Обязательственное право. Глава первая. Природа обязательств (Фридрих Карл фон Савиньи)

Общая природа обязательств была уже определена в другом месте[23] следующим образом: «Обязательство состоит в господстве над чужим лицом, но не над всем лицом (иначе оно вело бы к уничтожению личности), а только над одиночными его действиями, которые могут быть представлены выделенными из свободы этого лица и подчиненными нашей воле. Дальнейшее развитие этого понятия должно вести к учению о лицах, участвующих в обязательстве, и о действиях, на которые обязательство направлено.

В каждом обязательстве мы видим два лица, состоящих в отношении неравенства. С одной стороны, личная свобода выступает из своих естественных пределов в смысле господства над чужою личностью; с другой – естественная свобода представляется ограниченною в смысле подчинения или принуждения[24]. Эти противоположные отношения лиц, вступивших в обязательство, мы можем представить себе в виде двух различных деятельностей, из которых одна состоит в исполнении должника, другая в понуждении (требовании) верителя. Однако в этом смысле главным пунктом, сущностью всего обязательства должна считаться деятельность должника, деятельность же верителя – только второстепенною. В обязательстве, как и во всяком юридическом отношении вообще, нормальным, естественным считается добровольное признание и исполнение права; борьба же, вызываемая отказом должника (понуждение, иск) представляется только устранением ненормального состояния[25]. Точно так же и сущность собственности состоит главным образом в неограниченном и исключительном господстве лица над вещью, и если это господство выражается иногда в виде востребования вещи от нарушителя, то это явление случайно.

Действия, необходимость исполнения которых составляет сущность обязательства, были названы одиночными в противоположность личной свободе в целом, и выделенными из свободы обязавшегося лица. Теперь рассмотрим оба эти свойства поближе[26].

Название действий одиночными (einzelner) не следует понимать в том смысле, что для каждого обязательства всегда необходимо только одно действие; напротив, обязательство может иметь в виду множество отдельных действий и даже таких, которые представляют собою одну непрерывную, коллективную деятельность. Только все они в отношении к полной сфере свободы обязавшегося лица должны всегда представляться minimum’ом: в таком только отношении мыслима несвобода, обусловливаемая обязательством и не уничтожающая самой личности должника. Этот характер собственно обязательственных действий может быть определен двумя признаками, часто связанными между собою. Во-первых, их объемом, так как в действительности большая часть обязательств имеет в виду единичные, моментальные действия, каков, например, денежный платеж; во-вторых, их продолжительностью, так как исполнение обязательства часто влечет за собою его мгновенное прекращение. В обоих случаях обязательство очевидно имеет целью не подчинение самой личности, а только уверенность в исполнении. И даже в более редких случаях, когда обязательство имеет предметом непрерывные действия неопределенной продолжительности, каковы, например, доверенность или товарищество, и тогда указанные нами естественные отношения в обязательственных действиях охраняются свободой объявления о прекращении обязательства.

Определенный нами характер рассматриваемых действий выступает еще ярче при сравнении их с сервитутами. Обязательство ограничивает естественную свободу лица, сервитут – естественную свободу собственности. Но и существование сервитутов также ограничивается узкими пределами, чтобы не отягощать собственность без нужды неосновательным произволом частных лиц. Пределы состоят частью в продолжительности права, как при личных сервитутах[27], частью – в объеме самого права, которое, по отношению к поземельным сервитутам, допускается только в том случае, когда осуществление его приносит соседнему землевладельцу выгоду через посредство его недвижимой собственности, а не чисто личную[28].

В обоих случаях в основании лежит тот общий принцип, что ограничение естественной свободы (лица или собственности) должно быть допускаемо и охраняемо юридическими институтами не свыше действительных потребностей гражданского оборота. Этим же принципом объясняется изречение римского юриста, что при сомнении следует поддерживать прекращение обязательства и отрицать его существование[29]. Справедливость этого, по-видимому, одностороннего изречения подтверждается с чисто практической точки зрения тем, что веритель (истец), как сторона нападающая, имеет громадное преимущество перед своим противником в том отношении, что от него зависит приблизить или отдалить момент предъявления иска, смотря по тому, когда ему это полезно, а противнику его вредно. Это важное практическое соображение было уже рассмотрено при изложении института исковой давности (System, т. 5, стр. 271).

Далее, обязательственные действия были охарактеризованы выделенными (ausscheidend) из собственной свободы обязавшегося лица. С этой точки зрения существо обязательства представляется превращением действий, бывших случайными и возможными событиями, в необходимые и известные. Да и вся цель обязательств состоит в обеспечении за верителем возможности с уверенностью рассчитывать на наступление этих событий.

Но только те действия могут быть предметом обязательств, которые способны выражаться во внешней форме, становясь таким образом, подобно вещам, в подчинение чужой воле; предполагается еще, что действия эти имеют имущественную ценность или способны к денежной оценке[30]. Например, можно представить себе соглашение нескольких лиц составлять правильные собрания с целью усовершенствования в науках и искусствах. Хоть это соглашение и способно облечься во внешнюю форму договора, но из него не может возникнуть обязательства к условленной деятельности.

Действие, составляющее предмет обязательства, обозначается еще несколькими специальными выражениями. Оно называется то удовлетворением (Leistung), то исполнением (Erfüllung). Первое выражение обозначает преимущественно обязательственную деятельность должника; второе главным образом – результат, долженствующий произойти из обязательства, результат, необходимость и несомненность которого и составляет цель обязательства.

Изложенное юридическое отношение между двумя лицами, где одно лицо представляется отчасти не свободным, обозначается римским техническим выражением obligatio[31]. Это выражение обнимает собою два, в сущности, различные и даже противоположные состоя ния, а потому применение его и к расширенной свободе кредитора[32], и к ограниченной свободе должника будет одинаково последовательно; состояние же должника, сверх того, с древнейших времен технически обозначалось выражением opportet[33]. Даже оба состояния, в их взаимодействии, обозначаются общим выражением: obligatio[34]. Но кроме этого юридического отношения есть еще множество случаев юридической необходимости; к ним выражение obligatio технически не применяется[35]; так, противополагается обязательству (obligatio)[36] необходимость признавать чужую собственность; то же самое нужно сказать и о всякой необходимости, установленной верховной властью[37] и, наконец, о необходимости, вытекающей в процессе из судебного решения и для подчинения которой должника кредитор не имеет права иска[38].

