Огола и Оголива. *** (О. Е. Шорина, 2017)

-Где мои 17 лет?

-На Большом Каретном.

-А где мои 17 бед?

-На Большом Каретном.

Владимир Высоцкий.

В 1997 году мне было всего семнадцать лет, и дела мои никуда меня не вели. Я только что окончила школу, и со святого благословения родителей сидела дома. Но вот я решила их удивить и самой заработать деньги!

Я, долго промучившись, составила кроссворд и решила послать его в нашу районную газету. Я вычертила сетку на тетрадном листке, написала вопросы и ответы, и пошла за конвертом. Я была уверена, что мой кроссворд тут же напечатают, а гонорар мне вышлют почтовым переводом.

Но на нашем Главпочтампе отдел был закрыт, и я отправилась на восьмое почтовое отделение у железной дороги. Я хотела пойти по правой стороне нашей улицы Комарова, но почему-то свернула на левую. А иногда такие мелочи так много значат в нашей жизни, как из атомов слагаются огромные планеты.

После липко-жаркой, последней недели августа, с первых дней сентября резко похолодало, моросил дождь. В юности все чудят, а семнадцать лет – вообще ещё детство. Зонта я с собой никогда не носила, и сейчас шла в распахнутой шерстяной кофте и чёрной шёлковой блузке с глубоким декольте, которую мне привезли челноки из Польши.

Возле автобусной остановки «Магазин «Рассвет» мне как-то внезапно преградила дорогу пожилая женщина в очках и сунула жёлто-зелёную, намокшую под шустрыми ножками мороси, бумажку «Жизнь в мирном новом мире»:

–Я хочу подарить вам вот это! – заявила она.

У неё были противные, старчески втянутые, синеватые губы.

–Спасибо.

–А знаете ли вы, кто такой И-е-го-ва?

–Да, знаю.

Я хотела сказать, что Иегова – это бог евреев, – два года назад я читала пьесу «Юдифь» Антона Тамсааре, где главная героиня всё время упоминала это имя, но промолчала. А женщине уже и этого оказалось достаточно. Она по-матерински накрыла меня своим клетчатым, бело-сине-красным, как российский флаг, зонтом.

–Давайте мы сойдём с тротуара, а то здесь неудобно разговаривать,– предложила она.

И мы встали на травку у панельной пятиэтажки, расчерченной, как шоколадка, на квадраты чёрной замазкой. Сейчас там, где мы тогда стояли, газетный киоск. Для меня всё это очень важно. Это – моя личная история.

У женщины были точно такие же волосы, как и у моей бабушки, тёмно-русые, без седины, заплетённые в косу и сколотые шпильками на затылке, чёрная куртка из кожзама на яркой подкладке,– как у моей мамы, – и точно такой же, как у нас, шейный платок с коричневыми и рыжими листьями, повязанный поверх воротника пионерским галстуком.

–Читали вы ли Библию?

–Да, немного.

–Сейчас такая тяжёлая жизнь, – горько вздохнула женщина, – кругом только одна эта алчная коммерция! Но ведь её и всё это не Бог придумал, а сатана-дьявол! А Иисус Христос, он ведь нам обещает! Вечную жизнь! Иисус… сейчас он правит!

–Но ведь в Апокалипсисе сказано, – тут я невольно показала себя знатоком, – что дьявол всё-таки будет связан на тысячу лет!

–Да-да! – радуется женщина. – Армагеддон! Горя скоро не будет! Вот как будет! – и фокуснически развернула яркий журнал на дорогой бумаге, где были пожары, трупы, перевёрнутые машины. Мне всё это не понравилось. – Так что, созвонимся?

–У меня телефона нет.

–А позвонить откуда-нибудь?

–С трудом.

–Хорошо, значит, встретимся здесь. К тому же, рядом остановка, если дождь пойдёт, вам там спрятаться можно, – и почему-то эта навязчивая забота вызвала у меня отвращение. – Когда вам удобнее, в среду, четверг, пятницу? Я-то всегда могу!

Это мне тоже не понравилось, – человек, которому, как и мне, нечего делать!

–Завтра, в двенадцать, – решительно сказала я.

–Мы изучаем вот по таким, – и из потрёпанной чёрной сумки извлечена маленькая, изящная книжечка в обложке под красное дерево «Познание, ведущее к вечной жизни». –Вот вам журнал, – и я получила «Сторожевую башню», – вот ещё один, – «Пробудитесь!», – а вот ещё две брошюры держите. Вечером всё прочитаете, а завтра мне скажите, какие у вас возникли вопросы. Как вас зовут? Аллочка. А я – Рая.

Пожилая ведь женщина, а представляется так… несерьёзно.

–Вы учитесь? – не отставала эта Рая. – Уже закончили учиться? Вообще не учитесь. – Я страшно смутилась, а Рая поспешно добавила: – Да, сейчас всем трудно! Так счастливо вам, Аллочка! Да просветит вас Иегова-бог!

Я же, честно говоря, не очень-то и поняла, что же она от меня хотела.

У меня дома уже был один журнал «Сторожевая башня», а «Пробудитесь!» я видела впервые. Два года тому назад, тоже осенью, когда мне было пятнадцать, я шла по улице Центральной мимо четвёртой школы, а навстречу мне – две блондинки небольшого роста со стрижками каре. Вели они себя вызывающе, гоготали на всю улицу. Я решила, что они – мои сверстницы, и могут быть для меня опасны. В 90-е было в порядке вещей задирать прохожих, а в моей внешности всегда всё было не так, – мама одевала меня не так, как было принято среди моих сверстников, а как старушку. Но вдруг одна из девушек, ей было года двадцать два, подошла ко мне и сказала благожелательно:

–Вот вам журнал о ревности. Почитайте.

–Спасибо.

Помню её круглые голубые глаза.

Это и была моя первая «Сторожевая башня» от 1 сентября 1995, «Всегда ли ревность плохое чувство?» Я сочла этот журнал странным из-за обилия горбоносых еврейских лиц. Каким же он был нудным! Но я бережно засунула его между книг.

А мама из-за того, что кругом один криминал, не разрешала мне никуда ходить. Вечером она устроила мне скандал из-за моей «несанкционированной» вылазки. Я показала ей журнал. Тогда ещё редко что раздавали бесплатно на улицах, и это ещё ценилось. Но мама стала ругаться:

–Ты врёшь! Такие вещи обычно раздают у книжных магазинов! Ты не была там, где говоришь!

И буклетики такие мне попадались, «Во что верят сегодня Свидетели Иеговы?» Там были и американцы, и две вьетнамки в белых летних платьях. Все они были старомодно одеты в длинные юбки.

…Так я дошла до почты, купила конверт. Помню, как разложила намокшую «библейскую литературу» на прилавке.

Дома я честно прочитала два журнала и буклет. Мне все их идеи понравились, «Почитайте пожилых», и о «жестокости компьютерных игр». Я очень удивилась, что после конца света мы все будем жить на «обновлённой земле», а не на небесах. Только меня напугала странная фраза «Бесплатное изучение Библии на дому». Что же, проповедница Рая будет ко мне домой рваться? Этого ещё не хватало.

Конечно же, мне не разрешали общаться с незнакомыми, а тем более, ходить куда-то с ними. Но в моей жизни вдруг наметилась опасная авантюра, и я не могла её пропустить. Я написала тогда в своём дневнике: «Всё это, конечно, более, чем странно, и может повлечь за собою большие неприятности. Но, если она такая уж христианка, то пусть помогает мне с котятами. Главное, ни под каким предлогом не давать ей адреса».

Вечером того же дня я с ужасом обнаружила, что в моём кроссворде не хватает одного слова. Всё оказалось напрасным.

***

В полдень следующего дня я ждала проповедницу Раю на углу дома-шоколадки. С неба сыпалась дождевая вермишель, – взять зонт мне опять в голову не пришло, – а с веток обречённо-покорно облетали листья, даже ещё здоровые, зелёные.

Проповедницы Раи нет так долго, что я надумала уходить, но в этот исторический момент от остановки, – железно-решётчатой, клетчатой, в многослойных горчичниках объявлений (помните такие?), отделилась вчерашняя фигура.

–А я вас на остановке жду, ведь дождь! Ну что, надумали изучать?

–Да, – твёрдо сказала я.

–Вопросы есть? – строго спросила Проповедница.

–Да, у меня есть один больной вопрос, и я думаю, что вы, как человек, зна-ющий Библию…

–Вот видишь, как Иегова-бог встретил нас, – хмыкнула Проповедница.– Пойдём.

И она вновь услужливо накрывает меня зонтом. В моей душе поднимается гадливость, я страшно боюсь, что нас кто-то увидит вместе и расскажет родителям. Васильково-синяя шерстяная юбка Проповедницы, изрядно поношенная, метёт мокрый асфальт.

На ступеньках магазина «Рассвет» стояла продуктовая тележка с человеком без ног. Помню, как моя подруга Лиза сказала: «Не смотри туда, там дядька без ног!»

–Два рублика, пожалуйста, – прохрипел он, когда мы с ним поравнялись.

Проповедница с готовностью поворачивается, и я решаю, что она, как человек, знающий Библию, решает помочь убогому.

–Что-что?– совершенно придурочно пропищала она.

–Два рублика, пожалуйста.

–Что-что-что, что-что-что, не слышу? – продолжала она пищать; её заело.

Но не слышит ли Проповедница, издевается ли над инвалидом, или же просто слабоумная? Или всё вместе? А разобравшись, в чём дело, она говорит безногому гордо:

–Я – пен-си-о-нер-ка.– А мне – строго:– Пойдём.

Ужас, гадливость и разочарование затопили всё моё существо. Это было для меня, как пощёчина. Я все свои карманные деньги, что давала мне бабушка, оставила дома, – чтобы Проповедница не выцыганила. Хотя вряд ли я решилась дать ему бумажную мелочь при ней, постеснялась бы. Да она глаза бы мне выклевала: почему не ей, бедной, голодной?!

Пенсионеры – это священная корова нашего общества. Только мои бабка с дедом до сих пор работали, Бог дал им для этого здоровья.

На перекрёстке Комарова и Центральной мы встретили грязную старуху с пустым ведром, лет за девяносто. Её замызганная ситцевая юбка волочилась по мокрой дороге. Старуха и Проповедница сердечно здороваются:

–Как дела?

–Да какая тут жизнь: ни воды, ничего. А вы всё ходите? – кивнула она на меня.

–Ну да, ну да.

Проповедница спаривала слова, как заевшая пластинка. Я вспомнила паука из мультфильма, затягивающего в сеть бабочку. На это намекнула даже эта встреченная старуха.

В семнадцать лет, конечно, хочется красоты и эстетики. Старость, немощь, болезни пугают. А потом привыкаешь.

–Мама будет изучать? – строго спросила Проповедница.

–Ей некогда.

–А отец?

–Он не будет. Мне он очень нравится тем, что не строит из себя настоящего христианина…

Это не было камушком в огород Проповедницы, – я имела в виду свою подругу Лизу Лаличеву. Мы как раз проходили под её окнами. В этом году она не поступала в Первый медицинский институт, и тоже сидела дома.

…Проповедница звонит на четвёртом этаже кооперативного дома, – ей никто не открывает. Я в ужасе думаю, что мы пришли ещё к какой-нибудь жуткой старухе.

–Дайте, пожалуйста, пройти, – устало попросила женщина лет сорока. Площадки здесь были ужасно маленькими.

Проповедница спустилась и позвонила на первом. Ого, да тут их целая банда!

–На улице изучать, там намокнет же всё, – извиняющее бормочет она. – Можно было бы у меня, сама-то я из Фрязино, живу там одна, но у меня же проезд бесплатный!

Из приоткрывшейся двери на неё набросились старческим голосом; я в ужасе спряталась на лестнице.

–Здравствуйте, скажите, пожалуйста, а Таня здесь живёт? – вызывающе кротко спросила Проповедница.

–Нет здесь никаких Тань!

–Но, может быть, вы про неё знаете? Она недавно родила.

Проповедница омерзительно льстит, подобострастничает, старается быть угодливой. Ей удаётся выяснить, что искомая Таня живёт этажом выше.

–Спасибо вам большое, извините нас, пожалуйста, простите нас, пожалуйста, – прощается она каким-то тошнотворно сладким голосом.

Но и на втором этаже нам никто не открывает. Все на святом деле проповеди, что ли?

–Что ж, есть тут ещё один дом, – горестно вздыхает Проповедница. – Так у тебя своя Библия есть или нет? – уже прокурорским тоном спрашивает она.

–У меня есть Новый Завет.

–Значит, есть Евангелие… А Библия?

–Есть «Библейские сказания». В прозе.

–Нет! – заорала Проповедница. – Это – не то! Так значит, своей Библии у тебя нет!

У всех моих одноклассников она стояла в шкафу, а мы почему-то не купили. Зато Новых Заветов полно.

–Ну и какой же у тебя ко мне вопрос? – надменно осведомляется Проповедница.

Я уже как под гипнозом, не хочу говорить, а докладываю:

–На обложке журнала было написано: «Знаю, Господи, что не в воле человека путь его, что не во власти идущего давать направление стопам своим».

И рассказала, как хотела свернуть направо, а свернула налево.

–Вот видишь, как Иегова-бог встретил нас, – хмыкнула Проповедница.

А потом я спросила, что делать с котятами, которых подбрасывают в наш подъезд. Она всё выслушала, кивая и поддакивая, и разразилась тирадой:

–Ой, да мне и самой всех жалко, когда собачка потеряется, допустим, но что тут поделаешь? Я – прохожу мимо! Но Иегова никого не оставит! Это будет, это ещё только будет, – ни мороза, ни ветра! Снег? Ну, если только где-то высоко в горах! Как в наших книгах, сейчас увидишь! А они все будут жить рядом с нами, и питаться только травой! Сейчас и люди многие не в домах живут! А делать, ну что ты, Алла, будешь делать? Не по квартирам же ходить предлагать? Тогда ведь о тебе и подумают не то, ведь правильно? А будешь домой всех таскать, тогда ведь у них будут появляться и внутренние котята. Тогда ведь тебе даже родители на это укажут, ведь правильно?

Мы шли по лужам, прозрачным на только что вытканных асфальтовых простынях с серой каймой бордюра, тревожа целые флотилии и одиночные кораблики разноцветных листьев, грубо сорванных ветром.

Проповедница подвела меня к Пролетарскому проспекту; здесь всегда что-то строили, через траншею много лет лежал деревянный мостик, а сейчас он исчез. На автомагистрали была открыта всего одна полоса. Спасаясь от машин, Проповедница, как какая-то дурочка, смешно и нелепо перекатывается, словно клубок шерсти.

Обогнув афишную тумбу в папье-маше объявлений, Проповедница подвела меня к новостройке, которую я никогда прежде не видела, панельной и уродливой, но зато с аркой. Она привела меня на второй этаж, где нам, нако-нец-то, открывают.

–Ой, Светочка, здравствуй, – затараторила Проповедница, – ты уж извини, что мы без приглашения. Вот, человек хочет изучать, а дома у неё нет возможности, – и Света понимающе кивает. – Она сама мне назначила на сегодня! Я ведь как? Если человек заинтересовался, я даю ему ещё один журнал. Ты уж нас извини.

–Да ничего, ничего…

–Познакомьтесь: это – Света, а это – Алла.

Тоненькая молодая хозяйка в голубом халате деловито протягивает мне руку, и я смущённо её пожимаю. На вид Свете года двадцать четыре – двадцать семь, она среднего роста, у неё светло-русые волосы до плеч.

–Давай кофту, – она вся намокла.

И Света устраивает наши одёжки на вешалке-распялке.

–А то уж мы уже и к Гале Букашиной заходили, и к Тане – никого нет! – оправдывается Проповедница.

–Надевайте тапки, пол холодный.

–Я свои ношу! – пискнула Проповедница и гордо потрясла пакетом с вязаными синими тапочками.

–А где ты живёшь? – спрашивает Света.

Новая знакомая мне очень даже нравится, но видя её, судя по всему, тесную связь с омерзительной Проповедницей, ограничиваюсь номером дома и улицей.

И вот Проповедница сидит рядом на диване и суетливо перебирает какие-то книжки. Мне же в чужом доме очень неловко. Я понимаю, что физически здесь со мною ничего плохого не случится, но вот морально…

На полу тонкий серый коврик, мебель награмождена неуютно, в углу у двери – решётчатая детская кроватка, занавешенная синим шерстяным одеяльцем, – у меня в детстве было такое же.

Тут рядом со мною возникло дитя, – маленькая некрасивая девочка с огненными волосами, молочной кожей и голубенькими глазками.

–Как тебя зовут? – спросила я.

–Злата.

–А сколько тебе лет?

–Четыре года.

Я никогда не любила детей, но этого ребёнка полюбила раз и навсегда. Но, наверное, я просто увидела здесь семейный уют, которого у меня никогда не было. Или мне захотелось стать маленькой дочкой доброй, заботливой матери.

–Здравствуй, Златочка, здравствуй, миленькая, – захихикала Проповедница.

–А мы сегодня в больницу ходили, – хвалится девочка.

–Хе-хе, и что же, Златочка, тебе там делали?

–Кровь из пальца брали.

–Хе-хе-хе, Златочка, скоро у тебя никто кровь из пальца брать не будет, скоро ты у нас будешь здоровенькой. Годика через три, после Армагеддона… Светочка, но как там наши дела?

–Нам же нужно с вами сходить участок получить, а сегодня сырость такая… бр-р!

–Светочка, у неё Библии своей нет.

–Тогда пусть мою пока возьмёт. Ты Библию себе купи.

–Но ведь она должна это согласовать с матерью?

Вошёл огромный толстый кот, – палевый, в коричневых чулках и маске-домино, с голубыми глазами, и попытался подрать когти о вязаные тапки Проповедницы.

–Ну что ты, что ты, Ричик! – противно захихикала она и погрозила ему пальцем. – Шить тебя нету, вязать тебя нету…

И мне сунули Библию и вчерашнюю книжку, – «Познание, ведущее к вечной жизни».

–Алла, ты плохо видишь?! – с преувеличенной озабоченностью вскричала Проповедница.– Читать можешь, очки есть?!

–С собой нет, но я могу и так.

–Если можешь, то – читай! – восклицает она таким тоном, будто от этого зависит наша жизнь. Впрочем, судя по названию…

Проповедница объяснила мне, что вся Библия делится на книги, главы и стихи. Они пронумерованы, и у каждого стиха есть свои координаты, как в географии – широта и долгота. А книжка-пособие в подражание самой Библии разбита на девятнадцать глав из двадцати пронумерованных абзацев, к каждому– вопрос в подстрочнике. И я начала с выражением, как в школе:

–«Крепкое объятие близкого человека. Заразительный смех за столом с друзьями. Умилительная игра детей. Подобные минуты дарят нам радость. Однако многим жизнь преподносит целую череду серьёзных проблем. Если это выпало и на твою долю – не отчаивайся. Бог хочет, чтобы ты был счастлив и жил в превосходных условиях. Это не только лишь мечта. Бог предлагает тебе ключ к счастливому будущему».

–«Что для тебя желает Создатель?» – прочла вопрос Света.

Я ответила, не отрывая глаз от учебника, потому что не могла сразу запомнить.

–Пра-виль-но, – на распев похвалила Проповедница. Мне можно было читать дальше.

Для меня оказалось откровением, что Бог хочет нам счастья. Моя мама пугала им, что Он – злой, за всё наказывает.

Света села в кресло напротив, закинув ногу на ногу в толстых белых носках; волосы она стянула в хвостик-«пальму». Она зачитывает вопросы из подстрочника, а Проповедница ищет вместе со мной в огромной незнакомой Библии требуемые ссылки.

Под курткой у Проповедницы оказался красный свитер с вытканными белыми оленями, делающий её грудь худой и болезненной. У меня в раннем детстве был такой же! Очки она сняла, лицо её сразу стало беспомощным, – Проповедница превратилась гусеницу.

–А знает ли Господь мысли? – спросила я в каком-то гипнотическом порыве.

–Аллочка, И-е-го-ва! Иегова, а не Господь! – недовольно вскричала Проповедница. – Надо называть Бога по имени, а то «Господь» – это ведь «господин». Конечно же, он знает мысли; их нужно совершенствовать. Смотри сюда, ведь когда они сговорились Иисуса Христа убить, как он сказал? А вот читай, смотри сюда, видишь? «У вас и волосы все сочтены», – таинственным шёпотом закончила Проповедница.

Мне велено хвататься то за Библию, то за «Познание», я быстро устала и попала под гипноз, и верю своим новым знакомым абсолютно во всём.

–«Не две ли птицы продаются за ассарий?»– читаю я.

–«Ассарий» – это, Аллочка, римская монета, – поясняет Проповедница, восхищая меня; надо же, она знает такие умные, сложные слова. – «Обетованный» – а это, Аллочка, обещанный. Нам после смерти обещана жизнь на райской земле.

Проповедница и сама едва удерживает на своих коленях, обтянутых старой синей юбкой, две распахнутые брошюры, Библию и «Познание».

–А вот теперь сюда смотри! – покрикивает она. – Видишь? А теперь – сюда!

И я верю каждому её слову.

–Смотри, это – звёздное небо, Вселенная! А вот здесь,– ткнула пальцем в картинку, – Иегова; он создал всё это и сам он вот здесь. Иегова-бог сотворил Адама и Еву, вот они, вот они, вот они, – смотри! – визжит она.

Чернобородый Адам похож на чеченского боевика, Ева – на латвийскую актрису Лилиту Озолине, только с чёрными волосами.

–Человек – это душа, вот смотри, это – Адам, вот он, вот он, вот он! – и я вижу кривоногого Бармалея с полотенчиком вокруг бёдер. – Вот читай,– видишь? «Иегова-бог создал для Адама только одну жену. Мужчина должен жить только со своей единственной женой».¹ А то вон что сейчас делается! Со всеми живут!

–Это только богатые,– повторила я за мамой.

–Нет, все! Сейчас просто не принято содержать таких женщин,– со знанием дела сказала Проповедница.– Лучше смотри, какой Адам стал старый, страшный и, хе-хе, умер! А не трогал бы дерево! Сказал же им Иегова-бог: живите, радуйтесь, испражняйтесь, только дерево не трогайте! Вот даже ты,– придвинулась ко мне Проповедница,– а ну-ка представь себе, что Света предложит пожить тебе в своей красивой, уютной квартире при условии, что ты не будешь трогать вот этот цветок, – и она кивнула на белый плетёный горшок с сельдереем, – ну разве ты не согласишься? Иегова-бог оставил себе одно-единственное дерево, а Адам не послушался, и умер, подобно животным! А это дерево, оно бы засохло, или бы было уничтожено!

–«Ибо он помнит состав наш, помнит, что мы – персть», – снова читаю я.

–«Персть» – это значит, из молекул земных,– вновь объясняет Проповедница, в который раз восхищая меня знанием таких красивых, редких слов.

–«Не спеши отвергать вечную жизнь, как несбыточную мечту», – вновь зачитала я. – «На земле так много того, что приносит радость благодаря нашим органам чувств: вкусная пища, живописные пейзажи, приятные дружеские отношения. А наслаждаться всем эти мы можем благодаря нашему удивительному мозгу. Неужели ты думаешь, что наш Создатель хочет, чтобы мы умерли и потеряли всё это? То, что говорит Библия о будущем земли и человечества, можно выразить одним лишь словом: Рай!», – читала я, веря всё больше и больше. Иисус Христос имел в виду именно это, когда сказал одному умирающему человеку: «Будешь со мною в Раю». Адам и Ева, и их потомки должны были расширить пределы Рая, пока вся планета не стала бы местом красоты и восхищения».

–«Что говорит Библия о будущем человечества?» – огласила вопрос Светлана.

–Мы должны будем превратить землю в прекрасный сад наслаждения! – отзываюсь я эхом.

–Пра-виль-но-о-о, – сладко поёт Проповедница.

«Только садово-парковое и ландшафтное строительство? – поразилась я, вспомнив специальность другой своей подруги, Вики. – Как же примитивно! Но раз здесь так написано, значит, так и будет. Скорее бы рассказать всем дома, что после конца света мы все будем жить на земле, а не на небесах!»

И это притом, что с родителями у меня не было доверительных отношений, и я ничего и никогда им не рассказывала.

–«Больше не будет болезней, старости и смерти»,– читала я.– «Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзутся. Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь». «И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло».

–«Что произойдёт с болезнями, старостью и смертью в восстановленном Раю?»– зачитывает Света.

–Хромой побежит, как олень, болезней не будет,– в непоколебимой уверенности отвечаю я.

–Пра-виль-но-о-о, – поёт Проповедница.

–«И будет обилие мира, доколе не перестанет луна», – читаю я.

–Ведь луна-то никогда не перестанет, всегда будет, – поясняет Проповедница.

–«Бог устранит эту раздираемую конфликтами систему и заменит её совершенным справедливым правительством».

–Никаких войн не будет! – ликует Проповедница. – Небесное правительство,– Иегова, Иисус Христос! Иисус пришёл к власти в 1914 году! Это – новый Иерусалим! А что можно сделать с небесным правительством? Да ничего!

