Огненные времена. Часть II. Сибилль (Джинн Калогридис, 2001)

Я родилась прямо в огонь.

Вот что мне рассказывали об этом.

Был конец лета. Как всегда перед грозой, стояла страшная духота. В небе уже посверкивали молнии.

Крестьяне возвращались домой, вышагивая рядом с телегами, колеса которых скрипели под тяжестью отменного урожая пшеницы. Обливаясь потом, бабушка выглянула в раскрытое окно, надеясь увидеть среди возвращавшихся своего сына, но сумерки и сгустившиеся тучи мешали ей отличить смутные силуэты косарей один от другого. И все же внутреннее зрение подсказывало ей, что мой отец скоро появится на пороге. Он был крестьянином, трудившимся в поте лица на окружавших Тулузу полях сеньора. Во Флоренции, где он родился, его звали Пьетро ди Каваскулло. Но чтобы избежать печально известных предубеждений и подозрений, столь распространенных на моей родине, в Лангедоке, он стал называть себя Пьером де Кавакюлем. А Нони упорно отказывалась откликаться на обращение grandmиre[2] и не называла отца иначе как Пьетро.

Мы были не такими бедными, как некоторые, хотя и беднее многих. В то время, еще не будучи избалована монастырским комфортом и не зная ничего о великолепии Авиньона, я думала, что мы богаты. У нас была кровать, но на ней – не пуховая перина, а тюфяк, набитый соломой, и у отца моего был плуг, но не было лошади. Как почти у всех в нашей деревушке, у нас был домишко с соломенной крышей и с одной-единственной комнатой, земляной пол которой был устлан соломой. В комнате был очаг, одна на всю семью кровать да обеденный стол. Дым выходил через два окошка, поэтому все вокруг было покрыто копотью. О существовании печных труб и даже о том, что я грязная, я узнала лишь тогда, когда попала в монастырь.

Так вот, в этом самом домишке прямо у очага тужилась моя мать и вдруг так истошно закричала, что Анна Магдалена тут же вернулась к своим обязанностям. Катрин из Нарбонны – так звали мою мать, и была она тогда двадцатилетней матроной. Она сползла с родильного кресла и, став на четвереньки, рычала от боли, как зверь.

«Бедное дитя», – подумала бабушка.

Родовые схватки начались до срока, еще вчера, перед самым закатом, и теперь она была настолько измучена, настолько вне себя, что могла лишь выть, как дикое животное, и проклинать всех и вся, даже Бога и дитя, которое было в ней.

«А уж мужа-то и свекровку она поносит на чем свет стоит с самого начала родов», – подумала Анна Магдалена с каким-то странным удовольствием.

И присела на колени около страдающей женщины.

Катрин наклонилась вперед и, положив согнутые в локте руки на земляной пол, опустила на них бледный, покрытый испариной лоб. Слабым кулаком она несколько раз стукнула по усыпанному соломой полу. Анна Магдалена ласково приподняла золотисто-рыжую копну волнистых волос, закрывавших лицо молодой женщины, красивых и блестящих, несмотря на то, что так сильно взмокли, и уложила их ей на спину. Согласно традиции, роженице нельзя заплетать волосы – примета плохая, и хотя Анна Магдалена, самая опытная повитуха во всей Тулузе, ни капельки не верила в эту примету, ее невестка в нее верила, а в родах самое главное – это уверенность роженицы.

Особенно если впервые ребенок рождался живым: Катрин могла показаться еще молодой – но только не по части вынашивания детей, ведь уже почти шесть лет она была замужем за Пьетро и шесть раз беременела. И ровно столько же раз Пьетро приходилось утешать скорбящую жену, а Анне Магдалене – уносить крохотное тельце мертворожденного ребенка и хоронить его в оливковой роще.

Шесть раз Анна Магдалена надеялась, что сбудется видение, посланное ей бона дэа, доброй богиней: родится ребенок, девочка, будущая жрица, равной которой еще не бывало, девочка, которая вырастет, станет женщиной, щедро наделенной внутренним зрением, и с помощью этого дара спасет свой народ, свою расу.

– Дочь отца, – сказала богиня, – и сын матери... Вместе спасут они свой народ от грядущей опасности. А ты будешь наставницей этой девочки.

– Опасности? – робко спросила Анна Магдалена, внезапно пораженная страхом.

Но ответа не последовало. Ей не дано было знать, поэтому она не повторила свой вопрос и не впустила в свое сердце тревогу, а одну только радость, оттого что ей позволено узнать это дитя, ее внучку, дочь ее любимого сына.

– Катрин, – сказала она сурово и потянулась за смоченной в воде тряпкой.

Когда боль у молодой женщины чуть ослабла и она наконец подняла на свекровь глаза, Анна Магдалена твердо и быстро отерла ей лицо и лоб. Несмотря на жару, молодая женщина дрожала. Ее голые руки покрылись гусиной кожей.

– Матушка, помогите мне! – вскричала она так жалостливо, что даже Анна Магдалена, давно привыкшая к воплям рожениц, была тронута. – Не понимаю, то ли я горю, то ли замерзаю!

Пожилая женщина помогла Катрин перебраться на родильное кресло, а сама поспешила к единственному в помещении столу, на котором стоял глиняный кувшин с давно остывшим травяным чаем. Вернувшись к Катрин, она поднесла кувшин к ее губам:

– Выпей это, деточка.

Охваченная внезапным подозрением, Катрин отвернулась.

– Откуда мне знать, что это не колдовское зелье?

Анна Магдалена раздраженно вздохнула. Она привыкла к частым сменам настроения и капризам рожениц, но никак не могла привыкнуть к недоверию, с которым относилась к ней Катрин на протяжении всей беременности.

– Матерь Божья, Катрин! Ты уже выпила два таких же кувшина. Это всего-навсего ивовая кора и успокоительная травка! Это снимет жар и облегчит боль. Пей же!

Последние два слова она произнесла с такой силой, что Катрин с неожиданной покорностью подчинилась и залпом выпила так много жидкости, что Анна Магдалена предупредила ее:

– Маленькими глоточками, маленькими, иначе...

Но не успела она закончить фразу («...тебя стошнит»), как Катрин срыгнула, а потом ее вырвало небольшим количеством желтой желчи. Инстинктивным, но основанным на опыте движением Анна Магдалена вовремя отняла кувшин. Рвота потекла по домотканой рубахе Катрин, запачкав серую ткань желтовато-зеленым от груди до живота.

«Не стоит и вытирать», – отрешенно подумала Анна Магдалена.

Рубаха и без того была запачкана водами, кровью, землей с пола.

Она снова заботливо отерла пот с лица Катрин, а потом сказала стонущей женщине:

– Сиди спокойно, милая. Посмотрю, как там ребенок.

Она присела на пропитанную кровью солому. Родильное кресло было устроено таким образом, что Катрин могла сидеть, расставив ноги и упираясь спиной, головой и руками. Оно было сделано из нескольких пучков сена. Один пучок поддерживал крестец, два других, вытянутых в длину, поддерживали тазовые кости. Между ними оставалось расстояние как раз в рост новорожденного младенца. Анна Магдалена просунула опытную руку под мокрую, смятую рубаху и нащупала припухший лобок.

Боли уже не прекращались. Ребенок вот-вот должен был родиться. А если бы этого не произошло, повитуха применила бы хирургические методы и, если бы понадобилось, сама вытащила младенца. Она была настолько искусна, что могла сделать это, сохранив жизнь и матери, и младенцу. С тех пор как городские цирюльники и лекари начали жаловаться на невежественных деревенских баб, якобы вмешивающихся в их работу, мало осталось повитух, у которых хватало знаний для проведения таких операций.

Но хотя она была неграмотной, в своем деле ее никак нельзя было назвать невежественной. Длинными, узкими пальцами она нащупала точно: да, ребенок опустился вниз. Головка была еще не видна, но до этого момента ждать осталось недолго. Зато ее можно было нащупать, тверденькую, прямо под припухшим лобком матери. Погладив кончиком пальца мягкое темечко ребенка, Анна Магдалена улыбнулась.

Смеясь, вытащила руки из-под рубахи, вытерла их влажной тряпкой и отбросила ее в сторону. Опустилась на колени на солому и радостно воскликнула:

– Катрин, милая, ребенок уже здесь! Здесь! Я трогала его головку... Осталось недолго...

Она чуть не совершила ужасную ошибку – чуть не сказала: ее головку. Катрин и так слишком много волнуется и много чего подозревает. Девушка знала благодаря инстинкту, который был, вероятно, подавленным даром внутреннего зрения, что ее свекровь была обучена мудрости своей расы и тайно практикует древние обряды. Христиане отрицали старую веру и внутреннее зрение, считая, что и то и другое – от дьявола.