Указанные термины, бывшие в употреблении у римлян, вполне согласовались с юридическими понятиями; верное и точное понимание их представляется чрезвычайно важным, тем более что издавна уже распространилась другая терминология, сильно от них уклонившаяся; основные принципы ее следующие. С одной стороны, представляется право лица в смысле признанного и охраняемого господства или власти, без различия предметов и оснований происхождения; с другой, этому праву противополагается обязанность, называемая также обязательством или связью, в смысле необходимости, тяготеющей на одном, нескольких или многих лицах – подчиняться ему и не нарушать его. Право это называется jus, обязанность – obligatio. Таким образом, праву (jus) верителя соответствует обязанность (obligatio) должника; также как и праву (jus) собственника – обязанность (obligatio) всех прочих людей не нарушать его права.

Такая терминология представляется ложною и сбивчивою по двум различным основаниям. Во-первых, ею затемнено естественное сродство (родство) и различие юридических понятий; во-вторых, употребление римского выражения obligatio в смысле, совершенно чуждом римлянам, может служить камнем преткновения к точному пониманию содержания наших источников[39]. С одной стороны, здесь истинный смысл этого выражения слишком сужен, так как obligatio прилагается только к состоянию обязавшегося лица, но не верителя, т. е. не к обоюдному отношению обоих лиц; с другой стороны, он слишком расширен в том отношении, что под это выражение подводят не только институты обязательственного права (значение, которое мы придавали выше этому выражению), но и все другие отделы гражданского права, как, например, вещное право; мало того, этому выражению придается даже смысл, выходящий за пределы гражданского права и его распространяют, например, на obligatio подданных по отношению к государству.

В основании выражения obligatio лежит представление о связи, почему оно и выбрано для наглядного изображения состояния несвободной, или связанной воли; оно соответствует целому ряду технических выражений, употреблявшихся то в форме глагола, то в форме существительного: nectere и nexum, contrahere и contractus, solvere и solutio.

Слово obligatio имеет еще следующие значения: во-первых, под ним разумеется источник самого юридического отношения, т. е. обязательственное действие[40], далее, заклад вещи, так как в этом случае вещь ставится в такое же отношение, как должник в обязательстве (obligatio)[41].

Особенное состояние обоих лиц, вступивших в обязательство (obligatio), означается выражениями: creditor и debitor, creditum и debitum; эти термины должны считаться общеупотребительными, без различия происхождения обязательства (obligatio)[42].

Но такое общее значение выражения эти получили только в эпоху позднейшего развития римского права; первоначально же применялись к одному займу[43]. Для обозначения обоих лиц служило общее выражение – Reus[44].

В другом месте было уже указано на важность для основательного понимания сущности юридических институтов внимательного исследования их действительного или кажущегося сходства с другими институтами[45]. Обязательственное право имеет двоякого рода аналогию: с семейным и вещным правами; оно занимает, так сказать, середину между ними.

С первого взгляда аналогия с семейным правом кажется преобладающею: и то, и другое устанавливает связь между двумя отдельными и определенными лицами. Но при более внимательном рассмотрении это кажущееся сходство, в виду более существенного различия, совершенно исчезает, так как цель обязательств состоит в подчинении отдельных действий чужой воле; напротив, цель семейного права – естественно-нравственные жизненные отношения, постоянно вырабатываемые и осуществляемые свободным взаимодействием отдельных членов семейства[46]. Более существенное сходство, напротив, представляется между обязательствами и вещноправовыми отношениями, основанием которых служит собственность. Хотя в собственности мы не видим двух отдельных лиц, составляющих сущность обязательства, но зато оба эти института аналогичны в том смысле, что и обязательство, и собственность состоят в господстве определенного лица над частицею внешнего мира. Вследствие этого оба вместе образуют имущественное право и представляются соотносительными его частями. В самом деле, в основании вещного права лежит разделяющий, обособляющий, а в обязательственном – связывающий, соединяющий принцип имущественного права[47]. Сверх того, между обязательствами и собственностью есть два еще более близких соотношения. Одно состоит в том, что действия, свойственные обязательству, допускают денежный эквивалент (прим. § 2, h); другое – в том, что большая часть обязательств (и при том самые важные из них) имеет конечной целью приобретение собственности или пользование ей[48].

При сравнении обязательственного права во всей его целости с другими аналогичными частями системы права выступают следующие, свойственные только обязательствам, характеристические черты. Обязательственное право в юридической жизни нашего времени приобретает, очевидно, все большее и большее значение сравнительно с другими правами, так как в нем, главным образом, находят удовлетворение наши нужды и потребности. Далее, римские юридические понятия и принципы обязательственного права сохранили свою силу преимущественно пред всеми другими областями права[49]. Наконец, обязательственное право выделяется среди других прав особенною способностью к комбинациям (Biegsamkeit). Свобода лиц, вступающих в юридические отношения, является здесь менее ограниченною, нежели в вещном и семейном; вот почему в обязательственном праве следует, главным образом, искать точки соприкосновения и соглашения права с новыми потребностями[50].

Последняя характеристическая черта обязательственного права приводить нас к специальному исследованию отношения юридических фактов (juristische Thatsache) к обязательствам. Понятие об этих фактах дано уже в другом месте[51]. Но для полного уяснения самого понятия нужно теперь прибавить, что юридические факты вообще проявляются двояко: во-первых, в виде общих необходимых функций, как фактические условия правильного применения (Anwendung) юридических норм; так, например, в случае приобретения и потери собственности давностью или передачей при возникновении обязательств из договора или преступления и прекращении их вследствие исполнения или договора. Но, сверх того, факты могут иметь значение специальной и совершенно случайной функции, каковы действительные условия для произвольной модификации (Umbildung) юридических норм. На этом основывается весьма распространенное у новейших писателей воззрение и связанная с ним терминология. По этому воззрению в юридических отношениях различаются факты: essentialia, naturalia и accidentalia[52]. В пользу этого воззрения говорит то верное соображение, что в юридических отношениях возможны троякого рода условия: 1) такие, за отсутствием которых изменяется само понятие о юридическом отношении; такова, например, при займе передача собственности; 2) такие, которые обыкновенно связаны с юридическим отношением, но по произволу могут быть исключены или изменены, например, diligentia, возлагаемая законом на продавца и нанимателя; 3) такие, которые обыкновенно не соединяются с юридическим отношением, но по произволу могут быть с ним соединены, например, условие при договорах или особенная деятельность, возлагаемая на продавца вещи кроме ее передачи в силу pactum adjectum. В обоих последних случаях юридические факты могут получить значение модифицирующей функции, которую, во избежание смешения понятий, всегда должно отличать от общей функции фактов, обусловливающей правильное применение юридических норм. Например, если продается дом за 1000 рублей, или если завещатель назначает наследниками двух лиц в равных частях, то эти юридические факты не имеют ничего общего с разделением на essentialia, naturalia и accidentalia.

