Отпетое в «Чёрном тюльпане»,
Живое ещё, тем не менее,
Расстрелянное «братками»,
Преданное поколение…
Щюрка
– Абитура, смирна! Господин офицер в роте!
Белобрысый пацан, вчерашний тракторист из глухой белорусской вёски, вопил самозабвенно, брызгая слюной на добрых три метра и приложив ладонь в цыпках к безнадёжно пустой голове.
Старшекурсник, подавив изумление, нарочито небрежно отдал честь и уронил:
– Вольна! Кто ж тебя такую фигню орать научил, родное сердце?
Бульбашонок сбивчиво пояснил, что ночью приходили двое с третьего курса искать земляков из Иркутска, не нашли и от расстройства до утра тренировали дневального по роте абитуриентов отдавать всякие не очень уставные, но весёлые и полезные команды. Типа «Строиться на подоконнике с голым торсом со значками наперевес!» и «Форма одежды номер раз – трусы в скатку, противогаз!». Гость хмыкнул и пожелал вызвать второй взвод в ленкомнату.
Недавние школьники тихонько рассаживались за столами, восторженно глядя на представителя высшей расы – курсанта последнего курса, почти офицера. Отглаженная, практически белая хэбэшка (три часа в ведре с раствором хлорки), строго параллельные горизонту погоны с желтым кантом (металлические вставки), ослепительные глаженые сапоги (кило парафина и два загубленных утюга) – всё вызывало щенячье восхищение.
– На время вступительных экзаменов я назначен вашим замкомвзвода. Так что вешайтесь. Шучу, ха-ха. Будут вопросы, проблемы, трудности – обращайтесь. Вот ты, сынуля, какие трудности испытываешь?
– Э-э-э…
– Да мне пофиг, какие ты трудности испытываешь. Конкурс в наше доблестное Свердловское высшее военно-политическое танко-артиллерийское училище – шесть человек на место. Пять из шести поедут домой, мамину юбку нюхать. Так что надо познакомиться, пока вы тут ещё все. Вот ты – кто такой, откуда, кто родители?
Чернявый, лёгкий, с тонкими чертами лицами мальчишка вскочил, явно смущенный вниманием, и забормотал с мягким акцентом:
– Я. Эта. Из Дющянбе. Мой папа – директор зоопарка.
Последнее было сказано с невыразимой гордостью. Абитура, боясь заржать в голос, восхищённо пищала, уткнув лица в столешницы.
– А имя у тебя есть, детка из клетки?
– Анваров Искандер. Щюрка.
– Что?! Чурка?!
– Ну, по-русски. Сашя. Щюрик. Щюрка, вопщим.
По-другому его не называли до самого выпуска. Только иногда – Искандером Двурогим (обязательно при этом рога изображая с помощью растопыренных пальцев, приставленных ко лбу).
Если бы Щюрка не был таджиком, то фиг бы он поступил. А если бы поступил – фиг бы сдал хоть одну сессию. Так что не всегда пятый пункт мешал, иногда и спасал.
Радости товарищам он доставлял невыразимое количество. В первом же карауле Анваров забыл, что должен говорить часовой при приближении разводящего со сменой, и на всякий случай, передернув затвор, уложил всех в снег. Через полчаса, когда камрады превратились в свежезамороженные овощи, Щюрка смилостивился:
– Вставайте. Я пощютил.
Что на тактике, что на философии сын Востока впадал в ступор при любом, даже самом безобидном вопросе. Сдавать экзамены его за руку водил ротный.
Зато стрелял он великолепно – хоть из Макарова, хоть из танковой пушки. На марш-бросках Щюрка тащил пулемёт, пару чужих калашей, да ещё подталкивал в спину подыхающих однокашников. А на занятиях по рукопашке лёгкий и гибкий, как плётка, Анваров укладывал самых мощных бойцов.
Его любили. При всей тупости и непредсказуемости был он добрым, надёжным и нежадным. С каникул приволакивал чемоданы орехов, изюма, инжира и прочих среднеазиатских вкусностей и всегда был готов сходить за товарища в наряд.
А когда на третьем курсе случайно вскрылось, что, кроме таджикского, Щюрка владеет арабским, пушту и фарси, к любви прибавился и оттенок уважения.