Мне как-то жутко представить себе всё это, но я верю. В этом есть что-то масонское.

–И будет гораздо больше земли! – обещает Проповедница.– Исчезнут эти океаны, никому не нужные… Сколько всего океанов? Шесть?

–Вообще-то четыре,– опешила я.– Раньше был ещё и пятый, Южный Антарктический, но теперь его объединили с Индийским.

–Вон их сколько! А где это он?

–У Южного полюса.

–А где это? А, а то я всё время путаю Арктику и Антарктику…

Проповедница достаёт из сумки разлинованную вручную записную книжечку:

–Продолжим в следующий вторник, в пол-одиннадцатого! – восторженно приказывает она. – А теперь, Алла, скажи-ка мне свою фамилию!

–Нет! – пугаюсь я. – А как ваше отчество?

Свою фамилию,– Рогожкина, – я терпеть не могла.

–Хорошо, тогда напишем, что просто «Алла»… Раиса Петровна. Вообще-то, мы все друг друга зовём по именам, но если тебе так удобнее… А фамилия моя – Любезная, – тихо сказала Проповедница. – В следующий раз мы начнём с молитвы!

–А если вы не сможете, то я ей сообщу, – обещает Света.

–Так у неё телефона-то нет! – докладывает Проповедница.

У Светы тоже не было телефона.

–А где ты работаешь? – спросила она.

–Да я только в этом году школу окончила.

–То-то я и смотрю, что голова у тебя свежая! А Библия… возьми пока мою.

И я смущённо приняла эту дорогую чужую вещь, доверенную мне, и запихнула её в мамину дамскую сумку, которая из-за толстой книги не закрывается.

–Может быть, тебе пакет дать? – заботливо предлагает Света.

Но я отказываюсь, – и так слишком много подарков для человека с улицы.

–А почему ты согласилась изучать? – спрашивает Света. – Тебе что, и раньше такое предлагали?

–Не знаю. Однажды мне уже дали журнал.

–А вот я искала Бога, ходила по церквям. Ведь и в самом деле, откуда мы и куда идём?! А в раю мы будем жить благодаря нашему мозгу. Я где-то читала, что мы его используем всего на одну тысячную долю…

На кухне работал телевизор, звучала страшная музыка из фильма «ТАСС уполномочен заявить». Огромный кот тёрся о мои ноги.

–А говорят, что сиамские, они – злые, – сказала я, чтобы сгладить неловкость.

–Так он – персидский. Почему-то все путают. Я его Златке купила на Птичьем рынке. Идите чай пить, я чайник поставила.

–Нет, нет, Светочка; мы пойдём.

А мне очень хотелось узнать Свету ближе.

Проповедница вновь накрыла меня своим зонтом и повела, как маленькую, неразумную девочку:

–Пойдём-ка теперь здесь…теперь здесь… осторожно, тут, в траве, лужа… иди теперь сюда…

Скорее бы рассказать дома о квартире, где я побывала, и о том, что скоро на земле наступит рай… А ещё я почему-то всё хотела сказать ей: давайте в следующий раз опять встретимся на остановке.

–Это будет, это ещё только будет! – трещит Любезная. – Вечное лето!

–Не люблю лето! – заявляю я.

–Да как это так? А я люблю. Люблю купаться, загорать. Я и сама жила в неведении, но когда услышала проповедь…

–А вот мой дом! – и я махнула рукой в его сторону.

Проповедница в ответ гаденько улыбается.

Назвать номер квартиры я просто не успела. Навстречу нам шла… моя мама в ярко-розовой ветровке с голубыми шнурками. Не попрощавшись, я кинулась ей навстречу, – на секунду мелькнула мысль, что надо бы их представить.

–Где ты шляешься? – беззлобно сказала мама. – Посмотри, как ты одета! Все люди плащи понадевали, а ты…

И тут я пришла в себя и осознала нелепость своей открытой шеи и груди, к которой я всё ещё судорожно прижимала мамину сумку, не закрывшуюся из-за толстой Библии.

–А это что за тётка?

–Да это проповедница привязалась, она тут проповедует…

–Смотри, а то в следующий раз ещё от кого-нибудь не отвяжешься! А вдруг она колдунья какая? Иди домой, там суп горячий! Никуда больше сегодня не ходи!

И я кинулась через дорогу, не успев подумать, что Проповедница может заговорить с мамой, тогда скандала не оберёшься.

И едва только я вбежала в квартиру, меня словно огнём обожгло. Гипноз сошёл.

Что же я сегодня натворила?! Нет, дело совсем не в том, что я пошла на чужую квартиру неизвестно с кем,– со мною ничего не сделали, и хватит об этом! Но всё моё тело, всё моё существо горит от стыда и ужаса, что меня видели С ЭТОЙ! С ЭТОЙ! Фу, какой позор, как противно, гадко, отвратительно! Лицемерный приторный голос, «два рублика», грязная старуха, мерзкий серый рот…Он– пенсионерка!

Любезная меня обманула! Я согласилась пойти с ней навстречу, считая, что Проповедница ответит на мои самые сокровенные, наболевшие вопросы. Как же! Библию она изучает! Обманщица, лицемерка, дрянь! Но, как же Любезная смогла так подчинить меня на квартире у Светы, что после я показала ей свой дом, свою крепость! Проповедница теперь станет меня искать, а в нашем доме всего восемьдесят квартир! Восемьдесят квартир!

Библию я спрятала за книги, глянцевые брошюры уложила на дно стола. Они неприятны, жгут руки. Я в ужасе ждала маму с работы.

Но всё обошлось. Отчим пришёл с работы трезвым и спокойным, мама вновь допросила ласково. Значит, Проповедница меня не сдала!

А ещё я была счастлива, что познакомилась сегодня со Светой. Мелкий дождь не прекращался, я смотрела сквозь угловое окно на мокрый асфальт и думала: как же хорошо, что в нашем городе живёт такая хорошая девушка, как она. Мне очень хотелось сделать для неё с дочкой что-нибудь хорошее. Надо узнать, когда у них дни рождения, а на Новый год подарить самые красивые открытки.

Осень кроткая в ласковых днях…

Марина Кравцова.

На следующий день дождь кончился, выглянуло солнышко. Я же была раздавлена морально и совершенно разбита физически. Гадко, гадко, не помог даже исцеляющий обычно сон. Солнце золотило жёлтые листья, а я боялась ходить по улицам, мне казалось, что Проповедница в своей ветхой юбке, как ферзь или слон на шахматной доске, выскочит из-за угла.

Позавчера я приняла её за какое-то высшее существо. Как же жестоко я ошиблась, но это только к лучшему: теперь я всегда буду знать, что такие «проповедники» слепы и глухи. Но, кто же она такая, кто они такие? Почему подходят к людям на улице, бесстрашно пуская в свою квартиру, читают с ними что-то?

***

В субботу ко мне зашла подружка Вика Новосёлова, та самая, что училась на ландшафтного дизайнера.

–Знаешь, Вик,– смущённо сказала я, – кажется, я в секту попала!

Она сначала глупо смеётся, а узнав подробности, ругается:

–Да как ты вообще могла пойти с ней в подъезд?! А вдруг там мужики какие-нибудь были? И как эта Света может впускать к себе в квартиру совершенно незнакомого человека?!

–Она очень хорошая, – упрямо говорю я.– Но наши отношения отравляет эта…эта…Фу, как вспомню, что во вторник снова её увижу, с души воротит…

–Ой, да не насилуй ты себя! Рая… С таким именем и правда только о рае проповедовать.

Конечно, можно было оставить всё это, вернуть Свете Библию. Но дело даже не в том, что мне катастрофически не хватало общения. Меня звал с собой этот дух начала 90-х, когда весь мир приезжал нас духовно спасать. Мы с родителями никуда не ходили, ни на какие стадионы и «всенародные покаяния», просто я мельком видела несколько религиозных передач, забросившие в меня семена, которые сейчас дали всходы.

«А может быть, – подумала я в понедельник, уже совершенно излечившись, – может быть, Проповедница не виновата, что стала такой мерзкой? Вдруг она очень страдала, вдруг у неё умерли дети? Обезумела от горя и ищет забвения…»

***

–Алла!– и меня всю передёрнуло от ужаса и отвращения: во дворе стоит сияющая Проповедница и машет мне рукой! А ведь я специально пришла пораньше. Мне казалось, что Света чем-то ей обязана и тоже её едва терпит.

–Ой, как неудачно!– сокрушалась Любезная.– У Светы муж дома, а он более, чем нелюбезно, относится к нашим занятиям. Сейчас она его собирает. Давай-ка отойдём подальше, а то меня-то он знает!

Сегодня Проповедница одета прилично, даже красиво: современная шерстяная кофта в чёрных розах на сером серебре, вместо протёртой юбки – добротная, ещё советская синяя шестиклинка, и чёрная бархатистая шапочка с брошкой. Тепло же, бабье лето.

–Смотрите, что я Злате хочу подарить,– и показала ей жёлтенького какаду в малиновой жилетке, которого сшила Вика.

Проповедница восхищённо заохала, заахала.

Я не могу даже стоять рядом с ней, а Любезная подводит меня к столу для домино, что напротив «Оптики».

–Ой, сюда не надо!– ёжусь я.– Здесь меня знают и могут рассказать родителям!

–Ну да, ну да, – преувеличенно грустно вздыхает Проповедница.– А в тот раз, это мама твоя была?

–Да.

–Ты – сказала ей?

–Нет.

–А разве она никогда не спрашивает тебя, что ты читаешь?

–Да она обычно говорит, что я ерунду какую-то читаю.

–Эти родители, они всегда так говорят!– гневно всхлипывает Проповедница и показывает на скамеечку, притаившуюся в гуще желтеющих деревьев: – Ся-дем здесь. В конце концов, мало ли кто что читает.

И мы устроились на неудобной низкой доске, разложили многочисленные книги. Мне за шиворот кофты упали жёлтые листья. Любезная, осклабившись, по-матерински вытряхнула их, а меня передёрнуло от её прикосновения. Но маленький жёлтый листик я заложила между лощёными страницами «Познания»,– на память об этом дне.

Тогда я не обратила внимания, что анонимные авторы «Познания» называют «до нашей эры», «нашей эры» «более точным», чем «до Рождества Христова», и «от Рождества Христова», и что им не нравятся, как «неправильные», названия Ветхий и Новый Заветы. Их-де надо именовать Еврейские и Греческие Писания! Но я ещё думала, что меня учат чему-то хорошему, поэтому спросила:

–Вот у меня назрел вопрос: у нас же – три мировые религии. Что произойдёт с ними?

–Всё будет разрушено! – горячо заклокотала Любезная. – Сейчас по всему миру прошла наша благая весть, чтобы все объединялись к истинному Богу –Иегове. Когда я была православной, то ходила в церковь, праздновала праздники. А теперь, когда я познала истину, знаю, что вся эта мерзость, – куличи на Пасху, иконы-картинки,– всё это нашему богу не нравится.

Я очень испугалась. Да разве можно говорить такое?

Любезная же для закрепления знаний приказывает зачесть мне вслух такие места из 3-ей книги Царств:

–«И стал Соломон служить Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мерзости Аммонитской. Тогда построил Соломон капище Хамосу, мерзости Моавитской, на горе, которая пред Иерусалимом, и Молоху, мерзости Аммонитской».

Тут нас и нашла Светлана, – в накинутом поверх халата плаще, в модных ботинках на платформе, похожих на копыта. У меня таких не было.

–Я так и знала, что вы здесь. Идёмте в дом.

–А Виталий твой?– с опаской спросила Любезная.

–Муж ушёл со Златкой в больницу. Он наоборот спрашивал, не надо ли куда-нибудь сходить, чтобы не мешать.

–Сегодня так тепло, хорошо. Сегодня у русских бабье лето, что ли…

Света, как вожак, шагает впереди, Проповедница вертится вокруг неё, как обмотанное нитками веретено, я же уныло плетусь сзади.

–Муж просто спит долго, – оправдывается Света.

–Хе-хе, эти мужчины, они такие слабые, не то, что мы, женщины! Многие говорят мне: когда пойду на пенсию, вот тогда и буду вашу Библию изучать! А ты, хе-хе, доживёшь до пенсии? Мы с сёстрами ездили во Фряново, где встретили двоих мужчин, которые согласились с нами изучать. Позавчера по-ехали, с одним отзанимались,– хорошо. Ко второму пошли и узнали, что он – умер. Мне аж дурно сделалось.

–А он молодой?!

–Да, молодой мужчина! Лет сорок семь, наверное.

–А семья у него осталась? Кто вам сказал?

–Соседка. Звоню и спрашиваю: «А где Борис?» – «А он умер!» Мне аж жутко сделалось…

В прошлый раз я не обратила внимания на две картины в рамках: кот и букет сирени.

–У нас с мужем есть один хороший друг, это он нам нарисовал,– объяснила мне Света.

А в стенке стояла вазочка с расписными павлиньими перьями, – фиолетовый глаз на оливковом поле, – и пунцовые розы на высоких ножках.

–Светочка, когда ты поедешь к матери?– строго говорит Проповедница.

–Так мы же у неё на этих выходных были. Розы вон от бабушки привезли. Они долго стоять будут.

–Ой, Светочка, какие же у тебя розы!

Сегодня мы проходим, что «Библия – пророческая книга». И проскакали галопом по Европам, что пророки Исайя и Иеремия предсказали падение Вавилона от рук мидян и персов, а пророк Даниил – взлёт и падение царя Греции, увидевший козла, поразившего овна и сломавший ему оба рога. Овен – царь Мидийский и царь Персидский, а козёл косматый – Александр Македонский. Тут тебе, и Апокалипсис, и зверь, из моря выходящий. Только и слышалось:

–А теперь посмотрим Числа…Иисуса Навина…Второзаконие… Псалмы…

Любезная достаёт аккуратно нарезанные листочки грубой серой бумаги и пишет специально для меня:

–Аллочка, «семь голов зверя» – это мировые державы. Первая – Египет, вторая– Ассирия, третья – Вавилон (Ирак), четвёртая – Мидо-Персия (Индия и Иран), пятая – Греция, шестая– Рим, седьмая– Англо-Американская держава. «Одна из голов как бы смертельно ранена, но эта смертельная рана исцелена». Это, Аллочка, в 1939 году была образована Лига наций, в 1945– уничтожена, а сейчас это – ООН. Лига была ранена и исцелена. Люди тогда были должны прийти к Иегове, а они Лигу наций создали!– гневно сказала Проповедница.

–А ещё есть версия, – вспомнила я статью в «Московском комсомольце»,– что шесть голов зверя – это Ленин, Сталин, Хрущёв, Брежнев, Горбачёв, Ельцин. Андропов и Черненко не считаются. А «раненая голова» – это его родимое пятно.

–Нет!– рявкнула Проповедница. – Это всё– отсебятина! То, что я тебе говорю, так вещал верный благоразумный раб²! Вот смотри! Вот читай! У тебя есть такой журнал? На вот, возьми! Скоро всё будет разрушено!

–А какая страна? – спросила я, в ужасе ожидая услышать: «Россия».

–Всё! Все страны! Великие дела твориться будут! Вот был Советский Союз, а скоро, хе-хе, Москва одна останется!

Ну что ж она такая русофобка…

–А почему же царство Бога не может наступить прямо сейчас? – удивилась я.

–Вот давай рассмотрим такой пример. Взяли мы билет на поезд, а он уйдёт раньше! Конечно, и мы можем выехать раньше, но там нас ждут, и мы не встретимся!

–Понятно.

–В Библии ещё есть и исполнившиеся пророчества о нашем времени. О них писала «Сторожевая башня» в октябре 1993 года.

–Значит, этот журнал достать очень трудно? – загорелась Света.

–А вот в «Сторожевой башне» за 1985 год…

Как же я поразилась, узнав, что «Башня стражи» старше меня ровно на сто лет!

–Ты не утомилась? – уже совсем ласково спросила Проповедница. – Может быть, встретимся в эту пятницу? Светочка, ты сможешь?

–Нет, в пятницу я не могу, – решительно вру я. Уж чего-чего, а двух встреч с Проповедницей на неделе я явно не выдержу. Я лучше буду индийское кино смотреть – «Огонь, вихрь и ураган».

Поэтому снова назначили на вторник.

–Аллочка, а ты давай говори о нас родителям! Да они и сами внимание обратят, ведь человек, начав с нами изучать, становится лучше! Мама твоя это заметит и скажет: дай-ка я посмотрю, что это там моя дочь читает.

–У тебя найдётся время для чая?– как-то свысока спросила Света.

Любезная спешит; если мне остаться чаёвничать, то она уйдёт без меня. Вот избавление! И я сказала смущённо:

–Сейчас мне просто необходимо выпить чаю, – горло болит.

–Ой, Аллочка, ты пей, а я тут пока в коридоре постою!

Она что же, мои мысли прочла?

У окна стояла швейная машинка, разбросаны швейные принадлежности.

–Извини, я здесь шью, – сказала Света.

Мне представили Виталия, который вернулся с дочкой.

–Здрасьте! – сказал он.

–Здрасьте! – сказала я.

Мне ужасно стыдно, что он видит меня вдвоём с Любезной, и теперь станет думать, что я – такая же. С ним пришла и его мать, «бабушка Валя».

В прихожей я опустилась на корточки и подарила Злате попугая. Вика сшила его для своей матери из головы, без всяких журнальных выкроек. А клетку-обруч, украшенную листьями дуба и липы и ягодками рябины, я почему-то оставила дома. Хотя в Африке, где живут какаду, нет таких растений. Такой попугай ест бананы, киви, а чёрный какаду – специальные орешки. Мне почему-то было жаль его, как будто он был живой: ведь когда-нибудь я как-нибудь сорвусь или выдам себя, и всё связанное со мною выбросят, как «нечистое».

Виталий же и его мать уселись смотреть телевизор.

–Ой, и я пока тоже телевизор посмотрю! – пискнула Проповедница, и, как бедная родственница, застыла в дверном проёме, хотя мы все хором умоляли сесть её за стол.

Любезная спешит, но не хочет уходить без меня. Но почему так? Я нервничаю, давлюсь и обжигаю себе язык.

–Ты не спеши, – говорит Света.

Она поставила на стол прозрачную ячейку зефира в шоколаде:

–Злата, ты у меня сегодня одну конфету получишь, больше тебе нельзя.

–Почему? – спросила я.

–Поджелудочная у нас расширена, вот и нельзя.

–А мы в субботу ездили к бабушке Люде и бабушке Гале! – похвасталась Злата.– А ещё у меня есть бабушка Валя, сестра Вика и брат Женя! Бабушка Валя живёт на Мичурине!

–Как это? – не поняла я.

–Это – улица в городе Королёве. Ну-ка, Злата, может быть, ты расскажешь Алле, кто они такие?

Бабушка Люда и дедушка Витя – родители Светы. Бабушка Валя и дедушка Вася – родители Виталия. Женя и Вика – Златины двоюродные брат с сестрой.

–А бабушка Галя – мамина мама, она мне бабушка, – объяснила Света дочке. –А моему отцу, – задумчиво сказала она уже мне,– в этом году уже сорок восемь лет исполнилось.

Света нравится мне всё больше и больше, но как нам дружить, если между нами стоит Любезная? Мерзкая Проповедница!

–Ты яблочки кушай, кушай, – как старшая сестра, говорит Света.– Ты пока чай допивай, а я тебе их в сумку положу.

Так что же Любезная значит в её жизни?!

И я обречённо спускаюсь за Проповедницей. На той неделе она повернула направо…

–Мне в ту сторону, – сказала я, сворачивая налево.

–Хорошо, Аллочка, в ту, значит, значит, в ту,– покорно соглашается Любезная, не отставая от меня ни на шаг.

Я впадаю в тихую панику.

–Вы сейчас во Фрязино?

–Домой поеду.

–Значит, на остановку?

Она не ответила.

На углу дома Проповедница вдруг повернулась ко мне спиной, совершенно про меня забыв, вцепившись в женщину с двумя мальчиками. Судьба давала мне шанс. Я отбегаю от Любезной, у проспекта оборачиваюсь, – Проповедница всё ещё стоит ко мне спиной. Машины останавливаются, как по мановению волшебной палочки. Оказавшись на той стороне, я не оборачиваюсь, словно боюсь превратиться, как жена Лота, в соляной столб. Я прячусь за угол только что отстроенного Пенсионного фонда. Очутившись вне её досягаемости, я пошла было своим обычным шагом, но решив, что у такой ведьмы, как Проповедница, вполне может оказаться ступа и метла, срываюсь с места, да так и бегу до самого дома.

Каждый русский человек недолюбливает

Ветхий Завет и уповает на Новый Завет

как на свою истинную книгу.

Александр Проханов,

из интервью с раввином.

–Куда ты ходила во вторник?– зло спросила мама.

–В школу, относила книжку.

Это было правдой, только в школе я побывала в понедельник.

–И как там, кстати, твоя библиотека? Пятнадцатое число уже.

Кажется, я побоялась ей сказать, что мне категорически отказали в трудоустройстве, и просто тупо тянула время.

У нас была старая, хлипкая, деревянная дверь с единственным английским замком. Я не знала, что мама всегда осматривает замочную скважину; когда захлопываешь дверь, «личинка» поворачивается особым образом. Мама, уходя, всегда возвращала её ключом в исходное положение, а я об этом не знала. И вот по этой перевёрнутой «личинке» она меня «вычисляла».

–Тебя нельзя никуда выпускать!– кричала она. – Тебя убьют, тебя зарежут! Тебе отобьют почки! Ты должна сидеть дома! Вот была бы ты парень, тогда тебя можно было бы отпускать!

Мама всю жизнь проработала в бухгалтерии треста столовых. Их особнячок,– дом купчихи Пановой-Рубцовой, единственный сохранившийся в Щёлкове «купеческий дом», стоял на площади, в самом центре нашего города. Не знаю уж, как они там работали: мама в служебное время приходила проверять, что я делаю, по нескольку раз в день.

На официальный обед она уходила с часу до двух, и домой из школы я была обязана прийти в этот промежуток. В начальных классах нас часто задерживали, и мама приходила ждать меня в вестибюль, где она, выражая негодование, как-то по-особому шевелила губами. Так больше никто не делал.

В прошлом году у нас случились выборы главы района. Мамин директор, Юрий Кан, дружил с мэром Николаем Квашиным, но предал его, устроив в тресте избирательный штаб его конкурента, Леонида Хлудова.

Так Хлудов стал мэром. Для Юрия Кана, в благодарность за поддержку, новая администрация учредила Управление торговли, где он стал директором. Управление осталась в особнячке в центре города, а трест слился с сельским общественным питанием. Простых тёток, «быдло», сослали в деревянный домик за санэпидемстанцией с удобствами на улице. Там ещё был туалет … на кухне, – «тёплый». А в доме купчихи сделали евроремонт, в предбаннике – зимний садик с журчащим фонтанчиком!

Это было не так далеко от дома Светы, рядом с остановкой «Мосэнерго», только автобусы от нас туда не ходили. Для меня – недалеко, для мамы – как до луны.

Но самым страшным для неё оказалось даже не это. На новом месте оказался завал счетов и писанины, и шляться в рабочее время было уже нельзя, да и просто некогда. Наверное, у мамы это ассоциировалось с душной мастерской детских шляп или фабрикой воротничков, описанных Теодором Драйзером.

И мама сразу что-то слетела с катушек и заявила:

–Всё! Хочу быть дворником! Полдня метлой помахал, а зарплата та же! А даже если бы зарплата была выше и я могла бы купить себе на неё дорогую помаду, лак, то кто бы на мне их увидел, если я целый день никуда не хожу?

Ей было тогда сорок лет. Мама как-то не подумала, что скоро зима, и надо будет убирать снег, долбить ломом лёд и отдирать его же от асфальта деревянной лопатой.

Помню, как было тёплое бабье лето. Я села на лавочку рядом со своей школой. Я грустно думала о том, что скоро мама станет дворником, будет всё время сидеть дома, и я не смогу больше видеться со Светой.

Родители никогда не доверяли мне, считали ненормальной, программировали на смерть, хроническую неудачу. Для них я с малых лет была проститутка, воровка, наркоманка. По себе, что ли, судили?

–Она тебе в четырнадцать лет в подоле принесёт, вот увидишь!– с сатанинской злобой орал отчим. И я в ужасе смотрела на свой подол,– что же такого страшного я могла в нём принести?!

Но поскольку я не общалась с людьми, это сулило серьёзную опасность. Я могла поверить тем, кто мне понравится. Вот я так и прикипела душой к Свете с дочкой. А Проповедница – просто мой вызов родителям и обществу.

Сейчас я не понимаю, зачем мама устраивала мне скандалы, истерики, чтобы я непременно закончила одиннадцать классов. Для чего ей было нужно моё полное среднее образование, если она не давала мне учиться или работать? Нет, она не была против, чтобы я училась или работала, только всё было должно быть в шаговой доступности.

