Глава 2
В день, когда выпал первый снег, парни Вешничей собрались на посиделки к Моховикам. Настоящие посиделки, с песнями, игрищами и договорами о сватовстве, начнутся только на Макошиной неделе, до которой оставалось еще дней десять, но молодежи не терпелось, и стайки парней уже ходили от одного рода до другого, чинили крыши и очаги в старых беседах, где требовалось.
Милава увязалась за братом. Девушкам Вешничей тоже не пришлось бы скучать – к себе они ждали Боровиков, – но Милава сказала матери, что идет помогать Малинке шить приданое. Малинка и правда торопилась, шитья было много, а Милава дружила с двоюродной сестрой, и ее желание никого не удивило.
– Посмотри там! – Старшая сестра, Спорина, украдкой подмигнула ей на Брезя, которому мать чесала голову, разбирая светло-русые кудри на ровный пробор. – Потом расскажешь!
Милава знала, о чем речь, и улыбнулась. Брезю девятнадцатый год пошел – давно пора жениться, и вот, дай Макошь счастья, наконец присмотрел невесту.
Но было еще одно, что тянуло Милаву к Моховикам. До сих пор ее не оставляли мысли об Огнеяре. Его лицо, его темно-карие глаза с большим, нечеловеческим зрачком стояли перед ее взором как наяву, и даже теперь, через десять дней, ее пробирала тихая горячая дрожь при одной мысли о нем. Ей хотелось снова оказаться в беседе Моховиков, где она увидела его, посидеть возле очага, где сидел он. Заслышав в лесу волчий вой, она сразу думала о нем. Сама себя она упрекала в глупости – княжич, да еще оборотень, о нем ли думать девице на первой зиме, когда стала считаться в невестах! Разве он ей жених? Большей глупости век не слыхала! Но все другие парни теперь казались Милаве скучными, и ни красавец Капельник из Черничников, по которому сохли все девки в окрестных родах, ни Свирель-Бортник* с его песнями и байками не смогли бы задержать ее дома, когда братья пошли к Моховикам. Но никому-никому Милава не признавалась в истинной причине своего стремления туда. Скажут ведь, что с ума сошла девка. И будут правы!
Семеро парней и Милава шли через лес, холодный и неприютный в это время, покинутый листвой, но не прикрытый снегом – вроде необряженного покойника, хотя и стыд так думать о защитнике и кормильце. Намокшие палые листья, побуревшие за время дождей, тяжело цеплялись за ноги, меж стволов было видно далеко, а в глубине леса прятались черные тени. И лучше туда не смотреть – нечисть выползет на живой взгляд.
В поле было еще хуже – голая земля, открытая всем семидесяти ветрам, нагоняла чувство тоски и бесприютности. Милава мерзла, куталась в плащ и не могла дождаться, когда же впереди покажется дубрава, укрывающая тын Моховиков. Осенние ранние сумерки быстро сгущались, небо было глухо затянуто тучами, стал накрапывать дождик. Парни нахлобучили шапки на глаза и прибавили шагу.
– Поспеваешь? – Брезь взял Милаву за руку и сжал в теплой ладони. – Э, рука холодная какая! Смотри, замуж никто не возьмет![2]
– Пока придет пора – отогреюсь! – отшутилась Милава. Этой зимой она не ждала сватов: пока еще женихи к ней присмотрятся на посиделках, пока ведуны посчитают, с кем она не в родстве на семь колен[3], – и два года просидеть можно!
Несмотря на холод и дождь, Брезь был весел. Дорога к Моховикам уже пять месяцев казалась ему радужным мостом к счастью – там жила Горлинка. С тех пор как он заметил ее в хороводах Ярилина дня*, других девушек для него просто не было, зато она одна собрала в себе красоту, доброту и прилежание всех. Ее мягкие косы и голубые глаза были для него милее всего на свете. Только ее он желал увидеть матерью своих детей и ждал только Макошиной недели, чтобы спросить, желает ли того же и она. И в сердце Брезь знал – желает. С того самого хоровода Горлинка отвечала улыбкой на его взгляд, была приветлива при встречах, и он верил, что и сейчас она ждет его. Только одно его смущало – не оказаться бы им родней. Моховики и Вешничи были в давней дружбе и часто роднились, а всю родню в семи поколениях в голове не удержать, это только ведуны и могут. Только бы не это – и тогда его свадьба будет первой этой зимой в роду Вешничей.
Дождь пошел сильнее. Сумерки и влага бродили по полю, собирались серым маревом между небом и землей, сгущались то там, то здесь, из оврагов ползли угрюмые тени. Милава крепче вцепилась в руку брата: холод, тьма, сырость навевали страх, внушали чувство, будто поблизости бродит опасное и злобное существо. Теплая беседа с ярким огнем в очаге уже казалась недостижимым счастьем, и Милава щурилась, всматривалась в серую пелену, старалась скорее увидеть впереди дубраву. И нечего думать по такому ужасу идти обратно, надо будет у Моховиков ночевать.
В стороне от дороги, в поле, ей почудилось какое-то движение. Милава вгляделась, но не могла понять, то ли посреди поля шевелится живое существо, то ли маются тени дождя. Потянув Брезя за руку, она показала ему туда.
– Мряка* ходит, – тихо ответил ей брат. – Не смотри туда, а то расти начнет и все небо закроет. Чуры добрые, сберегите нас!
Мряку заметили и другие братья. Осеняясь знаком огня, они снова прибавили шагу, почти побежали. А Мряка не отставал: двигаясь по полю вдоль дороги, он постепенно приближался, все рос и рос, и вот уже серое облако приняло очертания человеческой фигуры.
Тут Милаве стало по-настоящему страшно: она спряталась за Брезя и на ходу выглядывала из-за него. Чтобы поспеть за братьями, ей приходилось почти бежать, ноги ее скользили на мокрой грязи, платок сбился на затылок, по лицу текли холодные капли дождя.
– Братцы! Упырь!* – вдруг закричал старший из братьев, Заренец.
Милава посмотрела еще раз и вскрикнула. В двух десятках шагов от дороги по полю скакало перепачканное землей и грязью существо, покрытое лохмотьями грязной шкуры, то ли надетой, то ли облезающей с тела, с растрепанными волосами, почти закрывшими лицо, а из-под волос дурным огнем горели глаза. Упырь облизывался длинным красным языком и скалил зубы с выступающими верхними клыками, грязь у него под ногами чмокала, и сам он чмокал широким ртом. Проваливаясь в кротовые норы, скользя на мокрой неровной земле, упырь шатался, нелепо размахивал лохматыми руками и ногами, но двигался очень быстро и приближался к дороге. Его бессмысленные горящие глаза смотрели прямо на людей.
Милава хотела закричать, но сама зажала себе рот, закусила губу. Может быть, упырь еще не чует их, а она привлечет его своим криком. Ветер был в их сторону, и в холодном потоке явственно слышался запах плесени. Побледневший Брезь одной рукой крепче обнял сестру, а второй выхватил нож из ножен на поясе. Но чем здесь поможет простой нож? Упырь тем и страшен, что он уже перешел смертную черту и вернулся, не принятый миром мертвых, его не возьмет простое оружие. Он был мертв и холоден, как камни, но двигался и грозил живым, хотел выпить из них тепло жизни, не полной мерой отмеренное ему. Но его это не оживит и не согреет, а живых утащит за ним во тьму и холод Кощного владения*.
– Бегом, братцы! – севшим от страха голосом прохрипел Заренец, не стыдясь своего испуга. Лучше волк, лучше медведь-шатун, чем упырь! – Бегом, он чует нас! Дед, помоги!
