая настоящая, и огонь – настоящий, и дым, густой, резко пахнущий какими-то приторными травами, тоже был настоящим.
Андрей во все глаза смотрел на эту аями и не знал, что ему делать. Это походило на какой-то дурацкий розыгрыш.
– Это не игра, это правда, – важно кивнула женщина. – Аями пришла к тебе, потому что у тебя пояс Кои. Великий был шаман! Люди считали его справедливым. Он всё умел делать – и лечить, и утешать, и видеть то, что должно случиться. Его духи боялись.
– Уйдите отсюда, а? – попросил Андрей, и сам как бы со стороны себя услышал: голосок робкий, с придыханием – выдает его испуг. – Что за спектакль вы устроили? Всё-таки я не запер дверь, наверное.
– Ключ у тебя в кармане брюк, – улыбнулась женщина. – Дверь закрыта. Аями приходит когда захочет и куда захочет – двери существуют для людей, для аями дверей нет. Не веришь?
Она, не меняя позы и попыхивая трубочкой, воспарила над полом, немного повисела в воздухе и подплыла к стене, на которой, кстати, красовалась живописная маска африканского колдуна. Женщина покосилась на этот сувенир, что-то шепнула себе под нос и коротким, резким движением дернула личину за волосы. Маска продолжала невозмутимо скалиться, и аями, осмелев, ещё раз хватила её пятёрней – личина едва не соскочила с гвоздя, на котором висела.
– Это игрушка! – рассмеялась женщина. – Ею только детей пугать. А я – настоящая. Смотри!
Андрей не поверил своим глазам: женщина прислонилась к обоям, вжалась в них и мгновенно исчезла.
– Ну и сон, – Андрей помотал головой. – Галлюцинации какие-то, а не сон!
Он встал с дивана, хотел подойти к стене, за которой исчезла приснившаяся ему аями, и тут увидел бубен, прислоненный к журнальному столику.
– Что за фокус?
Андрей почувствовал легкое головокружение, и голова снова налилась свинцом. Бубен был самым настоящим, и колотушка, которая лежала рядом, – тоже настоящая.
– Наверное, я не проснулся…
Он читал в книгах, что в таком случае нужно ущипнуть себя – и тогда проснешься. Но проделать это с собой он не успел. Из стены появилась черно-красная маска аями, а затем, широко улыбаясь, и вся она просочилась через обои, шурша халатом.
– Живёшь – спишь, спишь – живёшь, – загадочно шепнула она. – Ты живешь! Я не из сна. Учить тебя хочу. Меня Ниохта зовут. Я с Чукке Онинка из села Городамо жила, научила его шаманить. Он великим шаманом стал. Его до сих пор люди помнят. И с Коей я жила, учила его всему. И с другими жила, учила их. Они любили меня, а я – их.
– А меня не надо, – Андрей снова сел на диван.
– У тебя нет жены, у меня нет мужа – вместе жить будем, – ощерилась в улыбке женщина. – Ниохта значит Дикий Кабан. Я сильно люблю, крепко, долго – доволен будешь.
– Что? – не понял Андрей. – В каком смысле?
– Как мужчина доволен будешь, – хихикнула женщина. – Будем вместе спать. Ты любишь спать с женщиной, я знаю. Лучше меня другой бабы у тебя не будет. И я научу тебя шаманить. Вместе начнём камлать, за это люди кормить нас станут.
Андрей взглянул на эту неопределенного возраста женщину, коротконогую, приземистую, с низко посаженным широким тазом, и, представив её в постели, даже поморщился. Аями, видимо, почувствовала его настроение и засмеялась:
– Какая надо – такая и буду! Хочешь этакую?