Нет, сама я не хотела бросать школу, но наши учителя считали, что в десятый класс должны переходить достойнейшие. По мнению педагогов, а также моей заносчивой соседки по парте Лизы Лаличевой, после девятого класса в ПТУ и колледжи (так тогда по-американски переименовали техникумы, а сейчас всё вернулось) уходят одни недоумки и «отбросы общества». Хотя после я встречала дочек предпринимателей, директоров заводов, они после школы шли в колледжи, чтобы как можно скорее овладеть специальностью и начать зарабатывать деньги. Да я и сама сейчас, как это ни глупо, сожалею, что не пошла сразу в техникум: там и однокурсники радушнее, и преподаватели человечнее. Ведь школа сейчас – просто свалка по месту жительства, а в колледже у всех одна цель: побыстрее выучиться чему-нибудь и зарабатывать.

Бабушка стала искать мне работу, когда я ещё училась в предпоследнем классе. И все её знакомые говорили, что работы для меня– просто море!

Мама, конечно, не желала, чтобы я убирала грязь. Она спала и видела, чтобы я что-нибудь записывала в журнальчик или выдавала талончик. А ещё больше она мечтала, чтобы я всегда была маленькой и осталась в школе:

–Вот бы тебя взяли в вашу школу лаборанткой! – заискивающе говорила она.

Но это было так глупо, что я не могла воспринимать это всерьёз. Да ничего приготовить для опытов по физике и химии я бы просто не смогла!

И когда все мои одноклассники ездили в Москву на курсы, я с благословения своей матери вела праздный образ жизни: после школы смотрела кино по каналу ТВ-6. Я с грустью думала, что через год этого уже не будет: я видела себя в какой-то мрачной конторе со столами и противными старыми тётками, где я что-то переписывала от руки.

Я окончила школу, и инертно ждала, как меня определят на какую-то работу. Но никто не заставлял меня ничего делать.

Да, 90-е были страшным временем. Но, невзирая на инфляцию, безработицу, ещё оставалось много разных льгот, бесплатной помощи. Сейчас выходит, что даже тогда ещё не нужно было платить за каждый свой шаг.

Тогда все спрашивали меня:

–Куда ты будешь поступать?

–Я работать пойду, – отвечала я то гордо, то со вздохом, и на меня все смотрели как на идиотку, ущербную, нищую.

У бабушки были знакомые в похоронной конторе. Мама как-то сказала:

–Вот прогладишь там ленточку для венка, сразу много денег получишь!

Я сейчас вижу, что мой класс был довольно инфантилен; у них не было никакой цели, но зато их родители, – продавцы, бухгалтера, воспитатели, переводчики, инженеры, врачи, – мыслили реально и оказались дальновидны.

–А ты сколько хочешь учиться, три года или пять? – спрашивала меня Вика.

–Нисколько. Я работать пойду.

–А зачем?! Что ты хочешь купить?!

И я, и Вика, мы считали, что все блага появляются сами собой.

–А где ты будешь работать? Ты маме хочешь помочь?

Она вообще была очень прилипчивая, обожала задавать идиотские вопросы.

И я рассказала про «ленточки для венков». Я же была уверена, что всё уже на мази.

–Ой, Ал, да ты что, туда все приходят с такими скорбными лицами!

Но когда я после получения аттестата с простой души спросила маму, когда же мне выходить гладить ленточки, она устроила скандал:

–Что?! Совсем, что ли, дура?

А я не могла понять, в чём же виновата, мне же обещали!

Отец Лизы, Семён Витальевич, работал в Красной больнице в инфекционном отделении. Она тоже собиралась стать врачом, но в этом году не поступила. И мама как-то обронила мечтательно:

–Вот бы он устроил вас к себе санитарками!

Странные у неё какие-то мечты: дочь-лаборантка, санитарка, секретарка.

Но Лаличев не стал бы мне помогать хотя бы потому, что конфликтовал с заведующей отделением Марьей Ивановной. А сама Лиза на такую просьбу окрысилась бы:

–А он что, тебе обязан?

Но я в свои семнадцать лет была очень странной, не от мира сего. У меня тогда не было никакого просвета в ноябрьских тучах: в классе со мной не общались, родители травили. Больше всего на свете я хотела стать кому-то нужной, но всем мешала. Наверное, я была нужна своим родственникам, но они мне просто осточертели, хотелось новых людей, свежей крови. Ведь за мои семнадцать лет мы не расставались с ними ни на секунду!

И я сама для себя решила, что любой труд почётен. Мама год назад слышала по радио, что главврачу одной из наших больниц катастрофически не хватало работников.

И первого сентября, когда после липкой духоты сразу стало очень холодно, я решила сделать родителям сюрприз. Я надела польскую чёрную блузку, нелепые широкие брюки в форме трапеции, взяла паспорт, аттестат, и пошла устраиваться на работу.

Мне очень нравилась наша Красная больница, если такое вообще уместно говорить о лечебных учреждениях. Тогда она ещё была сравнительно современной и ещё не обветшала, как сейчас, два десятилетия спустя.

Эту лечебницу в деревне Соболевской в 1873 году построил фабрикант, прусский подданный, Людвиг Рабенек для своих рабочих с пунцово-красиль-ной, ситценабивной и бумаго-красильной фабрики. В 1898 году вместо старой деревянной больницы построили новую каменную на 31 койку, со встроенной операционной, и тот исторический стационар стал теперь административным корпусом. Туда-то я и навострила лыжи. Деловито спросила у какого-то мужчины, попавшегося на лестнице:

–Где у вас тут отдел кадров?

Наверное, я больше походила на молодую медсестру, чем на санитарку.

В нужном кабинете находились мужчина и женщина. Я ужасно смутилась, но всё равно спросила с апломбом:

–А у вас есть места санитарок, нянечек?

Кадровик, Надежда Малькова, посмотрела на меня, как на ненормальную, округлив рот и глаза:

–Ставок нет.

–А что же по радио жалуются, что работать некому?

–Впервые слышу.

Я вышла оттуда, как оплёванная. Хотя вряд ли бы я справилась с такой работой, убираться я не любила.

Дома я просмотрела районную газету. Невзирая на безработицу, последняя полоса всегда была полна рекламных блоков, что требуются работники, и все мужских заводских специальностей: механики, наладчики, слесари. И ещё меня поразила дискриминация по возрасту: то ты ещё очень молод, то уже слишком стар.

***

Я интересовалась политикой и, хотя мне ещё не исполнилось восемнадцати, уже успела вступить в партию. В нашем дворе открылось на квартире Общество защиты прав вкладчиков Сберегательного банка при штабе одной скандально известной парламентской партии. Мои родственники во время шоковой терапии и отпуска цен 1992 года потеряли все накопления, и я зарегистрировала их; в восемнадцать лет я должна была получить страховку в тысячу советских рублей, и записалась первой, получив членский билет номер 53. Виктор Борисович Захаров, полковник милиции в отставке, смуглый, черноусый, похожий на еврея помощник координатора, когда я регистрировалась, спросил меня сочувственно:

–А родители-то у вас хоть живы?

И я испугалась, что он накликает беду, мне это показалось таким чудовищным! Я пожалела, что вообще пришла сюда. (Хотя у двух моих одноклассниц матери уже умерли).

Мама была категорически против, чтобы я ходила туда, она говорила:

–Пошутили, и хватит! А если драка? А если с автоматами приедут?

Но она очень хотела, чтобы меня взяли туда на работу, а Татьяна Ивановна Захарова, жена Виктора Борисовича, координатор, говорила жёстко:

–Сейчас здесь работы нет! Работа будет только в декабре, в участковой избирательной комиссии, оплата – сто тысяч рублей.

Но Захарова сразу после этого разговора взяла записывать вкладчиков в тетрадку старушку Людмилу Дмитриевну, с которой, как я понимаю, они вместе работали в одном ателье, которая всё делала плохо.

Я вошла, и увидела её на рабочем месте, о котором мечтала, и окаменела.

–Что вы хотели? – строго спросила старушка.

–А где Татьяна Ивановна?

–А что у вас к Татьяне?

–Вы теперь вместо неё здесь работаете, да?

–Я помогаю,– уклончиво, как Штирлиц в анекдоте, ответила Соколова.

Но Татьяна Ивановна сама хотела найти мне работу, даже ходила на биржу труда:

–Для девочки после школы есть место в детском саду. Есть будешь там.

Нет, спасибо, но детей я не терплю! И манная каша мне ваша не нужна, меня дома закармливают!

И я обиделась на Захарову, за то, что она не взяла меня к себе, и решила никогда с ней больше не видеться. И тут она возьми и приди ко мне домой!

В квартиру заходить Татьяна Ивановна не стала, позвала меня на собрание обманутых вкладчиков. Мобильники тогда были только у бандитов, домашние телефоны– не у всех. В то время ещё считалось в порядке вещей приходить к кому-то домой без предупреждения.

После собрания вкладчиков, глубоких пенсионеров, Татьяна Ивановна раздала всем подписные листы. Её сын Вадим, двадцатичетырёхлетний юрист, не интересовался политикой, но Захарова, портниха-пэтэушница, хотела протолкнуть его в областную Думу!

Он выступил перед электоратом совершенно безобразно:

–Вы можете, конечно, за меня не голосовать, но тогда живите, как трава, пейте воду из-под крана, пока счётчик не поставили! Мне жаль вас: вы не можете купить своим внукам даже конфет! Вот я купил сейчас газету «Известия», там пишут, что мы взяли очередной кредит. Чем эта страна будет его отдавать?

На меня Вадим Захаров не обращал никакого внимания. Кажется, он уже был женат.

Мама считала, что в партии на мне «ездят»:

–Сами зарплату получают, а тебе не платят!

Я сказала об этом Татьяне Ивановне, и она взорвалась:

–Так я же не прошу ни с кого из вас членских взносов, из своих каждый месяц плачу!

Я же за честь считала, что мне доверяют штамповать партийные газеты, – чтобы обманутые вкладчики приходили записываться в Общество.

Каждое лето мама уходила на три месяца в отпуск. Но на один день выходила выдать всем зарплату. Вот в одно такое утро мне доверили ставить штампы. Я сидела за маленьким столиком в углу в белой жаркой блузке в горох, такая гордая!

Но мама пришла чуть раньше:

–Где ты была? – прорычала она.

Я что-то выдумала…

И вот мне велели собирать подписи за человека, для которого я пустое место! А я не могу отказаться, потому что боюсь, что со мной не будут общаться, и я останусь одна! Мама думала, что меня там подставят, втянут во что-нибудь, – так оно и вышло. Мне нужно набрать пятнадцать подписей, три листа по пять. И где я их возьму?

В субботу ко мне снова пришла Вика. Я чуть ли не на коленях попросила её о помощи. Она сказала:

–Они очень плохо, подло с тобой поступили! Где ты будешь собирать эти подписи?! И зачем тебе помогать этому Захарову? Он же будет всё воровать, а тебе никогда не поможет!

В воскресенье всё ещё было тепло и солнечно. Я пошла на Воронок, где в старом сталинском доме жила третья моя подруга и одноклассница, Наташа Барсукова. Только дома её, как всегда, не было, только её дед, ветеран войны и опер из Уголовного розыска, Илья Аверьянович Хамзин.

Наташа смеялась над ним, как над старым коммунистом. И я наивно решила, что такой человек уж точно не останется равнодушным к будущему нашего региона. Но я очень мало общалась с людьми, поэтому не умела ни то что убеждать, но подчас даже толково излагать свои мысли. Вот и сейчас я затараторила о цели своего прихода.

–Я– ничего не знаю! – с невероятной ненавистью сказал дед подруги.

–Хорошо, тогда забудьте то, что я сказала.

–Хорошо; уже забыл,– вполне миролюбиво сказал дед.

Тогда я села на лавочку в соседнем дворе и расплакалась: ни друзей у меня, ни работы путной…

***

Бабушка, как и обещала, нашла маме работу дворника в четвёртом домоуправлении. Но только их новая начальница, Эвелина Фёдоровна, не хотела её отпускать, пока та не отработает положенные две недели. Мама страшно возмущалась, считая это просто нарушением прав человека. Она боялась, что место уйдёт. Сотрудницам она таинственно говорила, что нашла очень хорошее место. Знали бы они, какое!

И тут я оживилась и сказала, что могу устроиться на эти самые две недели, подержать для неё место.

–Я тоже об этом подумала,– с чувством сказала мама.

Но накануне трудоустройства её настроение резко переменилось:

–Надо же, и эта твоя первая работа! Ты эту трудовую книжку потом спрячь, никому не показывай. Только не выбрасывай, – пригодится, когда пойдёшь на пенсию.

–Я ей куртку тёплую для работы принесла, зима будет суровой,– заискивающе сказала бабушка.

–Они каждый раз так обещают, а она всегда тёплая! – нервно закричала мама.

Нам с бабушкой назначили на семь тридцать утра. Настроение у меня было просто отличным, у бабушки тоже. Я люблю осень! Я теперь буду сама зарабатывать деньги! Было пасмурно, холодно, ветрено, – бабушкин старый коричневый плащ развевался на ветру. И я думала о бабушке: как же хорошо, что она у нас есть!

И вот мы в зелёном бараке на Краснознаменской, бывшей пожарной части, – это недалеко, через дорогу. Бабушкина знакомая – Людмила Михайловна, очень грузная, пожилая женщина, с химией на жёлтых волосах.

–Значит, не работаете и не учитесь?– ласково спрашивает начальница. – Планёрочки у нас раз в неделю. Трудовая книжка у вас есть? Нет? Значит, на медкомиссию пойдёте. К гинекологу обязательно. Мы же не можем взять на работу беременную женщину!

–Ну, этого у нас точно нет,– глупо улыбаясь, ответила бабушка.

–А сколько вам лет? Семнадцать? Нет, принять на работу несовершеннолетнюю мы права не имеем.

А во дворе ЖРЭПа весело шумела планёрка.

Мы вернулись, мама ещё не ушла. Она страшно обрадовалась, что меня не приняли, что после не мешало издеваться надо мной: «Тебя даже в дворники не взяли!»

–Как же так, я же с четырнадцати лет работаю! – всё же возмутилась мама.

–А я– с шестнадцати,– удивилась бабушка.

Отчим сегодня взял отгул,– к нам должен был прийти сварщик Дима уже из нашего домоуправления, сварить чугунную трубу. Во дворе стояла установка из белого и голубого баллона, с нашего третьего этажа свисал провод.

А я всё ещё заморачивалась со сбором подписей. У меня был целых один автограф,– Вики,– только без паспортных данных. И я подумала: ведь Света и Проповедница прописаны по нашему округу, может быть, они мне помогут? Только я же в прошлый раз от неё убежала! Как мне её теперь о чём-то просить?

И я пришла к Свете. Сегодня она – в голубых джинсах.

–Ты что, страховой агент? – добродушно удивилась она, увидев мои бумаги.

–Знаешь, Свет,– начала я,– скоро выборы в областную Думу. Сейчас это у меня единственная возможность заработать. Понимаешь, мне абсолютно всё равно, кто там будет.

–И мне тоже – всё равно,– нетерпеливо и жёстко ответила Светлана.

–Не могла бы ты поставить подпись? Не бойся, никто посторонний этого не увидит…– несла я околесицу.

–Да я и не боюсь, просто нам, этого, наверное, нельзя делать по религиозному поводу? Надо узнать у Раисы. Ты ведь придёшь завтра?

–Приду.

–Вы с ней где-то встречаетесь и вместе идёте?

–Нет, сами по себе.

Злата захныкала, и мать бросается к ней:

–Сейчас мы с тобой в больничку пойдём…

Я остро чувствую себя преступницей и спешу уйти. Весь день на душе тяжёлый осадок…

***

Любезную я нагоняю на лестнице. На лифте мы никогда не поднимались. Подъезд был окрашен в тёмно-голубой цвет, между площадками – белые двери, запертые на ключ, – общие балконы для сушки белья.

–Надо же, вместе сегодня пришли, – ехидно заметила Света.

Наверное, Проповедница успела на меня нажаловаться.

Я вспоминаю свои семнадцать лет,– о, этот изумительный возраст, уже не детский, но ещё не взрослый. Какой же я была дикой, потому что жила в изоляции, не общалась людьми, поэтому не могла социализироваться! Какой бы не была плохой Любезная, но разве я лучше, когда два раза по-дикарски бросила её посреди улицы, не попрощавшись, собираясь встретиться вновь!

Мне велят идти в комнату, а сами закрываются в прихожей, где о чём-то яростно шепчутся,– наверное, о выборах, или моём побеге. Входят молчаливые, мрачные, со мною держатся холодно. И я понимаю, что о подписях говорить не стоит.

…Два года тому назад, когда были парламентские выборы с огромным количеством избирательных блоков, к нам приходил какой-то одномандатник,– собирать подписи. И мама, такая подозрительная, везде видевшая маньяков и насильников, в дом его не пустила, но… вынесла ему свой паспорт, где он переписал с него данные за закрытой дверью.

И тогда я сказала:

–Я в прошлый раз от вас убежала, – не могла вспомнить, выключила ли утюг. Вы уж простите меня!

–Да,– то ли поверила, то ли нет, Любезная, – я остановилась, чтобы дать женщине трактат, а потом смотрю, машины пошли, а ты уже за угол сворачиваешь. Только вот что, Аллочка: мы всё никак не можем взять молитву, потому что это можно делать только в юбке, а ты у нас в брючках. Ты в следующий раз либо юбку надень, либо её с собой возьми.

–Значит, для молитвы можно и поверх штанов надевать?– удивлённо спросила я.

–Да, Аллочка. Это дома ты можешь, как хочешь ходить, и в шароварах, и в…

–Да у нас климат такой, что можно только в брюках ходить, – вступается Света.

–Ну как же, как же?! Вон же я, я – в рейтузах! – и гордо вытягивает ноги в серых штанах со штрипками, под неизменной шестиклинкой.

–Да,– вспомнила я Ветхий Завет,– «на женщине не должно быть мужской одежды, а на мужчине – женской. Это – мерзость».

–Ах, ты читала! Умница!

Да, я полюбила Библию, но для меня это была просто философия, красивые древние тексты. Но как меня сектанты приучили читать её неправильно, так я и не смогла переучиться. Перелистывая наобум её тончайшие папиросные страницы, я подобрала и подходящее имя для Проповедницы, потому что называть просто Раей женщину, годившуюся мне в бабушки, пусть и совершенно сумасшедшую, я не могла позволить себе даже в мыслях.

–Так значит, в брюках проповедовать нельзя? – озабоченно наморщив лобик, беспокоится Света.

–Проповедовать можно только в юбке, но если на тебе сверху надето пальто, но можно и в брюках.

И мне выдают неизвестно для какой полезной цели сшитый в трубочку кусок пунцовой материи, такой тесный, что я не могу ногами пошевелить.

–Ну, это– комедия!– раздражается Света.– Может быть, тебе халат дать?

–Не надо! – запретила Проповедница.

И я по примеру наставниц, старой и молодой, сцепляю руки и склоняю голову на грудь. Для молитвы мы не встали, вальяжно развалившись на диване.

–Иегова, бог наш всемогущий, – торопливо бормочет Любезная, – мы благодарим тебя за то, что ты сохранил нам жизнь до сего момента. Благослови это маленькое собрание из трёх человек, благослови избранный тобою народ и все другие народы…

«Что это ещё за «избранный народ»? – в ужасе думаю я. – Опять евреи?»

–…а также благослови ученицу Аллу, чтобы она наставлялась в слове твоём и тоже стала твоей поклонницей. Аминь.

–Аминь! – говорят дуэтом Света и Злата.

Я промолчала, и мне тут же сделано внушение:

–Аллочка, после молитвы нужно всегда говорить «Аминь!», это означает «Да будет так!»

И они не успокаиваются, пока я не произнесу чётко и ясно своим голосом:

–Аминь!

Персидский кот, сложив лапы в тёмных перчатках на груди, лежит на спине.

–Он тоже молился, – шепчет мне Злата.

И началось утомительное изучение обрывков Ветхого Завета, обилие бесполезных, пугающих имён. Ну, зачем мне всё это?

…Аддар, Гера, Авиуд,

Авишуа, Нааман, Ахоах,

Гера, Шефуфан, Хурам…

По окончании урока Любезная велит:

–Светочка, возьми молитву.

– Иегова, Отче, благодарим тебя за то, что ты позволил нам сегодня собраться здесь, чтобы изучать Слово Твоё… Аминь.

Глядя Проповеднице в рот, Света говорит:

–А вот я хотела спросить у вас. Мы ходим проповедовать, нас здесь все уже знают и называют «йоговы». Увидят нас и говорят: «Ну что, йоговы, опять пришли?

–Как-как?

–«Йоговы», – терпеливо, как слабоумной, объясняет Светлана.

–Как-как-как-как-как? – заело Любезную.

–Йо-го-вы. Мы пытались им объяснить, что правильно говорить Иегова. Как тут поступать?

–От таких сразу нужно отходить! Вот когда окажутся в Армагеддоне!

–Бывает, что нам говорят: а я уже читал. Ну, тогда и спрашиваешь, конечно, а что читал? А если вообще слушать не хотят, тогда что ж? Говоришь: «До свиданья!»

–А то мне: теория Дарвина, естественный отбор! А что же вам теория Дарвина ботинки не сшила?

–Щёлково вчера по телевизору показывали, – сказала Света.– Сказали: такой большой город, а всего один туалет.

–Ой, Светочка, да это вообще ужас! Я обычно в больницу захожу.

–А вы лучше в женскую консультацию ходите.

–А где это?

Света терпеливо объяснила.

–Куда вы сейчас пойдёте?– заискивающе спросила она.

–На рынок, купить себе еды. Обойду место, то самое, где, хе-хе, ваш идол стоит!– Так она оригинально назвала памятник Ленину на нашей площади.– А завтра мне на Ивантеевку ехать. Там очень плохо проповедовать, пять же церквей! Один поп, хе-хе, с мафией связан, другой– пьёт.

На Ивантеевке я была всего один раз,– мы с Викой ездили поздравить её отца с днём рождения. Но я специально узнала: на Ивантеевке тогда было всего две старинные церкви, Смоленская и Георгиевская.

Надо же… Я считала Проповедницу за городскую сумасшедшую, а она, оказывается, межрайонная! «Я городская сумасшедшая, я за автобус не плачу…»

Злата берётся за хулахуп:

–Смотри, тётя Рай, как я могу!

–Ой, Светочка, не позволяй ты ей этот обруч крутить, он все органы отшибает!

–Так он же лёгкий, пластмассовый…

–Всё равно нельзя! Его, обруч, не Иегова-бог, а сатана придумал! Все спортсмены эти больные, а она у тебя, ишь, какая тоненькая!

–Да я и не хотела покупать, но она увидела, как во дворе подружки крутят…– виновато оправдывается Света.

Она относилась к этой мрази, как к придирчивой свекрови. И ладно, если бы свекрови не было! (Хотя Проповедница нам обоим годилась в бабушки).

–А ещё я хотела спросить у вас, у неё хрипы какие-то появились, я так испугалась! У неё же порок сердца, но врач сказал, что это не опасно…

Проповедница с яростью даёт какие-то медицинские советы. Оказалось что у неё самой– порок сердца, совместимый с жизнью.

И вот мы в прихожей, где Огола, как всегда перед зеркалом, кокетливо мажет гигиенической помадой свои мерзкие губы.

–Коридорчик, конечно… – качает головой хозяйка.– Ничего, я квартиру снимала, там комната начиналась прямо от входной двери. А как у вас дома?

–Мне братья врезали шкаф, коридор был шесть квадратных метров, стал пять.

–А когда мы со Златкой были на собрании, она стала хныкать и домой проситься,– смущённо жалуется Света.– И у меня не было с собой конфетки, чтобы её отвлечь! Я просто не знала, что мне делать! Ведь раньше ей интересно было…

–Вот как сатана издевается над ребёнком!– восторгается Проповедница.– И как там наш брат Марьян?

Света прощается со мною холодно. А может быть, мне просто так показалось? План же избавления от ненавистного общества Проповедницы я разработала заранее.

–Мне сегодня надо во-он туда, – заявила я, махнув в глубь улицы Советской. Если Проповедница действительно собралась на рынок, то ей со мной не по пути.

–Значит, туда… – тихим грустным голосом отзывается Проповедница. – Что ж, Аллочка, счастливо тебе.

И я, выждав время, делаю огромный рыболовный крюк. Чтобы я появилась с ЭТОЙ…С ЭТОЙ в городе вместе?!!

Я смотрела на Мадонну, и мне казалось,

что моя настоящая мать – это она,

а не та, которая вечно кричит.

Альберто Моравиа, «Римлянка».

В среду шёл дождь, а я пошла отчитываться, что никаких подписей не собрала.

В подъезде, где был штаб, на меня налетел какой-то распальцованный тип,– темноволосый, нечесаный, в солнечных очках. Стал играться удостоверением:

–А ты куда? К Маришке, что ли? Я в ментуре работаю! А, ты к…,– и он назвал нашего партийного лидера,– что ли? И этих порубаем!

Как же я перепугалась, как сердце застучало!

–Здравствуй, Аллочка, как твои дела?– спросила Людмила Дмитриевна. – Что-то ты такая бледненькая…

–Да я… вы только не пугайтесь. Я в секту попала, а так– ничего особенного. К «Свидетелям Иеговы».

–А, это – американская!– отозвался Виктор Борисович.