Изложенное выше воззрение существовало, несомненно, и у римских юристов, а потому посмотрим, в каком отношении находились их технические выражения к этому воззрению.

Essentialia новейших писателей означалось у римлян в приложении к обязательствам попеременно двумя выражениями: во-первых, через substantia – выражение, не дающее повода ни к каким недоразумениям[53], и затем, гораздо чаще, выражением natura[54]; последнее они употребляли также для обозначения сущности (substantia) сервитутов[55].

В большем количестве случаев и naturalia новейших писателей обозначаются у римлян словом natura. Это слово выражает собою несомненные следствия известного юридического отношения, могущие, тем не менее, подвергнуться модификации по произволу[56]. Таким образом, выражение natura оказывается неточным и требует особенной осторожности при истолковании источников.

Некоторые новейшие писатели пытались применить к тем случаям, где юридические факты являются модифицирующими правовые нормы, слово автономия (Autonomie), но против этого термина уже высказаны были достаточные возражения[57].

Все сказанное выше о двоякой функции юридических фактов и связанных с ними предметах приложимо, в сущности, ко всем частям системы и права. Я нашел удобнейшим поместить их в учении об обязательствах потому, что в этой части системы модифицирующий произвол играет самую важную роль, вследствие чего в юридических сделках и особенно в договорах[58] различные функции юридических фактов получают самое частое и самое важное применение.

A. D. Weber Systematische Entwickelung der Lehre von der natürlichen Verbindlichkeit, 1784, несколько раз затем изданное, между прочим, Leipzig 1825 (Я цитирую по третьему изданию 1800).

A. F. E. Lelièvre-quid est obligatio naturalis ex sententia Romanorum. Lovanii 1826. 4.

L. de Pfordten de obligationis civilis in naturalem transitu Lips. 1843. 8. Puchta Pandekten, § 237; Vorlesungen, § 237; Cursus B, 3, § 268.

Для полного развития понятия об обязательствах необходимо изложить те противоположности, которые в нем замечаются. Здесь уместно упомянуть только о civilis и naturalis obligatio как о видах, на которые распадается родовое понятие обязательства. Хотя другие писатели ставят наравне с этими видами еще другие подразделения, например, на односторонние и двусторонние, главные и принадлежностные (акцессорные) и т. д.; но сущность всех подобных делений будет гораздо нагляднее при наложении их в связи не с самим понятием обязательства, а с источниками его происхождения и, преимущественно, с договорами как самом важном источнике.

Различие civilis и naturalis obligatio находится в очевидной зависимости от изложенного в другом месте противоположения jus civile и jus gentium[59]; следовательно, оно сродно с делением способов приобретения собственности на гражданские и естественные[60] и с гражданским и естественным родством[61], но общего признания такой зависимости в данном случае, однако, недостаточно, тем более что в обязательствах она проявляется в различных отношениях, которые следует обособлять.

Деление обязательств на гражданские и естественные относится, во-вторых, к их происхождению (Ursprung), затем к личной правоспособности (Rechtsfähigkeit) и, наконец, к характеру и степени их действительности; хотя все эти отношения тесно связаны между собой, но вместе с тем каждое имеет свой отличительный характер, почему и необходимо обратить особенное внимание не только на уяснение самого понятия, но и на терминологию.

А) Относительно происхождения – одни обязательства возникли прямо из jus gentium, другие совершенно чужды ему и происхождением своим обязаны только римскому jus civile[62].

Это деление не следует, однако, понимать в том смысле, что обязательства, возникшие из jus gentium, оставались чуждыми цивильному праву. Напротив, они могли получить признание и санкцию последнего; и, в самом деле, большинство обязательств и важнейшие из них принадлежат обеим системам (прим. d). Но по ту и другую сторону этого большинства есть еще два класса, которые представляются исключениями из правила, хотя в различном смысле: с одной стороны стоят естественные обязательства, не получившие санкции цивильного права по исключению, о них мы скажем подробно при изложении третьей точки зрения на деления (по отношению действительности) (§ 7), с другой – обязательства, чуждые jus gentium и возникшие исключительно из цивильного права.

Итак, теперь рассмотрим подробно только обязательства, общие обеим системам и исключительно принадлежащие цивильному праву. Но было бы несправедливо считать оба разряда двумя равными частями, на которые распадается все содержание обязательственного права; скорее следует рассматривать обязательства, общие обеим системам, как преобладающую часть, господствующее правило, а чисто цивильные – как исключения[63]. Также было бы несправедливо связывать с этим делением различную степень действительности, полагая, например, что чисто цивильные обязательства защищаются более строгими исками, чем возникшие из jus gentium, потому что последние имеют разнообразнейшие иски – преторские, цивильные b. f. actiones и кондикции[64].

Главная задача состоит в отыскании более глубокого разграничения этих разрядов обязательств; и, в самом деле, оно сводится к следующим принципам:

К jus gentium принадлежат все обязательства, основанные не на произвольном предписании, а на naturalis ratio – естественно-юридическом элементе[65]; это несомненно приводит к возможности происхождения всякого обязательства от трех независимых друг от друга источников:

Свободная воля должника (договор).

Безосновательное обогащение чужим имуществом[66].

Правонарушение, поскольку иск имеет целью простое возмещение убытков.

Обязательства, принадлежащие jus civile и чуждые jus gentium, суть следующие:

a) Одни из них относятся к области правильного гражданского оборота; таковы обязательства, основывающиеся на произвольных формах, созданных народными нравами.

Literarum obligatio (из домашнего регистра римского гражданина);

Nexi obligatio (из операции aes et libra перед пятью свидетелями);

Наконец, сюда же следует причислить stipulatio в виду того, что вопрос и ответ как формы договора коренятся в обычае, свойственном народу. Об этом будет еще речь впереди.

Однако все эти обязательства имеют двойственный характер. Положительную форму и сопряженную с ней особенную действительность они заимствуют из jus civile; но, насколько в основании их лежит воля сторон, всякая подобная сделка может быть отнесена к jus gentium, как и всякий неформальный договор.

b) Другие обязательства относят к области нарушенного юридического порядка и учреждений, его охраняющих и восстанавливающих. Сюда принадлежат rei judicatae obligatio. И в самом деле, хотя желательно, чтоб всякое законное решение исполнялось безусловно даже рискуя причинить неправду, но все-таки этот принцип представляется искусственным учреждением положительного права и не должен быть выводим из naturalis ratio[67].