Она прикрыла лицо рукавом халата, зычно гыгыкнула, словно призывала кого-то на помощь, и снова показалась Андрею. Он остолбенел. Потому что перед ним была Надежда! Она смущенно покосилась на него, вздохнула и повернулась спиной. А когда обернулась, то это уже была какая-то совсем неизвестная ему девица: светловолосая, с чувственными пухлыми губками и огромными, какими-то неправдашними глазами в пол-лица, фигурка – просто для картинки модного журнала. Кажется, он видел такую девушку в каком-то порнофильме и, помнится, подумал, что хорошо бы такую соску отыметь во всех мыслимых – немыслимых пзах «Камасутры»
– Как ты подумал? – красотка скорчила недовольную гримаску. – Грубиян! Уж лучше бы делал, а не болтал.
– А я ничего и не говорил, – растерялся Андрей. Но красотка, презрительно пожав худенькими плечиками, фыркнула и отвернулась к окну. Через какие-то доли секунды она снова превратилась в Ниохту, и та, довольная, хохотнула:
– Поверил? Теперь все женщины – твои, я – все твои женщины. Ниохта хорошая, Ниохта всё умеет, и никто на Ниохту не в обиде: я хорошо сплю с мужчиной, если хочу учить его.
Андрей, однако, не хотел, чтобы эта женщина, а, скорее, какое-то привидение, оставалась в квартире. Больше всего на свете ему хотелось спать, и чтобы никто не мешал, и не снились всякие дурацкие сны.
В какой-то книге он читал, что в подобных случаях нужно не только щипать себя, но, например, спокойно повернуться на другой бок и сделать вид, что всё происходящее тебя ровным счетом не интересует: ты – отдельно, и снящееся – отдельно, само по себе.
Не обращая внимания на женщину в халате из рыбьей кожи, Андрей снова лёг на диван и, повернувшись к ней спиной, накрылся пледом. Но не тут-то было! Ниохта присела рядом, тронула его ледяной цепкой лапкой – он даже вздрогнул: кожа женщины была холодной и липкой.
– Не обижай меня, – шепнула она. – Если не послушаешься Ниохту, тебе плохо будет, убью тебя! И пояс Кои не поможет, не защитит тебя. Ты не знаешь, как им пользоваться. Я должна тебя учить. Ты великим шаманом станешь.
Андрей не отвечал. Он с трудом переносил затхлый дух старой рыбьей кожи, да и сама женщина, видимо, не утруждала себя чисткой зубов: каждый произнесенный ею звук сопровождался очередным потоком смрада.
– Не серди меня, – женщина ухватила его за плечо и потрясла. – Когда меня сердят, я могу тигром стать. И тогда тебе не сдобровать. На пояс не надейся – он тебе не поможет.
Андрей почувствовал, что рука женщины тяжелеет, превращаясь в лапу какого-то хищного зверя: густая, короткая шерсть, холодные подушечки, из которых медленно выдвигались когти – кожей он ощущал их остроту.
– Повернись к своей женщине, – сердито и требовательно рявкнула Ниохта. – Я учить тебя пришла!
Он повернулся. И лучше бы этого не делал! Потому что над склонил морду большой тигр: его круглые, как у кошки, глаза мерцали янтарными огнями, усы топорщились, из полуоткрытой пасти с двумя огромными клыками вырывался смрадный дух. Зверь напряжённо глядел на Андрея, постукивая кончиком хвоста по полу. За спиной тигра вздымались два полосатых крыла.
– Я подниму тебя в небо, высоко-высоко, – тигр рыкнул голосом Ниохты. – Ты увидишь всю Землю, и то, что в ней, – увидишь, и то, что над ней, – узнаешь. Ты живёшь в Срединном мире и не ведаешь, как на самом деле прекрасна и удивительна твоя планета. Не думай, что Ниохту – старая, глупая женщина. Аями никогда не бывает глупой. Это твои женщины глупые, они верят в то, что ты любишь их. Они нуждаются в этом чувстве. А мне оно не надобно.
Андрей, не отрывая глаз от этой ужасной говорящей морды тигра, втиснулся в спинку дивана и почувствовал, как, набирая обороты, глухо и резко, до боли в висках, застучало сердце. Зверь глядел на него ласково, и в его взгляде даже сквозила нежность. Тигр сел на задние лапы, как кошка, и облизал морду широким розовым языком. Его усы встопорщились, и он, потянувшись, зевнул – из пасти вырвался тошнотворный кумар, и Андрей невольно поморщился.