Вешничи припустились бегом. Брезь тащил за руку Милаву, она скользила по грязи и чуть не падала, дрожа от страха, собственная промокшая коса тяжело била ее по спине и подгоняла: беги, беги, уноси ноги! Задыхаясь, Милава жадно ловила открытым ртом холодный ветер, горло ее заболело, в груди теснило, в боку кололо, ноги были как деревянные, а леденящий ужас гнал и гнал вперед.
– Не оглядывайтесь! – хрипел Заренец. – Деда зовите – может, отстанет!
Но парни все равно оглядывались – иначе казалось, что вот-вот ледяные лапы с медвежьей силой вопьются в плечи. Забыв все обереги и заговоры, братья бежали во весь дух, едва не падая, и даже самому смелому хотелось забыть науку обереженья и по-детски звать маму.
Вот и дубрава; спасение было близко. Издалека стал долетать грохот и звон железа, крики, через оголенную дубраву замелькали огни. Упырь отстал, убоявшись то ли Перуновых деревьев, то ли шума и огня. В воротах займища стояло с десяток человек, мужики и парни гремели железом, размахивали факелами, кричали, лаяли собаки. Мокрые от дождя и пота, запыхавшиеся Вешничи из последних сил вбежали во двор, и ворота сразу же закрылись за ними.
– Видели? Где он? Не тронул? – со всех сторон посыпались возбужденные вопросы, хотя ответы были ясны и так.
– Там! В поле отстал! Здоровый, Мороков* сын! Ух, чуть не дух вон, как бежали! Уж думали – сожрет! А клыки-то! Ой, чуры добрые! – едва дыша, отвечали Вешничи.
Милава молчала, хватая воздух ртом, всей тяжестью повиснув на плече Брезя – ее не держали ноги. К ней подбежали Малинка с наброшенным на голову отцовским плащом и Горлинка, оторвали от брата, с возгласами потащили в избу вытираться, переодеваться и сохнуть. Парню что – отряхнулся и здоров, а девке простыть – смерть.
Гостей отвели в беседу, где уже ярко горел огонь в очаге. За прошедшие дни сюда натаскали целые вороха обтрепанного, но нечесаного льна, теперь он был навален на полу серыми рыхлыми грудами, и из-за него в просторной беседе казалось тесно. Сюда же собрались женщины и девушки, которым не терпелось послушать про упыря. Стянув мокрую одежду, Вешничи расселись вокруг огня, девушки заварили им брусничных листьев, развели отвар медом, принесли пирогов, каши, блинов. Обогревшись и наевшись, Вешничи повеселели и стали рассказывать про встречу с упырем.
– И откуда только взялся? – удивлялись гости. – Уж сколько лет у нас упырей не видали! Я вовсе сроду ни одного не видал!
– Вот и повидал! – ответила Березка Встреню, младшему брату Заренца. – Нам его гости чуроборские оставили.
– Да ну?
– А вот так! Наутро, как стали они собираться, кметь один у них больным оказался. Говорили, что через порог ночью спотыкнулся да голову сильно зашиб. Так и лежал без памяти. Что-то темнят гости, мы еще тогда подумали. С чего бы ему голову зашибать? Обещали после за ним прислать, да вот…
– Не прислали?
– Приезжали тут трое. Да он их не дождался – помер. Два дня у нас полежал да и помер.
– Так и не опомнился?
– Не опомнился. Все стонал, метался, как в горячке, а чело холодное, да все бормотал: «Волчий глаз, волчий глаз!»
– Волчий глаз? – Заренец удивленно почесал лоб. – Про что это он? Не волк же к вам ночью через тын заскочил.
– Зачем через тын? Сами пустили, в ворота. Мы так думаем, тут без княжича ихнего не обошлось. – Березка тревожно огляделась и заговорила шепотом: – Волк-то – он и есть!
В истобку вошла Милава, переодетая в две сухие рубахи Горлинки и обутая по-новому. С ней шли Горлинка и Малинка с толстыми свертками льняного полотна. На свадьбе невесте придется всех родовичей жениха одарить рушником, платком, рубахой, рукавицами, кушаком, а ведь Лисогоров без малого полсотни человек! Поэтому Малинка радовалась, что Милава пришла помочь ей.
Ступив за порог, Горлинка сразу отыскала глазами Брезя. От стараний матери, расчесавшей ему голову, не осталось и следа, мокрые волосы медленно сохли, рубаха на плечах тоже была влажной, но Брезь обо всем забыл. Он увидел Горлинку, а ради этого стоило идти по любой непогоди хоть через десяток упырей. Горлинка незаметно подошла и села рядом с ним, хотела что-то сказать, но только положила руку на плечо Брезю и прижалась к нему лбом. Она так боялась за него, зная, что Вешничам идти в сумерках мимо упыря! Брезь обнял ее и прижался лицом к ее волосам, тонко пахнущим ромашкой. И пусть все смотрят – уже не важно.
Но на них никто не смотрел – всех занимал упырь.
– Хоронить-то его огнем дед Взимок не велел, говорит, дурной смертью помер, Огонь обидится, – рассказывала меж тем Березка. – Отволокли его на глухую поляну к Белезени да там зарыли. А он на другую ночь и вышел.
– Что же вы сразу его колом не проткнули?
– Над могилой костер жгли, думали, до завтра не выпустит, а там мы хотели Елову позвать, а ее дома не случилось. Не ждать же было, чтобы он тут лежал!
– Вот и поспешили!
– А ты хотел, чтобы он у нас на займище лежал, чтобы встал ночью и всех нас загрыз? Сам-то думаешь, полено дубовое, что говоришь?
– Сама полено!
– Это все оборотень виноват, сглазил его. Теперь каждую ночь под тыном зубы скалит. Двух собак загрыз у нас. Вот оно как, оборотней в гости пускать!
– Да правда ли он оборотень? – усомнился Встрень. – Может, одна бабья болтовня?
– Ничего не болтовня! – убежденно возразила Березка. – Я у Тополя спрашивала, правда ли. Он говорит – правда, как есть оборотень. А Тополь с ним всю жизнь живет, с малых лет его знает и сам видал, как княжич в волка превращался!
– Да ну! – Один из парней-Моховиков недоверчиво махнул рукой. – Видел я, как ты с тем кметем… Тут и не то соврешь, когда с девкой…
– Да уж ты по себе знаешь! – накинулась на брата Березка.
Пока все говорили об упырях и оборотнях, Милава и Малинка пошли к столу и раскатали лен, принялись отмеривать будущие полотенца. Уловив имя Огнеяра, Милава стала прислушиваться, как вдруг кто-то позвал ее.
– У своей же сестры бы и спросил, кто он такой! – говорила Березка Заренцу. – Он с ней больше всех водился!
Все обернулись к Милаве. Она почувствовала, что краснеет от досады. Ее и дома донимали расспросами об Огнеяре, и ей это было неприятно.
– Не знаю я ничего! – с обидой отозвалась она. – Вы все его видели не хуже моего!
К ней торопливо подсела одна молодушка родом из Черничников, которые далеко славились своим многочисленным и вредным бабьем.
– Да ну, не вертись! Давай рассказывай! – настойчиво приставала она. – Правда, что у него шерсть на спине? И хвост сзади? А он целуется или кусается?
Кто-то смеялся, а Милава покраснела почти до слез:
– Не знаю я ничего! И не было ничего такого! Отстань ты от меня!
– Скажешь – не было! Мы про него знаем – он на какую девку глаз положит, та от него не уйдет! Он девок глазами завораживает, а они потом ума лишаются!
– Да оставьте ее! – вступилась за Милаву Малинка. – Она с нами тогда спала и со двора не ходила ночью!