К этому же разряду, в особенности, относятся иски из деликта, насколько они имеют в виду не просто восстановление нарушенного права путем вознаграждения, но и штраф – так как всякий штраф чужд naturalis ratio и основывается на учреждениях положительного права, что видно уже из совершенно произвольной меры штрафа.

Ближайшее рассмотрение обязательств, принадлежащих к jus civile, приводит к убеждению, что удовлетворительный юридический порядок возможен и без них; стало быть, они представляются, в некотором смысле, излишними. И в самом деле, упомянутые договорные формы исчезли уже из юстиниановского права; что же касается штрафов, то они во всяком случае неизбежны. Если же они существуют не только в уголовном, но отчасти попадаются и в обязательственном праве, то это результат влияния положительных институтов. Количество случаев последнего рода значительно сужено при Юстиниане, а в действующем римском праве уцелели только кое-какие их следы.

В. По отношению к личной правоспособности существуют обязательства, доступные для всех, и присвоенные одним только римским гражданам. Здесь имеют значение те же замечания, которые были высказаны уже по поводу предыдущей точки зрения (§ 5, прим. e, f). Речь не идет о двух равных категориях обязательств: общедоступные обязательства составляют преобладающее большинство; присвоенные же одним римлянам – незначительное число исключений; точно так же здесь нет никакого различия и в отношении действительности: и из числа общедоступных обязательств некоторые снабжены высшей степенью действительности, каков, например, заем.

Вообще различие это находится в тесной связи с только что изложенным (§ 5). А именно: здесь имеет безусловную силу правило, что все обязательства, произошедшие из jus gentium, в то же время и общедоступны как для перегринов, так и для римских граждан; стало быть, juris gentium obligatio всегда имеет двоякий смысл: во-первых, оно указывает на происхождение обязательств, и, во-вторых, на всеобщую личную способность обязываться ими. Так, по отношению к займу есть ясное указание, что он произошел ex jure gentium[68], и что он равно доступен для всех[69]: оба эти свойства передаются одним и тем же выражением. Точно так же juris civilis obligatio означает обязательство, происшедшее непосредственно из цивильного права и, стало быть, доступное только римлянину[70]. Таким образом, эта часть исследования значительно упрощается и требует лишь нескольких более подробных замечаний об обязательствах, свойственных одним римлянам. По поводу literarum obligatio возник следующий спор. Прокулианцы отрицали по отношению к перегринам всякую обязанность, истекавшую из nomen римлянина, сабинианцы же отвергали ее только при transcriptio a persona in personam (прим. c). Сомнение по отношению к этому вопросу вообще (не касаясь модификаций сомнения сабинианцев) может быть объясняемо следующим образом. Весь этот контракт основывался на правильном ведении римских домашних книг, т. е. на обычае, свойственном одним римлянам, почему и возможно этот контракт причислить к jus civile, сделав его недоступным для перегринов. Однако сущность контракта состояла не в письменном документе, общем контрагентам, а в односторонней записке верителя, expensilatio (только с согласия должника); потому последовательность требует признать, что римлянин, вследствие expensilatio внесенный в свою домашнюю книгу, с согласия перегрина обращал последнего в своего должника; причем помехой обязательству не служило то обстоятельство, что перегрин не вел и не мог вести римского codex accepti et expensi[71].

При nexi obligatio, без всякого сомнения, существовало такое же личное ограничение, как при родственной ей манципации; следова тельно, иностранцы во всяком случай исключались[72]. Можно даже усомниться в том, допускались ли латиняне, участвовавшие наравне с римскими гражданами в манципации, также и к nexum, о котором до нас дошло так мало сведений.

Возможность пользоваться правом стипуляции можно было бы также ограничить одними римлянами, исключив из неё перегринов, во-первых, потому что она развилась из nexum, во-вторых, потому что она основывалась на чисто положительной форме, связанной с свойственным только римлянам народным обычаем[73]. Но строгая в этом случае последовательность уступила практическим потребностям, сохранив, впрочем, об этом ограничении одно воспоминание. Именно стипуляция стала общим центром всего гражданского оборота, и при постоянно возраставшем соприкосновении с перегринами в Риме и вне его допущение последних к стипуляции явилось почти необходимостью. Тогда установилось правило, что стипуляция, так же как и акцептиляция, принадлежит jus gentium, т. е. обе сделались равно доступны и римлянам, и перегринам. Единственным исключением из этого правила уцелела стипуляция в формуле: spondes? spondeo – частию для воспоминания о прежнем ограничении, частию потому, что эта формула несомненно применялась в древнем nexum[74]. Вводя исключительные и положительные формы договоров, римляне были, впрочем, настолько последовательны и беспристрастны, что допускали существование форм, исключительно свойственных перегринам, как основанных на их народных обычаях[75].

Выше уже было замечено, что иски из деликтов, имевшие в виду штраф, лежат вне naturalis ratio, следовательно, должны быть причислены к jus civile (§ 5). Отсюда необходимо следует, что между римлянами и перегринами не могло, собственно говоря, существовать иска о штрафе в смысле древнего старого права. Эта логичность привела к следующему замечательному явлению: с практической точки зрения было бы противно здравому смыслу оставлять перегринов, живущих в Риме и виновных в воровстве, безнаказанными, давая им в этом отношении несправедливую привилегию; точно то же нужно сказать и о преступлениях, совершенных против них. Вот почему эта строгая последовательность была смягчена допущением фиктивных исков: в исковой формуле предполагалось, что перегрин (обвинитель или обвиняемый) был римский гражданин, вследствие чего иск из деликта мог быть направлен прямо к нему[76].

По характеру и степени действительности нужно различать исковые (klagbare) и неисковые (klaglose) обязательства (civiles и naturales). Это деление – самое важное из всех трех и если мы вообще говорили о других, то только для лучшего и полнейшего его уяснения.

Сущность обязательства заключается в состоянии несвободы (§ 2). Нормальный способ осуществления этой несвободы, этого принуждения, есть иск, а потому только обязательство исковое (ох раняемое иском) есть истинное обязательство в собственном смысле слова. Но в некоторых случаях принуждение не может быть осуществлено этим простым путем, а только непрямыми, случайными средствами; такие анормальные обязательства называются неисковыми (лишенными иска, naturalis).