То же можно было сказать и о Катрин. Много лет назад, когда сын Анны Магдалены влюбился в рыжеволосую красавицу, она узнала, что та обладает внутренним зрением почти столь же сильным, как у самой Анны Магдалены. Но трагедия заключалась в том, что Катрин была воспитана христианкой. Она не только научилась отрицать свой дар, но и стала бояться его.

И все же Анна Магдалена дала им разрешение жениться. Она думала: «Я буду ей матерью и приму ее как дочь, которой у меня никогда не было, и обучу ее всему, что знают мудрые».

И ей казалось, что богиня тоже благословила этот союз.

Но страх Катрин перед древней мудростью и ее собственный дар с годами не ослабли. Оказалось, что Анна Магдалена не только не может говорить с девушкой об этом предмете, но даже не может хоть в малой степени обращаться к мудрости в собственном доме, пока Катрин куда-нибудь не отлучится. И все равно Анна Магдалена любила ее, да и Катрин вроде бы платила ей тем же и доверяла свекрови все шесть лет – пока не забеременела этим ребенком. С этого момента ее недоверие лишь возрастало и в конце концов создало вокруг ее любви и привязанности преграду, пробить которую Анне Магдалене было не под силу.

Если бы пожилая женщина призналась, что с самого момента зачатия знала, что этот ребенок – девочка, Катрин могла бы помчаться к деревенскому попу и донести на свою свекровь-колдунью.

«Что ж, пускай, – подумала Анна Магдалена. – Тогда ей самой придется признаться в том, что, когда она узнала, что забеременела в седьмой раз, то пришла ко мне и попросила меня защитить ее чарами. И я использовала чары трав под родильным креслом из сена и чары слов, произнесенных над отваром. А еще я наложила магическое заклятие на весь дом. Использовала тайную магию, священную, для которой недостаточно трав и заклинаний».

Вдали раздался раскат грома. Прохладный влажный ветер хлопал деревянными ставнями по глиняным стенам. Но эти звуки вскоре были заглушены криками роженицы.

И все же повитуха отвлеклась от нее и обернулась на открытую дверь: она уже знала, что там стоит ее сын в пропитанной потом рубахе, усыпанной соринками от зерен и колосков.

Пьетро стоял с серпом в руках и не решался войти. В глазах его была крайняя изможденность. Анна Магдалена тут же вспомнила: у его тезки-отца были точно такие же вечно усталые глаза. Крестьянин должен был тянуть двойное ярмо, трудясь и на арендованных полях, и на огромных полях сеньора. Такая жизнь забирала у мужчины всю силу, мало что оставляя для семьи.

От отца у него были глаза, а от матери – внутреннее зрение. Но с тех пор как Пьетро вырос и стал работать вместе с отцом в поле, его интерес к старинной мудрости ослаб. Анна Магдалена не настаивала: ему было суждено не пользоваться своим даром, а передать его своему единственному ребенку.

Анна Магдалена устало улыбнулась, приветствуя сына. Тот вошел, положил серп и освободился от грязных сабо.

– С Катрин все хорошо. Твой ребенок сейчас родится.

Тут лицо Пьетро осветилось такой яркой улыбкой, что у Анны Магдалены перехватило дыхание. Так всегда бывало с ее сыном. Обычно он был так угрюм, что она и представить себе не могла, о чем он думает. И вдруг его лицо озаряла улыбка, словно утреннее солнышко появлялось на вершине серой горы, и у нее даже голова кружилась от этой улыбки. Он подошел к жене, протянул руку:

– Катрин, это правда? Неужели у нас наконец будет сын?

– Не знаю! – простонала она. – Это ужасно, ужасно... Я так устала, что просто умираю...

Она стиснула зубы, и лицо ее исказилось от усилия сдержать крик.

Он присел на корточки рядом с ней.

– Ох, Катрин! Пожалуйста, вопи сколько хочешь. Мне куда тяжелее видеть, как ты храбришься.

В ответ она издала столь мощный и яростный крик, что Пьетро даже отпрянул, пораженный.

Анна Магдалена направилась к очагу и положила ему целую тарелку рагу из капусты и лука-порея, а также, по особому случаю, кусок цыпленка: он заслужил, чтобы у него в животе оказалось немного мяса, – как и Катрин, после того как она разрешится от бремени. Пьетро сел за стол и подождал, пока мать подаст ему рагу с ломтем ржаного хлеба. От погасшего очага еще шло тепло, но прохладный ветерок уже проникал в открытые окна и дверь, развеивая последний дымок. Вместе с ветром пришла темнота, а потом и раскат грома, от которого Катрин дернула головой, как испуганная лань.

Анна Магдалена засветила масляную лампаду и поднесла ее к родильному креслу, где аккуратно поставила на пол, чтобы как следует видеть ребенка, когда он появится, и при этом достаточно далеко от Катрин, чтобы та в потугах ненароком ее не задела. Словно получив сигнал, Катрин начала тужиться. Пьетро, с тревогой и болью во взгляде, поднялся, подхватил тарелку и со словами «Поем-ка я на улице» вышел в прохладную тьму и сел там.

Анна Магдалена опустилась на колени и заботливыми, ловкими пальцами еще раз проверила положение младенца. Оно было таким, как полагается, и пуповина была достаточно далеко от шеи.

– Дочка, я вижу головку! Все хорошо. Теперь собери все оставшиеся силы и вытолкни младенца наружу!

В тот момент, когда она говорила это, сильный порыв ветра ворвался в домишко, хлопнув ставнями. Анну Магдалену пронзила дрожь – не от холода, а от того зла, что оседлало ветер.

«Диана, бона дэа, защити младенца», – тут же взмолилась она и мысленно усилила невидимую ограду, опоясывавшую дом.

Но было уже слишком поздно. Что-то – воля, сознание, нечистая сила – успело ворваться в дом и усесться неподалеку. Пожилая женщина ощутила его присутствие так же реально, как и то, что ветер осушил пот на ее лице и руках. Но где это? И что это?

Не успела Анна Магдалена мысленно задать себе эти вопросы, как Катрин подняла глаза, и, когда в них отразился свет масляной лампы, они засветились тем зловещим желто-зеленым цветом, какой бывает у волка, наткнувшегося на ночной костер.

Анна Магдалена затаила дыхание.

«Это всего лишь глаза невестки, сузившиеся от боли», – уверяла она себя.

И все же здесь поселился еще один дух – отвратительный и ужасный.

Было невероятно, что он смог преодолеть все расставленные ею преграды, молитвы и заклятия и пройти за круговую защиту, окружающую дом. И все же он был здесь – злобный и наглый.

– Убирайся прочь! – приказала Анна Магдалена с чувством праведного гнева с такой силой, что у нее сорвался голос.

Злобное сияние в глазах Катрин мгновенно сменилось невинным удивлением и страданием.

– Что? – простонала девушка, и Анна Магдалена ласково ответила ей:

– Ничего, доченька. Тужься.

И сжала ее маленькие бледные ладошки своими – большими и смуглыми.

Издавая низкие, утробные звуки, Катрин так вцепилась в пальцы Анны Магдалены, что у той чуть кости не затрещали, и начала тужиться. Темечко младенца было уже хорошо видно, но вдруг Катрин перестала тужиться и взвыла:

– Не могу, не могу! Матерь Божья, помоги мне!

– Она слышит, она поможет, – быстро ответила Анна Магдалена, думая только о ребенке, который вот-вот должен был сделать свой первый вдох. – Тебе осталось потужиться всего один разок. Один разок, доченька.

И она снова взяла Катрин за руки.

– Я тебе не доченька! – вдруг как безумная закричала Катрин, и ее черты исказились. Оскал стал совершенно звериным, а глаза – узкими, дикими. – Это ты во всем виновата, старая ведьма! Ты знала, что я слишком слаба, что от этого я умру, и все же давала мне всякие зелья и опутывала меня всякими чарами, лишь бы ребенок остался во мне! Этот ребенок нужен тебе для твоих собственных нечестивых целей!

И она оттолкнула руки Анны Магдалены с такой поразительной силой, что пожилая женщина, все еще стоявшая на коленях, потеряла равновесие и тяжело рухнула на бок.

– Лампа! – с ужасом сообразила Анна Магдалена.

И в то же мгновение отчаянно попыталась рвануться в сторону, но было уже поздно...

Плечом она задела лампаду, и та перевернулась, так что ароматное оливковое масло тут же вытекло на пол ручейком жидкого огня и подмочило ее черную юбку. С бьющимся сердцем Анна Магдалена с ужасом смотрела, как огонь пожирает ее подол и бежит к родильному креслу из сена, к соломенному гнездышку под ним, готовому принять ребенка.