–Это, которые ходят, что ли? К нам приходили, спрашивали: «Что для вас Бог?»– «Я не знаю. Вот есть праздники, но мы были так воспитаны, что работали в эти праздники, ничего не зная о них». В церковь, конечно, неплохо сходить, там поют хорошо, но опять же, если что-то надо, то получается, что к Богу с деньгами нужно идти! Да что «вера»! Дела добрые нужно делать! Я одного никак не пойму, люди до обмороков молятся, постятся, говеют, а добрых дел не делают! А ты лучше делай добрые дела! Я когда была молодой, то шила бесплатно своим подружкам платья! Это сейчас молодёжь любит по моде одеваться… Смотри, Аллочка, а то затянут.

–Да они уже Библию мне подарили.

–Библия… Но там же ничего не понятно!

–Должен же кто-то за ними наблюдать.

–Да не надо вообще с ними связываться! Секта! Фильм был, «Тучи над Борском», – Вить, ты помнишь его? Там девушка одна осталась без дома, и встречает на улице женщину такую добрую. И попадает в секту. А после повстречала парня, который полюбил её и хотел жениться. И что же? Они её на кресте распяли, как Христа. Она после этого в больнице лежала, он ходил к ней. Выбралась она всё-таки. Так значит, ты решила их до конца изучить?

–Да.

–И будешь потом героем?

–Да.

–Так гордо, главное, – Людмила Дмитриевна смеётся.

И тут я рассказала гадкий случай у «Рассвета», но Людмила Дмитриевна меня не поняла.

–Кто, эта женщина? Нет, я просто не понимаю, как можно просить! Я 286 тысяч рублей здесь получаю, ну и что с того? У нас рядом с шестой школой старуха каждый день на остановке просит милостыню. Сын её бьёт, всё пропивает, а она снова идёт ему деньги собирать. Ну как можно просить!

И тут в квартиру ввалилась группа молодых парней в кожаных куртках и пижонских белых кашне. Спросили Татьяну Ивановну. Это был автопробег, они ездили на машине по городам и весям и агитировали за нашу партию.

В 90-е годы у всех молодых парней были очень грубые лица. До выхода фильма «Брат» про Данилу Багрова оставалось совсем немного; когда я посмотрела его, то все они показались мне похожими на него.

На меня они и не взглянули, а я так жаждала мужского внимания! Они искали гостиницу. У нас в городе она была, но такая, что показать стыдно.

А тут как раз пришла Татьяна Ивановна:

–Да, ребят, у меня на всех вас матрасов не хватит. Алла, ты нашла работу?– резко спросила она меня, когда «автопробег» ушёл.

–Нет; где же я её найду?

С тех пор, как Захарова побывала у меня дома, мама внушила самой себе, что она приходила дать мне работу.

–Алка у нас такая молодец! – говорила она.– Ей скоро такую работу дадут!

И мне не хотелось её разочаровывать, что никакой работы там, где она хочет, у меня не будет. Правда, летом я чуть было не стала координатором во Фрязино. Но тамошний, ныне действующий координатор, пожилой мужчина с испорченной гортанью, заявил:

–Да вы что! Да там такие проблемы, что семнадцатилетняя девочка не справится! Там нужны пятидесятилетние!

Да как будто кто-то их решает! Так, запишут для виду в журнальчик: «Мы вам поможем!»

–Слушай, в областную организацию партии срочно требуется секретарь. Нашего лидера ты любишь, что ещё надо? Я им говорю: «Есть у меня тут Алка». Надо по свежим следам… Ты пошла бы работать?

–А где это?

–В Лебяжьем переулке, метро Кропоткинская. Там ещё рядом Храм Христа Спасителя.

–Мне это ни о чём не говорит.

–Ты в Москве-то хоть была? – презрительно спросила Захарова.

В Москве я была всего в трёх местах: в МОНИКах, на Ярославском и Казанском вокзалах.

–Ведь скажи, это же смешно– мужика секретарём сажать? Ты поехала бы туда? Зарплата– миллион. В Щёлкове ты такую не найдёшь!

У моей мамы зарплата была 860 тысяч неденоминированных рублей, когда как другие бухгалтера получали больше. Да пока до этого миллиона доберёшься, от него мало что останется.

–Поезжай, Аллочка, – заискивающе сказала Людмила Дмитриевна.– Оденешься…

–Так я бы с радостью, только вот…

–Так пришли мне мать свою сюда.

–Лучше не надо.

–Так ты человек-то хоть ответственный? – презрительно спросила Захарова.

–Я очень ответственный человек.

Почему-то мне всегда нужен был кумир, и я сотворила его из Татьяны Ивановны. Просто она показалась мне окном в лучшую, новую жизнь. Родители-самодуры– дело самое обычное, и подросшие дети сбегают из дома, и, достигнув успеха, приходят каяться. Но куда было идти мне, совсем одной? На площадь Трёх вокзалов?

А ещё мне очень хотелось, чтобы Татьяна Ивановна была моей матерью. Они были даже похожи: очень полные, с химией, только Захарова носила очки. Поэтому я чересчур доверяла ей, рассказывая то, что не надо.

И Татьяна Ивановна решила рискнуть меня трудоустроить:

–Так ты поедешь туда со мной завтра?

–Да!

–У тебя мама во сколько на работу уходит? В восемь? Тогда в десять жди меня на Воронке, у касс. Мы либо на электричке, либо на милицейском «уазике» поедем.

–А сколько билет стоит?– спросила я.

–Ой, да не знаю, у меня же проезд бесплатный! – презрительно отмахнулась Захарова. – Тысяч шесть…

–Аллочка, ты же вечером всё равно ничем не занята, ты сходи к Татьяне Ивановне домой, чтобы узнать получше,– с простой души заявила вдруг Людмила Дмитриевна.

Захарова замахала на неё руками:

–Люд, ну что ты, зачем это надо?!

Я любила всё идеализировать, они с Виктором Борисовичем казались мне идеальной парой. А Татьяна Ивановна жила в трёхкомнатной квартире с мужем, свекровью, сыном и, кажется, снохой. Гремучая смесь!

–А я сегодня памятник Петру Церетели впервые увидела,– похвасталась Татьяна Ивановна.– А теперь уходите все, мне работать надо!

Домой мы пошли вдвоём с Соколовой. Дождь уже кончился, но было очень холодно, а деревья– зелёные.

***

Это было дерзко с моей стороны, очень дерзко, страшное преступление.

Я где-то сильно простудилась, а перед этим моё горло перед сном сдавливал «ошейник». Зато когда разгуливала под дождём в кофточке– хоть бы что. Помню, как утром поставила перед собой маленькую кастрюльку с супом и согревала драгоценным теплом свою воспалённую носоглотку.

Я пришла раньше. Был ноль градусов, слишком мало для сентября. Билет до Москвы Ярославской стоил восемь тысяч рублей.

–Машины не будет, сломалась,– сообщила Татьяна Ивановна.– Мы поедем в первом вагоне.

Я огласила цену проезда.

–Тогда возьми до Лосиноостровской. Слушай, а бесплатно – рискнёшь? Если контролёры, то скажем, что я – твоя тётка, и мы едем с тобою в больницу.

Вместо урн на платформах были картонные коробки, привязанные к ограде верёвками.

–Вон смотри, – сказала Татьяна Ивановна, – коробки привязали, чтобы не украли!

–Раньше ещё ручки на почте верёвками привязывали, я помню!

–И кружки пивные – на цепочках…

Я не могла не рассказать Захаровой, что связалась с сектой,– настолько я была поражена всем случившимся.

–Зачем тебе это, это же для тех, кому тридцать пять – сорок…

Странно, зачем человеку секта в самый расцвет? Просто она сказала первое, что в голову взбрело.

Подошла наша электричка, мы сели с краю. Я у прохода, Татьяна Ивановна– у окна. Напротив меня сидела очень красивая женщина в возрасте, с жёлтыми волосами. Её глаза всю дорогу были закрыты, а веки красиво накрашены светло-голубыми тенями.

На Захаровой был советский плащ цвета тёртого кирпича, а на коленях она держала нелепый, светло-серый, тонкий портфельчик. Лицо её стало злым и замкнутым. Мне хотелось пообщаться с ней, но она всю дорогу злобно молчала.

В вагоне торговали газетами, книгами, мороженым, шоколадом, а ещё пели. Где-то в Мытищах вошёл маленький лысый мужчина с гитарой и запел:

Как вышло так, что сердце ноет,

Так сердце ноет, не видно дна,

Нас было двое, нас было только двое,

Теперь и я один, и ты одна.

И меня поразила песня, когда как Татьяна Ивановна была равнодушна ко всему. Странно, ведь это же– взрослая песня о том, чего я не испытала, но, получается, очень хотела бы испытать. Недавно я узнала, что написал её Вячеслав Добрынин, а исполнял Михаил Шуфутинский. Их обоих я терпеть не могла, потому что отчим, когда напивался, ставил по нескольку раз одну и ту же кассету, и это было что-то страшное. А Шуфутинский жил тогда в Америке, и говорил, что ненавидит Россию и русских, и имеет к ней точно такое же отношение, как воробей, вылупившийся в гнезде, свитом в конюшне. Шуфутинский испортит любую песню, а этот неизвестный исполнитель из народа сделал из неё шедевр!

А вслед за ним вошло горе:

–Православные, русские братья и сёстры во Христе! Многие из вас меня хорошо знают. Многие из вас меня хорошо помнят. Я тоже хорошо знаю и помню многих из вас. Тяжело осознавать тот факт, что моя жизнь и судьба целиком находится в ваших руках, но я прошу вас понять меня, войти в моё положение. Мне нужна операция на сердце, стоимость которой десять миллионов швейцарских франков, а у меня нет таких связей, чтобы обратиться на телевидение! Мне помогли собрать девять миллионов русские люди и Русская православная церковь! Господь наш, Иисус Христос, сказал: «Возлюби ближнего своего». Я никогда не стал бы так перед вами унижаться, но у меня – маленький ребёнок, ни то бы я уже давно покончил с собой! Я устал от такой жизни, мне наболело и надоело постоянно всё всем рассказывать, показывать и доказывать! Благослови вас всех Господь!

И он пошёл дальше по проходу. Этот человек был очень плохо одет и бесформенно толст. Откликнулись многие. И спящая женщина с красиво накрашенными глазами, достала ему из своей сумки, которую держала на коленях, тысячу рублей. Она же дала денежку и нарочито противно поющим детям-побирушкам.

А Татьяна Ивановна ничего ему не дала. И я – тоже, потому что растерялась, и не хотела, чтобы она видела. Этот человек был страждующим Христом, который постоянно спускается к нам с небес в самом жалком обличье, а мы всё время отпихиваем его ногой. Потому что, как сказал Высоцкий, «красивых любят чаще и прилежней».

И когда этот мужчина благодарил нашу Русскую православную церковь, его слова резали меня, как меч. Я чувствовала себя грязной отступницей. Я тогда ещё мало что знала о духовной жизни. Да, у нас нет общин, но батюшка может пойти навстречу «активному прихожанину», установив в храме жертвенный ящичек на сбор средств для его лечения.

И вот, наконец, вокзал, от которого всегда так много ждёшь. Москва! Как много в этом звуке для сердца русского сплелось!

Мне надо было купить жетоны на метро, ведь у Татьяны Ивановны, как в фильме «Кин-дза-дза», была «гравицаппа», в нашем случае– бесплатный проезд. «Вот была бы у нас гравицаппа, мы рванули бы в любую точку галактики!»

Когда я была в столице в последний раз, в метро ещё стояли разноцветные разменные аппараты для монеток. Один жетон,– прозрачный, бледно-зелёный, пластиковый,– стоил в 1997 году тысячу рублей. Я подала в окошко пять тысяч, – зелёные, с городом Псковом,– и кассир сдала мне три тысячи. Деньги из-за инфляции ходили только бумажные. Я так подробно рассказываю обо всём этом, чтобы передать дух того времени. Всё это уже зацементировано в минувшем столетии, а для меня было, словно вчера.

Кассир сдала мне две жёлтые тысячи, и одну зелёную, надорванную. Зелёные купюры обменивались на жёлтые, из обращения исчезли, а тут на тебе, появились! Я рассматривала зелёную купюру слишком недоумённо, как забытую старую знакомую, и Захарова сочла это поводом для нападения:

–Слушай, а ты дома в магазин-то хоть ходишь, а? Ты деньги считать умеешь?

По магазинам я не ходила, иначе у мамы не осталось бы вообще никакого досуга.

А Захарова уже проклинала себя, на чём свет стоит, что всё это затеяла. Она застыла на лесенке, ведущую вверх на красную ветку:

–Слушай, может, вернёмся? А твоя мать не будет меня ругать за то, что я нашла тебе эту работу? Ты же говорила, что в библиотеке детской будешь работать?

Сравнила!

–Я ничего ей не расскажу,– заверила я. – И с незнакомыми она не ругается,– боится.

–Но тебе же всё равно в первый месяц деньги на метро понадобятся.

Я же была уверена, что мне хватит карманных денег, которые бабушка давала мне «на мороженое», и которое я никогда не покупала. Я всё продумала, скажу, что устроилась сразу в два места: будто бы днём я работаю в библиотеке, а вечером– в штабе у Татьяны Ивановны. Выборы же, запарка!

Захарова показала мне, как слабоумной, эскалаторы:

–Вот смотри,– видишь?– Ну, просто вторая Проповедница! – Красные ворота, Чистые пруды, Лубянка, Охотный ряд, Библиотека имени Ленина. Наша – Кро-пот-кин-ская. Туда и будешь ездить.

Я очень на это надеялась.

На эскалаторе я спускалась в последний раз в семь лет, да и то не в метро, а в универмаге «Московский», а теперь мне было уже семнадцать. Я испугалась, что не успею сойти с ленты, что меня куда-то затянет, и спрыгнула с неё очень неуклюже и нелепо. И когда мы доехали до Кропоткинской, Захарова спросила презрительно:

–Почему твоя мать бережёт тебя? Почему не показывает тебе Москву?

И я наконец-то воочию увидела жёлтый храм Христа Спасителя, о восстановлении которого тогда столько говорили, как и о монументальных монстрах Зураба Церетели. Захарова облокотилась на ограду и вульгарно, как постаревшая шлюха, или рецидивистка, закурила синий «Союз-Аполлон». Молодой парень стриг траву газонокосилкой, которая стрекотала так, что не было слышно собственных мыслей. Я о чём-то заговорила с Захаровой, но она молчала. Я сильно раздражала её.

Она считала себя ужасно продвинутой, но, родившись в ближайшем Подмосковье, была провинциальной до мозга костей. Захарова преклонялась перед Москвой, она была её идолом.

–Неужели ты никогда не ездила с классом в театр?! – запричитала Захарова. – Мать тебя не пускала?! Как же это так, – не съездить в театр?!

Любовь к театру как-то не сочеталась с «Союзом-Аполлоном» и жёлтыми не стрижеными ногтями. Акрилового и гелевого наращивания и шеллака тогда ещё не было.

–Так сейчас же уже не возят,– сказала я.

В 1992 году, на зимних каникулах (в то время взрослые выходили на работу уже второго января) мы должны были поехать в Москву к психологам, пройти тест, какая профессия тебе лучше всего подойдёт. Тогда это было в диковинку. Стоило всё это пятнадцать рублей, десять надо было сдать сразу, оставшиеся пять– уже на месте за консультацию.

Мама почему-то безропотно дала мне деньги, но потом сказала, что в никакую Москву я не поеду:

–Да какая Москва?! А что я бабке скажу? А если все электрички отменят, на чём вы тогда домой поедете? На такси? А если такси не будет?

Это был бред. Да, пусть новая власть и разрушила всё до основания, но всё же «реформы» и ельцинизм – не война, воздушных налётов не было, и железнодорожные пути никто разбомбить не мог.

Я же, предвидя такие препятствия, попросила Лизу Лаличеву зайти за мной, но мама и здесь нашла решение:

–Мы погасим свет, будто нас нет.

В тот день я встала рано, всё же надеялась на чудо. Но мама выключила свет, Лиза долго звонила в дверь, а мама подглядывала за ней из-за занавески, как воровка:

–Лизка на наши окна смотрит так удивлённо,– сказала она.

И почему она пряталась, как ненормальная? Можно же было просто сказать, что я не еду. Ах да, у нас же было стыдно показаться «домашней девочкой», которую никуда не пускают. В нашем классе все уже в десять лет ездили в Москву за продуктами, только меня на цепи держали.

…А мы с Татьяной Ивановной, всё также молча, прошли мимо какого-то ресторана, рекламного щита кружевного нижнего белья и остановились у особнячка. Она сказала, что прежде, чем войти, нужно нажать специальную кнопку.

Потом я долго называла московский штаб «страной чудес», хотя там мне не понравилось. В московском отделении нашей партии было подчёркнуто аскетично: светлые крашеные стены, в холле – чёрный скользкий дерматиновый диван, куда вмещались три человека. А ещё стулья или кресла, журнальный столик с растрёпанными партийными газетами.

И потянулось томительное ожидание. Я была сильно простужена, чувствовала себя плохо. Татьяна Ивановна болтала с тётками-координаторами из других городов, Надей из Ногинска и Ниной Ивановной откуда-то ещё. Они мне ужасно не понравились, и я думала: как же мне повезло, что у нас работает Захарова, а не они!

Приехал и тот дед с испорченной гортанью, который не допустил меня на работу во Фрязино. Уж не рак ли у него?

Татьяна Ивановна то исчезала, то появлялась. Рядом со мной чего-то ждала девушка лет двадцати двух,– в шляпе и кожаном пальто цвета слоновой кости. И я почувствовала себя рядом с нею такой торфушкой в своих нелепых брюках и фиолетово-голубом плаще с жёлтыми шнурками-завязками. Нет, он был неплохой, но не такой, как это пальто. Но я подумала: ничего, скоро куплю себе точно такое же.

Но вот, наконец-то, нас пригласили. Татьяна Ивановна сказала мне, что бывало и такое, что она ждала весь день, а её так и не принимал нужный человек. И чем же они все так заняты?

Мы вошли в точно такой же подчёркнуто аскетичный кабинет, где был очень неприятный внешне, но очень приятный в общении мужчина из Пушкино, Евгений Валерьевич: чернявый и гибкий, как гуттаперчевый мальчик. Татьяна Ивановна представила меня, как соискателя.

–Евгений Валерьевич, это – Алла.

–Алла тоже из Щёлкова? – тепло спросил он.

–Да. Она живёт рядом с моим штабом.

–Сколько ей до Москвы?

–Час. А на метро– минут пятнадцать.

–Знаете, сейчас же у нас выборы, и всё решает Компотов. На работе, возможно, придётся задерживаться до восьми-девяти вечера. И если Компотов велит брать на работу только из Москвы, то я уже ничем не смогу помочь,– развёл он руками.

Так мы и уехали не солоно хлебавши. Но Татьяне Ивановне вскоре обещали сообщить о своём решении.

Было уже полчетвёртого. Я вслух переживала, успеем ли мы вернуться до шести.

–Ничего, скажешь матери, что со мною была, разносила газеты.

–Так она убьёт меня за то, что бесплатно.

На Ярославском вокзале бабки торговали с рук водкой.

–Не отравишь? – весело спросил какой-то мужик.

–Да ты что!

Татьяна Ивановна сказала:

–Сейчас пойду куплю тебе билет.

Принесла мне его из пригородных касс и по-матерински сказала:

–Убери его в тот кармашек,– на задней стенке маминой сумки была молния.

Пригородные билеты тогда были похожи на игральные карты, с сетчатой зелёной «рубашкой». А во времена моего детства продавались ещё и жёлтые.

Мы с Татьяной Ивановной подчёркнуто медленно ползли по вокзалу. Турникетов тогда ещё не было, железная дорога не превратилась в тюремную зону. Одна из электричек ушла. Я хотела спросить, что же её мы пропустили, но решила, что Татьяне Ивановне знать лучше.

Мы сели. В вагон вошёл молодой парень и важно сказал:

–Всем любителям азартных игр предлагаются пластиковые карты. Не мнутся, не портятся под дождём. Цена одной пачки – десять тысяч рублей. У меня есть открытая – можно посмотреть.

–Мороженое, – доверчиво как-то, шурша пакетами, предложил мужчина с бородой и очень красным лицом, но никто не обратил на него внимания.

А так больше ничего интересного не помню. Татьяна Ивановна опять всю дорогу молчала, билетов, как и утром, не проверяли. Мы так же молча дошли до моего дома, и она пообещала:

–А насчёт работы я к тебе зайду или записку в ящик положу. Надо мне вчера было всё просчитать; и как же я забыла про выборы?

Летом она уже положила мне записку: «Алла, зайди завтра в штаб, принеси две фотокарточки 3х4.

А мы выписывали две газеты, «Московский комсомолец», и местную. Домофоны и кодовые замки тогда были только в Москве, а наша подъездная дверь– грязная, раздолбанная. Газеты воровали, замки ломали. У нас как-то оторвали почтовый ящик и бросили в подъезде.

С замком у нас был целый ритуал. Утром отчим его вешал, я днём снимала. Ключ от него был только один, я его у мамы еле выпросила.

И вот в июне мама пришла бледная, перекошенная от злобы и закричала:

–Что это за письма тебе пишут?! Пошутили, и хватит! Да ты знаешь, что я этой бумажкой вообще могла …, а я её тебе принесла!

И, представьте себе, мне от её криков впервые в жизни стало плохо, как кисейной барышне! У меня началась рвота, вторая, третья. А на следующий день мне надо было сдавать экзамен по биологии.

Я еле встала, еле дошла, но оказалось, что перепутала дни. И я пошла в гости к Вике, лежала на диване, а она меня мучила музыкой группы «Мумми-Тролль».

А потом мы пошли в фотоателье, фотографии стоили семь тысяч рублей. Срочно – в два раза дороже.

–В партию будешь вступать? – спросил меня Виктор Борисович, когда я получила фотографии.

–Буду, только мне мама не разрешает.

–А какие проблемы? Ты же не к Баркашову в РНЕ вступаешь и не в ВКП(б) в 1917 году.

Странно, что мама не вообразила себе тогда, что меня ещё в школе берут на работу,– для этого тоже нужны фотографии.

…Мы приехали в 17.25, я пришла домой в шесть. Меня не ругали, только бабушка заголосила:

–И где человек бывает? Затащат в подъезд пятнадцать человек…

Я забыла сказать, что бабушка устроилась в это самое домоуправление дворником, чтобы подержать для мамы место. Кажется, график уборки там был свободным, а не с шести часов утра. Они втроём, мама, бабушка и отчим ходили мести листья, но даже в такой «бригаде» мама сильно выматывалась.

В эту ночь я очень плохо спала, ворочалась. У меня поднялась температура 38 и 6. Голову объяло жаром, а затем озноб, упадок сил. Для меня этот вояж в Москву был таким потрясением, будто я на часок слетала в Канаду. До того убога была моя жизнь, что я радовалась такой ерунде! Потом я называла это путешествие «днём Исхода», по-библейски.

В пятницу с утра шёл снег, температура спала, но я целый день выплёвывала слизь. Мама купила мне индийские ментоловые леденцы, а потом попрекала их дороговизной. Вечером приезжала с Бахчиванджи её подруга Татьяна Старчикова, с которой они вместе работали, приходила родственница Анна Васильевна. А я слушала «Балладу о брошенном корабле» Владимира Высоцкого, и ощущала себя этим самым кораблём: ведь со мною не хотели дружить мои товарищи по партии, молодые и интересные,– из автопробега.

В субботу снова было собрание вкладчиков. Места мне не хватило, я стояла. Клан Захаровых был озадачен, как им продвигать в народ их общественную организацию.

–В газету надо написать…– испуганно предложила какая-то древняя бабка.

– Да вы знаете, сколько стоит статья?!– буквально взвизгнул наш «народный защитник».– Вы что, думаете, здесь все– миллионеры?!

А его отец, Виктор Борисович, он был такой красивый, такой черноволосый. Ни единого седого волоса! Я попыталась вернуть Татьяне Ивановне деньги за билет, но она отмахнулась.

И блаженный Матфей, проснувшись и перекрестив

всё своё тело, встал на рассвете и проследовал в цер-

ковь; став на колени, он вознёс молитву.

Апокриф Деяния и мученичество святого апостола Матфея.

И вот вторник, последний день сентября, пасмурный, холодный-холодный,

промозглый. У детской поликлиники я встретила Людмилу Дмитриевну,– я ещё издали узнала её по салатовой вязаной шапочке и фиолетовому тряпочному пальто с оливковым треугольником на кокетке:

–Здравствуй, Аллочка! Что же ты раскрытая ходишь – холодно так.

–А я сейчас в секту иду!– радостно похвасталась я.

Вот дура!

–А я в аптеку ходила. Заходи, Алла, мы с тобой покалякаем.

Очень надо!

И хотя я не опоздала, Проповедница меня уже заждалась.

–Светочка, что-то не видно нашей Гали Букашиной. Я столько раз к ней заходила, а её всё нет и нет. Она же у нас в турагентстве работает…

–Галя сказала, что есть очень дешёвые путёвки в Объединённые Арабские Эмираты.

–Для кого дешёвые, а для кого – как, – обиженно буркнула Любезная.