И в этом случае было бы неправильно представлять себе исковые и неисковые обязательства двумя равными или почти равными категориями всей области обязательств; напротив, и здесь исковые обязательства составляют господствующее правило, а неисковые – ряд (сравнительно редких) исключений. При том же, взаимное отношение этих категории находится в связи с изложенным выше различным происхождением обязательств. Там было уже замечено, что обязательства вообще произошли частью из jus civile, частью и из jus gentium, и что последние составляют большинство. Обязательства из jus gentium большею частью были признаны цивильным правом (jus civile); признание это выразилось именно в снабжении их исками (Klagbarkeit), но некоторые из них вследствие разных неблагоприятных обстоятельств оказались недостаточными и не получили санкции цивильного права, а отказ в санкции опять выразился в лишении их исковой охраны. Если поэтому последние по преимуществу называются naturales (такова господствующая терминология), то исключительно в том смысле, что они только naturales[77], тогда как большая часть других получили вместе с тем и санкцию цивильного права. В смысле подобной же терминологии говорилось, что покупщик какой-либо res mancipi, посредством простой traditio вещи, приобретает ее tantum in bonis[78], тогда как посредством манципации он получает ее ex jure quiritium, a вместе с тем также и in bonis[79].

Вот почему civilis obligatio и право на иск считаются синонимами[80], и в случае неискового обязательства отрицалось существование obligatio вообще[81] потому только, что оно не настоящее обязательство. Имеющий право не называется в нем creditor[82], а обязавшийся debitor[83], и если они носят эти имена, то как minus proprie, только per abusionem[84]. Самый долг называется в подобных случаях indebitum[85].

Итак, нам остается еще только точнее определить смысл терминологии, к которой мы до сих пор так часто прибегали.

Civilis obligatio, civiliter obligari пли non obligari означает исковое свойство обязательства без различия его происхождения (jus civile или jus gentium). Употребление такой терминологии подтверждено многими ясными указаниями в источниках (прим. d, е) и будет подробнее доказано впоследствии. В одном только отношении мы находим небольшое уклонение, которое, впрочем, может быть приписано просто небрежности в выражении. Для понятия civilis obligatio вполне безразличен род иска – civilis actio, honoraria actio или extra-ordinarium judicium[86]. Но в некоторых местах, благодаря небрежности, только что указанная номенклатура исков перенесена и на обязательства, так что говорится об obligatio civilis или honoraria, а иногда рядом с ними упоминается и о naturalis в смысле дальнейшего подразделения, тогда как следовало бы везде говорить только об obligatio civilis, снабженной actio civilis или honoraria[87].

Пожалуй, можно подумать, что выражение civilis obligatio употреблялось также для обозначения происхождения обязательства из jus civile в противоположность jus gentium (§ 5). Но в этом именно смысле приведенное выражение никогда не встречается; только в одном случае Гай выражается несколько подходящим образом: quodammodo juriscivilisest talis obligatio (§ 6, с).

Naturalis obligatio, naturaliter debere пли obligari означает отсутствие искового свойства или неполную действительность обязательства. В доказательство этого были также приведены решительные тексты (прим. a, f, i), а впоследствии будет указано их еще больше; причем выяснится, что такой смысл термина должен быть признан не только истинным, но обыкновенно и преимущественно употребительным. Только дело представляется здесь несколько иначе сравнительно с выражением civilis obligatio в том отношении, что naturalis obligatio во многих местах употребляется также для обозначения происхождения обязательства из jus gentium, даже в тех случаях, когда на самом деле оно было исковым, и должно было в другом смысле называться civilis. Так, в одном месте про indebiti condictio говорится, что оно есть naturalis[88]. Очевидно в том только смысле, что это (несомненно исковое) обязательство происходить из jus gentium. Совершенно в том же смысле в другом месте к обязательству, получающему иск вследствие неосновательного обогащения, применено выражение naturaliter obligabitur[89]. Далее, Павел, говоря о займе, облеченном впоследствии в форму стипуляции, утверждает, что для верителя нет необходимости оставлять свое требование, вытекающее из займа, без осуществления. Это положение он выражает: Plane si praecedat numeratio, sequatur stipulatio, non est dicendum, recessumanaturaliobligatione[90]. Следовательно, он называет здесь заем naturalis obligatio, в противоположность стипуляции очевидно потому, что заем принадлежит к jus gentium (§ 6, a, b.). Хотя в этом положении Павла можно найти противоречие с тем обстоятельством, что стипуляция также причислялась к jus gentium; но это справедливо только по выключении стипуляции spondes spondeo (§ 6, d.), о которой именно и говорит Павел в приведенном месте («Sp ondit Flavius Candidus dominus meus»). Поэтому было бы совершенно последовательно противопоставить этой стипуляции предшествующий ей заем как naturalis obligatio. Но особенно важны в этом отношении два текста, требующие тем более внимательного рассмотрения, что правильное их толкование очень часто оспаривалось. Первый из Юлиана гласит[91]: Naturales obligationes non eo solo aestimantur, si actio aliqua earum nomine competit: verum etiam cum soluta pecunia repeti non potest. Nam licet minus proprie debere dicuntur naturales debitores per abusionem intelligi possunt debitores: et qui ab his pecuniam recipiunt, debitum sibi recipisse. Первая часть цитаты (до non potest) встречается вторично в Дигестах и совершенно слово в слово (до мельчайших подробностей)[92]. Я объясняю ее так: «естественными обязательствами (naturales obligationes, т. е. возникшими из jus gentium) считаются не только те, которые имеют иск (как большая их часть, например купля, наем, заем), но и те, которые исключают обратное требование (ошибочно произведенного) платежа; так что и должники в обязательствах этого второго рода могут быть рассматриваемы и обозначаемы как debitores, а именно naturales debitores, если не в буквальном, то, по крайней мере, в переносном смысле». Объяснение это в существенных чертах было принято уже и другими; но ему противопоставляли другое, по которому вся цитата и каждая часть её в отдельности трактует будто бы о неисковых обязательствах[93]. Смысл этого места, по последнему толкованию, таков: «naturalis obligatio выражается не только в том, что рождает (случайно) иск, подобный иску против залогодателя или поручителя, если обязательство обеспечено залогом или поручительством, но и в том, что ошибочно совершенный платеж не может быть истребован обратно». Я не могу согласиться с этим толкованием потому, что выражение юриста (с si и cum) указывает только на различные случаи обязательств, а не на различную степень действительности обязательств одного и того же рода. Сверх того, следует заметить, что naturalis obligatio приобретает присущие ему свойства и название не от случайного присоединения к нему обеспечения залогом или поручительством или от совершения (по заблуждению) платежа: они принадлежат ему вообще и независимо от этих событий просто потому, что обязательство способно служить известным основанием для всех таких обеспечений.