Топая ногами, хлопая руками по ползущему огню, Катрин непрерывно кричала – от страха ли, от ярости или от боли, Анна Магдалена не смогла бы сказать наверняка, и к тому же ей было не до того – она каталась по земле, пытаясь сбить пламя, уничтожившее уже половину ее вдовьей юбки и взявшееся уже за нижнюю рубаху.

– Пьетро! – отчаянно позвала она. – Сынок! Помоги!

Между тем Катрин чудесным образом сумела выбраться из горящего кресла и теперь лежала на боку и взывала:

– Боже! Боже! Боже!

Среди черного дыма и огня возник Пьетро. В его глазах была боль, но светилась и та необычная стойкость духа, которой он обладал с детства. Анна Магдалена колотила по пропитанной маслом юбке, так что обгоревшие клочья отрывались от нее и, тлея, парили вокруг. Она кричала от жара, лизавшего ее обнажившиеся ноги и руки. Когда задымился край ее черной мантильи, она стянула ее с головы и отбросила в сторону.

Пьетро подбежал к ней и быстро и решительно закутал ее в единственное в доме шерстяное одеяло. Как только пламя погасло, он развернул одеяло и устремился к огню, угрожавшему его корчившейся на полу жене.

Не обращая внимания на ожоги, Анна Магдалена поднялась на ноги и побежала к очагу, у которого стояло ведро с водой – весь их дневной запас. Она схватила его и плеснула на яркий костер, в который превратилось родильное кресло. С резким шипением пламя стало затухать, и из его середины потянулся черный дым. Добивая последние языки огня одеялом, Пьетро крикнул:

– Матушка, ступайте к ней! Дитя уже родилось, но не издает не звука!

Катрин лежала в блаженном молчании, слышалось лишь ее тяжелое дыхание. Между ее ног тянулась длинная, окровавленная пуповина, на конце которой, соскользнув прямо на пол, лежал, сжимая красные кулачки, младенец: отлично сложенная темноволосая девочка, личико которой было накрыто последом – пропитанным кровью мешком, в котором она провела целых девять месяцев.

«Сорочка!» – вздрогнула Анна Магдалена, и ее руки, несмотря на жару, покрылись гусиной кожей: это был совершенно особый знак.

Так богиня отметила ребенка, наделенного совершенно особым внутренним зрением, совершенно особой судьбой.

Но вслух она закричала:

– Еще не посинела, видишь? Еще не посинела! – и, отшвырнув ведро, кинулась к младенцу.

В одно мгновение она достала из-за пояса кинжал, перерезала пуповину, отбросила нож, подхватила ребенка на руки и сняла с лица сорочку. Уцелевшими краями юбки отерла со спокойного личика красно-черную кровь и творожистую грязь цвета слоновой кости, потом перевернула ребенка и несколько раз шлепнула его между лопаток.

Эффект был потрясающий: ребенок закашлялся, потом сделал первый вдох и наконец заверещал изо всех сил.

– Это мальчик? Сын? – заволновалась Катрин.

– Здоровая девочка! – объявила Анна Магдалена и заплакала от счастья.

Катрин залилась слезами – от стыда ли, что ребенок не того пола, какой хотелось бы, или же от более злобного сожаления о том, что он выжил? Пьетро улыбнулся ребенку, но его радость явно была несколько приглушена разочарованием.

– Неужели только я радуюсь этому младенцу? – воскликнула Анна Магдалена. – Благодарение Господу, – а мысленно добавила: «и богине», – за эту здоровую девочку! – И поскольку это было ее правом в доме, где она выросла, она провозгласила: – Ее имя – Сибилла!

Итак, она произнесла это имя: Сибилла – чудесное языческое имя, ниспосланное ей во снах. Сибилла: мудрая женщина, жрица и пророчица, дитя самой Великой Матери.

Пытаясь сесть, Катрин протянула руки к ребенку и возразила самым угрожающим тоном:

– Мари! Мария! Ее имя – Мария, как у Непорочной Девы, и никакого другого и слышать не желаю! Тут вам не Италия с ее мудреными старинными обычаями! И живут здесь не язычники!

Анна Магдалена холодно вскинула густую черную бровь.

– Называй ее как тебе угодно, невестушка, но перед Богом и Его Матерью ее имя всегда будет Сибилла!

– Пьер! – Катрин повернула голову и, откинув через плечо копну золотисто-рыжих волос, подняла на мужа умоляющие зеленые глаза. Даже испачканная кровью и потом, с измазанными последом ногами, она была красива, и муж ни в чем не мог бы ей отказать. – Пьер, неужели ты позволишь, чтобы наш единственный ребенок носил варварское имя? И при этом даже не французское!

Анна Магдалена выпрямилась в полный рост и грозно посмотрела на сына. Она выполняла священное поручение, а в такие минуты чувствовала, что богиня наполняет ее необычайной силой. И она знала, что Пьетро видит это в ее глазах, и знала, что ей не нужно ничего говорить, ничего делать, чтобы вышло так, как того хочет она. В любом случае Анна Магдалена знала, что сын соблюдает христианские обряды лишь для того, чтобы ублажить жену, и если уж он и почитает в глубине души какое-то божество, то это – богиня, а значит, взгляд той, что является матерью для всех, обязательно напомнит ему о его долге.

Он взглянул на нее, увидел в ее глазах послание и понял его. И в то же самое время Анна Магдалена поняла, что целиком и полностью пойти наперекор любимой жене он не сможет.

Поэтому он устало вздохнул и сказал спокойно:

– Не буду слушать, как вы, бабы, спорите. Пожар пожаром, а день сегодня счастливый. Урожай отличный, и успели собрать его до дождя. Наша доля пшеницы уже в амбаре старины Жака. Да еще и малышка у нас родилась. Пусть ее называют Мари-Сибилль, и дело с концом.

И он помог жене перебраться на кровать.

Анна Магдалена занялась своим делом, как будто зло и не входило в дом и не пыталось сделать Катрин своей союзницей. Она помогла невестке снять пропитанную родильными водами и кровью рубашку и постаралась обтереть ее с помощью мокрой тряпки: было уже слишком темно, чтобы идти за водой к колодцу. Поскольку уже наступила ночь, Катрин не стала надевать новую рубашку. Видя, что по телу Катрин, несмотря на жару, бегают мурашки, Анна Магдалена прикрыла покатые плечи девушки тем, что осталось от одеяла.

Потом она обвязала толстый, мягкий живот Катрин тряпкой и привязала к ней другую тряпку, чтобы та впитывала сопровождающую роды кровь, после чего дала девушке сильный снотворный отвар, смешанный с ивовой корой. И лишь после этого обтерла младенца, запеленала его и передала матери. Несмотря на свое изначальное разочарование, теперь Катрин с нежностью смотрела на дочку и, тщательно следуя советам повитухи, начала ее кормить. Тем временем Анна Магдалена расчесала и заплела ее длинные рыжие волосы. Когда малышка наелась до отвала, повитуха принесла Катрин миску с холодным рагу и остатками цыпленка, и та с аппетитом поела.

Потом и Пьетро повесил одежду на спинку кровати, и вскоре все трое – отец, мать и дитя – дружно уснули. Анна Магдалена тихонько вымела за порог все, что осталось от обуглившегося родильного кресла и сгоревшей соломы. К тому времени начался дождь. Сначала появились редкие, тяжелые капли, а потом длинные и острые, как иголки, да такие частые, что за их стеной нельзя было разглядеть оливковую рощу.

Она собрала грязные тряпки и развесила их на ветвях невысокой оливы, чтобы дождь как следует их постирал.

Но дождь смыл не только грязь. Он смыл и опасность, угрожавшую ребенку. Зло ушло, улетело куда-то далеко (а иначе она бы и не разрешила Катрин взять ребенка), но не было уничтожено, и Анна Магдалена знала, что когда-нибудь оно вернется.

Свой долг перед сыном и невесткой она выполнила. Теперь можно было заняться и собственными ожогами. Благодаря бона дэа они были не такими ужасными, как могли бы быть. Приподняв обгорелую рубашку, Анна Магдалена увидела, что на коже не было даже волдырей – лишь участки гладкой, блестящей красной кожи, на которых выгорели все черные волоски. Кожа была не задета, а значит, можно было не бояться заражения, и хотя было слишком поздно для собирания лаванды, необходимой для успокаивающего компресса, добрая госпожа ниспослала лучшее лекарство, способное облегчить и жар, и жжение.