– А мы от упыря всю ночь костер жжем! – рассказывали тем временем парни-Моховики. – Видали, сколько можжевельника на дворе навалено? Вот, для костра. По трое сидим, чередуемся. Будете с нами сторожить?
– Как же думаете от него избавляться? – спросил Заренец. – Или так всю жизнь и терпеть?
– Ждем до завтра, до четверга. Дед Взимок хочет с мужиками могилу разрыть да колом его осиновым. Оставайтесь – с нами пойдете.
Конечно, идти домой ночью мимо упыря Вешничи и не думали, разговоры затянулись до полуночи. Милава была рада, что ее оставили в покое. Подшивая край полотенца, она в мыслях продолжала спорить с вредной Черничницей, доказывать ей, что ничего-то у нее не было с чуроборским княжичем-оборотнем… Или все-таки… Может, он и правда ее сглазил, что теперь из ума нейдет?
А еще и упырь! Ведь выходит, что Огнеяр оставил Моховикам упыря. Но разве он виноват? Кто знает? Он был как черный омут – то ли там глубоко, то ли мелко, то ли тепло, то ли холодно, а держись-ка подальше – целее будешь. Перед Милавой снова встало его лицо – улыбка у него совсем человеческая, а два верхних клыка выдаются… Но ведь совсем чуть-чуть, не как у того упыря, что теперь поскуливает под тыном, как голодная собака. А вдруг и про шерсть тоже правда? Холодок пробегал по спине Милавы, когда она пыталась представить это доказательство волчьей, оборотнической сущности Огнеяра. Тогда он тоже – часть темного нечеловеческого мира, как тот упырь, от него тоже надо бежать без оглядки, призывая чуров на помощь.
И все же Милава не хотела в это верить, сердце ее противилось тому, чтобы выгнать Огнеяра из мира живых. Она помнила его сильные горячие руки, поднявшие ее на коня, – в нем был не могильный холод, а живое тепло, не меньше, а больше, чем у иных людей. А главное – глаза, такие странные, полные нечеловеческого пламени, но во взгляде их отражалось обычное человеческое желание быть понятым и принятым… Матушка Макошь, да может, все это морок, обман? Ведь сам Огненный Змей, тот, что прилетает к девушкам и одиноким женщинам, тоже представляется им красавцем, перед которым невозможно устоять…
– Милава, ты чего задумалась? – Малинка дернула ее за рукав, удивляясь, отчего сестра опустила полотенце на колени и смотрит в огонь очага, чуть-чуть улыбаясь. – О женихе замечталась?
Милава бегло глянула на сестру, улыбнулась и снова взялась за вышивку. О женихе! Скажет тоже!
Утром все займище было в волнении. Пришел четверг, Перунов день*, самый подходящий день для изгнания нечисти и нежити. Мужчины по очереди прыгали через костер на дворе, чтобы можжевеловый дым пропитал их одежду и не подпустил упыря близко. Три мужика сходили в лес и вытесали там крепкий осиновый кол. Женщинам и детям запретили выходить не только за ворота, но и из домов – под крылышком у чуров безопаснее. Приближался полдень, и мужчины отправились к поляне над Белезенью, где неделю назад зарыли чужого мертвеца.
Земля над могилой была взрыта и перемешана с углем, значит, мертвец выходит.
– Огонь, огонь давайте! – суетился Взимок, стараясь сдержать дрожь. – Не топчитесь близко, только разбудите его зря!
Неподалеку от могилы развели огонь – под его защитой было чуть поменьше страшно. Самый крепкий из мужчин-Моховиков, Поярок, взял приготовленный кол с обожженным острием и встал наготове, а двое других принялись осторожно раскапывать могилу. Было тихо, только ветер гудел в близком лесу. Ветер метался, дым от костра кидало из стороны в сторону, он лез в глаза и в горло, мужики морщились, утирали глаза рукавами, но даже браниться вслух не смели.
Вдруг один из копавших охнул – земля на дне ямы под лопатой чуть шевельнулась, словно ее толкнули изнутри. Все замерли.
– Ройте! Ройте живее! – шепотом визжал Взимок, теребя конец бороды, от испуга и возбуждения приплясывая на месте.
Мужики принялись копать еще быстрее, торопясь скорее покончить с этим жутким делом. Поярок крепче сжал кол. Лопата зацепила край ткани или шкуры – в грязи трудно было разобрать. Видны стали очертания человеческого тела, и оно было заметно крупнее того умершего кметя, которого положили в эту могилу неделю назад.
И вдруг тело дернулось, подпрыгнуло и вылетело из могилы, расшвыривая комья грязи и мокрой земли. Мужики с криками попадали на землю, Поярок вскинул над собой кол, словно хотел им защититься. Мертвец, весь в грязи, раздутый, как лесной клещ, кое-как обмотанный остатками рваной грязной одежды, выскочил на поверхность и сразу встал на четвереньки, с его отвисших губ капала пенистая слюна, несло дурным запахом гниющего трупа, застоявшейся крови, холодной сыростью осенней земли.
Отскочив от ямы, мертвец так же на четвереньках бросился бежать к лесу, не тронув никого из людей; одни из них орали без памяти, другие онемели от ужаса. Мертвец бежал быстрее лошади и почти сразу скрылся в лесу, только его дурной вой долго еще доносился издалека, подхваченный мелкой лесной нечистью, не залегшей еще в зимнюю спячку.
Не скоро Моховики пришли в себя. Постанывая, они поднимались на ноги, тревожно озирались, дрожащими руками пытались отряхнуть грязь с одежды и лиц.
– Что же ты его… не тыкнул? – заикаясь, спрашивал Взимок у Поярка.
– Да он… того… больно скор… – бормотал Поярок, одной рукой опираясь на кол, а второй потирая горло, как будто его кто-то только что душил. – Кто ж знал, что он так скакнет… Сам никого не тыкнул, и то слава чурам…
Один из мужиков подошел к яме и опасливо заглянул. Сквозь осыпавшуюся землю проступало темное пятно свернувшейся крови. Мороз продрал каждого, кто это заметил. Вот отчего упырь так вырос – задрал кого-то. Кого, из какого рода? Как далеко он уходит за ночь?
– А здоровый-то! – постепенно отходя от страха, толковали мужики. – С бычка! С медведя! Такой и медведя завалит! А бежал-то! И конем не догнать! Где ж он теперь?
Взимок огладил бороду.
– Здоровый, да, – озабоченно протянул он. – И колом такого не взять! Такого только рогатиной! Видно, без Оборотневой Смерти нам не обойтись!
Снег выпал и растаял, опять выпал и опять растаял. Зимерзла то подступалась ближе, то снова отступала, отброшенная молчаливым упрямым Трояном*, не желавшим отдавать земной мир во владение скупой злобной старухе. Но Перун Громовик уже спал зимним сном в густой грозовой туче, и руки его непреклонного брата слабели, секира уже не так уверенно грозила белым ездовым волкам Зимерзлы, и ей все чаще удавалось подсыпать снега на грудь Макоши-Земли. Как голодная собака, Зимерзла подкрадывалась, жадно отрывала по куску от светового дня, от тепла слабеющего солнца. В борьбе полуколов* земной мир был похож на линяющего зверя, носящего на себе остатки старой и начало новой шубы.
В лесах, на полях и лугах было пусто и тихо, а в Чуроборе на княжьем дворе, напротив, начиналось оживление. После сбора урожая пришла пора собирать княжескую дань. Князь Неизмир сам ходил в полюдье* редко, раз в три-четыре года, – берег небогатое здоровье. В эту зиму он тоже оставался дома. Вести полюдье предстояло его младшему брату, Светелу.