– Ничего, привыкнешь, – рыкнул тигр. – Мой запах ничем не хуже других запахов. По крайней мере, он не тот искусственный, которым пользуешься ты, – зверь принюхался. – К тому же, это подделка, мой дорогой: на бутылочке жулики написали, что запах сделан во Франции, но на самом деле – в какой-то московской подворотне. Я забыла, как у вас, людей, называется эта жидкость. Кажется, о-де-коло? – последнее слово зверь произнес на французский манер.
– Одеколон, – машинально поправил Андрей и еще крепче втиснулся в диван.
– Ниохта не любит одеколон, – тигр вальяжно потянулся. – Ниохта любит, когда мужчина пахнет мужчиной. И Париж Ниохта не любит. Там шумно, много света, и люди обманывают друг друга игрой в любовь. Глупцы! Они не знают, что такое настоящая игра, и даже не предполагают, что любовь – это то, что происходит в голове. Двое думают: то, что возникло меж ними, – это удивительно, неповторимо, чудесно, и ни у кого нигде и никогда не было так, как у них. Смешные люди! Их любовь – всё равно что одеколон, заменяющий подлинные ароматы. Ниохта – настоящая, и всё делает по-настоящему…
Философствуя, тигр вёл себя вполне миролюбиво, но Андрей только и думал, как бы поскорее избавиться от наваждения. Может быть, бдительность зверя стоит усыпить, а потом попроситься, например, в туалет и, как только окажется в коридоре, попробовать выскочить в дверь.
– Ты так ничего и не понял, – зверь разлёгся на полу и лениво лизнул свой бок языком. – Я слышу каждое твоё слово, даже если ты его не сказал. От меня не убежишь. Я – везде, потому что я аями. Ты можешь выйти в коридор, я не держу тебя. И даже за дверь можешь выйти. Но от меня не уйдёшь. Ты будешь со мной жить, потому что так хочу я. Ты даже не понимаешь своего счастья, мой дорогой.
Андрей обречённо подумал, что сходит с ума. Тигр был настолько реален, что сомневаться в его яви не приходилось. Но зверь не может, не должен говорить по-человечески, тем более – угадывать мысли. Это уже что-то запредельное, фантастика! Такое может только присниться, но был ли это сон – Андрей так и не понимал. Ему хотелось только одного – чтобы этот морок поскорее прошёл.
– Ты измаял Ниохту, – тигр зевнул. – Делай что хочешь. Я подремлю. Обожду, пока ты надумаешь учиться у меня.
Зверь, недовольно поморщившись, положил на лапы голову, свернул крылья на спине и закрыл глаза.
Андрей подождал, пока, по его мнению, тигр не задремал крепко, и осторожно опустил ноги на пол, встал и осторожно, шажок за шажком, выбрался в коридор. Но когда он вытаскивал ключи из кармана брюк, рука от волнения дрогнули – связка грохнулась на пол. Звук получился такой, будто гром грянул. Но Андрей всё же понадеялся, что успеет открыть дверь и выскочить на площадку.
Однако его надежды не оправдались. Когда Андрей вставлял последний ключ в замочную скважину, услышал за спиной тяжкий вздох. Он оглянулся, ожидая увидеть оскал тигриной пасти, но увидел Ниохту. Поправляя подол халата, она укоризненно покачивала головой.
– Нехороший ты человек, – сказала женщина. – Я для тебя пришла стараться, хочу учить тебя, а ты ничего понимать не хочешь. Дай сюда ключи! Пусть они у меня будут.
Она протянула к нему руку, и Андрей, с тоской подумав о том, что уже просто готов убить эту тварь, в отчаянии схватил стоявшую в углу сумку и замахнулся:
– А ну, уйди!