Анна Магдалена соскребла себе в миски остатки рагу и куриные косточки, на которых еще оставалось немного мяса, задрала юбку до бедер и села на пороге, вытянув голые ноги под прохладный дождь. Она с удовольствием поела и сидела так до тех пор, пока ноги не покрылись гусиной кожей и зубы не застучали от холода. После дневной жары эта прохлада была сущим наслаждением.

Так она сидела некоторое время, шепча молитвы и размышляя о том, что же теперь делать. Катрин каким-то образом оказалась открытой для зла, стремившегося принести вред ребенку. Как сделать так, чтобы это не повторилось?

Теперь, когда Пьетро заснул, Анна Магдалена могла бы убежать с младенцем, незаметно ускользнуть в другую деревню, в другой город и вырастить девочку сама. Это казалось наиболее безопасным выходом, и все же на сердце у нее было неспокойно. Может быть, убежав, она, сама того не желая, сыграла бы на руку злу?

Гроза продолжалась несколько часов. Наконец наступила тишина, прерываемая лишь нежным, тонким стрекотом сверчка и глухим, печальным уханьем совы. Катрин лежала на спине, тихо посапывая рядом с мужем. На изгибе ее локтя, приютившись между мужем и женой, спал младенец. Как обычно, Пьетро спал как убитый, лежа на боку и вжавшись щекой в тюфяк. Анна Магдалена знала, что могла бы кричать ему в ухо, и он все равно не проснулся бы до своего обычного срока – за час до рассвета. Но у Катрин сон был легким, тревожным. Конечно, она выпила снотворный настой и к тому же была измучена долгими родами, но между матерью и младенцем существует сильная связь, и она может проявиться непредсказуемо.

«Пусть так, – подумала Анна Магдалена, – я могу делать только то, что велит богиня».

Она медленно, но решительно встала с постели и повернулась к Катрин и ребенку.

Купаясь в потоке лунного света, спеленутый младенец лежал очень тихо. С самого момента родов девочка ни разу не заплакала.

«Прямо как отец», – с нежностью подумала Анна Магдалена.

Пьетро был таким спокойным, довольным малышом, что уже вскоре после родов Анна Магдалена иногда забывала, что у нее родился еще один ребенок. Краснота сошла с личика Сибиллы, теперь оно было розовым. Катрин рядом с ней выглядела бледненькой. Это просто чудо, что такая слабая женщина дала жизнь такому здоровому ребенку.

Повитуха наклонилась вперед, протянула руки и просунула ладони под внучку, стараясь не задеть руку ее матери. Дитя зашевелилось, зажмурило глазки, но не издало ни звука. Анна Магдалена улыбнулась и медленно, осторожно подняла младенца.

Катрин пошевельнулась и тихонько застонала во сне. Пожилая женщина застыла, все еще склонившись над кроватью и держа ребенка на вытянутых руках.

Прошло несколько волнующих секунд. Наконец Катрин успокоилась и снова засопела. Анна Магдалена неслышно вздохнула, прижала ребенка к груди и босиком отправилась в ночь.

– Диана, защити нас в ночи! – взмолилась она, ступая мозолистыми ногами по мокрой, холодной траве.

И внезапно стало очень светло: теперь она могла видеть каждую травинку, каждый цветочек, каждое растение, даже зайчишку, вставшего на задние лапки и нюхавшего воздух. Подняв глаза, она увидела восковую луну, выплывшую из убегающих облаков и окруженную розовато-лазоревым туманом. И тут же ее охватило сильнейшее чувство любви и осознание своего предназначения; время словно остановилось: она рождена для этого мгновения, до которого она за всю свою жизнь не сделала ничего и ничего не сделает после. Она рождена для того, чтобы идти по траве и цветам, прижимая к груди младенца.

Она поднесла ребеночка к губам и поцеловала его невероятно нежный лобик. Ребенок во сне нахмурился и стал похож на забавную обезьянку. Между бровками появилась морщинка – и тут же черты разгладились. Анна Магдалена тихо рассмеялась...

И внезапно замолчала, услышав волчий вой – неподалеку, в глубине оливковой рощи, то есть именно там, куда направила теперь богиня ее стопы. На миг – но не более – она остановилась и увидела в темноте блеск злобных глаз – тех глаз, которыми смотрела тогда на нее Катрин, глаз врага.

В ней шевельнулся страх, но она его быстро подавила.

– Принадлежите вы этому миру или нет, – обратилась она к этим созданиям, – но – во имя богини – убирайтесь прочь и держитесь подальше!

Она быстро и решительно пошла вперед, а вой и глаза мгновенно исчезли.

Ни души не встретила женщина с младенцем, пока не пришла к священной оливковой роще, посаженной римскими завоевателями, где древние деревья протягивали к небу серебристые ветви. Едва Анна Магдалена ступила под первую же раскидистую крону, как ветви и листва закрыли от нее луну, и лунный свет просачивался теперь тонкими лучиками, освещая лишь крохотные клочки влажной земли и редкой травы. Многие годы она часто приходила сюда по ночам, ведомая сначала инстинктом и приливами луны, а потом – для участия в обрядах братства. Она хорошо знала эту дорогу.

С деревьев, растущих на краю рощи, урожай был снят, но в ее глубине деревья остались неубранными: весь урожай был оставлен в честь Царицы Небесной. Анна Магдалена наступала на спелые оливки и вдыхала сильный запах, распространявшийся раздавленными ягодами. Завтра на ногах будут уличающие черновато-фиолетовые пятна, и их надо бы прятать от Катрин...

Наконец она пришла на маленькую полянку, где стояла статуя Матери (в образе Девы Марии). Вырезанная из дерева статуя была очень старая; нос почти сгнил, и краска на нем держалась с трудом, как бы ни старались ее с любовью восстанавливать ежегодно во время майского праздника. На ногах статуи были царапины и отметины, оставленные, видимо, когтями какого-то дикого зверя. Свежий венок из веточек розмарина, украшенный сверкающими дождевыми каплями, венчал ее голову, покрытую небесно-голубым покрывалом, но гирлянда из более нежных полевых цветов, что на шее, пострадала от дождя. Анна Магдалена благоговейно приблизилась к статуе и свободной рукой сняла с плеч богини мокрые оливковые листья и чуть поправила гирлянду.

Потом, стараясь не уронить ребенка и сохранить равновесие, она преклонила колени на мокрой земле и прошептала:

– Бона дэа! Она твоя, и я клянусь своей душой, что так будет всегда. Научи меня, чему я должна научить ее, и защити от сил, которые хотят отобрать ее у тебя!

И она положила дитя на подстилку из оливковых листьев и мокрых цветов у ног статуи. Достала из-за пояса кинжал и легким, как перышко, прикосновением начертала на лбу ребенка символ Дианы. Потом склонила голову и мысленно задала следующий вопрос: «Должна ли я забрать дитя у родителей – или мы должны остаться вместе?»

Нет ответа. Анна Магдалена повторила свой вопрос и ничего не услышала. И это означало, что определенного ответа не было. Какой бы путь она ни избрала, результат будет тем же. Поэтому она некоторое время раздумывала, закрыв глаза, и наконец задала более конкретный вопрос:

– Покажи мне сильнейшее волшебное средство, которым я могу защитить ее.

Едва с ее губ сорвался этот вопрос, как Мать ответила:

– Я покажу тебе твой выбор.

И Анне Магдалене тут же пришло видение, быстрое и яркое, ярче которого она не видела в жизни, ярче того, что вызвано травами или наслаждением.

Неожиданно она оказалась уже не в лесу, а в хорошеньком домике с камином и двумя комнатами, с табуретками и большим очагом, в котором весело потрескивали дрова. Рядом с ней сидела прехорошенькая молодая женщина – Сибилла, как она поняла, и у груди Сибиллы – младенец, девочка, а у ног Анны Магдалены – маленький мальчик, сосредоточенно игравший с деревянной лошадкой. Сердце пожилой женщины залило счастьем: это ее правнуки!

И вдруг – взрыв, резкий и громкий, звук разбившегося стекла, какой Анна Магдалена слышала лишь однажды – когда невестой стояла у алтаря, а кто-то кинул камень в окно собора и вокруг рассыпались цветные осколки стекла, отражавшие солнце. Тогда, сжавшись от страха рядом со своим женихом и священником, она сочла это дурным предзнаменованием. К тому времени в деревне ее открыто называли ведьмой, и ей пришлось отправиться в город и найти священника, который не знал ее и мог провести обряд бракосочетания. Вскоре после этого они с мужем перебрались в другую деревню.

Дурное предзнаменование почувствовала она и теперь, еще до того, как открыла глаза и снова оказалась в роще среди олив, охваченных огнем.