Несмотря на молодость, Светел уже был уважаем как толковый советчик и надежный помощник князя. В Чуроборе к нему относились хорошо, и он, благодаря своему знатному роду, уму и отваге, с большой вероятностью мог бы вслед за братом стать новым чуроборским князем. Племя дебричей, жившее далеко от больших торговых городов, вдали и от южных, и от северных соседей, хранило обычаи старины, и порядок наследования престола у них не был четко определен. На княжескую власть мог претендовать и муж княжны, и его брат, наравне с собственно княжескими сыновьями, а выбор делало вече*. Светел вполне мог рассчитывать на его поддержку, при условии, конечно, что оборотень не помешает.
А вот уж кому не было дела до сбора дани, так это княжичу Огнеяру и его Стае. Не замечая предотъездной суеты княжеских емцов*, они жили обычной жизнью. В Чуроборе любили поворчать по осени: совсем взрослый, дескать, княжич вырос, давно жениться пора – только кто за такого пойдет? – а отчиму не помощник, только и знает, что по ловам скакать. Одно слово – Дивий! Огнеяру и правда было бы слишком скучно из года в год ездить одной и той же дорогой – сначала вверх по Белезени, потом лесом до Стрема, потом вниз по Стрему опять к Белезени. А сама дань – считать мешки с зерном, связки шкурок, браниться, что слишком мало, выслушивать сбивчивые оправдания смердов*. Да еще разбирать путаные жалобы родов друг на друга и судить, кому издавна принадлежала вон та луговина и чье право ловить карасей в– о-он в том пруду! Все это загнало бы Огнеяра в Кощное владение куда быстрее и надежнее любой трижды священной рогатины. Вот это была бы верная «оборотнева смерть»!
За пару дней до намеченного отъезда полюдья князь Неизмир сидел в своей теплой горнице* с тиунами*. На вышитой скатерти перед ними были разложены свитки бересты – князь просматривал уговоры с родами, с какого сколько и чего полагается взять. Такие договоры были у него со всеми родами подвластных земель – большего не запросишь, но и меньше не возьмешь, выгодно и спокойно. Князь Неизмир считал себя хорошим князем, и не без права – все годы его правления внутри дебрических земель было мирно. Без нападений извне никто не обходится, но брат на брата при Неизмире с копьем не ходил.
Со двора, заглушая сухой шорох бересты, доносился шум, топот, выкрики – Огнеярова Стая занималась своими ежеутренними воинскими упражнениями. Огнеяру многое можно было поставить в упрек, но только не пренебрежение ратным искусством. Если на дебричей пытались нападать дикие личивины или пущень, то именно Огнеяр со своей Стаей в последние три года выходил встречать врагов. И лесные племена по се поры оставались в своей глуши.
Судя по отсутствию железного звона, сегодня они бились без оружия. Рукопашную борьбу княжич-оборотень любил даже больше – ведь зверь бьется без оружия, только с тем, что дала Мать Макошь. Неизмир старался не слушать, морщил лоб, вглядываясь в берестяные листы, даже зажимал ладонями уши, но ничего не помогало. Ликующий победный крик пасынка, когда очередной противник летел на землю, все равно достигал его слуха и мучил хуже любой беды. Что может быть хуже победного крика твоего врага, даже если на сей раз побежден еще не ты?
Промаявшись какое-то время, князь отпустил тиунов прочь и послал за братом. Очень скоро отрок* доложил, что боярин Светел идет, и вслед за тем в горницу, согнувшись в низкой двери, вошел высокий стройный витязь двадцати четырех лет. Его светлые волосы были опрятно подрезаны, лицо обрамляла красивая небольшая бородка. Рубаха на нем была из ярко-красного, дорогого заморского сукна, сапоги из красного сафьяна, прошитые золотой нитью, – работа орьевских умельцев.
– Звал, княже? – спросил Светел, поклонясь. – Здоров ли ты сегодня? Хорошо ли спал?
Он не из пустой вежливости задал этот вопрос – Неизмир выглядел плохо. Братья имели общего отца, но разных матерей, и в лицах их не было ни малейшего сходства. Рядом с молодым, красивым Светелом огрузневший, смуглый, с крупными чертами лица Неизмир казался хмурым вечером перед ясным утром. А сегодня у него под глазами отчетливо видны были набухшие коричневые полукружья, в глазах краснела тонкая кровяная сетка, морщины на лбу углубились, даже седины в темной бороде, казалось, прибавилось за ночь.
– Здоров я, спасибо! – Подойдя ближе, Неизмир положил руку на плечо более высокому брату и ласково пожал. – Садись.
Светел был моложе брата на двадцать два года, и князь всю жизнь относился к нему скорее как к сыну, в котором Макошь ему отказала. И в бездетности он тоже винил Дивия. Разве обошла бы их дом милостивая Мать Всего Сущего, если бы ее не отпугивал оборотень? Но если бы Мать Макошь спросила Неизмира, какого сына он желает, он указал бы на Светела. Молодой боярин был умен, деятелен, не обижен удалью, почитал древние заветы предков, уважал стариков, был ровен и вежлив с ровесниками. Ему одному Неизмир доверял – почти все! – и ему одному хотел бы оставить после себя чуроборский стол. Не было бы на свете лучшего князя, но на пути Светела опять стоял оборотень – ленивый в делах и усердный лишь в забавах, дерзкий, несдержанный. Оборотень, живое несчастье для рода и племени.
– Я в путь готов, брате! – рассказывал Светел, когда Неизмир усадил его на лавку, крытую пестрым куркутинским ковром. – Только жертвы принести – и то уже двух баранов почернее Двоеум выбрал, в хлеву стоят. Велес доволен будет, даст легкий путь.
Неизмир незаметно содрогнулся, услышав имя Отца Стад, повелителя земных и подземных богатств, покровителя дорог. Ему стыдно было бы обижаться на Велеса, сделавшего дебрических князей одним из самых богатых княжеских родов по всем говорлинским племенам, но Велесу же Неизмир был обязан и самой тяжелой заботой своей жизни. Что толку в богатстве, когда живешь с камнем на душе?
– Я знаю, что ты готов, потому и позвал, – подавляя вздох, ответил Неизмир. – Все простые дела ты, брате мой милый, и сам знаешь. Пора о важном поговорить – за чем в поход идешь.
– За чем? – Светел удивился. – Разве не за данью? Или ты ратное какое дело задумал?
– И за данью, да и ратное, пожалуй, тоже.
Неизмир помолчал, подбирая слова. Светел ничего не знал о его попытке покончить с Огнеяром руками Трещаги, но теперь пришла пора посвятить его в самую тяжкую из княжеских забот.
– Не одну дань ты будешь искать, – заговорил он снова. – Искать ты будешь жизнь нашу, от беды лютой избавленье.
– Что за беда? – Светел тревожился, не понимая брата, на его высоком ясном лбу залегла глубокая морщина, и вот теперь в лицах братьев появилось неуловимое сходство.
– Эй! Давай третий! Иди, Ярец, брату помоги, не убью! – резко, словно стрела, ворвался снизу, со двора, выкрик Огнеяра. Судя по голосу, он немного запыхался, но был полон боевого азарта.
Неизмир невесело усмехнулся, а лоб Светела разгладился. Он понял, о чем говорит брат.
– Двоеум мне открыл, что в нашем племени есть где-то рогатина, из небесного железа откованная, и что этой рогатиной любого оборотня убить можно, – тихо, словно Дивий со двора мог их услышать, заговорил Неизмир. – Любого, ты понимаешь?
– Но ведь он… – начал Светел.