В заключение исследования необходимо упомянуть еще о терминологии некоторых писателей, которые всю область обязательственного права делят на следующие три класса: mere civiles, mere naturales, mixtae. С первого взгляда эта терминология совершенно согласуется с изложенным нами взглядом, так как утверждал и я, что большинство обязательств и притом важнейшие из них произошли из jus gentium и вместе с тем получили санкции jus civile (следовательно mixtae), но что с обеих сторон этой большой массы стоят два разряда, носящие, так сказать, исключительный характер, а именно: с одной стороны, обязательства, происшедшие из jus civile и чуждые jus gentium (mere civiles); с другой – возникшие из jus gentium и не признанные в jus civile (mere naturales). Тем не менее я вполне отвергаю вышеупомянутую терминологию, во-первых, потому что употребляемые в ней выражения совершенно чужды римским юристам; во-вторых, потому что с упомянутым подразделением неразлучны некоторые заблуждения, касающиеся самого существа дела, а полное искоренение последних, конечно, еще важнее, чем опровержение этой новой и произвольной терминологии.

В связи с этим подразделением обыкновенно предполагается, что обе системы права – jus civile и gentium – стоят рядом незави симо и не смешиваясь; на самом же деле они должны представляться взаимодействующими, составляющими одно практическое целое. Порицаемое противоположение сказывается в следующих важных применениях.

Говоря о так называемых obligationes mere civiles, было бы совершенно неправильно предполагать, что нормы jus gentium не производили на них никакого влияния. Несомненно, что стипуляция spondes spondeo принадлежала к этому классу; а между тем, если заключению ее предшествовал обман, то стипуляция уничтожалась в силу doli exceptio, принадлежавшего к jus gentium – точно так же, как и в том случае, если бы этот обман предшествовал какому либо договору ex jure gentium[94].

То же самое отношение замечается еще с другой стороны, и на него обращалось еще меньше внимания. Законы, воспрещающие ростовщичество и игры, отличаются чисто положительным характером и совершенно чужды jus gentium; а между тем, было бы капитальным заблуждением допускать в случаях, запрещенных этими законами, существование naturalis obligatio. Скорее можно сказать, что здесь jus civile так решительно влияет на jus gentium, что совершенно уничтожает действие последнего, и, таким образом, признание положительного закона само обратилось в норму jus gentium[95]. Впрочем, это положение требует ближайшего рассмотрения. Не всякая норма положительного права при столкновении с naturalis obligatio уничтожает существование последней со всеми ее (конечно, неполными) последствиями. Такую силу следует признать только за законами, имеющими строго положительный, запретительный характер. Ближайшее определение этого разряда законов было сделано мною в другом месте и для другой цели[96], а потому в дальнейшем изложении мы встретимся с частными случаями naturalis obligatio, в которых существование и сила последней не уничтожаются противоположною нормою цивильного права, если только эта норма не имеет запретительного характера.

Naturalis obligatio было названо неисковым. При одном этом чисто отрицательном свойстве оно не могло бы считаться обязательством, т. е. основанием для понудительного исполнения (§ 2). Вот почему необходимо было присвоить ему и положительные последствия, которые мы выше назвали посредственными и случайными в противоположность исковому свойству. Теперь рассмотрим каждое последствие неискового обязательства порознь. Вообще их можно выразить в такой форме: неисковое обязательство может повести к удовлетворению в том случае, когда по фактическим обстоятельствам возможно обойтись без иска об исполнении. Этот общий принцип приложим к следующим случаям, которые поэтому можно рассматривать как отдельные последствия naturalis obligatio.

Solutum non repetere, компенсация, зачет в пекулии, акцессорные обязательства (поручительство, конститутум, заклад, новация[97].

1. Solutum non repetere[98], или, другими словами, – исключение condictio indebiti. Это первое последствие, которое, в чис ле других, часто принимается за отличительный признак naturalis obligatio, имеет следующее значение[99].

Если что-либо отдается с намерением погасить долг, то это действие по общему правилу производит следующие неизменные последствия: должник освобождается от долга и отданное безвозвратно переходит в имущество верителя. Но если первое из этих последствий не может иметь места потому, что не существовало действительного долга, то спрашивается: наступает ли все-таки второе? Здесь мы должны различать два случая. Если отдавший знал, что не было никакого юридического основания совершать это действие, и все-таки совершил его по особым побудительным причинам, например, по требованию совести, чувства чести, для поддержания кредита и т. п., то уплата считается безвозвратной, а отданное подаренным. Если же плательщик, по заблуждению, предполагал в этом случае действительный долг, то он может отданное требовать обратно в силу condictio indebiti, так что главным условием этой кондикции является заблуждение[100].

Но возникает вопрос: что разуметь в этом учении по отношению к condictio indebiti под действительным и недействительным долгом? Так как сама кондикция имеет основание в jus gentium, то и к понятию обязательства следует относиться с естественной точки зрения, naturaliter; поэтому достаточно уже одной naturalis obligatio для безусловного исключения condictio indebiti[101].

Конечно, это положение следует понимать в связи с платежом по заблуждению главным образом применительно к случаю, когда уплачивающий ошибочно считает неисковое обязательство за исковое. И в самом деле: если бы он не заблуждался в этом отношении и уплатил сознательно, то безвозвратность не есть уже положительное последствие naturalis obligatio, так как в этом случае даже уплата по несуществующему долгу не может быть возвращена (прим. d).

Объясненное здесь значение solutum non repetere как первого и самого общего положительного последствия naturalis obligatio при знано буквально и прямо во многих текстах[102]. Само собой разумеется, что не везде повторяется предложенная нами связь мыслей целиком, в особенности же предположение заблуждения в тех случаях, когда оно влечет за собой то последствие, но повсюду она подразумевается. Положение это так же ясно признается и в других местах в обратных выражениях, именно, что condictio indebiti применяется только при несуществовании naturalis obligatio или когда таковая потеряла силу[103], опять-таки, вследствие безмолвного предположения, что плательщик уплатил не сознательно, а по заблуждению.

2. Компенсация.

В новейшем праве существует важный, решительный принцип, по которому всякий должник может зачесть верителю то, что последний должен ему в свою очередь, под условием, что оба обязательства имеют предметом квантитеты, и именно квантитеты однородные (деньги за деньги, пшеницу за пшеницу и т. д.). Но этот принцип действовал не всегда, или, по крайней мере, не в такой всеобщности, а выработался и получил признание только мало по малу[104]. Основание его лежало в простой aequitas, в jus gentium, а потому казалось естественным, что к такому учету способны были не только исковые, но и неисковые обязательства. Приложение компенсации не требовало иска, так как одна защита против иска противника, т. е. простая exceptio, была для этого совершенно достаточною. В наших источниках положительно признается, что naturalis obligatio действительно было также способно к компенсации, как и civilis[105].