Действительно, из деревьев рвались языки пламени, казавшиеся неестественно яркими среди осенних, закатных, малиново-охровых оттенков листвы и при этом живыми, волнообразными, похожими на змей, спускающихся с веток к Анне Магдалене и... драгоценному младенцу. Она поползла на коленях к малютке Сибилле, но огонь оказался проворнее, спустился по стволам деревьев на сырую траву и цветы, пробежал по ним с той же живостью, с какой ветер бежит по пшеничному полю, и встал стеной между женщиной и младенцем.

Не задумываясь ни на миг, Анна Магдалена ринулась сквозь пламя – магическое пламя, она была в этом уверена, потому что это был огонь, который порождал свет, но не затрагивал ни древесные стволы, ни листву, и протянула руку вперед, резко вскрикнув от боли и глянув с изумлением на покрасневшую и покрывшуюся волдырями ладонь.

– Сибилла! – закричала она, не думая больше о том, что может разбудить кого-то в деревне, и встала на ноги.

В тот же миг огненная стена стала выше и совсем заслонила младенца, не издававшего при этом ни звука. Теперь Анна Магдалена не видела ничего, кроме огромных деревьев, охваченных огнем, но неопаляемых, словно куст Моисея.

И тут ее охватил ужас за младенца и за себя. Жар огня стал таким мощным, что она чувствовала, как волдырями покрылись ее лицо, и руки, и ноги. Но, несмотря на боль и страх, она нашла в себе силы взглянуть за окруживший ее огонь, туда, в темноту, – и увидеть там мерцание глаз, наблюдающих за ней из тьмы.

И хотя глаза эти были волчьи, в них светился ум далеко не звериный, и глаза эти принадлежали фигуре еще более темной – человеческой фигуре, высокой, зловещей. Увидев эти глаза, она вспомнила звук разбитого стекла.

Зло присутствовало здесь со дня, когда она родилась. Она выросла, зная о его присутствии, зная, что вся ее жизнь – это борьба против него.

– Богиня, помоги мне! – вскричала она.

И тут же языки пламени отступили, и Анна Магдалена увидела спокойные черты деревянной статуи и почувствовала облегчение. Это не нападение зла, напомнила она себе, а видение, о котором она сама попросила богиню, для того чтобы узнать самое сильное волшебство.

Поэтому она успокоила свои мысли. Подул сильный ветер, и огонь сполз с деревьев, оставив их целыми и зелеными, и устремился по потрескивающим листьям и земле к Анне Магдалене, образовав вокруг ее ног кольцо.

Она по-прежнему чувствовала сильную боль, и какое-то время страх еще метался в ней, как птичка, ищущая спасения из клетки, но потом утих, ибо между ней и ее врагом – на том самом месте, где прежде стояла деревянная статуя, – стояла живая женщина.

Женщина с блестящими черными волосами и глазами темными, как вода в колодце, молодая и сильная, с носом, как у ее матери, и такими же губами и оливковой кожей, как у отца...

– Сибилла, – прошептала Анна Магдалена дрожащим от радости голосом.

Несмотря на то что огонь не переставал лизать ее ноги, она не чувствовала ничего, кроме любви и счастья при виде своей внучки – взрослой и прекрасной. И вдруг она с изумлением увидела, как лицо женщины прямо у нее на глазах стало вдохновенным, прозрачным, преображенным внутренним сиянием.

– Ля дэа вива, – пробормотала Анна Магдалена, – богиня жива.

Ибо никакое человеческое лицо – или деревянная статуя – не могло бы выразить такого бесконечного покоя, такой бесконечной радости, такого бесконечного сострадания.

Она знала, что ее внучке уготована великая судьба, но не знала до сих пор, что Сибилль предназначена стать избранным сосудом.

И в этот миг сердце Анны Магдалены открылось состраданию, охватившему все: охватившему огонь, охватившему боль, охватившему ту судьбу, какую уготовила для нее богиня, и охватившему даже прячущегося врага, более всех достойного сожаления.

И когда она почувствовала, что ее сострадание направляется прямо на светящиеся в отдалении глаза, глаза эти тут же стали сжиматься, сужаться, как и вся темная фигура, и вот она уже была больше не фигурой человека, а фигурой волка, потом собаки. Желто-зеленые глаза вспыхнули, а потом стали тускнеть, гаснуть.

«Страх!» – поняла Анна Магдалена.

Страх для него, что мясо для волка – кормит его, придает ему силы. И тут же она поняла, что за стена возведена вокруг сердца ее невестки и из какого вещества она построена. Несмотря на всю магию и все молитвы Анны Магдалены, именно страх Катрин сделал ее дочь уязвимой.

Внезапно Анна Магдалена пришла в себя и увидела, что стоит на коленях в темной оливковой роще и что она совершенно одна. Кругом – тишина, лишь копошатся в листве мелкие лесные создания. У ее ног мирно спит спеленутый младенец. Она печально подняла глаза на знакомую деревянную статую, на ее добрую улыбку.

– Ты не случайно показала мне все это, бона дэа. Теперь же позволь мне быть мудрой.

Она начала молиться, и ответом ей сначала было лишь уханье совы, а потом богиня сказала:

– Два пути лежат перед тобой, – и Анна Магдалена сердцем услышала ее голос, не узнать который было невозможно. – Один благополучный. Другой – полный опасности. И решать тебе. Лишь самая сильная магия способна превратить малютку в ту женщину, которой она должна стать. Лишь самая сильная магия, которая и ей одной не под силу. Поэтому из всех людей на земле я вверила ее твоим заботам. Это твоя судьба, это твое предназначение, ради которого ты родилась. Так ты примешь решение? Ради нее? Ради меня?

– Я сделаю это, – прошептала Анна Магдалена, и ее глаза наполнились слезами любви и скорби. – Сделаю. И пусть мы обе благополучно пройдем наш путь и укроемся наконец в твоих объятиях.

Некоторое время она стояла на коленях со склоненной головой, ошеломленная, сердце ее было открыто богине. Потом встала и подняла ребенка.

Они с малюткой Сибиллой будут и дальше жить с ее родителями. Для чего причинять им горе, если враг все равно последует за младенцем, куда бы он ни делся? А кроме того, Анна Магдалена знала теперь, с какой стороны попытается напасть враг.

«Я должна изо всех сил стараться не пускать в свое сердце страх. Богиня поможет мне держать его на расстоянии».

Наконец Анна Магдалена поклонилась богине и медленно пошла по оливковой роще – домой.

Катрин беспокойно металась во сне, зачарованная волнующим сновидением: плакал младенец, печальный совенок, и Катрин почувствовала шевеление в набухших грудях и внезапно появившуюся влагу. Это молоко пришло, пора ребенка кормить, ее ребеночка... Но где же он, ее ребеночек?

Вдруг она увидела, что уже не дома, не в кровати, а вокруг темнота и туман. И как бы ни вглядывалась она во тьму, она не видит ребенка, хотя и помнит, что положила его рядом с собой.

Она пытается кричать: «Мари, моя милая! Куда они унесли тебя, малютка моя?»

Но слова не могут вырваться из горла. Она не может произнести ни звука, лишь слепо тычется вокруг, беспомощная, несчастная, умирая от любви к дочке и страха за нее.

Из тумана возникает темная фигура. Катрин щурится, с напряжением вглядываясь в темноту, и наконец узнает свою свекровь, одетую в темное платье, с иссиня-черными волосами, распущенными, ниспадающими до пояса.

В руках у Анны Магдалены дитя.

С радостью протянула Катрин руки к дочери. Но пожилая женщина со смехом увернулась, не отдавая девочку. И чем больше Катрин пыталась отнять девочку, тем сильнее Анна Магдалена отталкивала ее и дразнила:

– Эта малютка – моя, Катрин. Лишь благодаря мне она была зачата и выношена в твоем чреве. Это я родила ее.

– Нет, нет! – закричала Катрин. – Это мое дитя! Отдай мне мою Мари!

Сардонический смех:

– Ее имя – Сибилла!

Внезапно Катрин проснулась. Она провела рукой по грудям, с которых действительно капало молоко. С того самого момента, как она зачала это дитя, страшные сны и ужасные кошмары преследовали ее, и всегда ей снилось, что свекровь убивает ее малютку. Шесть лет она жила с Анной Магдаленой в мире и согласии и даже полюбила ее. Но теперь сама мысль о ней приводила Катрин в ужас, так что она даже подумывала о том, чтобы убежать – оставить горячо любимого мужа и убежать с ребенком. Наверняка она так бы и сделала, если бы роды так не измучили ее.