По выпуску Щюрка поехал, естественно, в Туркестанский округ – зоопарковый хан – папа приготовил ему местечко в Душанбинском горвоенкомате.
В феврале 2006 года Марат приехал в Москву – обсудить с однокашниками двадцатилетие училищного выпуска. На переломе эпох многие потерялись, и теперь хотелось найти и собрать всех.
Слива располнел и излучал замминистерскую солидность. Игорёк был сдержан и немногословен, как и положено полковнику ФСО.
Но регалии не имели никакого значения – галстуки долой, мобилы выключены, за столом затрапезной кафешки на Павелецком вокзале хохотали три счастливых пацана, будто и не было этих двух десятков лет.
– Помнишь, как Назаряна с фонарного столба снимали? В одних трусах полез кабель штык-ножом перепиливать, свет ему, вишь ли, спать мешал.
– А как Щюрка елду на доске рисовал?
На экзамене по математике отчаявшиеся услышать хоть что-нибудь преподаватели попросили Анварова начертить на доске отрезок. Щюрка смутился, покраснел, взял мел и во всех подробностях изобразил на полдоски мужские гениталии. Просто накануне Слива долго ему объяснял, что у русских – хуи как хуи, а у мусульман – тьфу. Обрезки какие-то.
Щюрка перепутал обрезок и отрезок. За художественное мастерство ему поставили «трояк».
– Щюрка, небось, уже городским военкоматом рулит. Или по папиным стопам пошел, случки обезьянкам организует?
Слива и Игорь внезапно перестали ржать, закаменели лицами.
– Марат, а ты что, ничего про Анварова не знаешь?
Приехав служить в Душанбе, Щюрка затосковал, бросил доходный военкоматовский промысел и добился перевода в Афган.
Поначалу в соответствии с политической специальностью и знанием языков он попал в армейский агитотряд, разъезжал по кишлакам на БРДМке (броневичок такой) с матюгальниками на крыше и вещал духам о светлом будущем и советско-афганской дружбе.
Тогда-то его приметили люди из ГРУ. Щюрка куда-то пропал. А летом 1987 года в горах на границе с Пакистаном появилось непонятное вольное бандформирование из двух десятков пуштунов, не признающее местные авторитеты.
Эти бойцы строго соблюдали исламские правила, но воевали с единоверцами. Брали умеренную мзду за проход по контролируемой территории с перевозчиков дури, но безжалостно громили караваны с оружием. Гоняли правительственные афганские подразделения, но мирно жили с русскими.
Об их командире, Чёрном Анваре, в кишлаках рассказывали легенды. Будто он голыми руками способен расправиться с десятком врагов. Видит землю насквозь на глубину полметра, поэтому проводит свой отряд без потерь через любое минное поле.
Пакистанцы его боятся до помрачения рассудка: он ставит мины на их территории, а однажды проник в лагерь военнопленных по ту сторону границы, выкрал полковника – шурави и продал советским за десять машин риса, который раздал по кишлакам.
Наши штабисты недоумённо пожимали плечами. Ходили слухи, что пуштунский Робин Гуд – офицер ГРУ, подчинённый непосредственно Москве.
Главари местных банд, надеясь на вознаграждение от пакистанцев, гонялись за ним, но безуспешно – Черный Анвар ускользал в последний момент. Может, его берёг Аллах. Может, русские военные спутники.
Когда начался вывод, Чёрному Анвару назначили место, откуда его отряд собирались эвакуировать в Союз.
Там была душманская засада. Всех бойцов перебили. Израненного Анвара приволокли в кишлак и при многочисленных зрителях медленно порезали на куски.
Его сдали. Свои же. Из самой Москвы. То ли в обмен на спокойный вывод одного из гарнизонов, то ли за большие деньги.
Марат, закрыв лицо руками, раскачивался на стуле.
– Господи… Господи, ну как же так? Как они могли? Всё подсмеивались над ним. Щюрка – чурка. А свои же, русские, предали. С-суки!
– Причём тут – «русские», «нерусские». У скотов национальности нет. Давай, помянем Щюрку.
– Не Щюрку. Русского офицера Искандера Анварова.
Не чокаясь.
Октябрь 2006 г.