В этот раз мы проходили третью главу «Истинный Бог – кто он?» И Огола объяснила, что титул настоящего Бога, Иеговы, пишется с большой буквы, а ненастоящих, идолов, вроде Зевса, Афины, Осириса – с маленькой.

Разумеется, что я никогда не готовилась заранее к «занятиям», не прочитывала накануне «параграфы», да никто с меня этого не требовал. Я читала вслух, отвечала на вопрос, особенно не вникая. И дома я никогда ничего не перечитывала.

Мне очень нравились журналы, которые мне давали, иллюстрации, биографии выдающихся иеговистов, рассказы о природе и окружающем мире. Программные статьи я лениво просматривала, иначе уже тогда бы ошалела от их человеконавистничества³.

Новая глава подчёркивала, что нужно как можно чаще называть Бога Иегово – «Я есмь Сущий», «Я – это я, Который существует». Проповедница заявила, что третья заповедь, «не произноси имени Господа, Бога Твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно», сейчас отменена. Во времена тетраграмматона первосвященник имел право раз в год помянуть его в тайной молитве в святая святых.

Света сказала:

–Помните, как у меня на этой стене календарик маленький висел, и я всё время с вами спорила, что в какой день можно есть и нельзя делать.

В ответ ей раздался гомерический хохот идиотки:

–Хе-хе, Светочка, «что можно есть и нельзя делать»! А всё православные эти беснуются! Возводят свои храмы! Да кому они нужны, эти храмы? Разве Иегова повелел нам строить храмы? Сказано: «Не оставлю камня на камне!» Мне говорят: «Что же, Бог эту архитектуру красивую уничтожать будет?» Нет, не архитектуру, а язычество!

Мне стало дико и страшно. Господи, в какой же вертеп я попала! Сейчас обязательно случится что-то плохое со мною, со всеми ними!

–Мы – не подстрекатели! – горячечно бормочет мерзкая старуха.– Мы только рассказываем людям о намерениях Иеговы, о том, что скоро он уничтожит всю ложную мировую религию, всю эту сатанинскую ложь, все эти церкви! Мы вовсе не подстрекаем их уничтожать! А то меня сегодня на остановке поздравили с Верой, Надеждой и Любовью! Язычники! Каждый день у них– праздники! Да что это, хе-хе, за имена такие– Вера, Надежда, Любовь? Что это за боги такие?

–Я читала,– смеётся Света, – что эта София жила вроде как в Греции⁴, «приняла мученическую смерть»…А имена у них были другие, эти уже потом дали. В Греции, там же вообще: бог плодородия, бог торговли, богиня войны…

Это когда было! Хотя многие считают, что в Эллинике живут по-древнему.

–«Смерть мученическую», хе-хе! Смерть, хе-хе, празднуют! Нам Иегова дал всего три праздника, – кущей, опресноков и седмиц.

Я и без того не выздоровела до конца, а тут мне стало трудно дышать, я беспрерывно сморкаюсь, глаза все проело простудными слезами. А в комнате, мало того, что закупорены все щёлочки, ещё и топится большой масляный радиатор в форме батареи (у него температура нагрева корпуса шестьдесят градусов!), на котором жарятся толстые белые носки, самая любимая одежда нашей Светы. Дышать становилось невозможно…

–Светочка, так мало тепла, его бы ещё перевернуть, чтобы тепла больше стало!

–Да что вы, что вы, так нельзя! – всерьёз пугается Света. – Масло вытечет, пожар будет!

–Масло, хе-хе, вытечет! А в Библии говорится только о нас, о «свидетелях»! Ну где, где в Библии баптисты, где пятидесятники⁵, где эти православные с их богами, – Николаем, Марией, Радужным? Идолы! А что он, идол? Висит, как икона на гвоздике, и никакого толку от неё нет!

И тут меня сотряс такой приступ кашля, что все испугались.

–Ванная направо, – испуганно говорит Света.– Может быть, тебе воды дать?

Я влетаю в ванную, защёлкиваю дверь, и тут же падаю на колени и крещусь. Мне до того плохо и страшно, что кажется, ещё минута, и я умру. Я долго остужаю водой просоленное лицо.

–Аллочка, у тебя температуры нет?– встревожено спрашивает Проповедница, и на этот раз она искренна.

Но меня всё равно заставляют читать вслух, а солёные слёзы разъедают глаза, мешают мне. Я даже голову над «учебниками» не могу наклонить, – сразу становится нечем дышать. Такова моя плата за молчаливое участие в кощунстве.

–Светочка, возьми молитву. И дай Иегова каждому здоровья для изучения Библии.

***

Я пришла домой, открыла Библию на книге пророка Иезекииля:

«И было ко мне слово Господне:

Сын человеческий! Были две женщины, дочери одной матери, и блудили они в Египте, блудили в своей молодости. Имена им: большой – Огола, а сестре её – Оголива. И были они Моими, и рождали сынов и дочерей; и именовалась Огола Самарией, а Оголива – Иерусалимом. И стала Огола блудить от Меня и пристрастилась к своим любовникам, к Ассирянам, соседям своим. И расточала блудодеяния свои. Сестра же её, Оголива, видела это и ещё развращённее была в любви своей, и блуждение её превзошло блуждение сестры её. И Я видел, что она осквернила себя и что у обеих их одна дорога».

Вот так Проповедница, Раиса Петровна Любезная, тётя Рай, раз и навсегда стала для меня Оголой. Я пробовала называть Оголивой Свету, но не прижилось. Хотя получается, что Оголива – это я.

И тут мой отчим вернулся с работы раньше, сильно пьяный. В таком состоянии он всегда жестоко задирал меня. Но я успела выскочить из дома, а то он обычно закрывал собою дверь, кричал:

–У меня – приказ!

Нет, он не был военным, офицером, обычным рядовым. Отчиму было чем хуже, тем лучше. Он страшно гордился, что ничего не добился в жизни, и уже два года работал грузчиком на мусоровозе. Ему почему-то нравилась такая странная ролевая игра: его жена – старший по званию, он – рядовой, а я – «дух». Хотя он служил в Германии в 1965 – 1967 годах, и никакой дедовщины тогда ещё не было! А мама считала, что я живу в «приличной» семье, поэтому должна сидеть дома и портить себе психику, слушая их грязные пьяные разборки.

А куда пойдёшь? Ни работы, ни учёбы. Как там у Виктора Цоя: «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти!» И пришлось мне принять приглашение Людмилы Дмитриевны.

–Погрейся, Аллочка. Попей чайку. Извини, что на хлебушек у меня нет для тебя колбаски.

И я сижу на кухне, где все четыре конфорки горят махровыми голубыми ромашками, пью вкусный крупнолистовой чай, заваренный прямо в большой белой чашке, с толстыми ломтями мягкого белого хлеба.

Мне всегда хотелось попить с Татьяной Ивановной чаю. Не потому, что я голодная,– просто это сближает. Мне всегда хотелось сделать для неё хоть что-нибудь хорошее. Как-то я принесла вафельный торт, но она сказала брюзгливо:

–Алла, я толстая, так что – никаких тортов…Ты лучше съешь его со своими друзьями.

И мне было стыдно признаться, что у меня нет друзей.

И кухню она всегда закрывала от меня своим могучим телом, как будто там было что-то секретное. И я подумала: а вдруг Людмилу Дмитриевну будут ругать за то, что она без спросу пустила меня в кухню?

Конечно же, она скучала, посетителей было мало. Она считала, что я прихожу её развлекать, а я просто метила на её место.

–Алла, а ты песни любишь? Я вот песни люблю, мне нравится Ярослав Евдокимов. И ещё «Золотое кольцо», «У церкви стояла карета» на стихи Лермонтова… Аллочка, а у тебя мальчик есть?

–Да нет, что вы!– пугаюсь я.

–Что же семья с тобой делает! Мальчик, чтобы общаться, а ты сразу думаешь, что с ним делать невесть что! Вот и друзей у тебя нет… А годы уходят, их не вернуть. Мне жаль тебя.

И зачем я сюда пришла? Но здесь всё же чуть лучше, чем с пьяным, орущим отчимом.

Сошлись чертовки на перекрёстке,

На перекрёстке трёх дорог.

Сошлись к полночи, и месяц жёсткий

Висел вверху, кривя свой рог.

Зинаида Гиппиус, «Мудрость»,1908.

На следующий день дали отопление. Я в своей тоске по нормальной жизни дошла до того, что утром пошла на станцию, где до одиннадцати прождала Татьяну Ивановну. Я была уверена, что она сегодня поедет на Кропоткинскую и возьмёт меня с собой. Вдруг в толпе мелькнул её кирпичный плащ, я кинулась туда, но это оказалась не она. И я проводила глазами поезд на 10.32, и ушла. В холоде горели жёлтые факелы деревьев.

Как же хорошо, что Татьяна Ивановна не пришла! Какой же дурой я тогда была!

Ближе к вечеру я пришла к Захаровой узнать насчёт работы, ведь прошла уже неделя. Отчим пришёл рано, был трезв, но спал. Если кто-то был дома, то мне приходилось отпрашиваться.

В штабе была какая-то противная бабёнка в очках и с хорошей завивкой, ровесница Захаровой; её звали Галя Кобзарь, она работала в администрации, и Татьяна Ивановна годилась ей в «страшные подруги». На Кобзарь была чёрная коротенькая юбочка, дешёвые чёрные чулки и осенние туфли, когда как все уже давно влезли в сапоги, а на Захаровой– объёмный серый пиджак, который она сама же себе и сшила; рукав распоролся по шву, и она его штопала.

Эта Кобзарь не поздоровалась, как будто я была вещью; домашнему животному и то уделяют больше внимания, – «ах, какой у вас пёсик, какая киска, как их зовут?!» В своём дневнике я назвала её «звонкоголосой сучкой». Эта Кобзарь была истеричная, неадекватная, совершенно не могла говорить спокойно, только подобострастно взвизгивала, а точнее, поскуливала, как преданная сучка:

–Тань! Твой сын!!! Всё будет так, как скажет Леонид Андреевич! – это был наш мэр.– Он же у тебя– юрист!!! А там нужны юристы! Напишем в листовке: «Дорогу молодым!!!»

–Да, – важно сказала Захарова,– Мишкина побыла один срок, и хватит! На пенсию пора.

–Тань, а на вас ничего нельзя накопать?

–У меня квартира трёхкомнатная пополам со свекровью, а так всё чисто. Я что, Галька, говорю? Либо не рожай детей, либо обеспечь их жильём. Вон бабки в газете жалуются, что дети их из квартиры выгоняют. Так они сами виноваты, что не обеспечили их жильём! А у меня есть трёхкомнатная квартира, и я её потом разменяю! Дети и родители должны жить отдельно! А в гости ходить – это, пожалуйста!

–Тань, поешь яблочка.

–Я их не люблю.

–Тань, а почему здесь нет телефона?

–На меня зол начальник УЭС, потому что я свой домашний телефон установила через прокуратуру! Я, Галька, ничего не боюсь! А здесь за телефон десять миллионов запросили!

А в наше время Узел связи предлагает установку бесплатно, и никто не берёт!

Кобзарь ушла в ванную, долго там возилась, а потом, не стесняясь меня, спросила:

–Тань, а у тебя нет ваты или тряпки? А то я прокладки забыла.

Да она и при мужике такое бы сказала!

Но всё на свете проходит, и наконец-то Кобзарь убралась восвояси. Её я, слава Богу, больше не видела никогда в жизни. После я узнала, что почти четверть века Кобзарь возглавляла «комитет одиноких матерей», что очень симптоматично. А когда интернет стал глобальным всепроникающим монстром, выдающим обо всех персонах информацию, я нашла Галину Николаевну в «чёрном списке нянь» с клеймом-формулировкой: «Ушла с заказа, оставила ребёнка, неадекватна».

Татьяна Ивановна насчёт моего трудоустройства сказала:

–Я там ещё не была. Слушай, о чём же твоя мать думает?

Когда мне было четырнадцать, мне пришлось нелегко. Для своей матери я стала чемоданом без ручки, который тяжело нести, а выбросить нельзя. Мама слышала звон, но не знала, где он, считая, что меня выгонят из школы сразу после девятого класса, она всё время кричала:

–Вот выкинут тебя, а ты у нас, значит, будешь книжки читать, музыку слушать, а я буду на тебя работать?!

Но сейчас я с её позволения вела тот самый образ жизни, который она мне предсказывала!

Почему-то агрессивные, жестокие люди одновременно очень заискивающие. В свои «светлые минуты» мама тихо причитала, успокаивая себя и меня:

–Может быть, у нас рядом что-то откроют! А может, ты замуж выйдешь, и муж будет тебя содержать! Главное, окончить школу, с одиннадцатью классами на работу берут!

Ничего не попишешь, моя семья была отсталой. В 90-е годы было веяние– все должны быть с высшим образованием, с любым. И моя школа отстала от жизни, делая акцент на точных науках, хотя инженеры уже были никому не нужны. Если только программисты…

Но все собирались штурмовать по-прежнему престижные, но никому не нужные вузы. Мама говорила мечтательно:

–Вот договорились бы вы все учиться в одном месте, и ездили бы туда вместе!

Но я не говорила ей, что на самом-то деле почти все пошли в Институт леса в Подлипках. Как она себе такое вообще представляла, ходить парами, как в детском саду?

Летом мама прочитала в «Комсомолке», что в МИФИ приглашаются студенты на платное дистанционное обучение. И мама стала меня агитировать:

–Ты ради смеха напиши туда, посмотрим, что получится!

Но физику я совсем не знала, так что ничего получиться не могло.

Но большей частью мама угрожала:

–Работать пойдёшь! Я вон с четырнадцати лет работаю, и ничего! ПТУ – такая же работа.

Только умерла вот она, не дотянув до пятидесяти.

Когда же я спрашивала, когда и куда мне выходить на работу, мама кричала:

–Работать она хочет! А что ты у нас, интересно, умеешь делать?

–Печати ставить… – растерянно отвечала я.

–Так это все умеют! А так – никто нигде не требуется!

Самое страшное, что она сама не знала, что от меня хотела. А отчим предлагал мне поступить в медицинское училище во Фрязино, откуда они забирали мусор. Медицина меня интересовала, но я не сдала бы экзамен по химии, я не помнила даже формулу винного спирта. Да и мама меня бы в город-спутник не отпустила.

Наверное, я сильно доставала Татьяну Ивановну. Просто я решила, что надо чаще к ней ходить, чтобы про меня не забыли.

–Как можно жить без работы! – сатанела Захарова.– Вот скажи мне, что ты днём сегодня делала? Попроси маму, пусть поставит тебя на учёт на бирже труда, будешь хоть пособие получать…Я и сама там стояла, и всех строила! Я никого не боюсь! Мне предлагали должности за минималку в месяц, но я говорила: мне уже сорок пять лет, и я не могу работать за такие деньги! Вон у меня брат с высшим образованием, а рубит мясо! А Юрий Любимов сегодня сказал: да как же можно не брать молодёжь на работу, сразу выбрасывать их из жизни! Слышала про режиссёра Юрия Любимова?

И тогда я, как дурочка, попросила взять меня ещё куда-нибудь «на экскурсию». Но Татьяна Ивановна сказала:

–Я завтра в Думу еду, вернусь поздно, никого с собой брать не могу.

А потом она вспомнила про выборы, своего сына, и голос её сразу потеплел:

–Вот хочешь, поагитируй за Вадика. Плачу пятьсот рублей за каждую поставленную подпись. А то единственная оплачиваемая работа, которая здесь будет, это в участковой избирательной комиссии, сто тысяч рублей. Сейчас я дам тебе листовочку, чтобы люди могли о нём узнать.

И она достала из ящика уже до боли знакомые мне отксерокопированные четвертушки листа. И тут лицо её исказила злоба:

–Это же надо было так похабно разрезать! Это всё Людмила! Одним махом резала! Как же теперь можно их кому-то показывать! Только выбросить!

Но дело ведь не в оформлении листовок, а в человеке!

А я стала бояться своей мамы. Начальница повысила ей зарплату, и она раздумала идти в дворники. Бабушка из домоуправления уволилась. За две недели они заработали 68 тысяч рублей. Мама была просто в шоке:

–Надо же, так тяжело и так мало!

…Я спросила её про биржу труда, и нарвалась на крик:

–А ты знаешь, что по закону тебе имеют право предложить работу в радиусе ста километров, где-нибудь в Ногинске?! Как ты туда ездить будешь? И почему у тебя такой кашель? Где ты была сегодня? Я у тебя все ботинки заберу!

И я глушила в горле кашель.

***

В пятницу я встретила Татьяну Ивановну на улице, и она пригласила меня на митинг на Театральной площади.

–Посоветуйся с мамой. Я не знаю, во сколько поеду, возможно, на 11.30.

Как же я обрадовалась! Но как же мне выбраться в выходной день, когда все дома? Я попробовала поговорить по-человечески с мамой, но не тут-то было.

–Можно мне завтра поехать в Москву с Татьяной Ивановной?

–Ну, конечно же, нет! – с самодовольной издёвкой сказала она. – Я так хочу! Какая тебе Москва? Там– трупы! Ехать куда-то с пятидесятилетней тёткой, которую я знать не знаю! Что ты всё с бабками водишься? И я не удивлюсь, если узнаю, что ты, пока я на работе, куда-нибудь уже съездила, и вернулась к моему приходу! Она тебе как мать родная, только на работу тебя не берёт, берёт своих! Или ты на работу устраиваться поедешь?

–А что, отпустила бы?– удивилась я.

–Если на работу, то я, может быть, с тобой бы поехала.

Какая же я была в эти выходные злая, как её ненавидела! Так и записала в своём дневнике: «Ненавижу её! С пятницы и надолго к ней зарождается холодная, глухая ненависть».

***

Октябрь был холодный-холодный. Если накануне лил дождь, то в бывший праздник, день Конституции СССР, было холодное солнце и высокое небо.

28 сентября начинается золотая осень, и липы за окном вспыхнули жёлтым фосфором, а клёны у реки медленно наливались оранжевым соком. Осень разряжала их щедро, но это зависит от химического состава почвы. А тополя уже совсем раздетые.

Сегодня мне на курсы библейского образования, но я решила отнестись к ним наплевательски. Я иду по сброшенным листьям американского клёна, чуть тронутым желтизной, а точнее…сединой, сединой ежегодной старости. Мне нужно положить Вике в ящик записку, потому что телефона у меня нет.

И опаздываю на четверть часа.

–А мы уже думали, что ты заболела и не придёшь, хотели уже расходиться, – сказала Света.

«Кто это «мы»?» – не поняла я.

–Крещение – это подданство! – гремит Огола в глубине квартиры. – И мы должны его иметь! От нас ничего больше не требуется, только иметь подданство! Сатана, который с детства стремится обратить ребёнка в какую-нибудь культовую религию! Надо крестить взрослых, которые осознают!

«Что это ещё за «крещение»? – поразилась я.– Если они станут к ним ко мне приставать, скажу, что мне – нельзя, что я – уже крещёная…»

Я всё никак не могла осознать, что существуют ещё какие-то враждебные православию течения.

Сегодня я подарила Злате коричневого зайца, которого кто-то сшил на уроке труда в младших классах. У нас лучшие работы выставляли в шкафу. А мы «проходили практику» у Раисы Ивановны, учителя начальных классов, и я попросила у неё этого зайца. И вот пригодился…

–Ты её балуешь,– замечает Света.

А мне просто хотелось сделать что-нибудь хорошее для моих новых,– как мне казалось, – подруг.

–Хочешь посмотреть нашу новую мебель? – шепчет Злата мне на ухо.

–Светочка, как же теперь у тебя уютно! – пищит Огола.

–Да, мы просто раньше думали, что куда-нибудь уедем, поэтому хорошей мебели и не покупали. А сейчас я просто не понимаю, ну зачем столько времени мы в этом себе отказывали?!

Старый диван, на котором Огола на первом уроке так приторно-противно пела «Пра-а-ви-ильно-о-о!» депортирован на кухню, на его место стал мягкий тёмно-зелёный, с валиками. Детская кроватка исчезла, на её место задвинули шкаф, а в освободившийся угол стал другой диван, поменьше. А ещё два кресла, и толстый «глазастый» палас в тон. И зачем я только делаю свои позорные, нищенские подарки?

На новом диване какая-то новая женщина, холёная, в каре мягких светлых волос, в красненьком костюмчике. Это – Саша, Александра из Ивантеевки, самая близкая подруга Оголы по собранию. И меня усаживают в серёдку: Огола – справа, Саша – слева. Какая-то технология НЛП?

–Ах, Аллочка, ты сегодня в юбочке пришла! – умиляется Огола, но рано. На мне просто широченная блузка моды прошлого года, коричневая, с крупным белым рисунком, похожая на короткое платье.

А юбку я принесла с собой, я носила её дома. В какие-то давно ушедшие года это было страшно модно,– индийские вещи и ткани. Огола и Саша по-матерински помогают мне натянуть её поверх моих нелепых, широких брюк, как будто я – немощная, и не могу сама переодеться.

–Алла посещает собрания? – осведомляется блондинка.

–Ещё нет, – говорит Огола.

«И посещать не собирается, – добавляю я мысленно. – А что это, интересно, такое?

–А родители твои! – восклицает Саша. – Будут конфликты из-за того, что мы – читаем!

–Да никто не знает! – раздражённо отмахиваюсь я.

Я только что пришла, а мне уже до смерти надоел этот разговор.

–Будут конфликты…– всё причитает Александра.– Есть ли тебе восемнадцать лет?

–Будет в ноябре,– отвечает Огола.

–Да,– Света расположилась в кресле у окна,– как говорится, человеку после восемнадцати лет уже никто не может указывать.

Но только не в моём случае. Я– бесправная рабыня. А мама, похоже, нарочно всё делает, чтобы у меня не было никаких связей с обществом, ничего своего.

–И, как сказано! – гремит Огола.– «Беззаконные будут истреблены с земли, а вероломные – искоренены из неё!» Когда родители не познают истины, то у человека нет шансов получить вечную жизнь! Вот, пожалуйста! – и она с гневом указала на меня перевёрнутой ладонью.

–А у ребёнка? – перебивает Света.

–Светочка, Злата твоя – деревце тоненькое, неокрепшее, она хоть как-то за тебя держится. А ты,– кричит мне Огола, – ты не виновата! Мы не живём под Моисеевым законом, и сейчас каждый отвечает только за себя! Ты не виновата, что они у тебя не познают истины, и тем самым подписали себе смертный приговор! А перед Иеговой за человека до восемнадцати лет отвечают его родители!

А вот в Англии и США совершеннолетие совсем позднее – в двадцать один год. А там как, а, Огола?

–Конечно, надо, – замечает Света, – чтобы и родители были в Господе.

–Алла, тебе просто больше надо просить у Иеговы! И он даст даром, ведь он– наш отец! Что ему нужно от нас? Да ничего! Света, тебе разве что-то нужно от Златы твоей? Да ничего! А после Армагеддона уже никто не будет звать мать матерью!

–Не будут называть мать матерью?! – поражается Света. – Да как же так!

Было видно, что это её задело.

–Светочка, мы все будем братьями и сёстрами, и звать друг друга по именам! Иегова даст всем нам новые имена! А родители наши – лишь проводники и няньки! Жизнь человеку даёт только Бог, а мать твоя – она просто половую потребность выполняла! И отцом-то никого называть нельзя, у нас один отец – Иегова. Титулы всё эти… Светочка, как там у тебя Злата? А ну давай её по Жёлтой книге⁶.

–Злата,– показывает на картинку Александра, – скажи нам, кто это?

–Принцесса, – хитро улыбаясь и склонив золотую головку на бок, отвечает девочка.

–А что она делает?

–Спасает малыша. Моисея.

Лучше бы русской истории с четырёх лет учили, а не еврейской! Рассказывали про Александра Невского, Дмитрия Донского, князя Владимира…

–Какая ты умница! Шура, возьми молитву.

Молитва– не нота.

–Иегова, прощай нам прегрешения наши, ибо знаешь ты: мы– несовершенны…

Обманчивое расслабление…всё так легко. Мы– несовершенны, вот и не приставай к нам! Всё скоро кончится!

–У Иеговы к нам – холодная любовь, – просвещает Александра.

–Довольно необычное сочетание,– задумчиво говорит Света. – Чтобы любовь, но холодная…

–Вечной жизни не достоин никто!– вскрикивает Огола. – Это– дар!

–Знаешь ли ты четыре вида любви?– таинственно шепчет Александра.

Я знала шесть «цветов любви»,– агапэ, эрос, людус, прагма, сторге, мания,– но сочла за лучшее промолчать.

–Агапэ, эрос, сторге, филие, – задумчиво играя очками в алой оправе, сказала Александра. – Агапэ – любовь Иеговы к нам. Филие – любовь к родителям. А сторге мы не разбирали…

–Да, Аллочка, – подхватывает Огола, – ты можешь это запомнить или записать. Много ценного рассказывается на наших конгрессах, – весенних, летних и осенних, – и ты, Аллочка, можешь быть на такой конгресс приглашена.

Все достали ручки, что-то пишут.