«В Авиньон!» – решила она несколько месяцев назад – но почему именно туда, не понимала.

В том городе она не знала ни единой души и даже никогда не бывала. Но то был святой город, и сама мысль об этом успокаивала ее.

В темноте она повернула лицо к мужу. Пьер спал рядом с ней, медленно, глубоко дыша.

Но ребенка между ними не было.

Потрясенная, она резко села. Ее сердце бешено колотилось. Ужасная мысль пронзила ее сознание: или она сама, или Пьер легли на ребенка, раздавили его – но нет, ничего похожего. Малютка просто исчезла. Катрин повернула голову налево, на ту сторону кровати, где обычно спала ее свекровь, и увидела, что Анны Магдалены тоже нет.

Она тут же вспомнила свой сон, и безумный ужас снова обуял ее. Катрин затрясло. Ее самые ужасные страхи подтвердились: Анна Магдалена украла ребенка.

Издав низкий крик, почти вой, она слезла с постели. Лицо ее исказилось от боли, которая пронзила ее, едва ноги коснулись пола. Сделав шаг, она зажала рукой тряпки, завязанные у нее между ног; боль была очень сильная, и Анна Магдалена предупреждала ее, что, если она на следующий день будет слишком много двигаться, кровотечение возобновится.

Согнувшись и держась одной рукой за живот (с удивлением обнаружив, что он все еще большой, хотя мягкий и пустой), а другой сжимая промежность, Катрин проковыляла к своей грязной рубахе и натянула ее, а потом направилась к полуоткрытой двери.

На пороге она остановилась и выглянула наружу, силясь увидеть силуэт женщины с младенцем на руках, и позвала хриплым шепотом:

– Анна! Анна Магдалена!

Нет ответа. Светила яркая луна. Можно было различить очертания крестьянских домов с покрытыми соломой крышами и посеревшими, некогда чисто выбеленными стенами. Вдали темнела оливковая роща. А в противоположной стороне, так далеко, что казались размером с ноготь, виднелись стены Тулузы.

Вся скрючившись, поплелась она в ночь. И с каждым шагом ее тревога лишь возрастала. Пожар был плохим предзнаменованием. Она бы погибла, сгорела бы и малютка Мари тоже, если бы Пьер не спас их. С первого дня их брака Катрин старалась доверять Анне Магдалене и даже любить ее как мать, которой у нее никогда не было, потому что ее собственная умерла в родах, дав ей жизнь. И старуха, похоже, тоже заботилась о своей невестке. Однако временами Катрин ужасно боялась ее.

Анна Магдалена слишком хорошо знала старые языческие обряды, и хотя казалась преданной Деве Марии, она никогда не называла ее по имени. «Ля бона дэа, ля бона дэа», – все время обращалась к любимой святой по-итальянски. Но ведь это переводится как «добрая богиня», а деревенский священник давным-давно научил ее, что Мария не была богиней, а была лишь святой. И называть ее богиней – святотатство. Но хотя она давно уже говорила об этом Пьеру, тот ответил, что в Италии именно так принято обращаться к Деве Марии и что его мать – хорошая женщина и он ничего больше не желает слышать об этом, что бы там ни говорил священник.

А еще ее смущало то, что Анна Магдалена знала о том, что должно произойти, задолго до того, как могла об этом узнать. О, старуха пыталась скрыть эту свою способность, но Катрин помнила, как та недоверчиво улыбалась, когда забеременевшая невестка признавалась ей в своих надеждах на то, что у нее родится сын. Катрин увидела тогда странный свет в глазах старой повитухи и чуть ли не услышала ее мысли: «Мечтай о ком хочешь, но родится у тебя девочка».

Так и случилось... и Анна Магдалена назвала девочку Сибиллой.

«Может, она считает меня тупой? – подумала Катрин с неожиданной злостью. – Неужели она думает, что я не знаю, что все это значит? Что она – вещунья, колдунья... А Пьер...»

И Пьера его мать все еще называет Пьетро, хотя они уже столько лет живут во Франции! Неужели она думает, что все еще живет в Италии? Катрин никогда не бывала в той стране, но в ее представлении это была страна, где царит не закон, а дьявол и где все женщины занимаются колдовством. «Слава Богу, у нас теперь свое папство в Авиньоне, и пресвятой отец – француз...»

И как всегда, Пьер был слишком мягок с матерью и назвал дочку двойным именем: Мари-Сибилль.

Катрин замедлила шаг. Она стояла на краю луга, лицом к сжатому полю, и не знала, куда идти. Еще раз позвала она свою свекровь, и снова ответом было молчание.

Движимая какой-то невидимой силой, она повернула к оливковой роще и, превозмогая боль, то и дело останавливаясь, побрела туда.

И пока она шла, ее терзала ужасная мысль: забрав у нее ребенка, Бог наказывает ее. Она согрешила. Разве нет? Она позволила повитухе использовать заклинания, использовать колдовство, необходимое якобы для того, чтобы она, Катрин, смогла выносить здорового ребенка. Она громко зарыдала, вспомнив, как всего два дня назад видела, как Анна Магдалена засунула в основание родильного кресла пучок каких-то трав, завернутых в тряпицу.

А Бог послал священный огонь, чтобы спалить его, это кресло, и сжег юбку колдуньи, и угрожал даже самой Катрин и ее младенцу. Это было предупреждение...

«Господи! – взмолилась она, проливая беззвучные слезы. – Только верни мне мое дитя живым и здоровым, и я сделаю так, чтобы завтра же его крестили! Я не позволю этой злой бабе касаться его! Я воспитаю свою дочь правоверной христианкой...»

В ее воображении тут же всплыли все те ужасные истории, что ей доводилось слышать о ведьмах и о их шабашах, и она зарыдала пуще прежнего. Она вспомнила рассказы о том, что ведьмы воруют младенцев, четвертуют их, принося в жертву дьяволу, а потом варят то, что от них осталось, и едят как суп! О том, как ведьмы воруют младенцев из колыбелек и сосут их кровь, отчего их крошечные тельца становятся белыми, как у вампиров. О том, как, заколдовав детей, ведьмы отпускают их домой и те, когда подрастут, ночью встают и убивают родителей во имя дьявола...

Катрин вспомнила, как иногда, хотя и довольно редко, просыпалась среди ночи и обнаруживала, что Анны Магдалены нет дома. Когда однажды она спросила свекровь об этом, Анна Магдалена просто улыбнулась печально и сказала: «Старею, плохо сплю по ночам, бессонница замучила. Поэтому выхожу погулять перед сном, чтобы легче было заснуть».

А что, если все эти истории – правда?

Страх гнал ее вперед. Задыхаясь, спотыкаясь, она медленно плелась в сторону рощи. Днем эта роща считалась святым местом, осененным благословением самой Пресвятой Девы. Но по ночам редко кто осмеливался входить в нее, потому что ходили слухи, будто ночью роща становится заколдованным местом. Говорили, что по ночам там колдуют черти, оскверняют святилище Девы Марии, строят всякие козни, и если кто-нибудь их за этим застанет, они его заколдуют и он должен будет всю жизнь скитаться по роще, заблудившись в ней на веки вечные.

Боль в животе стала пульсирующей, и между ног стало мокро и липко. Голова у Катрин закружилась, и она, задыхаясь, упала на колени. Трава поплыла у нее перед глазами. Катрин закрыла глаза.

А когда открыла их, то увидела фигуру, наполовину освещенную лунным светом.

Это была Анна Магдалена, и в руках у нее был ребенок.

– Катрин! – крикнула она, а та, увидев, что ее дитя живо и здорово, издала вздох бесконечного облегчения.

– Дитя мое! – Катрин протянула руки к ребенку и тем самым совершила ошибку – голова так кружилась, что ее качнуло вперед и она ткнулась бы лицом в траву, если бы вовремя не оперлась на руки.

– Катрин! – Наконец-то Анна Магдалена опустилась на колени около нее, не выпуская младенца из рук. – Катрин, дорогая, посмотри на себя! Милая, да ты вся в крови, ты дрожишь... Зачем ты встала с постели?

Она положила ладонь на холодный лоб своей невестки. И в этом жесте, и в голосе ее чувствовались нежность и неподдельная тревога, так что молодой женщине стало стыдно за то, что она усомнилась в ней. И все же...

Катрин взглянула на ноги своей свекрови и увидела на них темно-фиолетовые пятна. Решимость оказалась сильнее головокружения. Катрин села и вырвала дочь из рук пожилой женщины.

От Анны Магдалены не ускользнуло значение ни этого взгляда, ни жеста. Она тут же принялась объяснять:

– Сон не шел ко мне, дорогая, да и малютка захныкала. Чтобы она не разбудила тебя или своего отца, я взяла ее с собой, чтобы успокоить ее...