– Что он? – перебил его Неизмир.
Вскочив с лавки, он несколько раз прошелся по горнице. Ни жене, ни брату он не хотел вслух признаться в том, что не просто недолюбливает оборотня – об этом знал весь Чуробор, – а в том, что боится его. Часто первым нападает именно тот, кто больше боится, у кого не хватает душевных сил жить в ожидании удара.
– Ты пойми: он – оборотень! – горячо, с прорвавшейся ненавистью заговорил князь, остановившись перед братом. – Он волк, он смерть наша! Не сегодня, так завтра! Он на нас с тобой зубы точит! Думаешь, он до старости за девками будет бегать да по лесам кабанов травить? Нет, ему большего надо! Он часа своего ждет! А нам на этот час нечем его взять! Нет такого ножа, нет такого копья, чтоб его шкуру пробило!
– Да может, это все бабьи басни, – пытался успокоить его Светел. – Коли он что худое задумает – тут и найдется на него копье!
– Нет, не бабьи, я уж знаю! – в запале выкрикнул Неизмир. Но кричал он шепотом – страх держал его за горло.
– Знаешь? – повторил Светел, глядя ему в глаза. И по глазам Неизмира он понял, что тот и правда знает. Проверял.
Князь тоже понял, что брат обо всем догадался, – они слишком хорошо знали друг друга. Замолчав, он снова сел на лавку и отвернулся, не зная, как Светел это примет. Брат был его последней надеждой.
– А он знает? – чуть слышно спросил наконец Светел.
– Не знаю, – выдохнул Неизмир. – Прямо не говорил. А по глазам его видно – знает. И он нам этого не спустит. На всем свете на него одна рогатина годится – Оборотнева Смерть. В ней жизнь наша. Найдем ее – одолеем оборотня. Не найдем…
Не договорив, Неизмир отвернулся, низко опустил голову. Светел помолчал. Редко ему случалось видеть старшего брата в таком волнении, в таком гневе, в таком страхе, какой сквозил за его лихорадочно-горячими речами. И не только за рогатиной – за Живой Водой в долину между миром живых и миром мертвых Светел пошел бы, лишь бы вернуть брату спокойствие духа, уверенность, радость жизни. Ведь двадцать лет назад он тоже был молод, полон сил, умел любить, умел радоваться жизни. И все умерло в нем от жизни бок о бок с проклятым оборотнем!
– Где искать ее, эту рогатину? – спросил Светел после молчания.
– На Белезени, – ответил князь, и на душе у него сразу полегчало от сознания, что брат понял его и согласен с ним. – В роду каком-то хранится с давних времен. В каком – и Двоеум не знает. Поезжай медленно, не торопись, по три дня в каждой стоянке живи, людей расспрашивай. А найдешь – ничего не жалей. Выкупи, сколько ни попросят. От дани освобождай хоть на век. Только силой не бери – тогда она свою силу утратить может. Двоеум говорил.
– Я найду. – Светел успокаивающе положил руку на плечо брату. – Не тревожься. Без рогатины не вернусь.
– А найдешь – не медли. Полюдье бросай, прямо сюда скачи. Только берегись. Оборотень пронюхать может. Береги себя, брате. На тебя вся надежда моя.
Простившись с братом, Светел спустился из горницы на двор. Теперь ему хотелось скорее отправиться в путь, и он шел поторопить челядь с последними сборами, но на крыльце ему пришлось задержаться. Прямо перед ступеньками, не дальше двух шагов, Огнеяр боролся с Тополем – под конец утра только этот его любимец, четырех с лишним локтей* роста и крепкий, как дубок, а не тополь, и мог быть достойным противником оборотню. Остальные кмети стояли по сторонам и криками подбадривали противников, взрывом радостных воплей встречали каждый удачный удар. Огнеяр соединял в себе ум человека и силу зверя, поэтому его успех никого не удивлял. У обоих противников волосы взмокли от пота, от напряженного дыхания на осеннем холоде валил пар. Тополь устал больше, но не сдавался и бил, не жалея. Тех, кто так или иначе боялся биться с ним всерьез, Огнеяр в своей Стае не держал.
Наблюдая за быстрыми, безостановочными движениями противников, за их сильными и точными ударами, Светел на миг представил себя на месте Тополя и невольно содрогнулся. Может быть, Дивий только и умел, что драться, но уж это он умел хорошо. Даже в холодный день предзимья Огнеяр сбросил рубаху – его грело Подземное Пламя. Светел смотрел в его смуглую спину, по хребту прочерченную серой полоской волчьей шерсти, и вдруг поймал себя на ощущении, что смотрит с прицелом, как будто держит в руках лук с наложенной боевой стрелой. Но простым оружием его не возьмешь.
Тополь пытался ударить выставленным локтем, но Огнеяр выскользнул из-под удара и оказался у Тополя за спиной, без замаха мгновенно и сильно ударил в челюсть, и окончательно вымотанный Тополь рухнул на землю. В следующее мгновение оборотень уже сидел на нем.
– Срубили Тополя! – смеялись кмети. – Березы плачут!
Светел сумрачно нахмурился, глядя на исход поединка. Быстрота, неутомимость, всегдашняя готовность к борьбе – опасные качества у врага. А Огнеяр обладал всеми способностями волка, может быть, самого жизнеспособного из всех созданий Матери Макоши.
– Загрызу, пень трухлявый! – гневно выкрикнул Дивий. – Еще раз так быстро рухнешь…
Должно быть, падая, Тополь успел что-то заметить, а лежа подать Огнеяру какой-то знак. Не договорив, Огнеяр выпрямился, и Светел понял, что его обнаружили.
Дивий поднялся на ноги и повернулся. Бывали дни, когда он вовсе не замечал Светела, проходил, как мимо пустого места. Но сегодня, когда Светелу особенно не хотелось смотреть в лицо оборотню, у того был иной настрой. Злобные духи заставляли его делать все назло. За спиной Огнеяра тут же встал Тополь, ладонью отирая пот со лба, кмети все повернулись к Светелу. На мгновение стало тихо. Светел ощущал на себе взгляды тридцати двух пар глаз и чувствовал себя оленем перед волчьей стаей. Но оленем, вовсе не собирающимся безропотно подставлять горло под рвущие клыки.
– Куда спешишь-то, воевода грозный? – с показной небрежностью обратился к нему Огнеяр.
Светел внутренне собрался, как перед дракой. С самого детства устремленный на него горящий взгляд оборотня вызывал у него чувство близкой опасности и необходимости защищаться. Всю жизнь сын княгини и брат князя, будучи почти ровесниками, соперничали почти во всем и в детстве часто дрались. Уже в отрочестве умный и осторожный Светел научился уходить от постоянных драк, в которых неукротимая задиристость Огнеяра возмещала разницу в четыре года – а в детстве и отрочестве это очень много. Четыре года, когда он уже был посвящен в воины, а Дивий нет, Светел жил спокойно – отрок не имел права задирать воина, и даже Дивий это признавал. Но вот уже восемь лет, как все началось снова. Неизмир прав – рано или поздно их честолюбивая борьба превратится в борьбу за место среди живых. И, трезво глядя на вещи, Светел не был уверен в своей победе.
– По делам боярин спешит, – из-за плеча подсказал Огнеяру Тополь, безразлично, как будто сам Светел их не слышал.
Именно такое обращение больше всего раздражало Светела и побуждало принять вызов. Он немного побледнел и подался вперед. Может, и правда оборотень не уймется, пока его не проучишь!
– С твоей земли дань собирать, – добавил Утреч.