–Как же важно называть по имени! – волнуется Огола. – Господь – это господин, бог – власть, вон, сколько их, богов,– Николай, Мария! А тут – И-е-го-ва! Именем Иеговы нужно было клясться! А ведь как приятно, когда знают твоё имя! И когда мы к врачу идём, то всегда стараемся узнать, как обратиться,– Марь-Иванна! А попы имя Бога скрывают. Вот я, я – что? Да, я попа ненавижу за то, что он делает, как он грешит, но если поп будет слушать МЕНЯ! Я же не человека ненавижу, а его грех!

–Да,– эхом отзывается Александра,– ненавидеть надо грех в человеке.

–Ладан-то у них в церкви с наркотиками горит!

–Да-а?

–Потому там и душно так.

–Люди, которые крестик носят, они просто ничего не знают!– волнуется Света.

–Аллочка, мы никого не имеем права славить. Мы можем человека любить, уважать, но славить– только Иегову. А то раньше: слава, хе-хе, КПСС! После Армагеддона все перейдём на веадар, библейский лунный календарь,– забудем календарь наш языческий!

Света в прошлый раз выпросила у наставницы этот веадар, чтобы перерисовать и жить по нему. А сама Огола отксерила его из «Сторожевой башни». Тогда ещё сделать копию было дорого и трудно.

–Мы всегда удивляемся: почему это негодяй живёт долго? Да потому что Иегова говорит ему: поживи-ка ты здесь!

–Теперь я понимаю!– с благодарностью говорит Света.– У нас с мужем умер один хороший друг. И теперь я понимаю, что так для него– лучше.

–… или женщина, – продолжает Огола, – как она радовалась: «Я родила мальчика!» А он под забором пьяный валяется! А как она радовалась!

Тогда я ещё считала Оголу бездетной старой девой.

Наши занятия проходили весьма занимательно. Я читала несколько абзацев, а потом Огола начинала орать-визжать на вольную тему.

–Иегова до нас создал ангелов для выполнения его дел во Вселенной.

–Что же они там, звёзды моют?– пошутила Света.

–Исполняют дела Иеговы! – обиделась Огола. – Вот сейчас изобрели ракету с какой-то сверхзвуковой скоростью, а я думаю: полетит она себе, а ангел её ра-аз, хе-хе, и назад повернёт! «Одна тьма» – это сто тысяч, «две тьмы» -двести тысяч. В Армагеддоне будет 144 тысячи ангелов, потому что такая работа будет, что за раз и не управишься.

А может, она была и права. 16 ноября прошлого года, сразу после моего дня рождения, Россия запустила космический аппарат «Марс 1996А», который в сентябре текущего года должен был достигнуть поверхности красной планеты с целью доставки грунта (в прессе ещё переживали, что его радиоактивность может уничтожить всё живое). Ракета-носитель успешно взлетела, но когда достигнула орбиты Земли, её четвёртая ступень преждевременно загорелась и отбросила зонд в неизвестном направлении. Причиной аварии считается неисправность разгонного блока и объединённой системы управления станцией. Аппарат рухнул в Тихий океан между чилийским берегом и островом Пасхи. Он затонул с 270 граммами радиоактивного плутония-238 на борту. Чем не ангел с огненным мечом? Только почему наша станция, а не американская? Ведь их “Mars Pathfinder”, стартовав 4 декабря 1996, успешно доставил на красную поверхность первый в мире марсоход!

–А я ещё хочу добавить,– как школьница, говорит Света.– Мы в субботу были в Подлипках и проезжали мимо ракеты! Мне просто дико стало!

Огола и её подруга вскрикивают в унисон:

–Да! Это они боевую ракету выпотрошили и туда поставили!

–Какая дикость! Ну, поставили бы они этому Королёву памятник!

Тут уж я не выдерживаю:

–Почему «дикость»? Всё правильно! Почему на нашу страну всем можно нападать, а мы даже пригрозить не можем?

–Ну, ты подумай! – впервые при мне кричит Светлана. – Это всё равно, что на двери написать: «Не влезай, убьёт!»

Я в ответ тоже хочу ей что-то крикнуть, но lady in red решила выступить в почётной роли миротворца. Она по-матерински гладит меня по коленке и вкрадчиво говорит:

–Успокойся. Давай разберём такой пример: Вторая мировая война. Вот если бы наши советские солдаты убедили бы всех не идти на эту войну, а немецкие антифашисты уговорили бы вермахт!

–А до чего же жутко гудят немецкие самолёты!– причитает Огола.– И советскому лётчику давали награду, если он убьёт как можно больше немецких пилотов!

Характерно, что жалеют они фашистов, люфтваффе, а осуждают советских солдат, благодаря которым живут, дышат, что-то там проповедуют…

И я снова разбираю это невыносимо нудное «Познание», которое нужно всё время откладывать, чтобы искать разбросанные по всей Библии ссылки. Женщина в красном всё норовит мне помочь, но я ловко раскрываю свою Библию со множеством закладок на нужном месте.

–А ты хорошо разбираешься в книгах, – одобрительно говорит она. – А знаешь ли ты, что нельзя идти против начальства, потому что всякая власть – от Бога? А бунт против власти – бунт против Иеговы? За это был наказан Ленин: погибли его сын и дочь.

–Дети Ленина? – оживилась Огола.– От Крупской?

–Нет, Крупская была ему кто? Соратник, товарищ. А у Ленина были дети, и они погибли: сын в 1919 году, в девятнадцать лет. Со временем всё это, конечно, откроется.

Эту самую Александру я не видела больше никогда в жизни, и так и не узнала, чем она занималась. Но у неё была внешность и повадки учительницы,– они обычно любят стрижку каре и костюмчики. Но может быть, она была просто любительницей исторических разоблачительных статей. Что только не писали тогда в «Огоньке», «Аргументах и фактах»,– одно другого фантастичнее!

–«Люди, считающие Библию Словом Бога, не поклоняются Троице⁷, то есть богу в трёх лицах»,– прочла я и осеклась.

–«Почему люди, серьёзно относящиеся к Библии, не поклоняются Троице?» – как ни в чём не бывало, огласила вопрос Света.

–Почему? Слово «Троица» даже не упоминается в Библии! – возмущённо шипит Александра.

И я опускаю голову:

–Я не могу ответить на этот вопрос, – прошептала я.

–Давай разберём,– предлагает Александра.– Начнём с идолов, то есть с икон. Это Мария, Николай Чудотворец, Пантелеймон, – на этом её эрудиция смертельно обрывается. – Их обожествляют, целуют! Можно ли поклоняться этим идолам?

–Я не могу ответить на этот вопрос, – обречённо говорю я.

–Шура, может быть, Исайю? – предлагает Огола.

В дверь позвонили. Округлая Огола резко вскакивает и бежит за хозяйкой. Уже конец? Я тоже нерешительно поднимаюсь, но Огола возвращается и говорит:

–Светочка, я ведь чего встала. Я вчера встретила девушку, её тоже Света зовут. Она захотела изучать, но дома у неё возможности нет. И я дала ей твой адрес, – больше-то ведь не у кого! Я думала, что это она пришла. Ты уж меня извини.

А приходила соседка за ключом от общего балкона.

–Да ничего, ничего. Хорошо даже.

–Может быть, она придёт? Она такая чёрненькая и небольшого росточка. И мальчик у неё такой маленький, как Злата твоя.

Я же покорно читаю вслух пророка Исайю:

–«Поклоняться идолам – и смешно, и глупо. Кто сделал бога и вылил идола, не приносящего никакой пользы? Плотник, выбрав дерево, выделывает из него образ человека красивого вида, чтобы поставить его в доме. Он рубит себе кедры, берёт сосну и дуб, которые выберет между деревьями в лесу, садит ясень, а дождь возвращает его. И это служит человеку топливом, и часть из этого употребляет он на то, чтобы ему было тепло, и разводит огонь, и печёт хлеб. И из того же делает бога, и поклоняется ему, делает идола, и повергается перед ним. Часть дерева сожигает в огне, другою частью варит мясо в пищу, жарит жаркое и ест досыта, а также греется. А из остатков от того делает бога, идола своего, поклоняется ему, повергается перед ним и молится ему, и говорит: «Спаси меня, ибо ты бог мой!».

–Вот видишь, как, – змеёй шипит Александра.– И костёр разжёг, и мясо съел.

–Так можно ли поклоняться иконам-идолам?! – взвизгивают бабы в один голос.

–Нет,– тихо отвечаю я.

Я поняла, что лучше мне для виду сдаться, иначе меня заставят читать Библию до безумия. Собрались три чертовки из трёх разных городов!

–А поклоняться Троице?

–Нет.

С какими же победными улыбками они переглядывались!

–Не понимаешь? – ласково, как убогую, спрашивает Александра.

–Ничего, ничего, Шура; с Божьей помощью…

И тут меня осенило: да ничего они не поняли! Они же– зомбированные! Вот компьютер считается «умной машиной», а на самом-то деле не может отклониться от заложенной в него программы! И я вспомнила группу «Крематорий»:

Зомби играет на трубе– мы танцуем свои танцы.

Но, видит Бог, скоро, он отряхнёт прах с ног,

Плюнет в небо, и уйдёт, оставив нам свои сны.

Огола, понятное дело, рано или поздно уйдёт из моей жизни, оставив мне на память свой бред.

–Что ж, давайте возьмём молитву. Иегова, благослови Свете благополучно принять крещение…

Это как? Не захлебнуться во время погружения, что ли?

–Ты, Аллочка, не беспокойся, знание истины мы тебе привьём. Сатана будет мешать тебе изучать Библию через родителей!– безапелляционно заявила Огола.– Я проповедовала парню на остановке, и он мне начал про теорию Дарвина, про происхождение Вселенной из хаоса. «А что же тогда ботинки сами себя не сшили?» – «Ой, а правда!» «Так зайди к нам в «Спутник»!»– «Ладно, зайду!»… Значит, Алла, встретимся через неделю…

–Нет, я могу только через две.

–Хорошо. Ты на работу идёшь устраиваться?

–Нет, тут другое. Да меня и не возьмут никуда, мне же нет восемнадцати лет.

–А раньше брали,– удивилась Света. – На неполный рабочий день.

–Сейчас всё по-другому,– глубокомысленно изрекла Александра. – Теперь паспорта с четырнадцати лет дают. По телевизору показывали, как их Ельцин вручал. Мои соседи, армяне, мальчик в четырнадцать лет паспорт уже получил, а девочка старше, но получается, позже брата получит.

–Может быть, Алла, у тебя есть какой-нибудь вопрос? – с надеждой спросила Любезная.

А я из дерзкого озорства возьми и спроси про Оголу и Оголиву. Проповедница распахивает пророка Иезекииля и оглашает:

–«Сын человеческий! Были две женщины, дочери одной матери, и блудили они в Египте, блудили в своей молодости; там измяты груди их, и там растлили девственные сосцы их»,– хищно, нагло, со сладострастным упоением текстом читает «тёзка».

Я уже сама не рада, что это затеяла. И зачем в священной книге так много порнографии? Один сюжет об Иуде и Фамари из книги Бытия чего стоит!

–Так значит, тебя про блуд заинтересовало?– подозрительно и ехидно спрашивает Светлана.– Интересно только, почему?

–Ведь что такое беременность? – патетически восклицает Огола. – Это для родителей твоих– огорчение!

Я от стыда не смею поднять глаза, но говорю:

–Я просто хотела узнать, совпадает ли моё мнение с истиной, что блуд– это идолопоклонство?

–Да, совпадает! Это духовный блуд! Вавилонская блудница! Христианский мир! Ложная религия! Сатанинская ложь!

–А знаешь ли ты о Вавилонской башне?– снисходительно спрашивает Александра.– Недавно в Ираке археологи нашли её фундамент! Её построил Нимрод!

–А как же, читала в журнале «Мурзилка», когда это стало модно…

Я подхожу к специальной высокой подставке для кота, беру Ричика на руки, как младенца. Он выпучил свои тупые стеклянные голубые глаза, высунул толстый розовый язык и зашипел. Я испугалась и выронила его на пол.

–Алла! – укоризненно сказали Огола и Александра.– Он же тебя поцарапает. Он только Злате позволяет так с собой обращаться!

Дамы перемещаются на кухню восхищаться перестановкой, а я спешу уйти. Иду я уже по привычке вкруг, вдоль Пролетарского проспекта.

И тут случилось очевидное– невероятное.

Когда я познакомилась с Оголой, рядом с нами остановились светлые «Жигули», из окошка выглянул русый кудрявый мужчина лет сорока пяти с неприятным лошадиным лицом, и спросил, где улица Советская. Проповедница так страстно ему объяснила, что я решила, что она– щёлковская. И сейчас он же притормозил рядом со мной и спросил:

–Как проехать к Свете?

«Господи, – взмолилась я,– так неужели и он к ней «учиться» приехал? Как же Огола и его зазомбировала?!»

–Что?!!

–Где центр?

В тот день шептала мне вода:

Удач – всегда!..

А день… какой был день тогда?

Ах да – среда!

Владимир Высоцкий.

Ждать больше было нечего, и я отправилась в Москву одна. Я так мало ездила, и пригородные электрички были для меня такой экзотикой, что я за свои семнадцать лет никогда не видела контролёров! А тут неожиданно всё пришло в движение, все стали шарить по сумкам и карманам, а в проходе, как из-под земли, выросли двое высоких молодых мужчин в пятнистой форме. На проверенных билетах они ставили галочки.

А за окном стояла холодная и радостная осень, и в окна лилось октябрьское золото. И на пути в Москву ничего выдающегося не произошло: ни моего любимого исполнителя, ни того бедняги, собиравшего франки по курсу на операцию.

Приезд в столицу для меня– ритуал, словно я – провинциалка, приехавшая покорять её любой ценой. Я сошла с толпой в пасть метро, всё также «ритуально» приобрела два полупрозрачных зеленоватых жетона, спустилась на эскалаторе на красную Сокольническую ветку.

Но, увы, ехать мне было абсолютно некуда! Абсолютно! Мне нечего было делать в такой вожделенной Москве! И поэтому я решила съездить к своему будущему, как я тогда уповала, месту работы.

Я вышла на Кропоткинской, в районе которой, на Пречистенке, жили в 1925 году товарищ Шариков, доктор Борменталь и профессор Преображенский, покрутилась на Волхонке, посмотрела издали на золотящийся, как эта осень, храм Христа Спасителя. А к штабу не пошла, побоявшись заблудиться. И я решила, что оттачивание маршрута пока что ни к чему, ведь оформлять документы я туда пойду с Татьяной Ивановной.

И я вернулась на станцию. И как её только переименовать не хотели! И в Пречистенку, и в Храм Христа Спасителя, а уже в наше время – в Патриаршую. Но в честь русского революционера-анархиста Петра Алексеевича Кропоткина– всё равно звучнее всего. И Дворец Советов, как было до 1957 года – тоже неплохо.

В то время в метро было много торгашей, это сейчас всё запретили. Чем только не торговали! Газетами, билетами в театр, дипломами, трудовыми книжками. В то время ещё можно было подработать, продавая газеты.

На Кропоткинской стояла чистенькая, небольшого ростика бабушка в аккуратном тёмном платочке. Ей было, наверное, лет восемьдесят. Но главное – не это. Невзирая на её преклонный возраст, комплекцию, в ней чувствовалась громадная внутренняя сила и достоинство, которых не было и быть не могло ни у этой сектантской суки Оголы, ни у моей родной бабушки, в других современных мне бабках, жалующихся на судьбу и упивающихся своими горестями. Не будь у них их «маленькой пенсии», они были несчастнейшими из женщин!

Есть люди,– их немного, – после общения с которыми тебя надолго словно очищает светом. Вот эта бабушка была из таких. Она продавала газету «Молния» партии «Трудовая Россия» Виктора Ампилова и «Завтра», о которых я знала из «Московского комсомольца», который мы давно выписывали, как о диких и страшных, варварских, «фашистских».

Но, ни в этой замечательной бабушке, ни в её товаре ничего угрожающего не было, даже в этом «жупеле»– газете «Завтра». У неё даже логотип был добрый, детский, – с буковками из мультфильма «Ну, погоди!»

«Молния» стоила тысячу, «Завтра» – три. Это было много, я потом узнала, что везде– 2500– 2800 рублей. И я их купила, завозившись с нашими давным-давно обесценившимися деньгами.

–Давайте, я поддержу, – по-дружески предложила бабушка, и я увидела её тёмные старческие зубы, стёршиеся до основания.

Я пишу это, а прошло уже, страшно сказать, двадцать лет! Я ещё буду вспоминать многих людей из массовки моей жизни, которым тогда было семьдесят, и которых уже нет в живых! Почему-то так странно, – знать что стольких, пусть и случайных, но запомнившихся тебе людей, уже нет в живых…

Эх, как ни глупо и странно это звучит, но сейчас я всё бы отдала, чтобы узнать её имя и отчество! Хотя такие простые бабушки, всю жизнь верой и правдой пропахавшие на каком-нибудь заводе или фабрике, любят представляться одними именами, даже без «тёти» и «бабы». Просто, как ни избито это «звучит», «ничего случайного не бывает». И эта совершенно незначительная по всем параметрам встреча заложила вираж в моей судьбе!

Мне, как и всякой подмосковной провинциалке, очень нравился грохот и лязг метрополитена. Мне даже показалось, что лучи солнца, так ярко вспыхнувшей осени и храма Христа Спасителя золотят здесь всё под землёй. Никто не обращал на меня внимания, и не знал, что я – гадкая преступница, сбежавшая из дома. Я – как иголка в сене.

И вдруг над вагонной дверью я заметила стихи Окуджавы, которые меня как током ударили:

Пока земля ещё вертится,

Пока ещё ярок свет.

Господи, дай же Ты каждому

Чего у него нет…

На нашем родном Ярославском вокзале было пятнадцать путей и почти ни одного пригородного поезда! Я села в какой-то, внутри весь замусоренный, обшарпанный, словно бы забытый на путях, поезд, который, так и не набрав пассажиров, вскоре отправился в мои родные, как мне казалось, места.

Напротив меня устроились дед с бабкой. Им было хорошо за восемьдесят, и они не излучали того внутреннего света и силы, как та бабушка, продававшая газеты, наверняка– коренная москвичка. А дед вообще был очень противным, как приснопамятный Илья Аверьянович.

Судя по их беседе, они не были мужем и женой, просто случайно встретились, нашлись, близкие по возрасту, в московском броуновском движении.

Мимо прошли, нарочито противно скуля и мяукая, детишки-попрошайки, сироты. Но бабку их наигранный плач пронял до костей, и она вытащила из кошёлки пакетик из полиэтилена низкого давления, то есть очень плотный, – в такие в 80-е упаковывали годовые расчётные книжки по коммунальным платежам, – и очень медленно и горделиво отсчитала «бродячим артистам» гайдаровскую мелочь, которую уже четыре года нигде не брали, но ещё сдавали на почте за конверты и марки. Эх, старая курица! Ну, хочешь облагодетельствовать побирушек, дай им нормальные деньги, или не давай ничего!

–У меня и аккордеон есть, и мандолина, и контрабас, – грустно сказала женщина. – Я сыну покупала. Он у меня МГУ закончил, физик-ядерщик. Изуродовали его, болеет с двадцати семи лет, а сейчас ему шестьдесят. Вот так и мотаюсь. А мне восемьдесят четыре.

Она вышла ещё в Москве, а дед поехал со мною в область. И хотя я не помнила, какие ландшафты в наших краях, что-то мне не нравилось, и я беспомощно озиралась. А трансляция не работала! Невнятно бормотала.

–Вы куда едете? – вдруг спросил мой сосед.

–На Воронок!– гордо ответила я, решив, что ему просто не хватает общения.

–А он туда не ходит! – злорадно сказал дед, – седой, лохматой, с неприятной краснотой во всю старческую, шершавую щёку.– Это дорога на Загорск, на Александров. Я слышал про ваш Воронок.

И я в ужасе вышла вместе с ним в неизвестность.

–Вы с какого вокзала уезжали?– продолжал, как мне казалось, издеваться дед.– Это вам надо опять в Москву возвращаться. Узнайте в кассе, когда будет поезд.

И он ушёл, а я осталась на незнакомой станции, как птенец, выпавший из гнезда. Здесь было красиво, тихо, золотые деревья. На дороге лежал человек, – «пьяный, сонный аль убитый». Просто как в песне поётся: «На дальней станции сойду, трава – по пояс…»

Я перешла рельсы по точно такому же, как у нас на Воронке, деревянному настилу и по аккуратной лесенке взобралась уже на московскую платформу. Это была какая-то скромная, маленькая станция вроде нашего Воронка, Соколовской, Чкаловской,– как описывают их сейчас в Википедии, «с двумя боковыми платформами прямой формы». Сейчас их почти все перестроили, переложили, а тогда на московской стороне были сложенные из кирпичиков, аккуратные будки зарешёченных касс, крашенных в разные цвета. У нас на Воронке – жёлтые, а здесь– в рыже-коричневые. А на противоположных не было вообще никаких построек.

По платформе лениво прохаживалась женщина в серой шерстяной шапочке с рынка,– и у меня была точно такая же! Я спросила её:

–Это какая станция?

–Вон же написано! – раздражилась она.– Заветы Ильича!

Действительно, над красивой готической аркой были красивые белые буквы.

–А дальше что? – махнула я рукой вглубь области.

–Правда!– всё также раздражённо ответила женщина.

Все эти самые обыденные для нашей страны названия показались мне ужасно странными, как будто я залетела на другую планету. Впрочем, при моей оседлости, просто тюремной жизни на крошечном пятачке, соседняя с нашей железнодорожная ветка и вправду была другой планетой.

–А вы не знаете, как мне до Щёлкова доехать? – не отставала я.

Эта полная, небольшого роста аборигенка была сейчас для меня просто маяком в густом тумане, единственной надеждой.

–А что это такое?– страшно удивившись, пробасила женщина.

–Ну, город такой…– смущённо призналась я.

–Никогда не слышала. Это в Москве, Щёлковское шоссе?

–А это что за город? – спросила я, чтобы хоть как-то сориентироваться в пространстве-времени.

–Да разве это город! – презрительно молвила женщина.– Город– это Москва. А у нас так, посёлок…

И тут мимо нас, не сбавляя скорости, прогрохотала зелёная электричка! Я так надеялась сесть на неё и вернуться обратно в Москву, но не тут-то было! Она в Заветах Ильича не остановилась!

Для меня это был шок, лишний раз подтвердивший, что я попала, словно в фантастическом романе, в какой-то параллельный мир! И я впала в страшную панику, и решила: раз поезда здесь не останавливаются, пойду назад пешком!

Я спустилась с платформы и обречённо, но решительно, зашагала вдоль путей по камушкам. После я назвала в своём дневнике свой незапланированный марш-бросок via dolorosa – «скорбный путь». Кощунственно, конечно, ведь всё же это – о крёстном пути Христа.

Было где-то полвторого дня. Я немного успокоилась и рассудила, что ехала сюда от вокзала час, значит, не могла оказаться чересчур далеко. Я шла, молилась, обещая Господу, что «если выберусь отсюда, то поставлю в церкви свечку». Пришла беда, громовую свечу сулят, всё обошлось– грошовой не дождёшься.

Я о многом передумала, идя в тонкой подошве по острым камням железнодорожной насыпи. Я вспоминала Оголу, Свету, Татьяну Ивановну, и все они казались мне такими далёкими и недоступными!

А это были шикарные, красивейшие, прекраснейшие места! На той стороне– несколько невысоких, ещё зелёных бугорков. И золото, золото листвы! А мимо меня промчалась в сторону Москвы ещё одна электричка, показавшаяся такой же мёртвой, как и та, не остановившаяся на станции.

А рельсов стало больше, вот на запасном пути – коричневый товарный поезд. Я обогнула его длинное сочленённое тело и… увидела небольшой, как мне показалось, полустаночек и… людей на нём! А для меня это было в тот момент то же самое, что Робинзону Крузо найти Пятницу! А тут– целая неделя! Или– Двенадцать месяцев, как в моей любимой сказке!

И я деловито крикнула им:

–Это какая станция?

И все повернулись ко мне:

–Пушкино, – ответил молодой рыжевато-русый мужчина с усиками.

Это было легче,– про город Пушкино я слышала, Татьяна Ивановна постоянно моталась туда по партийным делам.

–А дальше что? – всё собирала я по кусочкам мозаику.

–Мамонтовка.

Это было ещё проще, там весь десятый класс проучилась в частной платной школе моя подруга Наташа Барсукова!

–А как до Воронка доехать? – спросила я, уже ни на что не рассчитывая.

–От Мытищ,– спокойно, как о вещи самой обыденной, ответил усач.– Ты иди сюда, что ты там-то стоишь? Вон там ход есть.

И действительно, сбоку была пристроена неудобная железная лесенка.

И я взошла на платформу, как, наверное, Афродита из пены на Кипрский берег. Впрочем, мне всегда нравилась Афина Паллада.