3. Deductio из пекулия.

Когда отец семейства доверял своему сыну или рабу пекулий и затем заключал с ними договоры, то отсюда возникали обоюдные действительные обязательства, впрочем, только naturales obligationes, т. е. без права иска[106]. Они имели своим последствием подразумеваемое обоюдное погашение путем простого счета или учета. Таким образом, все то, что сын должен был отцу, уплачивалось само собой уменьшением пекулия, а долг отца сыну уплачивался подразумеваемым увеличением пекулия, совершенно как при расчетах наличными деньгами[107]. Достаточность неискового обязательства для таких последствий несомненна уже потому, что в сфере этих личных отношений не могло существовать никакого другого обязательства (прим. k).

Затем идут последствия, состоящие в дополнительных (акцессорных) гарантиях обязательства.

4. Поручи тельство.

Такое обеспечение одинаково возможно и вполне действительно при главном долге как исковом, так и неисковом, потому иск против поручителя допускается даже и в том случае, когда он немыслим против главного должника[108].

5. Constitutum.

Все сказанное о поручительстве приложимо и к конституту; его последствия еще разнообразнее в том смысле, что они могут иметь место не только при конституте чужого, но и своего собственного долга; стало быть, всякий, сам по себе, неисковой долг путем простого конститута, т. е. неформально подтвержденного обещания уплаты, может обратиться в civilis obligatio[109].

6. Закладное право.

Действительный заклад возможен только под условием действительного обязательства. Однако же в этом отношении одинаково годны как исковое, так и неисковое обязательство[110]; следовательно, веритель, не имеющий против своего должника личного иска, полу чает вследствие заклада hypothecaria actio против всякого владельца последнего.

7. Новация.

Всякое обязательство может быть погашено, если, с этою именно целью, вместо него установляется другое. В римском праве это делалось обыкновенно посредством стипуляции.

Полная действительность подобного превращения предполагает юридическую действительность первоначального обязательства; а последним может быть как исковое, так и неисковое обязательство[111].

Обозревая различные последствия неисковых обязательств, мы видим, что везде, где возможность этих последствий вытекала из случайных обстоятельств, веритель на самом деле мог обойтись без личного иска: в первых трех случаях потому, что он получал предмет долга другим путем[112]; в четырех последних потому, что акцессорные юридические отношения обеспечивали за ним другого рода иск, приводивший его к той же цели, как и личный.

По общему правилу, всякая naturalis obligatio способна произвести все перечисленные последствия; точно так же можно сказать, что от существования в данном случае одного из них возможно заключить о существовании остальных и даже о существовании naturalis obligatio вообще.

Впрочем, соединения всех последствий должно быть принимаемо не безусловно и не без исключений. Уже отличительная природа некоторых относящихся сюда институтов препятствует осуществлению многих из них. Об этом мы поговорим при изложении частных случаев naturalis obligatio.

Выше было замечено, что исковые и неисковые обязательства не следует считать двумя равными категориями обязательств вообще; что, напротив, исковые составляют господствующее правило, а неисковые – ряд исключений, основанных на несовершенстве отдельных обязательств (§ 7). Теперь займемся группировкой последних. Одни из них носят отпечаток несовершенства с момента возникновения, другие приходят в состояние несовершенства в силу наступающего впоследствии факта. Само собою разумеется, что подробное развитие соотношения этих фактов в большинстве случаев возможно только в связи с последующим изложением обязательственного права; здесь же мы укажем на них только вкратце. Причины несовершенства обязательств сводятся к следующим четырем категориям:

Недостаточная форма при установлении обязательства;

Недостаточная правоспособность или правоотправление;

Строгая последовательность цивильного права, не признанная в jus gentium.

Особенные отношения искового права.

А. Недостаточная форма при установлении обязательства.

1. Договор, заключенный в форме nudum pactum в том случае, когда требовалась стипуляция[113].

Во многих текстах ясно признано и не подвергается никакому сомнению, что в данном случае не было права иска, обстоятельство, характеризующее отрицательную сторону obligatio naturalis[114]. Поло жительное же существование здесь naturalis obligatio с изложенными в § 8 практическими последствиями требует точного доказательства.

Если мы взглянем на этот вопрос с общей точки зрения, со стороны природы jus gentium вообще, то существование подобного обязательства станет несомненным: здесь мы имеем, очевидно, свободную волю должника вступить в обязательство (§ 5), а недостающая форма стипуляции, произвольная сама по себе и основанная на чисто национальном обычае, совершенно неизвестна jus gentium[115].

Это именно положение признавалось римскими юристами весьма определенно[116].

К общим принципам примыкает еще решение римлянами одного особенно важного случая. Проценты по займу могли быть отыскиваемы судом только при стипуляции[117]; если же они были обещаны по неформальному договору, то из него не рождалось иска. Однако в этом случае ясно признавалось существование naturale debitum тем[118], что уплаченные проценты не могли быть требуемы об ратно[119] и что в обеспечение подобного неформального договора о процентах мог быть дан действительный залог[120]. Выше мы уже заметили (§ 8), что эти последствия суть признаки существования naturalis obligatio.

Такая сила неформального контракта всегда признавалась большею частью ученых. Но в последнее время она стала оспариваться многими[121] и поэтому необходимо подробнее остановиться на этом вопросе.

Указанное выше общее основание оспаривается Унтергольцнером следующим образом. Если в каком-либо государстве, например, в Риме, установлена известная положительная форма договоров, то каждый раз, когда стороны заключают договор без соблюдения этой формы, возникает сомнение: имели ли они серьезное намерение обязаться; это-то сомнение относительно серьезности и мешает возникновению естественно-долгового отношения. Но подобным возражением вопрос отделяется от принципа и переносится в область простых фактов, представляющих большое разнообразие форм. Если два римлянина заключали словесно неформальный договор, т. е. при таких обстоятельствах, когда они могли бы также легко совершить стипуляцию, тогда совершенно произвольное несоблюдение столь простой формы могло бы еще возбудить сомнение: заключили они договор или только приготовились к его заключению? Но могло случаться, что даже и это сомнение вполне устранялось бы другими обстоятельствами, например, совершенно определенною формою выражений или тем, что сторонами были несведущие деревенские жители, или иностранцы. Если же неформальный договор заключен вдобавок между отсутствующими в форме векселя и в самых точных выражениях, следовательно, при обстоятельстве, исключающем возможность стипуляции, то исчезают и последние следы сомнения. Итак, это возражение не может поколебать силы того общего принципа, на который опирается мое мнение.