– Не замерз ли? – насмешливо спросил Огнеяр у самого Светела, окидывая взглядом его кожух* на белом горностаевом меху. – Гляди, братья, какая одежа! Никак в самом Орьеве шили?
– А то как же, – согласился Тополь. – Сам князь орьевский и подарил.
– Со своего плеча! Видишь, рукавчики-то позатерлись! – кинул Утреч.
Светел стиснул зубы, глубоко вдохнул – это уже было явное оскорбление. Огнеяр заметил – этого он и добивался.
– Иди сюда! – позвал он. – Разогрейся с нами, боярин-свет, а то засиделся в палатах! Смотри, до срока поседеешь!
Светел вспомнил брата, в тридцать лет начавшего седеть – не оборотню попрекать его этим! – и в нем вдруг холодной волной вскинулась такая ненависть, какой он в себе не знал. На миг он с наслаждением представил, как его клинок летит вперед и впивается в горло Дивия, как хлещет на землю черная, смолистотягучая кровь оборотня, и он стиснул рукоять меча на поясе. «Простым оружием его не взять!» – сами собой вдруг прозвучали в его ушах слова брата. И Светел сдержал порыв. Еще не время. Но придет пора, и он рассчитается с оборотнем за все.
– Боится! – с понимающим видом, опять как о глухом, предположил Тополь.
– Да ведь нос разобьют – девки любить не будут! – опять встрял Утреч, и вся Стая дружно, с удовольствием засмеялась – заржала, как табун жеребцов. Светелу часто казалось, что Огнеярова Стая – это не тридцать два отдельных человека, а единое существо, чудовище, обладающее тридцатью двумя парами зорких бесстыжих глаз, сильных рук, неутомимых быстрых ног, но всего одной головой, думающей и управляющей, – головой самого Огнеяра. Поразив его сердце, закаленное Подземным Огнем до крепости стали, можно разом уничтожить всех.
– Недосуг мне с вами забавляться, – медленно, с тайным презрением ответил Светел и небрежно сошел с крыльца. – И без вас дел хватает.
Неизвестно, что ответил бы он при других свидетелях. Но сейчас их никто не видел. Челяди Светел не стеснялся, а Стая и так считает его изнеженным трусом. Ничего. Придет время, и эти переярки* узнают, как ошибались.
И Светел пошел прочь мимо молчащей, плотной толпой стоящей Стаи. Каждый мускул в нем был напряжен, всем существом он ждал, что ненавистный голос оборотня бросит ему вслед одно только слово, и тогда… Нет, он сумеет сдержаться. Не побояться выглядеть трусом в чьих-то глазах – на это тоже нужно мужество.
Но Огнеяр молчал. Если бы Светел обернулся в этот миг, то увидел бы на его смуглом лице не торжество, а угрюмую озабоченность. Нахмурясь, Огнеяр крепко закусил белыми зубами нижнюю губу, один из верхних клыков был хорошо заметен. Без привычки глянувший бы на Дивия в этот миг от страха лишился бы языка.
Тополь слегка подтолкнул Огнеяра плечом:
– Чего задумался? Холку мы ему всегда начешем.
– Любит Утреч врать, а тут правду сказал, – медленно ответил Огнеяр. – С моей земли он поедет дань брать. С моей.
Стая озадаченно молчала. Их вожак заговорил о том, чего они от него не ждали.
– Да ладно тебе! – Тополь положил руку ему на плечо, горячее даже под холодным ветром предзимья. – Пора-то какая! Макошина неделя на носу! Не забыл?
Огнеяр обернулся к Тополю, усмехнулся и вдруг быстро ударил его в плечо. Отдохнувший Тополь поймал удар почти на замахе и немедленно ответил. Огнеяр резко свистнул, и тут же Стая, разбившись на две половины, кинулась друг на друга. Разинув рты, челядинцы смотрели на быстрое мелькание кулаков, длинноволосых голов, ног и спин, так быстро сменившее недавнее неподвижное безмолвие. Никогда не знаешь, чего ждать от оборотня.
Светел отправился в путь на другое же утро после разговора с братом. Ночью он почти не спал. Страх не глушил его разума, а возникшая ненависть сделала даже более осторожным, и он мог рассуждать здраво. Судьба! Великая Мать Макошь и две ее помощницы, Небесные Пряхи*, прядущие нити человеческих судеб, всегда внушали Светелу благоговейное почтение. С детства он знал назначение оборотня – принести смерть одному из живущих – и надеялся только, что жертвой его суждено сделаться не ему и не Неизмиру. Но уверенность старшего брата теперь передалась и ему. Он, сын княгини, является первым соперником Светела на пути к престолу. О чем же он думал раньше? Надеялся, что оборотень так и проскачет по лесам всю жизнь и сам не захочет брать на себя княжеские заботы? Глупо было так думать, просто не хотелось забивать голову неприятным.
Если Дивий угрожает им – можно ли что-то изменить? Можно ли помешать свершиться судьбе, созданной на небесах? Если нет, то к чему эта поездка, поиски рогатины? Какие же нечеловеческие силы нужны, чтобы по-своему перемотать пряжу Доли и Недоли!* Может быть, у оборотня такие силы и есть, а вот у него, у Светела?
Проворочавшись с боку на бок, Светел поднялся еще в полной темноте, сам растолкал хоромную челядь и с удовлетворением подумал, что сегодня он встал даже раньше неугомонного оборотня. В дружинной избе Стаи, где ночевал и сам Огнеяр, было еще тихо. Это показалось Светелу добрым знаком – опередил. Ему хотелось верить в благополучный исход затеянной борьбы, и он как мог подбадривал себя.
Стоя на крыльце, Светел ждал, пока ему подведут коня, и снова загадал – не заденет ли конь порога, выходя из конюшни? В двери уже показался заспанный и нечесаный отрок-конюший, как вдруг позади себя Светел услышал резкий скрип двери. На него повеяло теплом из покоев и непонятной силой. Оборотень! Светел резко обернулся, невольно схватился за меч. Перед ним стоял Двоеум.
Чародей выглядел так, будто и не раннее утро на дворе, – его глаза смотрели ясно, русые с тонкой сединой волосы были расчесаны и перетянуты через лоб тесемкой с непонятными красными узорами. На нем была светло-коричневая рубаха с оберегами на поясе, плечи покрывал темный плащ из толстой шерсти. Ветер шевельнул полу плаща, как огромное крыло, и чародей вдруг показался Светелу птицей-вороном, принесшим ему решение судьбы.
– Доброй тебе дороги, Светлый-Ясный! – спокойно сказал чародей, словно не заметив его торопливого движения. – Вон как рано поднялся! Не торопись – судьбу не догонишь, да и от судьбы не уйдешь, а будет срок – сама найдет.
Он говорил о том самом, что так тревожило Светела. Сейчас, перед трудной дорогой, измученному ночными раздумьями Светелу нужен был совет знающего человека – ведь что знают о судьбе простые смертные?
– Скажи, чародей, выйдет ли толк? – тихо, но горячо заговорил Светел. – Коли ему судьба… убить… можно ли его остановить?
– Скажи ты мне – за чем всякий год по Белезени и Стрему ездишь? – спросил в ответ чародей.
– За данью, – растерявшись, ответил Светел, не понимая, при чем это здесь.
– Стало быть, твое назначение – дань собирать. Коли поедешь, холода и трудов не убоишься – исполнишь его. А коли дома останешься?
Светел молчал, и Двоеум сам ответил:
– Тогда не исполнишь. Так и он. Судьба-то, она ко всем ровна – что к людям, что к оборотням, что к богам самим. Его судьба – сила, и твоя – сила. Чья переборет – и сами Пряхи не ведают. Один свою судьбу исполнит, другой сгинет.