Ниохта вдруг попятилась, закрыла лицо ладонями и жалобно запричитала:
– Не гони меня, я тебе пригожусь. Не доставай янгпан. Пусть он лежит в сумке. Ниохта не хочет на него смотреть. Ниохта честно служить тебе будет.
Андрей вспомнил, что в сумке лежит тот самый пояс, который он купил на экскурсии. Аями он определённо был не по нутру, иначе бы она не стала так заискивать перед Андреем.
– Ниохта не хочет смотреть в толи, – бубнила женщина. – Ниохта сначала хочет стать твоей аями, только потом можно янгпан надевать. Послушайся меня!
Андрей, однако, рывком распахнул сумку, чуть молнию с корнем не выдрал, и успел-таки выхватить из неё пояс до того, как женщина, злобно шипя, попыталась наброситься на него. Она уже вцепилась в него маленькими хищными лапками, и он почувствовал, как её ногти шильями впиваются в его плечи. Он попытался вырваться, ударил нападавшую ногой в живот, но та, скорчившись, не ослабевала хватку.
Как только Андрей всё-таки умудрился развернуть пояс, так медные кругляшки на нем вдруг тускло заблестели, будто на них упал луч солнечного света. Аями отскочила в сторону, издала тигриный рык и пропала. Он не верил своим глазам: его наваждение испарилось, исчезло, сгинуло в мгновенье ока. Будто ничего и не было, только удушливо пахло сильным, крупным зверем, да на ковровой дорожке валялся клок халата, который Андрей вырвал, когда пытался освободиться от мёртвой хватки пришелицы.
Не выпуская пояс из рук, Андрей заглянул в комнату. Он решил, что пришелица, скорее всего, поджидает его там, надеясь застать врасплох. Но в зале никого не было.
Он подошёл к окну и выглянул в него. Если это всё-таки сон, то навряд ли за окном будет привычный пейзаж. Однако во дворе всё было привычно, и даже мамаши, гулявшие там с колясками час назад, были всё те же. Правда, сменилась компания молодых людей, распивавших пиво на лавочке напротив его окна – на этот раз их было поменьше и вели они себя потише.
Андрей закрыл глаза, крепко сжал веки и подержал их сомкнутыми минуту-другую, потом снова глянул в окно: картина не изменилась, всё так же, только из арки выехала старенькая иномарка и медленно припарковалась у детской площадки. Мамаши тут же возбужденно закудахтали, привычно внушая водителю, что люди, мол, тут свежим воздухом дышат, а всякие автолюбители загазовывают его вылопами, и сейчас вот в ГИБДД позвоним, и посмотрим, как с вас штраф возьмут, будешь знать, как окружающим жизнь отравлять.
Водитель влез в иномарку и ретировался от возбуждённых родительниц подальше, туда, где стояла будка с электротрансформатором. Но там его уже поджидала компания старушек, которая ежевечернее высаживалась десантом на старой широкой лавке. Они дружно загалдели и замахали руками, показывая на автостоянку. Там, однако, совсем не было места. Обалдевший шофер высунулся из кабины, в сердцах плюнул на землю и порулил к арке. По ту её сторону тоже была автостоянка. Однако её неудобство заключалось в том, что её загораживала пристройка к дому, и если шофёр хотел из окна квартиры посмотреть, не угнали ли его железную красавицу, то ничего не видел.
Андрей, поглядев на привычные картинки дворовой жизни, удостоверился, что, видимо, всё-таки не спит. И тут ему стало по-настоящему страшно: ничто за окном не изменилось с того времени, как он вернулся домой. И даже несчастный водитель, затурканный пенсионерками, был тот же самый. Андрей его запомнил, потому что перед тем, как прилечь, подошел посмотреть, как чувствует себя герань – может, её уже полить надо. Цветок тоже остался после бабушки, и он знал, что старушка в этом растении души не чаяла: ей нравился аромат герани, к тому же, она ещё и лечилась её листьями – привязывала их ниточкой в районе пульса, считая, что они снимают у неё высокое давление. В какой-то газетёнке этот рецепт вычитала, и свято в него верила, хотя не забывала принимать соответствующие таблетки. Милая, наивная бабушка!