На мне была кожаная куртка, которую я носила уже четвёртый год, единственные широченные брюки трапецией и красивые полусапожки с чёрным искусственным мехом на высоких квадратных каблуках. Они были ровесницами куртке, их купила мне бабушка, а мама, помнится, спросила: «Ал, а ты как учишься-то? А то мы такие вещи тебе покупаем…» Не самая удачная обувь для хождения по железнодорожной насыпи. Шея туго обвязана старым коричневым платком. И опять навеяло:

Стою на полустаночке

В цветастом полушалочке,

А мимо пролетают поезда.

А рельсы-то, как водится,

У горизонта сходятся…

Мне запомнилось, что на «полустанке» было шесть человек, – четверо молодых мужчин, старый, очень противный, испитой дед и одна женщина, потерявшая облик: пропитая, прокуренная, страшная. Возможно, их было и больше, просто я перечислила тех, кого запомнила. Все они курили: усач, в приличной кожаной куртке, мой путеводитель, сидел на корточках, а их единственная «дама» со стрижкой «сэссон», в тренировочных штанах, в точно такой же мужской позе. От них шла агрессия, и я боялась их. Но кто ещё укажет мне дорогу домой?

–Мытищи, а там на Монино, Фрязево, Щёлково,– вновь сказал усатый.– Фря-зе-во. Там спросишь.

–Я с мамой поругалась и уехала,– сказала я, хотя едва их это сильно волновало.– Она меня в субботу в Москву не пустила. Так что родителей надо слушаться.

–А я когда перестал слушаться?– с издёвкой спросил усач своих друзей.– С пяти лет.

–Во, тут с родителями ругаются,– сказал тёмноволосый мужчина в старом спортивном костюме,– а тут не знаешь, куда ехать: то ли в Москву, то ли в Клязьму!

Ещё одно «инопланетное» название! Клязьма– это же наша щёлковская река!

–Во сколько ты уехала-то? – всё так же с издёвкой спросил усач.

–В 10.32.

–Что ж ты так с родителями поругалась?

Я не стала говорить, что мы почти каждый день ругались очень страшно, только я никуда не ездила, варясь в нашем жутком котле скандалов.

И все они от скуки страшно озаботились моей дальнейшей судьбой, обсуждая мои дальнейшие перспективы.

–До Мытищ она за двадцать минут доедет,– сказала всем женщина.

–А ты на автобусе. На сороковом,– уже по-братски посоветовал усатый.

–Да у меня денег нет…– стыдливо призналась я. У меня остались две синенькие сотки.

А я и не знала, что сороковой автобус ходит так далеко! Мы с Викой однажды ездили на нём в Ивантеевку.

–Нельзя от мамы уезжать без денег,– глумился противный дед,– длинный, нескладный.

–Да я что, знала, что ли?

Здесь все любили собак.

–Лайка – она с хвостом колечком? – оживлённо спросила женщина.

–Ему самому жрать нечего, а он ещё трёх собак держит!– с уважением сказал про кого-то усатый.

А я подумала: да как же такое бывает, что дома есть нечего, сейчас же не блокада! Лично мы очень много еды выбрасывали!

От Москвы прогрохотала пустая электричка. Да что ж они здесь все такие «нежилые», неживые, как в страшном фантастическом фильме!

–А этот куда поехал? – с тоской в голосе спросила я своих «спасителей».

–А он в парк пошёл,– по-братски объяснил усатый, мой «опекун».

Мужчина в тренировочном костюме, тот самый, который не знал, куда ему ехать, стал рассказывать про субботнюю ссору с женой, перемеживая всё запредельным матом. Оказалось, что он освобождал в 1995 году Буддённовск от Басаева.

Мы были одни, а тут на заброшенную, как мне показалось с перепугу, платформу, стал подтягиваться народ. Просто было «окно» в расписании, а я о таком даже не знала.

Мимо нас прошла девушка в очень короткой белой юбочке. Мне казалось, что мой усач засмотрится на её изящные, тонкие ножки в прозрачных серых колготках, а он на неё даже внимания не обратил, что удивительно!

Но вот откуда-то издалека приехал мой поезд.

–Смотри, опять не проспи,– сказал усатый.– Значит, тебе на…

Я села в последний вагон напротив женщины в шерстяной шапочке и доверчиво спросила её:

–А когда будут Мытищи?

–Я вам сообщу,– очень любезно пообещала она.

Следом за мною вошёл высокий тёмноволосый мужчина с густой пышной бородой и чёрной шерстяной шапочке,– он был из тех, стоящих на платформе. Он кивнул мне и сказал от души:

–Удачи!

–Спасибо.

Бородач предлагал немногочисленным дневным пассажирам газету «Мир новостей», а я жадно уставилась в окно на совершенно новые для себя места. Вот уплыли два маленьких домика в жёлтых деревьях, церковь. Здесь было очень красиво, лиственно, лесисто. Мамонтовская, где училась в частной школе Наташа, Клязьма, куда, видно, к мамочке, собирался ехать матерщинник из Буддённовска, Тарасовская, Челюскинская, Строитель… Как всё это странно, как это ни глупо.

–Следующая – ваша, – сказала мне женщина напротив.

–Спасибо.

Я ринулась в тамбур и, еле-еле дождавшись, выскочила на платформу у самого подножия знаменитого моста. Ух ты, Мытищи! Всё в фирменные алых тонах! Я кинулась к полному мужчине с усами, который здесь работал, -торговал али ещё что:

–Как до Воронка доехать?!!

–Иди вон туда, на первую платформу,– по-отечески показал он.

Только мне никто не сказал, что на Пушкино иногда тоже отправляют поезда с этой же платформы, а не с родной второй, а то было бы дело!

Но я доехала без приключений. Написала вечером в своём дневнике: «Вечная слава Мытищам! Да здравствуют Подлипки, Болшево! Благословляются ныне, присно и вовеки веков Валентиновка, Загорянка и Соколовка! Воронок!!!»

Я вернулась в половине пятого вечера и отчим, – трезвый, – с издёвкой спросил:

–Ты на работу, что ли, устроилась? Я ещё в двенадцать часов пришёл!

Но он меня не выдал.

***

Уж не бронхит ли у меня? В дождливые ночи, всегда в пять часов утра, нападает кашель. Хорошо, что мама ничего не слышит, иначе устроила бы скандал.

Да нет, это– фарингит. Горло может и не болеть, а кашель – утренний, затяжной, мучительный.

***

На следующее утро я была под таким впечатлением, будто побывала где-нибудь в Японии, у подножья горы Фудзияма. Я раскрыла «Малый атлас СССР», и, как очарованная, уставилась на карту «Окрестности Москвы». Меня заворожили названия городов и посёлков, очень хотелось везде побывать, но это было невозможно!

А уж как меня впечатлили «покупочки мои»,– «оппозиционная пресса»! «Молния» «Трудовой России» – ничего особенного, разве только смелый политический юмор. Зато «Завтра»…Я и не знала, что бывают такие газеты,– интеллектуальные, без грамма пошлости, в отличие от всеми любимого «Московского комсомольца»! Передовица Александра Проханова «Пётр Первый, Сталин и скоморох Бориска», карикатура Геннадия Животова, где чеченский чабан погонял баранов с мордами наших правителей. Он был так мастерски прорисован, что, казался живым со своими овечками, вот-вот соскочит со страницы!

Полоса «Символ веры» в честь семидесятилетия со дня рождения приснопамятного митрополита Иоанна, о котором знала из «Дикого поля» Невзорова, просто за сердце схватила, хотя я почти никогда не была в церкви.

Там была и литературная страничка «Круг чтения», и стихотворение Игоря Ляпина «Гимн Советского Союза». «В электричке полусонной», неприятно напомнило о той пустой, замусоренной, обшарпанной, на которой я попала в Заветы Ильича, но и нейтрализовало тягостные впечатления:

Кто-то спал, а кто-то слушал,

Кто-то слушал и дремал.

И тоже было солнечно, драгоценно и холодно, и утреннее солнце золотило верхушки наших старых тополей. Я написала записку Татьяне Ивановне, бывающую в Москве регулярно,– попросила покупать для меня газету «Завтра» (разумеется, с отдачей денег), но она мою просьбу проигнорировала, как игнорировала всё, со мною связанное, такой надоедливой.

Я отнесла записку рано утром, как в сентябре– открытку с поздравлением, и больше никуда в тот день не выходила, так как боялась маминого гнева, издёвок и доноса отчима. А он снова пришёл трезвым, и опять стал издеваться!

***

В субботу мама принесла газету «Русский порядок»:

–Понаехали фашисты в беретах, говорят мне: «Возьмите, девушка». Я взяла. А мальчишки,– лет двенадцати, – бегают по рынку, раздают. Заплатили им, наверное. Вот тебе бы такую работу!

Опять её странные мечты! Но, в то время за всякие партийные работы ничего не платили. Сейчас хоть стали, – копейки. То ли деньги появились, то ли совесть. Или всё сразу.

Это издание оставило тяжёлое впечатление. В детстве я очень любила Первомай с флажками и шариками, а там сообщалось, что наши канувшие в Лету демонстрации взяты от древних ацтеков, где жрец на ступеньках Мавзолея, подобному нашему на Красной площади, сдирала с человека кожу, надевал её на себя, и носил, пока она на нём не сгниёт.

***

Я сказала Оголе, что смогу встретиться с ними через две недели, потому что мой отчим на двадцать четыре дня уходил в отпуск. Пойти к Свете с раннего утра я не могла,– это подозрительно. Почему-то перенести на другой день, на послеобеденное время, мне и в голову не пришло.

Я, как всегда, тянула до последнего, и только в понедельник, уже во второй половине дня, написала записку:

«Дорогая Света! Передай, пожалуйста, мои извинения Раисе и Александре, но я не смогу прийти завтра на изучение Библии (по семейным обстоятельствам). Занятия не смогу посещать до 18 ноября. Алла».

У Светы была тамбурная дверь, и я сунула записку в щель. Почтовый ящик она проверяла регулярно, так как состояла в переписке. Но я подумала: вдруг сегодня она уже не станет? А с «тамбурными» соседями она дружит, ей всё отдадут.

Какой же я тогда была дикой, потому что по злой воле матери всё время сидела дома! Нет бы просто зайти, поговорить, – тем более, что мне очень нравилась Света, и я ходила на занятия… не совсем из-за неё, просто от тотального и фатального одиночества. Я же боялась столкнуться со Светой во дворе!

А всё облетело и будто вымерло.

А на следующий день случилось что-то странное. После обеда в дверь заколотили, затрезвонили. Отчим открыл, и какая-то бабка заголосила:

–А Барсукова Галина здесь живёт? Это – девятнадцатый дом?

–Он у речки,– сказал отчим.

Но никакого дома № 19 по нашей улице не было. Самый последний– это № 18\2, а по нечётной стороне -№ 17/3, а дальше, за железной дорогой– уже колхозные поля.

Как же я тогда испугалась! Я решила, что Огола выслала мне вослед разведку. Сейчас это смешно, а тогда было жутко. Но я боялась не их, а матери. Какой скандал она мне устроила бы! Я ещё не знала, что при всей своей навязчивости «свидетели Иеговы» ко всему и ко всем равнодушны. Не хочешь общаться с ними– не надо, никто тебя преследовать не станет.

В среду я стояла на площади у киоска, как вдруг услышала:

–Приветик! Не узнаёшь, что ли?

Зелёные глаза, сухое бледное лицо, розовая помада, волосы полностью убраны под модный чёрный беретик. Света! А внизу – Злата, «упакованная» в зелёный с малиновым космический скафандрик-комбинезон.

–А кто у меня на квартире занимался? Знаешь, а Раиса сама не пришла,– заболела, что ли? У неё– давление, да и возраст, конечно…

Эх, пропустить такую возможность, – пообщаться со Светой наедине, без этой ненормальной!

–Значит, тогда до восемнадцатого. Будет у нас такая… передышка.

–А я уже переживала, думала– подвела людей…

–Да что ты, что ты, прекрати! – Я снова смущённо уставилась в витрину, где лежали отрывные календари, как Света снова окликнула меня:– Ал, вот забыла тебе отдать,– и вручила мне яркий глянцевый буклет «Будут ли все люди когда-нибудь любить друг друга?»– Сейчас наша благая весть прошла по миру, вот мы всем раздаём…

Дома отчим спросил меня:

–Что, газету купила?

–Нет, это у нас тут секта всем бесплатно раздаёт. У меня уже целая пачка.

–А почему мне никто ничего не даёт? Дай посмотреть!

И я написала в своём дневнике: «Я знаю, что в секте меня любят. Света так нежно простилась со мной, что сердце не могло не дрогнуть». Какая чушь! Это просто «бомбардировка любовью»!

А мне всё равно надо было обдумать, что же со мною случилось.

Зачем я вас, мой родненький, узнала?

Зачем, зачем я полюбила вас?

Ведь раньше-то я этого не знала,

Теперь же я страдаю каждый час!

Из песни «Я милого узнаю по походке».

Я никогда не забуду этот холодный и серый октябрьский день, понедельник, когда отчим пошёл в отпуск, а я, как и всю мою короткую жизнь, не знала, чем себя занять. Я сидела за столом в своей маленькой комнатке и пыталась читать японские новеллы в толстом сборнике, но они были скучные, а точнее – не по зубам, мне не по возрасту, ещё недоступные моему пониманию.

Было очень пасмурно, ветер жестоко рвал износившуюся за лето листву. Мне стыдно и страшно вспоминать сейчас, но я не выносила, когда мои родители были в будний день дома, у меня была с ними просто какая-то биохимическая несовместимость! И не только у меня, но и у всех моих одноклассников! Это же ужас какой-то! Просто это бесовское, чёрное время, древнейшее китайское проклятие – жизнь в эпоху перемен, разрезало нас, отцов и детей, наше жизненное кредо, жестоким острым мечом, и мы отталкивались друг от друга, хотя и были разными полюсами! Простой пример: родители – за соборность, дети – за индивидуализм. И это притом, что я, Вика, Наташа и в некоторой степени Лиза были устаревшими людьми! Конформистами, диссидентами в новом российском обществе. (А диссидент – это ещё и сектант!)

И самое страшное, что и мама, и отчим считали такое моё патологическое состояние совершенно нормальным, и понимали, как мне тяжело с ними! И извинялись за то, что сидят со мною в одной квартире!

Несколько лет, ещё с советского времени, отчим работал грузчиком на базе в Хотове, но его уволили, и он еле устроился на хлопчато-бумажный комбинат (мой дед трудился там на старой фабрике, а отчим– на новой). Он проработал там года три, и каждое лето их отправляли в трёхмесячный отпуск. Мама говорила мне шёпотом, очень сочувствуя:

–У меня для тебя плохие новости– наш Вова опять идёт в отпуск на всё лето!

А я все каникулы тупо ходила по своей крохотной комнатке кругами и из угла в угол, как по камере-одиночке. Хотя почему «как»? Это и была моя страшная тюремная камера! Я там такие мощные икроножные мышцы себе накачала, будто была мастером спорта по спортивной ходьбе!

Но, как же я тосковала по своим новым знакомым, как мне хотелось с ними дружить, хотя я и понимала своим скудным семнадцатилетним умишком, что они люди – непутёвые, опасные, и даже криминальные. Да, они отнеслись ко мне как к неразумной младшей сестрёнке, но это днём и в людном месте, а что было бы ночью на безлюдье?

В субботу, в серый пасмурный день, моя смертная тоска достигла своего апогея. Я смотрела в окно, выходившее на южную сторону, – между домами можно было выйти к железнодорожной насыпи, и думала: куда я сейчас смотрю, есть ли там Пушкино, и есть ли там сейчас они? Нет, Пушкино – позади нашего дома, с запада.

Я поражалась самой себе: я ненавидела, когда мои родители по выходным, или в будни вечером, пили водку и «говорили за жизнь», всю свою муть и слизь. Но я хотела дружить с теми, кто ещё хуже!

А ещё я влюбилась. В того самого бородача, что торговал бульварной прессой и так искренне пожелал мне удачи. А лет ему было, наверное, уже тридцать пять – сорок пять. И чего я только не навыдумывала! Да и что я в своей глухой изоляции вообразить могла, только прочитанное в книжках да увиденное в кино! О семнадцать лет, возраст любви, а тут – полный вакуум! А на безрыбье и рак– рыба.

Но на следующей неделе ветер разогнал тучи. В первой половине дня я стояла на углу своего дома. А мимо нас все ходили со станции. И ко мне подошёл молодой парень, темноволосый, с грубыми, как и у всех в 90-е годы, чертами лица, и очень вежливо спросил, как пройти в центр.

Нет, никакого чуда не произошло. Просто этот парень показался мне героем нашего времени. Он был похож на тех ребят из автопробега. А символом нашей эпохи, с которого «надо делать жизнь», совсем скоро был назначен Данила Багров, так похожий на этого случайного прохожего.

Этот парень куда больше подходил для персонажа моих девичьих грёз, но я выдумала себе любовь к тому торговцу газетами! Если уж мне не давали жить в реальности!

***

В двадцатых числах улицы уже слегка выткались снегом. Все листья давно опали, только белые акации под окном кутались в лохмотья и погремушки сухих коричневых стручков. Своё платье они надевали позже всех, и до самого мая стояли голые и чёрные, и смеялись над теми, кто считал, что они погибли.

Я встала в восемь, хотя могла бы не пробуждаться вообще. Проснулась в серых дряхлых сумерках. Мама лазила в кладовку, что была в моей комнате, а потом положила на меня своё серо-ворсистое пальто. Я с раздражением подумала, что она опять будет его носить, хотя и ненавидит, и попрекать им нас с отчимом. Бабушка в марте купила ей модное, кожаное, с капюшоном на меху, но мама его не надевала: «Оно слишком тяжёлое!» Ей нравилось быть страдалицей.

А к концу недели всё растаяло, пошёл серый дождь. Днём я шла мимо нашего партийного штаба,– там что-то громко печатали. А Татьяна Ивановна заметила меня и крикнула из окна:

–Алка! Иди сюда! Ты чего не приходишь? Ты газету читала? Скоро суд, нужны ксерокопии сберегательных книжек. Зайди, или завтра зайдёшь? А насчёт работы… Оказалось, эта девчонка,– Татьяна её зовут,– в больнице лежала, и увольняться не собирается. И никто там не требуется. Я говорю: что же вы мне голову морочили?

Наверное, Захарова просто не захотела со мною связываться из-за моей вздорной матери, вот и выдумала всё это.

А дома я заплакала. Вам это покажется глупым и странным, но для меня эта работа была – как свет в окошке!

Мама, хотя я не доверяла ей и никогда не откровенничала, всегда была прозорлива. Она догадалась, что случилось, и сказала:

–Ну, не взяли тебя в штаб работать, и плевать на них! У тебя ещё вся жизнь впереди!

Дней десять назад районная газета поместила объявление: «Все, кто имел вклады в Сбербанке, приходите к нам (и адрес штаба). При себе иметь паспорт, ксерокопию сберкнижки и бумагу».

Общество обманутых вкладчиков собиралось подавать коллективный иск от имени двух тысяч человек, в том числе давно умерших.

Когда я сказала, что надо бы сделать ксерокопии, мама ответила лениво:

–Ну и где их делают? Только по блату. И это дорого. А вот если бы ты сказала мне раньше, я бы сделала тебе ксерокс в Пенсионном фонде, и совершенно бесплатно!

В субботу я зашла в наше Общество обманутых вкладчиков, что-то уточнить. Сын Татьяны Ивановны, Вадим, сидел спиной к посетителям, и, не поднимая головы, готовил списки истцов. Какой же у него был беззащитный, прямо-таки детский затылок, покрытый русым пушком!

Меня довольно быстро вытурили оттуда. Снова пошёл очень густой, октябрьский снег, многообещающий, праздничный, – густые, как волосы, травы, поседели. Утро туманное, утро седое. Первая встреча – последняя встреча…

У нас всегда была большая, по современным меркам, семья, поэтому меня не учили вести хозяйство, никогда не заставляли ничего делать. А тут в воскресенье меня отправили за батоном! Это, наверное, чтобы я не скучала.

В булочной многие набирали сласти. Мимо меня прошли две девушки лет двадцати с небольшим, они радостно смеялись, и одна из них сказала:

–Надо торт купить или ещё что-нибудь.

Вроде пустое, а как я из-за них расстроилась, как я им позавидовала! У всех есть друзья и родственники, к которым они ходят в гости по воскресеньям, – и у Вики, и у Лизы, и у Светы из секты. Только я по выходным помышляю о верёвке и мыле! Мои родители – тоскливые, унылые, ограниченные, отсталые люди, по доброй воле засоленные, как огурцы в бочке! И я должна разделять их страшную судьбу!

…Татьяна Ивановна, когда в сентябре заходила ко мне, сказала:

–Я тебе в ящик письмо положила, думала – суббота, никого нет.

–А мы никуда не ходим, некуда,– не удержалась я.

Мама, разумеется, подслушивала под дверью, но этого не услышала, иначе она мне устроила бы! Она, наоборот, сказала тогда удивлённо:

–Разговор у вас какой дружеский! А тётка эта – не еврейка? А то у неё такой нос хищный!..

Татьяна Ивановна тогда пришла ко мне после своего дня рождения, – ей исполнилось сорок шесть лет. Утром я сунула ей в почтовый ящик по месту службы открытку с поздравлением, но она оказалась недовольна, допрос мне учинила, как будто я выведала какую-то её грязную тайну:

–Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?

–Догадалась.

–Ну как можно догадаться? Кто тебе сказал?

И мне пришлось признаться, что я подсмотрела дату её рождения в книге регистрации обманутых вкладчиков Сбербанка:

–Так значит, в нашем журнале…

Но дело тут не в её возрасте,– Захарова никогда ни от кого не скрывала, сколько ей лет, она, выступая перед доверившимися ей старушками, всегда рассказывала свою биографию:

–Я родилась сорок пять лет назад в нашем щёлковском роддоме…

***

А с понедельника я стала заморачиваться с ксерокопиями сберкнижек для суда. Это сейчас у меня есть многофункциональное устройство 3-в-1,– принтер, сканер и копир, а тогда эти аппаратики по отдельности стоили целое состояние, – впрочем, как и сейчас– струйные картриджи.

Но сначала я пошла к бабушке на Парковую улицу, где родилась, просить для суда обесценившиеся сберкнижки. И она, и я, и мама, и дед, всё ещё считали, что это – ценный документ, который никому нельзя доверять, а на деле это была просто макулатура. Я еле объяснила бабушке, что записала нас всех в Общество обманутых вкладчиков Сбербанка, что будет суд. Бабушка ужасно разволновалась и всё повторяла, как дурочка:

–А кто тебе пообещал? Кто тебя обязал?

Но всё-таки дала,– пепельно-серые и ядовито-голубые.

И я вспомнила, как какая-то не старая ещё женщина спросила Татьяну Ивановну:

–А есть надежда?

–Будем бороться. А то вы все думаете, что вы будете сидеть, и вам всё отдадут. Нет, вы должны ходить на заседания…

Я снова зашла в штаб,– куда ж я без него! Там теперь были очереди из пожилых женщин в разноцветных драповых пальто с меховыми воротниками и вязаных беретках. Я пожаловалась Татьяне Ивановне на трудности, и одна такая дамочка в сером пальто и серой беретке сказала доброжелательно:

–Девушка, я только что сделала ксерокс в здании суда, в комнате 211, по 2000 рублей за лист!

И я пошла в битком набитый суд, но там даже комнаты такой не было! Но, может быть, посетительница имела в виду наш старый нарсуд, который бизнес давно разорвал на клочки, и где уже давно никого не судили? В субботу Виктор Борисович отсылал всех на почту, но белокурая оператор связи крайне нелюбезно сказала мне, что аппарат сломался.

И я опять пошла к Татьяне Ивановне, которая на сей раз сидела одна. Она злобно надула свои и без того толстые, хомячьи щёки и выдала:

–Завтра я в последний раз поеду в Пушкино, но если и там ксерокс не работает, тогда хана.

–Меня за это убьют, если я отдам книжки, – по-детски призналась я.

И Захарова, как кашалот, выпустила из себя маленький фонтанчик вовсю кипящей в ней злобы:

–Я просто делаю любезность, но если не надо, то, пожалуйста, сами!

–Нет, нужно!– испугалась я.

Я пожаловалась на маму, посетовав, что в начале октября она не пустила меня на митинг.

–Ничего, я и одна хорошо съездила!– рявкнула Захарова. – Что за мать у тебя такая? Я в восемнадцать лет везде ездила одна! Вон, набирай девчонок и катайся, – что в этом Щёлкове делать! У нас ребята молодые приходят и просят: скажите, когда митинг будет! Может, тебе отец сможет помочь?

–Нет, она всех раздавила, как каток.

Летом Захарова, однако, говорила другое:

–А ты не могла бы выезжать? Вот у нас каждую первую субботу месяца выступление нашего лидера в Парламентском центре на Цветном бульваре. Надо тебя свозить…

–Это от меня не зависит.

–Маму надо слушаться,– наставительно сказала Татьяна Ивановна.

А если она ведёт меня в никуда?

А в июне она приглашала меня поехать с ней наблюдателем в Нижний Новгород за 25 000 рублей. «Я не могу…»– «Знаю, мамка не пустит!»

–Аллочка, – раздражённо, еле сдерживая себя, сказала Захарова, – уйди, пожалуйста, мне работать надо.