– А я-то исполню ли? – нетерпеливо воскликнул Светел. Он не все разобрал в речах чародея, но понял, что в темном омуте предвечного назначения появился просвет надежды.
– Э, сыне мой! – Двоеум махнул рукой. – Сего я не знаю, а и знал бы – не сказал. Кабы каждый судьбу свою знал, то половина бы жить не захотела. Ты дорогу знаешь – и ступай себе, а по пути разберешь. К смертному часу все до последнего будешь знать.
Весь этот день Светел думал о словах чародея. То ему казалось, что он понимает все, а то – что ничего. На одной из полян над берегом он увидел двух могучих оленей, сцепившихся рогами, – у лесных красавцев была пора гона. Поочередно Велесовы скакуны напирали друг на друга, то один отступал, то другой, но, собравшись с силами, снова устремлялся вперед. Их красивые ветвистые рога были так тесно переплетены, что едва ли их теперь удастся расцепить. Кмети хотели было забить обоих, но Светел не велел. Схватка оленей показалась ему похожей на их схватку с Огнеяром. И до самого вечера этот образ стоял перед его взором. «Чья переборет – и сами Пряхи не ведают».
Роды, жившие на один день пути от Чуробора, везли свою дань сами, и первый день дружина полюдья останавливалась лишь ненадолго передохнуть. Светел хорошо знал весь путь по дебрическим рекам, помнил жившие на пути роды, даже кое-кого из старейшин. Первая остановка на ночлег приходилась на род Ручейников. Подъезжая, Светел и его люди удивлялись, что никто их не встречает. Только в самых воротах они увидели несколько мужчин и женщин. Оглядев кланяющиеся фигуры, Светел узнал одного старика – это был брат старейшины.
– А сам Карась где?
– Помер, к дедам ушел. – Старик указал в небо. – Моровая Девка* у нас побывала, боярин светлый. Да не бойся, – добавил он, когда Светел с конем подался назад. – Давно, той зимой еще. Разом полрода полегло, а кто тогда не померли, и теперь все живы. А коли кто и помер – так то с голодухи, не от мора того.
Светелу не хотелось останавливаться в таком месте, но других поселений, способных принять на ночь его многочисленную дружину, поблизости не было, ночевать в лесу тоже не хотелось – ночи предзимья были очень холодны. Положась на милость богов, Светел решил ночевать здесь. От рода Ручейников осталось не больше четверти, места в опустевших избах было достаточно. Чего нельзя было сказать о съестных припасах и мехах.
– Дани-то тебе нету у нас, боярин светлый! – виновато моргая и разводя руками, почти сразу сказал ему новый старейшина. – Соболей да куниц промышлять некому было, пахали да сеяли мы против прежнего впятеро меньше. Хлеба самим не хватит, желудями спасаемся да рыбой.
Светел без гнева принял это известие и смирился. Неумный и жадный князь перетряхнул бы все займище и забрал бы хоть что-нибудь – но тогда Ручейники вымрут за зиму все и на следующий год здесь будет пустое место. Махнув рукой, Светел принялся расспрашивать, что за болезнь опустошила займище, откуда пришла и широко ли развернулась. Не хватало еще, чтобы ему по всей Белезени разводили руками и указывали в небо!
– Хуже нашего ни у кого нет, – успокоил его старик, хотя его самого это, конечно, мало утешало. – В Сенниках Моровая Девка погуляла, да больше ребятишек пожрала, мужики целы остались. В Рябинниках не то трое, не то четверо померло. А у Моховиков и Вешничей все до одного целы. У Вешничей ведь оберег могучий! Они, говорят, себе и Моховикам займище рогатиной опахали, и ни одной собаки у них не сдохло.
– Рогатиной? – тут же переспросил Светел. Всякое упоминание об этом оружии теперь настораживало его. – Что за рогатина?
– Известно что. – Старик в свою очередь удивился его неосведомленности. – У Вешничей священная рогатина от предков в роду хранится, они ею от всех бед обороняются. Как прослышали про мор, так собрались ночью девки, белые рубахи поверх кожухов натянули, ведунью свою позвали – злая у них баба, а сила в ней могучая! – да с заговором опахали все займище рогатиной, будто сохой. И Девка Моровая к ним ни ногой!
При первых же словах его рассказа, в котором благоговение перемешалось с откровенной завистью, Светела прошиб пот; в избе было не слишком жарко, но ему пришлось вытереть лоб. По мере рассказа он убеждался, что рогатина та самая – другой было бы не под силу оборонить два рода от Моровой Девки. Светел не верил своим ушам – это казалось чудесным сном. Он готовился к долгому и трудному пути, готовился лезть в леса и горы, уговаривать и одолевать ведунов и чародеев, как рассказывают в кощунах*. И вдруг, безо всяких хлопот, в первый же день он находит если не саму рогатину, то хотя бы верные вести о ней!
Вешничи! И трех дней пути не будет до них! Светел неплохо помнил этот многочисленный, трудолюбивый, дружный и вполне зажиточный род, помнил старейшину Берестеня и кое-кого из родовичей. С этими людьми он сумеет договориться. Никакой жертвы не хватит отблагодарить богов за такую удачу! Теперь Светел от всего сердца простил Ручейникам отсутствие дани – такая весть стоила дороже хлеба и шкурок.
– А нет ли у нее особого прозвания? – с замирающим сердцем, стараясь не выдать волнения, спросил он у старика.
– Оборотневой Смертью зовут, – ответил старик. Он был слишком занят своими заботами и не заметил, что у молодого боярина вдруг заблестели глаза и задрожали пальцы в перстнях. – И Черничников тронуло малость, три бабы у них померло. Да ничего – Черничники еще девок нарожают. Иные дивятся – отчего у них столько девок родится, а парней всего ничего? А ведь и глупый поймет – живут бедно, корешки жуют, желуди да кору сосновую в квашню трут – вот девки и родятся. А то бы вовсе вымерли…
Но про Черничников Светел уже не слушал. Ему хотелось прямо сейчас скакать к Вешничам, не глядя на тьму и противный холодный дождь. Был бы он один – непременно поскакал бы. Но что он скажет дружине? Из осторожности Светел никому не открывал главной цели поездки и даже сейчас, в разговоре со стариком, делал вид, что спрашивает про Оборотневу Смерть из одного любопытства.
Этой ночью Светел почти не спал. Переполнявшие его радостное нетерпение и волнение были схожи с чувствами жениха в последнюю ночь перед свадьбой. На все лады Светел воображал себе священную рогатину, как неведомую невесту, ощущал в ладонях ее тяжелое древко, отполированное за века многими десятками рук, сочинял речи к ее владельцам. Это и есть она – Судьба! Ищи, говорил Двоеум, коли судьба – найдешь! И пусть они с оборотнем еще стояли, сцепившись рогами, – теперь Светел знал, к кому из них благосклонны боги. Нетерпеливое желание скорее оказаться у цели терзало его, как лихорадка.
И еще одно не давало Светелу сомкнуть глаз: мысли об оборотне. Дивий знает, что они ищут его смерть. Как бы он не пронюхал, что его враги почти у цели. Да и…
Под утро Светел уже уговаривал себя не обольщаться надеждой. Бывает всякое, судьба любит жестоко насмеяться. И чужой злой умысел, и нелепая случайность могут увести желанную цель прямо из рук.