Катрин стянула рубаху с плеча и, устроившись поудобнее, начала кормить ребенка. Старуха замолчала, потому что Катрин никак не отреагировала на ее слова. Боль в животе ослабла под воздействием приятных сокращений. Более того, странное чувство овладело ею. Наконец она подняла взгляд на Анну Магдалену и с холодной решимостью сказала:

– Завтра утром ее окрестят.

– Это невозможно, – тут же возразила Анна Магдалена. – Завтра тебе еще рано будет вставать с постели, даже если кровотечение не начнется снова. Теперь, если даже не случилось ничего серьезного, ты должна будешь лежать в постели еще неделю. По меньшей мере.

– Ее окрестят завтра утром, – спокойно повторила Катрин.

Она взглянула прямо в глаза Анны Магдалены и убедилась, что старуха поняла то, что она хотела сказать, хотя даже сама она, Катрин, до конца этого не понимала.

«Ты не получишь ее, старуха. Она моя, и я постараюсь, чтобы это было так, даже если ради этого мне придется отослать ее прочь от нас обеих».

Но в глазах Анны Магдалены светилась решимость не менее сильная, чем у Катрин, и она требовала этого ребенка для силы куда более древней и более мудрой.

Долгое мгновение женщины молча смотрели в лицо друг другу. Потом Анна Магдалена медленно поднялась на ноги и помогла встать Катрин с ребенком.

– Пойдем, детка. Обопрись на меня... Вот так... Потихонечку, потихонечку... Пойдем домой...

Катрин что-то кольнуло – это была не физическая боль, а сожаление. Она хотела любить эту женщину, доверять ей, любить как долгожданную мать. Но ради своего ребенка она не осмеливалась полюбить ее. Потому что, хотя Анна Магдалена говорила с ней ласково и в последних ее словах чувствовалась забота, Катрин поняла, что стоит за ними, сурово и непоколебимо.

«Но зовут-то ее Сибилла...»

VII

– Это история моего рождения, – сказала Сибилль. – Такой богиня открыла ее для меня. В последующие несколько лет не случилось ничего замечательного. Но в тысяча триста сороковом году инквизитор Пьер Ги, брат хорошо известного Бернара, прибыл в наш город, а с ним мне пришло и видение, первый опыт использования моего дара.

Я говорю об этом так, как это было дано мне, ибо я помню лишь один момент и расскажу именно о нем...

Площадь перед наполовину достроенным собором посреди обнесенного крепостной стеной города Тулузы была наполнена людьми и особым ощущением праздника. Анна Магдалена никогда раньше не видела, чтобы в одном месте собиралось так много людей. С того места, где она сидела, она могла видеть еще по меньшей мере целую сотню телег, прибывших из окрестных деревень, и на каждой телеге сидела куча крестьян с ребятишками. Перед рядами телег сотни людей стояли лицом к насыпи, в которую вбивались столбы. Десятки жандармов окружали насыпь и виселицу, воздвигнутую непосредственно за ней.

И здесь были не только крестьяне. И собор, и площадь были окружены затененными ложами, в которых сидели дворяне. К радости простолюдинов, после двух недель необычной для этого времени года жары это июньское утро оказалось гораздо прохладнее, чем ожидалось. Крестьянам было весело наблюдать, как дворяне дрожали в тени всякий раз, когда дул ветерок, в то время как сами они наслаждались мягким солнечным теплом. Перешептываясь, кое-кто говорил о том, что странная перемена погоды случилась благодаря колдовству, но большинство людей просто смеялись, показывая пальцем на дрожащих дворян.

Существенной частью развлечения было разглядывание благородных господ и их нарядов: мужчин в ярко-желтых, шафрановых и красных туниках, лосинах и шляпах с перьями и дам в шелковых платьях рубинового, изумрудного, сапфирового оттенков, с золотыми обручами и коронами, надетыми поверх легких вуалей и не дающими тем слететь на ветру. Катрин, сидевшая рядом с Анной Магдаленой, возбужденно наклонилась вперед и призывала пожилую женщину посмотреть то на ту знатную даму, то на другую и делала замечания то по поводу нового оттенка платья, то чуть измененного фасона лифа, то какого-нибудь замысловатого головного убора.

На устланной сеном телеге пировали два семейства: кроме семьи Пьетро здесь были и его сосед Жорж с женой Терезой и четырьмя сыновьями в возрасте от трех месяцев до пяти лет. Событие считалось праздником, а значит, и выходным днем, и все простолюдины получили освобождение от работ на полях, и всем, кто сидел сейчас на телеге Жоржа, было весело. Всем, кроме одного человека – Анны Магдалены. Она заставляла себя улыбаться, кивать, прихлебывать из общего кувшина с пивом, запивая хлеб с сыром и свежей горчицей и делая вид, что ей очень хорошо. Но на сердце у нее было тяжело.

Лишь одно чуть рассеивало ее печаль: вид ее внучки Сибилль, которая, словно воплощение здоровья, бегала и скакала вокруг телеги со старшими мальчуганами Терезы – у нее были крепкие ножки, раскрасневшиеся щечки и черная косичка за спиной.

– Сибилль! – окликнула ее Катрин. – Пора подкрепиться.

Ей не потребовалось повторять свой призыв. Девочка тут же прекратила игру и послушно подошла к краю телеги.

В свои четыре с половиной года Сибилль отлично владела собой и вела себя как взрослая. Она унаследовала спокойствие и твердость отца и совсем не была похожа на взбалмошную и вспыльчивую мать. Уже целый год ее речь не походила на детский лепет, отчего она казалась на несколько лет старше Марка, сына Терезы, который был на полгода старше ее. Но голос у нее еще был тоненький, детский.

Когда девочке было шесть месяцев, Пьетро наконец топнул ногой и сказал обеим женщинам:

– Ее зовут и не Мари, и не Сибилла. Ее имя – Сибилль, Катрин. Сибилль – славное французское имя, так звали ее бабушку. И для тебя, мама, она тоже Сибилль, а не Сибилла, потому что она француженка, а не итальянка. И если я еще хоть раз услышу, как вы спорите, женщины, я швырну вас обеих в Гаронну и выращу дочку сам.

И обе женщины честно старались использовать одно имя. И как бы то ни было, это имя закрепилось, хотя порой и Катрин проговаривалась, что полное имя у девочки другое, и обращалась к ней: «Мари», и Анна Магдалена, оставшись с внучкой наедине, иногда с удовольствием называла ее Сибиллой.

С той самой ночи, когда родилась девочка, Анна Магдалена пыталась поступать так, как в оливковой роще научила ее богиня, а именно гнать из своего сердца, а с помощью магии и из сердца Катрин все страхи, чтобы защитить девочку. Последние годы обе женщины и девочка жили душа в душу, и Анна Магдалена почти забыла о том, что зло угрожает ее внучке и вселило в сердце невестки злобное подозрение.

Пьетро помог девочке забраться в телегу. Там, к радости Анны Магдалены, Сибилль первым делом попала в объятия бабушки. Похоже, девочка любила бабушку больше всех остальных родственников, и пожилая женщина испытывала одновременно и неловкость, и счастье, чувствуя это. В свою очередь она любила внучку всем сердцем, даже больше своих сыновей, ради которых она с радостью отдала бы жизнь. Катрин наблюдала за этим с вымученной улыбкой, но не выказывала явной ревности.

Сибилль уселась бабушке на колени – осторожно, не плюхаясь со всей силы, как сделал бы обыкновенный ребенок, обвила ручонками шею Анны Магдалены, поцеловала ее и спросила:

– Почему ты такая грустная, Нони?

Удивившись, Анна Магдалена отпрянула и внимательно посмотрела на нее. Но ответить не успела. По толпе пробежал ропот. Анна Магдалена подняла голову и с бьющимся сердцем увидела на насыпи группу солдат. Восемь высоких столбов были крепко вбиты в землю.

«Бона дэа, помоги мне вынести это...»

Она прикоснулась губами к волосам Сибилль и вдохнула чистый сладковато-кислый запах разгоряченного ребенка.

По толпе, словно ветерок, пробежал шепот, когда вдалеке показалась движущаяся со стороны собора процессия: группа арестантов в сопровождении непомерно большого числа жандармов.

Шестеро женщин и двое мужчин, все остриженные, одетые в рубахи из мешковины – одежду кающихся грешников. Они были так избиты и истерзаны, что еле переставляли ноги, закованные в железные кандалы, позволявшие им делать лишь маленькие шажки.