На улице было мрачно, голо. Как в начале 90-х. Всегда мне было тоскливо в это время, всегда одиноко.

А уж как бабки с дедками после объявления активизировались! Я хотела стать разведчиком, и мне пришлось теперь дешифровальщиком работать. Вот противный седой дед на углу у магазина:

–А где здесь пенсионный? В газете писали…

И я расшифровала, что он ищет наш штаб.

А во дворе соседнего дома – ненормально весёлая бабка, похожая за злую колдунью Бастинду, кричит играющим детям:

–Мальчики, а где здесь пенсионный?

Да они и слова-то такого не знают! И почему все зовут Общество вкладчиков так, это же неправильно!

Я же в ужасе ждала вечера: вот придёт, как всегда, бабушка, а она любит докладывать, доносить, потребует предъявить сберегательные книжки, а у меня их нет! Она уже прибегала в обед, спрашивала, где они.

И точно. Бабушка явилась с проверкой в семь вечера, зашепталась в коридоре. Она тут же ушла, и мама ворвалась с криком:

–Ты зачем это книжки взяла? Что ты лезешь, куда тебя не просят? И ты веришь? Я – не верю! Это– не твоё дело!

–Я взяла, чтобы отксерокопировать.

–Да-а? И откуда у тебя деньги?

Но Бог миловал, и она не попросила меня их предъявить. В этот сумрачный позднеосенний день мама всё-таки нашла мне работу:

–Сегодня Эвелина спросила, не нужна ли тебе какая-нибудь работа. И я сказала: «Хорошо бы устроить её в библиотеку». И тогда она стала звонить Сидоровой, председателю Комитета по культуре. Представляешь, Ал, они с ней – как сёстры!

–Да, это очень хорошо,– вяло попыталась я настроить себя.– Пусть и гроши, но – свои.

Работать в библиотеке мне совершенно не хотелось, но я не смела ослушаться, имея за собой чувство вины. А мама что-то очень уж зацепилась за эту идею.

А назавтра всё было нормально: в Пушкино ксерокс работал, Татьяна Ивановна копии сделала, книжки привезла, а я вернула бабушке её обесценившиеся сокровища.

***

В последний день октября я по-свойски, как к себе домой, словно бы они были мне тётушкой с двоюродной бабушкой, зашла в штаб партии. Там были и Соколова, и Захарова. Первая ожидала посетителей, а вторая возилась в дальней комнате. Только сегодня, на мою беду, они решили меня повоспитывать, а может, просто выжить из своих владений, чтобы я им больше не докучала.

–Ну, Алла, как дела? – спросила старушка.

–Плохо!

И стала жаловаться на жестокость матери, одиночество и подписку о невыезде.

–Что же тебе так в Пушкино понравилось? – удивлялась Соколова. – Ты лучше съезди в Сергиев Посад или Абрамцево.

–А как туда попасть?

–А поезд есть на Сергиев-Посад. Тань, ну что это такое! Совсем девчонка к жизни не приспособлена! И мальчика у тебя нет! Человек дожил до восемнадцати лет только чтобы узнать, как куда доехать! А годы идут, их не вернёшь. Ты маме скажи: у меня жизнь – одна, и у тебя – одна.

А потом они накинулись на меня, что нельзя сидеть без дела. Я не стала говорить про библиотеку, потому что это ещё было вилами на воде писано.

–А вот моя внучка, Аллочка, учится в колледже!

–Люд, но ведь сколько ты ей копила на этот колледж! Ал, вот пошла бы ты сразу после школы на курсы и работала бы уже бухгалтером! Твоя мать может заплатить?

–Нет, не может.

–Аллочка, а ты какой язык в школе изучала?

–Английский.

–Люд, да ты что ерунду говоришь, она что, переводчиком пойдёт?

–Но я же пробовала стать дворником, а меня не взяли!

–Ну да, дворником, это, конечно, для пенсионеров. Было бы тебе восемнадцать лет…

–Я вообще никогда не хотела взрослеть.

–Что же, так и хочешь навсегда остаться пятнадцатилетней?

–Почему именно «пятнадцатилетней»?

–Давай, Аллочка, взрослей.

–Слушай, Алка, а сходи-ка ты в республиканский колледж! Там на бухгалтеров обучают.

–Таня, там такие хорошие люди! – с придыханием сказала Соколова.

Колледж в моём понятии было что-то страшное, какой-то отстой.

–Мне жаль тебя, – выдала Соколова.– Такая девчонка пропадает! У тебя больные глаза. Давай выздоравливай! А о том, что сейчас не важно, ты подумай на досуге. Жду тебя с хорошими вестями.

И я поняла, что путь мне туда теперь заказан, потому что ожидаемых вестей я не могла им принести. Я, болтающаяся без дела, просто оскверняю их собой, таких серьёзных и занятых. Идти проситься на учёбу в середине учебного года! Правда, в учебном центре, бывшем ПТУ, а уже в наше время – инновационном колледже, было много нереально дорогих курсов токарей-пекарей.

Но я как-то по инерции пошла искать этот самый колледж. Но города тогда я не знала вообще, кроме небольшого пятачка. Я покрутилась у старых домов рядом с площадью и пошла обратно. Было мерзко, грязно, противно.

***

Первого ноября всё растаяло. Как же противно капает оттепель, стуча о наличник, как по мозгам, – китайская пытка! А я проплакала всю ночь из-за своей выдуманной любви к бородатому торговцу газетами.

Вечером родители распили бутылку водки, и мама очень наигранно запричитала о своей плохой работе:

–Володь, там темно, там гаражи! Ты понимаешь, что мне – страшно!

Отчим угрюмо молчал. Да и чем он мог помочь, если его жена, как и он, ничего не достигла в жизни?

Мама и бабушке требовала найти ей работу, как будто она– не простая уборщица, а начальник бюро по трудоустройству. Бабушка отыскала ей место бухгалтера в продуктовом магазине, но мама побоялась туда идти, чтобы не стать материально ответственной. А ещё– в умирающей больнице на Загорянке. Но когда я спросила, когда же ей выходить на новую работу, она затрясла губами: «Ты что?! Молчи! Совсем уже!»

А я так и не поняла, что это было.

И тогда я вышла и объявила, хотя всё уже было кончено, что для меня есть хорошая работа в Москве, на Кропоткинской:

–Зарплата – три миллиона, проезд оплачивается.

Так я хотела подготовить маму, что, как поёт сейчас шансонетка Любовь Успенская: «Пришла пора, не избежать, пора тебя мне отпускать».

Разумеется, мама завизжала:

–Такие деньги просто так не платят! Кропоткинская, это очень далеко, на другом конце Москвы! Ты что, совсем ненормальная? Я с четырнадцати лет ездила в Москву, на Красносельскую, знаешь, как я уставала? Я вставала в четыре утра, я ехала в электричке одна! Там одни и те же мужики играли в карты, и я подсаживалась к ним, чтобы не было так страшно! И они мне говорили: «Зачем тебе это нужно, – ездить в такую рань в Москву?»

Действительно, зачем? Зачем маме нужно было ездить в поварское ПТУ в столице нашей Родины, когда как у нас есть своё?

В её время было модно уходить в ПТУ, и их ещё в учительских отговаривали! Зато в этом году маме дали медаль «850-летие Москвы»,– она проработала там четыре года.

А тут ещё пьяный отчим подключился, ещё хлеще:

–Там сейчас сделали пятнадцать путей! Я тебя искать не поеду!

В общем, отцы ели кислый виноград, а на губах детей – оскомина.

Хорошо, что в гости пришла наша родственница Анна Васильевна, которую мама терпеть не могла. Она всю жизнь проработала на Ярославском вокзале билетным кассиром. Я втайне надеялась, что она устроит меня к себе, но мы не были в таких отношениях, чтобы помогать друг другу.

У бедного моего отчима вызывало отвращение всё, что со мною связано. Если мне нравился какой-то фильм или музыка, он тут же начинал это ненавидеть, обгаживать, высмеивать, травить меня. Он очень любил читать газеты, – «Московский комсомолец», «Мир новостей». Я дала ему почитать «Завтра», и началась травля:

–Ты, когда на работу поедешь,– смеялся и глумился отчим, – смотри, газету в Москве купить не забудь! «Завтра»!

–Зачем она тебе нужна?– удивилась Анна.– Только нервы трепать! Там же пишут, как нами Запад играет! Чубайс, он же раньше фарцой промышлял, цветочками приторговывал после института, а сейчас– главный экономист мира!

Она вообще была очень продвинутая особа, эта Анна Васильевна, в отличие от моих прокисших родителей. У неё был прекрасный звонкий голос, сопрано, она изредка хорошо пела в компании.

…И я в который раз написала в своём дневнике: «Сегодня вечером случилось что-то страшное. Как надоели эти две пьяные сволочи! Раньше я жалела маму. Теперь ненавижу. Если сама не хочешь жить– дай жить людям!»

***

В воскресенье ко мне после долгой разлуки пришла одноклассница Лиза Лаличева. И я не могла ей не похвастаться, что попала в секту.

–Да, от этих иностранных проповедников всегда очень трудно отвязаться. Смотри, а то…

–Нет! Она такая мерзкая!

–Сейчас мерзкая, а потом… Это они по квартирам ходят. Всё к бабуле с дедулей приходили, а они у меня деревенские, семидесятилетние, ничего не помнят. У нас тоже были, но я сказала, что здесь живут православные, и они больше не ходят.

–Может быть, это мои? Какие они из себя?

–Одна в очках, другая толстая какая-то… Ну и когда же ты собираешься уходить?

–Не скоро.

–А ты не хотела бы послушать что-нибудь православное?– высокомерно спросила Лиза.

–Почему бы нет?

И мы договорились, что как-нибудь в четверг Лиза отведёт меня в воскресную школу для взрослых, которую исправно посещала уже два года.

Она-то, такая умная и надменная, решила, что у меня – острейший духовный голод, а я просто, как старая бабка в заброшенной костромской деревне, страдала от одиночества, вот и была рада любому общению, даже такому.

А ещё мне в мои семнадцать, возрасте любви, совершенно не в кого было влюбиться, даже безответно! Бородач-газетчик из Пушкино, что он, фантом, мираж, был он, и нет его, промелькнул и исчез! Мой юный организм не получал адреналина, серотонина, дофамина, окситоцина, а запретный плод, – опасная тоталитарная секта, – волновали не хуже влюблённости, вызывая огонь на себя, ядерный гормональный взрыв!

Рассказала я Лизе и о своём путешествии.

–А интересное получилось приключение,– искренне сказала она.

–Злоключение. Нужно обязательно иметь друзей в других городах.

–Ну и будет у тебя там всего один друг,– не захотела удержаться Лаличева, наша умница и праведница, от очередной издёвки.

***

В понедельник отчим смотрел телевизор, где в передаче «Совершенно секретно» показали нашу секту. И так я впервые в жизни узнала, что создана она в Нью-Йорке во второй половине Х!Х века никому тогда не известным владельцем галантерейного магазина Чарльзом Расселом. Запрещена в двадцати пяти странах мира,– в Сингапуре, Малави. Заставляет жертвовать деньги и драгоценности, женатых– разводиться, обязательно втягивает всю семью. С 1933 года запрещена в фашистской Германии, её члены попадают в концлагерь, как дезертиры, где они носят лиловый треугольник. В СССР на них тоже массовая облава, как на дезертиров.

Люди, наши современники, у которых спрашивали о «свидетелях», говорили:

–С ними вообще невозможно разговаривать! Ты им слово, а они тебе целый трактат из Библии подсовывают!

И какой-то молодой парень решительно сказал:

–У меня Господь– Иисус Христос. Зачем мне ещё один Бог?

Глава

девятая

.

Ноябрьский

дождь

.

Or I’ll just end up walking

In the cold November Rain.

Иначе я просто перестану идти вперёд

Под холодным ноябрьским дождём.

Аксель Роуз.

В библейском образовании каникулы я себе устроила с запасом. А отчим вышел на работу на неделю раньше, чем я высчитала.

На следующий день я поехала в Москву на 9.54. За окном был ноль градусов, как и тогда, в мой день Исхода. И я надела кожаную куртку и полусапожки с искусственным мехом, и вся продрогла. Я не учла, что ноль в ноябре– не то же самое, что в сентябре, и воображаемая ось Земли всё дальше отклонилась от Солнца в чёрный космический холод.

Недалеко от четвёртой школы меня остановила маленькая старушка и спросила:

–Где здесь поликлиника?

Я объяснила.

–А то я с автобуса слезла, и голова разболелась…

Но она осталась недовольна моим ответом и продолжала беспомощно озираться. Бедная! Чем ей там помогут? Таблетку от давления бесплатно не дадут!

И на станции было холодно и мрачно. Какая-то древняя бабушка упала прямо у входа в вагон, и её заматерили два амбала.

Эх, и что же я хотела тогда от Москвы, да и вообще от жизни? Она меня не ждала, да и что я могла ей дать, такая никчёмная?

В электричке ничего интересного не было, а все продавцы мужеского полу были бородаты. Может, тогда была негласная мода на бороды, как возвращение к своим истокам, корням, протест против засилья западной антикультуры?

И я снова доехала до Кропоткинской, постояла там под пасмурным ноябрьским небом, посмотрела на Храм Христа Спасителя и ушла назад. Мне в моей «сентябрьской» одёжке было очень холодно, не спасали даже калориферы, нагнетающие тёплый воздух.

Единственное, что я сделала в тот день в Москве полезного, так это подала милостыню. На Кропоткинской сидел молодой парень в одной тельняшке, без руки. Возле него стояла картонка с купюрами. Мелочь тогда была бумажная: синие сотни, ярко-розовые двухсотенные, зелёные пятисотки, жёлтые тысячные. Несколько молодых парней положили туда, и это меня вдохновило. И я внесла в «небесный жертвенник» тысячу рублей, потому что сто – просто стыдно. Он, улыбаясь, посмотрел мне в лицо, глаза у него были зелёными, а волосы – мелкими русыми кудряшками, и сказал:

–Удачи вам, солнышко.

А на Комсомольской я потеряла наш Ярославский вокзал и долго металась, выходя всё время к Ленинградскому. Так меня закружило, я шла куда-то, шла…Ко мне подошёл такой же низенький и беспомощный старичок в длинном чёрном пальто, с пустыми матерчатыми сумками и палочкой. Похожее пальто носил мой отчим в ранние 80-е. Пышные седые космы, лицо красное, морщинистое, воспалённый правый глаз совсем закрылся.

–А где здесь вокзал?

Я сказала, что и сама заблудилась.

Он не понимал:

–Где здесь поезд, который с пассажирами?

А новые русские носили тогда нелепые, длинные, чёрные бесформенные плащи. И я видела такие только в этот мрачный день в Москве, больше нигде.

Но вот я вышла к Казанскому вокзалу, и спросила у молодых уборщиков в спецовках с фирменной надписью на спине, как мне выйти к нашему Ярику. Тогда чурок у нас ещё не было, убирались наши русские, высокие и красивые молодые ребята.

На нашем родном Ярославском вокзале молодой мужчина шёл по крыше электрички, как по Бродвею. Мой отчим ведь тоже до 1985 года работал железнодорожником, помощником машиниста электропоезда, и рассказывал, как они однажды в депо нашли труп на крыше!

В Москве напротив меня села молодая женщина с ребёнком, в сером кожаном пальто, в коротких меленьких кудряшках. У неё были интересные глаза, как у японки.

Утром, слава Богу, никто не попрошайничал. На обратном же пути – полно.

Вот слабый, еле слышный голос:

–Я – инвалид второй группы…– и пожилая женщина в тёмно-вишнёвом болоньевом пальто устало прислонилась к одной из скамеек, а потом вышла.

«Японка» равнодушно посмотрела на неё и отвернулась.

А вот другая женщина:

–Моей дочери нужна операция… Ей всего двадцать семь лет. Мы с Украины… Вот мой внук… Ради Христа…Здоровья, счастья, всяческих благ вашим детям.

Руки свои она положила на плечи мальчика. Все с любопытством поворачивали к ней головы.

И я тоже ничего им не дала. Почему-то они любили манипулировать, что они– с Украины, с которой мы всегда были в контрах.

Дочку моей визави звали Света. У неё было крошечное и очень круглое личико. Когда она, балуясь, уронила на пол крошку яблока, мать дала ей по губам. Молодец, строгая!

–Мама, а когда мы приедем?

–Отстань!

–Мама, а у меня есть папа?

–Заткнись!

Вышли они в Подлипках-Дачных. Мать надела Свете на спину рюкзачок, а та запротестовала.

–Ничего, не тяжёлый, – злобно заявила «японка».

Продавали пакеты по тысяче за две штуки, и мороженое:

–«Лакомка», «Ленинградское», сладкие рожки!

Запомнилась тёмная щетина на красном лице «мороженщика».

На душе из-за всего было очень тяжело. И слава Создателю, что так ни одна живая душа не узнала, что меня не было дома целых шесть часов!

***

На следующий день после «несанкционированной» вылазки в Москву у меня болели натруженные ноги. Как и тогда, когда я попала в Пушкино, и шла туда пешком до Заветов Ильича.

Шёл дождь. Я не помню такого, чтобы в середине ноября шёл дождь. У своего подъезда я встретила Татьяну Ивановну под тёмно-красным зонтом, в старомодной чёрной дублёнке с волосатым воротником и рукавами. Ведь мимо нашего дома все ходили на станцию.

–Алка, привет! Мне сейчас, вообще-то, некогда, я на электричку, мне надо в суд ехать. Ну как, ходила на предприятия?

Да она что, бредит? Какие ещё «предприятия»?

Но я испугалась, что Захарова станет меня ругать, и соврала, как школьница:

–Я болела.

–Ну, зайдёшь как-нибудь…

А зачем? Меня возьмут на место Людмилы Дмитриевны?

Это вообще был день встреч. У булочной я видела Лизу, у школы– бывших одноклассников, в библиотеке – Наташу Барсукову, дед которой, старый мент, оказался таким зверем. Так я узнала, что она учится в МГУ, да ещё и Республиканском политехническом колледже, в который меня посреди учебного года посылала поступать Захарова, и в другом политехническом, и в Открытом университете, – мама-учительница сделала ей много фальшивых аттестатов. А в МГУ ей задали реферат по культурологии.

–А я в секту попала!– снова похвасталась я.

А вечером, пока ещё не стемнело, пошёл ливень. Просто как в песне “Guns-n’-roses” “November rain”. Мёртвая, спёкшаяся коричневая земля без единой травинки и такой шумный привет из лета.

***

Накануне своего дня рождения я всё-таки не выдержала и пришла в штаб,– в конце концов, Татьяна Ивановна меня туда приглашала! Там были Соколова и Виктор Борисович. Он участливо спросил:

–Ал, у тебя есть какой-то вопрос?

Намёк был понят.

–А нет ли у вас новых газет?– нашлась я.

Захаров пошуршал на столике, где я летом их штамповала:

–Нет, Ал.

–Скоро меня впрягут в рабочий хомут,– ни то пожаловалась, ни то похвасталась я Соколовой.

–Ой, Аллочка, тебе в трудоустройстве помогли, да?– обрадовалась она, как дурочка, разве только в ладоши не захлопала.

–Нет.

Тут в штаб зашла совсем старенькая бабушка,– записываться в члены Общества обманутых вкладчиков. И Виктор Борисович ласково подсунул ей бумагу:

–Вот это подпишите.

–Что подписать?

–За нашего депутата. Если он выиграет, тогда все вклады вернёт.

А вечером у меня было просто отличное настроение. Но мама всё испортила,– не со зла, конечно. Просто я услышала, как она говорила отчиму в кухне:

–У нас сегодня Нинка из Фрязино рассказывала. У них кот упал с третьего этажа, искали-искали– не нашли, пока однажды не услышали, что он где-то стонет. Нашли его в подвале, челюсть сломанная, губы жжённые сигаретами, он от боли слезами плачет… Теперь его надо лечить. Подростки, наверное…

И это вошло в меня, как кислота, мне от боли и горя захотелось разбить себе голову о стенку и умереть. Я тут же заболела душой. А ещё мне хотелось убить Оголу, эту жестокую сектантскую суку, потому что это случилось в её городе. А ещё я вспомнила того зеленоглазого парня с Кропоткинской и подумала: а может быть, он в детстве тоже кошек увечил, за что и наказан?

Мама и мне попыталась рассказать эту историю, но я сказала, что во второй раз не хочу слушать.

–Страшно?– рассмеялась она.

Надеюсь, это был нервный смех.

А в субботу мне исполнилось восемнадцать лет.

Рано утром, когда я ещё спала, пришла Лиза Лаличева, – она спешила в Москву на курсы, хотела поступать в Первый медицинский институт. Она поцеловала меня, подарила мне оригинальную сиреневую открытку с жёлтым пятнистым жирафом.

–Но всё равно уходи, – строго сказала она. – А то раз ты ходишь туда, значит, ты всё равно с ними!

–Я не могу просто так уйти! – не сдавалась я. – Я хочу покончить с сектой!

–У одной тебя ничего не получится.

Мне хотелось пойти в штаб, сказать, что у меня – день рождения, угостить их всех чем-нибудь вкусненьким, но мама меня на улицу не пустила. Сказала:

–Вдруг подружки придут, а тебя нет, нехорошо получится!

Это к лучшему, что я туда не попала: им же это всё равно.

После обеда пришла Наташа в своих не снимаемых горчичных брюках. Мы с ней в гости друг к другу не ходили, но нас с ней связывало нечто большее.

Моя бабушка сидела в моей комнате на диване в своём принципиально старом коричневом пальто.

–Это – твоя бабушка? – спросила Наташа, а я чуть сквозь пол не провалилась от стыда.

Наташа подарила мне розового зайца с сердцем в лапах, и я посадила его в сервант. И книгу Фридриха Ницше «Воля к власти» с надписью: «Надеюсь, что ты никогда не разделишь его убеждений!»

Отчим к этому времени уже успел напиться. Я расстроилась, мне стало ужасно стыдно.

–Не переживай ты! – сказала Наташа.– Мой пьяный отец вообще гонялся за нами с ножом. Мать меня от него на руки… Это же Россия!

–Классно!– сказала она по поводу моего приключения. – Жалко, что я все станции хорошо знаю.

А уже совсем поздно пришла Вика вместе с соседкой Таней Берсенёвой. Она подарила мне лохматого розового домовёнка на ваккуумной присоске. Её день рождения был на пять дней раньше, а праздновать она собиралась завтра. Но она отчего-то страшно поругалась с матерью, и та запретила ей собирать гостей.

–Ал, мы с Танькой еле вышли, мы сказали, что мусор пойдём выносить!

А вот сама Вика у меня как-то осталась без поздравления. Мама купила для неё гвоздички, что-то ещё, я пошла её поздравлять, а Вика ещё не вернулась с учёбы. Я позвонила к Тане, чтобы передать подарок, но её мать, тётя Маша, ничего не взяла: «Я же вас не знаю!»

–А я весь день ждала, что твой отец к тебе придёт,– сказала мама.– Всё-таки восемнадцать лет.

То же самое она говорила и на моё шестнадцатилетие. Но, это же глупо, откуда моему биологическому отцу знать этот адрес?! Он буквально до последнего времени был прописан в квартире у бабушки. Бедная мама что только не делала, чтобы его выписать, даже подавала в Верховный суд СССР, но ей отказали, так как человек не может потерять жилплощадь. И вот по блату два года назад его выписали.

На следующий день, в воскресенье, мы с мамой и бабушкой пошли на рынок,– мой дед подарил мне деньги на хорошую зимнюю одежду.

Мы долго ходили по рядам, и задержались у маленькой женщины лет сорока пяти. Её голова была красиво обвязана серым шерстяным шарфом. А волосы у неё были длинные и льняные.

Хозяйка предложила красивую рыжую дублёнку с кисточками.

–Она, наверное, мала будет,– с сомнением заявила мама.

–Просто пальто ей это великовато,– авторитетно заявила блондинка.

В то время, приобретая на рынке зимнюю одежду, покупатели раздевались и мерили её прямо на морозе. Странно, что мама, столь заботившаяся о моём здоровье, такое благословила.

Подошло!

–Как дёшево…– удивилась мама.

–У меня вообще самый дешёвый товар!– гордо сказала женщина.– Заходите.

А ещё тогда были в моде меховые капоры, и мне купили такую шапочку с завязочками из чернобурой лисы. Чернявый сибиряк, пока я мерила, заботливо держал зеркало с отбитыми краями.

Дома я почему-то спросила про дублёнку:

–А не снимут?

–Ой, да у нас Людка Коваленко ходит в норковой шубе из хвостов за 10 миллионов, у нас…

Мама рассмотрела лейблик, где было слово “France”, и сказала мечтательно:

–А вдруг и правда– Франция?

–А может быть, она скоро себе на норковую шубу заработает,– ласково сказала бабушка.

–Да, заработает она!– злобно закричала мама.– Какая у неё там зарплата будет,– на хлеб не хватит!

В общем, от бабушки пришло благословение, а от мамы – проклятие. Это было подло с её стороны: она же сама грезила, чтобы я работала в библиотеке, выпросила для меня это место, а теперь попрекала!