Упырь становился день ото дня все опаснее и наглее. Старики Моховиков во главе со Взимоком пришли к Вешничам просить священную рогатину, а под вечер того же дня Вешничи увидели жуткое серое существо уже под своим тыном. Как волки, суровой зимой доведенные голодом до отчаянного бесстрашия, прыгают через тыны и режут скотину прямо в хлевах, жрут собак прямо во дворах, так и упырь теперь не боялся даже светлого Хорсова лика и бродил над Белезенью целыми днями, серой лохматой тенью шатался от одного займища до другого. Далекое для людей расстояние для него было пустяком. Днем он бродил по лесам и полям, подстерегая случайную жертву. Но все окрестные роды быстро прослышали о нем, и за тын люди выходили только по большой надобности, и то не в одиночку.
А ночью упырь садился то под одним, то под другим тыном и мерзко, протяжно выл. От этого воя стыла кровь, дети плакали от страха, прижимаясь к матерям. Люди не спали, жгли можжевеловые костры всю ночь напролет.
Иногда в дальних лесах раздавался волчий вой. В такие ночи упыря не было слышно – волков он боялся сам и отлеживался где-то в оврагах.
– Весною-то все оживает, солнышко Землю-Матушку греет, корни шевелятся, ростки вверх тянутся, оттого и чуры просыпаются да идут взглянуть, как их внуки поживают, – рассказывал дед Щуряк. – А вот осенью земля мерзнет и мокнет, нечисти в ней мерзко становится, вот она и вылазит в белый свет, ищет, чем поживиться. А Земля-Матушка спит – и удержала бы гадов, не выпустила, да сил нет, всю хлебу отдала. Оттого и зовется осень временем нечистым.
Дед Щуряк с детства был слаб глазами, все время щурился, за что и получил прозвание, а под старость почти совсем ослеп. Сидя в темном углу, он на ощупь плел короба и лукошки и все время что-то бормотал или напевал себе под нос. Вешничи говорили, что дед Щуряк ведет беседы с чурами, с кикиморой, с домовым, и приходили к нему, если хотели что-то сказать или спросить у мелкой домашней нечисти. Дед Щуряк знал множество преданий, забавных баек и быличек. В осенние и зимние вечера дети, подростки, девушки целыми стайками собирались в избу Спожина, где дед Щуряк качал люльки своих правнуков.
– А солнышко трисветлое осенью тоже обессилело, всю силу Земле отдало, – рассказывал дед. – Потому нечисти и нежити осенью воля. А самые дурные дни – от солнцеворота* до новогодья. Старому году конец пришел, а новый едва народился, солнце – что ягненок новорожденный. Вот тут и берегись!
– Нам бы теперь уберечься! – озабоченно ворчали мужики. – И чем мы богов прогневили, что дали нам такую напасть?
– Не о большой ли беде упреждают?
Хорошо, что все полевые работы были кончены, лен свезен, брусника в лесах собрана, а грибы сошли. Упырь никого не пускал из займища. День и ночь ворота были на засове. Только раз в несколько дней мужики выбирались за дровами, и то держались вместе – пятеро рубили, а пятеро сторожили с рогатинами и колами. Но на десяток мужчин упырь не покушался и даже ни разу не подошел близко.
Дети хныкали целый день – не велика радость сидеть взаперти. Молодежь тоже ходила в тоске – упырь грозил лишить их посиделок. Не со своими же сестрами в перстенек играть! Как огромный серый клещ, упырь каждый день показывался возле займища, поскуливал, скалил клыки, ветер нес мерзкий запах трупной вони и плесени. Страх и тоска делались нестерпимы.
Не раз мужчины выходили на него с Оборотневой Смертью. Но упырь, едва завидев священную рогатину и нутром чуя, что в ней его гибель, пускался бежать, а догонять его было нечего и пробовать. Оставалось ждать, пока голод сделает его менее осторожным. Дед Щуряк надоумил было сторожить упыря возле его могилы, но из этого ничего не вышло. Обозленные своей первой неудачей Моховики вбили в могилу осиновый кол острием кверху – «по дурости», как говорила ведунья Елова, – и упырь больше к могиле не подходил. Так пропало единственное место, где можно было его подстеречь.
Пришла пора охоты по пороше, но и о ней приходилось забыть. На зайцев всем родом не пойдешь, а выйти одному – самому попасть в зубы упырю. В вынужденном безделье сидя дома, ловцы* перебирали свое снаряжение и горько вздыхали, не зная, доведется ли этой зимой пустить его в ход. А чем тогда будущую дань князю платить?
Томясь от скуки больше всех, самый лучший ловец Вешничей, Корец, учил своих сынишек пищать мышью-полевкой. Прижав к губам тыльную сторону ладони, он тянул в себя воздух, и хотелось оглянуться – где тут затаился маленький серый комочек? Так Корец приманил уже не одну лису. Были у него особые манки, с которыми он подражал крику раненого зайца, и мальчишки наперебой просили попробовать.
– Да угомонитесь! – прикрикнул на них Берестень, которого раздражала бесполезная возня в избе. – Покуда лисьим ловом у нас не пахнет…
Дети стихли, и сам старейшина вдруг тоже замолчал. А потом хлопнул себя по залысому лбу.
– И как я раньше-то не додумался? – воскликнул он. Все домочадцы оставили дела и повернулись к нему. – Вишь, в бороде рожь цветет, а в голове и не пахано! Спасибо чурам – наставили наконец на ум! Мы упыря-то нашего приманим! Мышей-то он не ест, а ведь корова старая вот-вот сдохнет. Чем забивать, лучше мы ее на приманку пустим. Выгоним ее, а сами следом. Упырь кровь живую учует – прибежит.
– Да на что ему корова? – усомнился старший сын Берестеня, Бебря, крепкий и рослый мужик, с чуть выступающими передними зубами, за что его еще в детстве прозвали Бобренком. – Ему человека надо.
– Голод и ему не брат. Люди-то попрятались, он и корове обрадуется.
– Да он в лесу лося или кабана завалит, коли ему звериная кровь по вкусу. Нет, батя, на корову он не пойдет. Человека надо.
– Чур с тобой! – замахал на него руками отец. – Что такое говоришь!
Однако замысел с приманкой был хорош, и Берестень послал трех мужиков за ведуньей.
– Сдурел, сыне, голову застудил! – кричала на Бебрю его мать, бабка Ветоха. – Да как же можно кровопивцу поганому живое дите отдать?
– Не отдать, а подманить! – убеждал ее сын. – Мы ж рядом укроемся, да с Оборотневой Смертью. Он только покажется, а мы его сразу – на рожон! И близко не пустим!
– Меня возьмите, я не боюсь! – беспечно предложил четырнадцатилетний Вострец, третий внук Берестеня. Бабка Ветоха в сердцах дала ему подзатыльник.
Женщины никак не соглашались на такой страшный замысел, и даже Берестень был в сомнении. Ждали ведунью. Елова жила в ельнике одна, но упыря совсем не боялась – у нее была надежная защита, и упырь даже близко не смел подходить к ее избушке.
Но к беде рода Елова не осталась равнодушна и сразу пришла.
– Дело Бебря говорит! – решительно одобрила она возникший замысел. – Ловите гада на живую кровь, иного спасения нам нет. Я много ночей звала волков на помощь, но Белый Князь не хочет нам помочь. Только волкам, Хорсову стаду, дана сила пожирать упырей. Князь Кабанов, покровитель наш, его прогнать не может. И торопитесь. Упырь день ото дня все сильнее. Скоро с ним будет не совладать никому. А на приманку ему не всякий пригоден. Нужно дите не больше двенадцати годов или девка молодая.
– Да кто же свое дитя отдаст? – снова закричала бабка Ветоха.
Девки в ужасе прятались по углам, матери прижимали к себе маленьких детей. Но потребуй Елова – никто не посмел бы противиться. Так нужно для рода.
Конец ознакомительного фрагмента.