Герань в поливе не нуждалась, и Андрей уже хотел отойти от окна, как увидел иномарку, водителя, старушек. Он, помнится, даже посочувствовал этому несчастному шоферу. И вот – та же самая картина. А ведь должно было пройти как минимум час – пока он лежал просто так, прежде чем задремать, и этот дурацкий сон, ясное дело, не минуту продолжался. А во дворе – всё та же картина.
Он посмотрел на часы и ещё больше удивился: они показывали половину седьмого вечера – в это время он и решил отдохнуть, привычно взглянув на ходики: по телевизору через час должна идти спортивная программа, которую никогда не пропускал.
Это что же получается? То ли время остановилось, то ли ничего и не было – ни сна, ни этой странной женщины с её фокусами, ничего? Может, у него что-то с головой не в порядке? Всё, что происходило всего несколько минут назад, казалось совершенно реальным, вот и кожа на плече поцарапана – впрочем, он сам вполне мог нечаянно ранить себя. Ба! А ведь там, в коридоре на ковровой дорожке, валяется кусочек халата: он отодрал его, когда боролся с аями.
Андрей вышел в прихожую. Но на том месте, где должен был валяться клок халата, было девственно пусто.
В квартире стояла тишина, даже холодильник, который обычно рокотал, почему-то молчал. Что-то гнетущее было в этой тишине. Такое впечатление, что где-то притаилось нечто страшное, и не понятно, что это – чудовище, домовой, человек-невидимка или что-то ещё, но это существо рядом, затаилось, даже дыхание сдерживает, чтобы Андрей его не услышал, и уже тянет свои незримые лапы, и предвкушает, как схватит его, и будет долго-долго терзать, играть как кошка с мышкой: то отпустит, то прихлопнет, то даст надежду на счастливое бегство, то снова прижмёт к полу.
Андрей только в детстве испытывал такой невероятный страх. Когда он оставался дома один, то ему казалось, что люди на фотопортретах, которые мама развешала на стене, смотрят на него: куда бы ни пошёл – их глаза поворачивались за ним, неотрывно следили за каждым шагом, пристально и внимательно его разглядывали. Он, конечно, знал, что на снимках запечатлена его родня – деды и бабки, материна сестра – значит, его родная тётка, а усатый военный, залихватски подбоченившийся, – это вообще его любимый дядя Миша, которого он видел один раз в жизни, но запомнил навсегда. Дядя Миша сразу понял, что Андрей любит играть в прятки, и всякие забавные истории тоже любит, и умеет стрелять из водяного пистолета, а плавать – боится.
Он и научил мальчика плавать: заехали на лодке на середину озера, дядя Миша сказал: «Прыгай!» – и он прыгнул, потому что ни на минуту не сомневался, что взрослый, если что, спасёт его, и ещё не хотел, чтобы бравый майор считал его трусом – так, по-собачьи, и поплыл, а поплыв, уже не боялся ничего, и научился потом брассу, и нырять без всяких масок, и сидеть под водой долго-долго тоже научился. Так что, с чего бы ему бояться дядю Мишу? Но он, впрочем, и не боялся. Ему были неприятны эти взгляды людей с портретов, которые как бы следили за каждым его шагом.
Но самое жуткое – это когда вдруг ощущаешь присутствие в доме какой-то незнаемой, незримой силы. Весь ужас в том, что ты ничего не видишь, а тебя – видят! Так, по крайней мере, казалось Андрею. И тогда он в панике выбегал во двор. Чужое, жадное, страшное существо оставалось в доме, оно исчезало только тогда, когда приходила мама. Андрей к тому времени успевал прополоть грядку или полить все помидоры – надо же было как-то оправдать своё нахождение во дворе, а сказать правду о незримом чудовище он не решался. «Молодец! – хвалила мать. – Отец бы порадовался, что у него сын не бездельником растет!»