Шестеро женщин и двое мужчин, безымянные жертвы огня. Но своим внутренним зрением Анна Магдалена видела каждого: дерзкую пятнадцатилетнюю девушку с покрасневшими глазами, но гордой осанкой; сморщенную старуху, такую сгорбленную и дряхлую, что под тяжестью цепей она с трудом могла двигаться; двух красивых и сильных женщин, очевидно, близких подруг, взглядами подбадривающих друг друга; седеющую женщину средних лет с суровым лицом и взглядом, словно обращенным к глубинам собственного сердца; юную мать, еще не оправившуюся от родов, с мягким животом и налитыми молоком грудями. И мужчин: старого, льющего слезы, клонящего голову, и второго – двадцатилетнего, с дикими глазами и шевелящимися губами. Это был сумасшедший, несчастный человек, который бормотал всякую чепуху о Боге и о дьяволе, а теперь должен был заплатить за это своей жизнью.

Лица у всех были в синяках. У кого была вздута щека, у кого заплыл глаз, у кого распухли губы. У обеих подруг и сумасшедшего руки были вывернуты из суставов и теперь бесполезно болтались. У пожилой женщины, чьи редкие белые волосы ежиком покрывали череп, рука была сильно раздута, явно сломана или вывихнута. Анна Магдалена тут же посочувствовала ей сердцем целительницы: ей отчаянно захотелось забрать старушку к себе домой, вправить кость одним быстрым, хотя и болезненным движением, а потом смягчить боль компрессами и особым отваром.

Но она ничем не могла помочь. Ей оставалось только сидеть и молча смотреть, как старуха медленно, спотыкаясь, идет по площади. Но вот она упала, рухнула на кандалы. Тут же к ней подбежал стражник и попытался поднять ее на ноги, но это оказалось невозможно. Тогда он просто понес ее к месту казни. Все остальные тоже приблизились к насыпи и встали перед ней.

Когда заключенные и их стражники остановились, на высокую насыпь поднялась другая группа.

«Два ворона и два павлина», – с отвращением подумала Анна Магдалена.

Она знала, впрочем, что это два инквизитора из Парижа и два викария местного архиепископа.

Старший инквизитор – человек с резкими чертами лица, густыми черными бровями и короткой стрижкой на римский манер – взошел на трибуну первым и встал лицом к толпе, намереваясь, вероятно, к ней обратиться. Другие же подошли к мягким сиденьям, приготовленным специально для них. Как и его высокий помощник, старший инквизитор был худощав и аскетичен; оба были одеты в простые черные монашеские рясы. Вдвоем они составляли резкий контраст с упитанными викариями, втиснутыми, как сосиски, в яркие пурпурные шелковые сутаны.

Коротко пропели фанфары, а затем на трибуну взошел сеньор Тулузы со своей свитой, включавшей и его единственного сына, мальчика с морковно-рыжими волосами, в небесно-голубой тунике и белых лосинах. Прижимаясь к отцовской руке, он по-совиному пялился на толпу.

Сибилль тут же соскочила с бабушкиных колен и села прямо, хмуро уставившись на мальчика. Анна Магдалена заметила это. Это было не просто детское любопытство. Неужели она знала его раньше?

Анна Магдалена и ее внучка смотрели, как гранд-сеньор и его свита рассаживаются в креслах. Затем уселись вороны и павлины, за исключением старшего инквизитора. Тот замер в ожидании, точно змея, готовая наброситься на жертву.

Его помощник вышел вперед и с удивительным самообладанием начал зачитывать имена приговоренных вкупе с вменяемыми им преступлениями.

– Анн-Мари де Жоржель, за колдовство против соседей, поклонение дьяволу, присутствие на его шабаше и соитие с ним. Катрин Делор, за колдовство против соседей, поклонение дьяволу, присутствие на его шабаше и соитие с ним. Жан де Гиен, за колдовство против соседей...

Шесть раз прозвучал приговор, и всякий раз одинаково. Даже несчастную старушку, недвижно лежавшую в кандалах, обвиняли в том же. Плачущий старик, услышав свое имя, упал на колени и закричал:

– Я сознаюсь! Сознаюсь во всех преступлениях и прошу прощения у суда и Бога. Только помилуйте меня!

Инквизитор поднял руку, приказывая ему замолчать.

– Суд очень огорчен тем, – громко, но очень спокойно произнес он, – что ему не удалось выполнить его первостепенную миссию, заключающуюся в возвращении всех еретиков к Богу. Но так или иначе само слово «еретик» означает «выбор», и эти несчастные сделали свой выбор, отрицая Бога. Поэтому мы передали их вашим местным властям, которые и приговорили их к смертной казни за совершенные ими злодеяния. Теперь эти добрые жандармы приведут приговор в исполнение, а сеньор засвидетельствует это от имени правительства. Я призываю вас, добрые граждане Тулузы, воздержаться от проявления враждебности к осужденным. Не проклинайте их, а жалейте и молитесь о том, чтобы их пример привел вас к истинной вере. Ибо боль, которая их сейчас ожидает, является лишь бледным подобием вечной пытки, которая ожидает их через час.

Сказав это, ворон наконец уселся.

Анне Магдалене тут же показалось, что она сидит не в переполненной телеге рядом с четырехлетней внучкой, а там, на трибуне, и так близко к сеньору, что может к нему прикоснуться, нет, даже так близко, лицом к лицу, нос к носу, что может чувствовать на щеках его теплое дыхание, может видеть каждую морщинку на его лбу и между бровями, может видеть кадык, выпячивающийся при сглатывании слюны, может видеть, как ходят желваки на скулах, когда он стискивает челюсть и выдвигает гладковыбритый подбородок.

Так близко, что она может чувствовать боль у него в сердце – страшную боль, соизмеримую с ее собственной. Как и он, она знала, что все они невиновны, все до одного, и что все их признания – это ложь, порожденная тайными мечтаниями инквизиторов. И оба они знали, что некоторые из них, а особенно пятнадцатилетняя девушка, матушка Делор и седой как лунь плачущий старик, были одарены внутренним зрением и просто по глупости или по неосторожности не сумели скрыть свой дар от людей.

Анна Магдалена посмотрела на красивое, сильное лицо сеньора, глянула в его глаза и перевела взгляд на замершую внучку. Она поняла: «Ничего удивительного в том, что она уставилась на него. Ибо сеньор – один из нас».

Но тут ее внимание отвлекло иное зрелище: жандармы поволокли к столбу молодого парня, сумасшедшего. Тот сопротивлялся как мог, хотя кандалы сковывали и его ноги, и ставшие бесполезными руки. С необычайной силой, часто встречающейся у сумасшедших, он откинулся назад, а потом боднул первого, а затем и второго жандарма. Но и это было не все. Подскочил третий жандарм и нанес парню мощный удар в челюсть. У того тут же подогнулись колени. Под веселое улюлюканье толпы первые два жандарма подхватили его под руки и поволокли к столбу. Там они поставили его на колени и привязали к столбу.

Когда же они начали раскладывать вокруг него дрова и щепу, он собрал последние силы и плюнул им в лицо.

Между тем двое других жандармов подтащили ко второму столбу находившуюся без сознания старушку, кое-как поставили ее на колени и привязали к столбу. Голова ее свесилась, и можно было видеть лишь белые остриженные волосы и розовый череп под ними.

Затем к столбам привязали остальных женщин. Едва жандармы покончили с этим делом, колокола зазвонили к обедне. Видя, что все готово и все приговоренные на местах, один из жандармов достал огниво и высек искру, второй поднес к искре палку, конец которой был обмотан пропитанной смолой тряпкой. Тряпка мгновенно вспыхнула, и жандарм первым делом поднес ее к куче дров, щепы и соломы, окружавшей молодого сумасшедшего.

Анна Магдалена отвела взгляд и закрыла лицо руками. Отвести взгляд она могла, но не могла не услышать голос сумасшедшего, вскричавшего с яростным гневом:

– Будьте вы все прокляты! Гореть вам всем в аду!

Когда ветерок начал доносить запах дыма и горящей плоти, сердце Анны Магдалены дрогнуло и она забыла о решении, которого придерживалась все пять лет. Она задрожала при воспоминании о боли, которую испытала в оливковой роще в ту ночь, когда родилась внучка. И хотя то пламя было лишь видением, вызванная им физическая боль была абсолютно реальной, а еще более ужасным мучением был страх, гнездившийся в душе Анны Магдалены. С самого раннего детства, проведенного в Тоскане, она больше всего на свете боялась, что способности, данные ей богиней, когда-нибудь будут обнаружены Церковью и она окончит свои дни на костре.

Конец ознакомительного фрагмента.