Считалось, что отец Андрея погиб в какой-то далёкой стране. Туда его послали защищать новый демократический режим. Но что это было за государство, мама не говорила. И фотографий отца в доме почему-то не было. Уже потом, став взрослым, он узнал от бабушки, что мама просто полюбила одного человека, но тот жениться не захотел – уехал, пообещав вернуться, и не вернулся. Получалось, что Андрей, так сказать, дитя любви и страсти.
Мать старалась делать всё, чтобы ему было с ней хорошо, но мальчику не хватало отца. Может быть, отсутствие в доме сильного, крепкого мужчины и вызывало эти детские страхи? Незримое чудовище нахально располагалось в тёмном углу и насылало на Андрея тихий, холодящий душу и тело ужас. Оно явно забавлялось произведённым эффектом и наверняка довольно урчало, когда мальчишка выскакивал во двор, захлопывая за собой дверь. Оно торжествовало, и день ото дня становилось сильнее. И неизвестно, что бы случилось дальше, если бы однажды Андрею не приснился дядя Миша.
– Вот гляжу я на тебя и вижу, что тебе одному плохо, – сказал дядя Миша и, подкрутив усы, подмигнул ему. – А вдвоём-то не страшно было бы, а? Пусть мама кошку заведёт. Маленький зверёк, а полезный: и мышей ловить станет, и мурлыкать тебе, и с ним в доме оставаться не страшно.
И, правда, с появлением в доме кошки Дуньки незримое чудовище куда-то пропало. Андрей и не вспомнил бы о нём, если бы его, взрослого человека, вдруг снова не охватило это паническое, безотчётное чувство страха. Где-то в квартире затаилось нечто, хищное и страшное, незримое и ужасное. Он понимал, что это, конечно же, расшалились нервы, и никаких демонов нет и быть не может – есть лишь игра воображения, но легче от этого не становилось. И тогда Андрей решил выйти на улицу. Ему не хотелось оставаться одному: казалось, что воздух наполняется чем-то гнетущим, тяжёлым – это походило на лёгкий искрящийся туман, который клубился, занавешивая окно серой вуалью. Резко и удушливо запахло сероводородом, будто кто-то разбил с пяток протухших куриных яиц. Под потолком что-то потрескивало, вспыхивали и мгновенно гасли зеленоватые огоньки, и слышался тихий скрипучий шепоток: он не походил на человеческий – скорее, так шуршит песок или речная галька, по которой ступает осторожная нога. Всё это, такое странное и непонятное, пугало.
Андрей решил, что причина всему – его расшалившиеся нервы. Что само по себе, конечно, было странно: ничего подобного он за собой не замечал. Детские страхи – это всё-таки детские страхи, и они давно прошли. А тут вдруг – такие страсти, галлюцинации, что ли? Господи Боже мой! С чего бы вдруг? Вроде бы, с головой у него полный порядок, в помощи психиатра никогда не нуждался. Может, он просто спал, и всё ему пригрезилось? Сон, похожий на явь. Или наоборот: явь, похожая на сон?
Вопрос показался Андрею таким нелепым, что он невольно хмыкнул. Однако лёгкий холодок по-прежнему не снимал своей цепкой лапки с его груди, не смотря на то, что он пытался иронизировать над своим беспричинным страхом.
– Ай-яй-ай, Андрюша! – сказал он самому себе, имитируя голос бабушки. – Такой большой мальчик, а с глупостями справиться не можешь. Иди, милый, погуляй, подумай, как жить дальше, – он снова хмыкнул. – Права бабуля. Пойду-ка пройдусь. Может, хоть голова перестанет болеть. И как я умудрился простыть среди лета? Эх, хлипкая пошла молодёжь! – он снова вспомнил бабку и улыбнулся.
Старушка любила поворчать, но это получалось у неё как-то незлобливо, по-доброму. Она любила внука и хотела, чтобы он был лучше всех. Впрочем, для неё он и так был самым-самым, но Марию Степановну не покидала тайная надежда, что это когда-нибудь заметят и другие.