Далее возражают, что приведенные тексты о естественных обязательствах, возникающих из договора о процентах, ничего не доказывают, так как они составляют единственное исключение из правила; исключение же это оправдывается тем, что уже естественная справедливость требует, чтобы занятые деньги приносили проценты. Но вышеприведенные тексты ничего не говорят ни о подобном исключении, ни о так называемой естественной справедливости; напротив, они трактуют naturale debitum и возможность юридически действительного залога в смысле естественного последствия nudum pactum самого по себе, точно речь идет о каком-либо ином содержании договора. Такими образом, смысл, придаваемый моими противниками вышеприведенным местам, основан на произвольном, натянутом толковании, вызванном исключительно желанием отстоять предвзятое мнение.

Но, кроме того, писатели эти подкрепляют свое мнение еще двумя положительными доводами.

Во-первых, правилом, в силу которого должник, отвечающий на вопрос стипулятора не словесно, а простым киванием головы, не обязывался naturaliter[122]; а между тем в этом случае есть nudum pactum. Вот этого-то именно и нет. Вопрошающий имел в виду заключить стипуляцию и ничего более; полагаться на неверные последствия naturalis obligatio не было его намерением, и он, быть может, предпочитал бы вовсе не вступать в подобную сделку. Поэтому в данном случае мы имеем только задуманную, а не состоявшуюся стипуляцию; для nudum pactum здесь недостает согласия кредитора. Во-вторых, ссылаются еще на безымянные контракты. Говорят, что простое условие о мене есть nudum pactum. Если бы его сопровождало solutum non repetere, то сторона, отдавшая свою вещь преж де, не могла бы требовать ее обратно, исполнив таким образом свою naturalis obligatio. Но известно, что в этом случай допускалось обратное требование в форме condictio ob causam datorum, а потому условие о мене не рождало naturalis obligatio.

Этот довод, довольно правдоподобный, может быть вполне отвергнут только систематическим изложением безымянных контрактов, и в особенности их истории. Здесь же мы ограничимся пока следующими замечаниями. Кто исполняет условленную мену первым, тот установляет не solvendi, но obligandi causa с целью вызвать исполнение с противной стороны. Поэтому вопрос о condictio indebiti и o solutum non repetere не может сюда относиться: он уместен только в случае намеренной уплаты предполагаемого по заблуждению долга, которого здесь не существует. Кто исполняет условие первым, тот вполне сознает данное юридическое отношение и уже потому не может требовать исполненного обратно посредством condictio indebiti не только в случае несуществования естественного, но и при отсутствии всякого обязательства. Обратное требование здесь вытекает из того, что расчеты на соответственное исполнение не осуществились.

В. Недостаток правоспособности или правоотправления.

2. Юридические отношения между отцом и сыном.

Обоюдные обязательственные действия делают отца должником сына, а сына – должником отца. Но подобный долг не есть исковой[123], а существует только в виде naturalis obligatio. Сюда, в особенности, относится погашение вследствие уменьшения и увеличения пекулия, совершающееся само собою, без всякого содействия участвующих лиц (см. выше § 8, № 3).

3. Юридические отношения между господином и рабом.

Здесь действует тот же принцип, что и между отцом и сыном[124]. Вследствие договоров господин становится должником раба[125], и наоборот. Обе долговые претензии – неисковые как в момент возникновения, так и после отпущения на волю. Их существование и юридическая сила обсуждается по тем же фактическими условиям, которые дают начало исковому обязательству между свободными людьми[126].

Как последствие такого долга здесь выступает solutum non repetere[127] и точно так же как относительно сына подразумеваемое уменьшение пекулия[128].

4. Обязательства раба по отношению к постороннему лицу (прим. b).

И здесь также возникает неисковое обязательство с изложенными положительными последствиями. В особенности упоминается по долгам этого рода о solutum non repetere, компенсации, о действительности поручительства, заклада и новации[129].

В этом случае раб отличается от сына тем, что filius familias может вступать с посторонним лицом в исковые долговые сделки.

5. Обязательство несовершеннолетнего без auctoritas опекуна.

Этот случай уже со времен глоссаторов принадлежит к числу важнейших спорных вопросов римского права. Поводом к спору послужили противоречивые (на самом деле или только по видимому) тексты древних юристов. В интересах верного понимания этих текстов необходимо сделать общий очерк способности к правоотправлению несовершеннолетних, именно по отношению к обязательствам[130].

По jus gentium способность к правоотправлению зависит исключительно от степени развития индивидуума. Следовательно, если несовершеннолетний сознает свойство юридического отношения и сделки, в которую вступает, то он становится должником и всякая определенная граница возраста, которая по природе своей всегда отличается положительным характером, не может иметь в данном случае значения. Этот принцип был несомненно признан и освящен в уголовном праве, в обязательствах, возникающих из преступления ex delicto, а также в обязательственных сделках, основанных на обмане (dolus) и имеющих преступный характер (прим. m). Таким образом, спорный вопрос ограничивается обязательственными сделками, не связанными с dolus.

Для таких-то обязательств jus civile и учредило искусственную защиту, состоящую в подчинении несовершеннолетнего опекуну до совершеннолетия и связанную, следовательно, с упомянутой положительной границей, не обращая никакого внимания на степень индивидуального развития. Это подчинение по отношению к обязательственным сделкам (в частности, к договорам) имеет следующий смысл. Несовершеннолетний может приобретать право (stipulari) сам по себе, а становиться должником (promittere) – только при посредстве auctaritos своего опекуна[131].

Из внимательного рассмотрения значения и цели такого безусловного принципа оказывается, что он имеет только в виду ограждение несовершеннолетнего от возможного ущерба. Последовательное развитие этого положения дает начало другому родственному принципу, а именно: что несовершеннолетний может без соизволения опекуна сделаться и должником, если только, благодаря стечению обстоятельств, он не терпит никакого ущерба, т. е. если он вследствие сделки обогатился (locupletior factus); тогда его обязательство влечет за собою, несомненно, даже право иска. Этот важный принцип также признан во многих текстах и нигде нет даже тени противоречия ему. Именно он прилагается в следующих случаях:

Несовершеннолетний, сделавший заем у своего же опекуна или пообещавший ему что-либо в форме стипуляции, становится должником, ответственным по иску в той мере, в какой он обогатился вследствие сделки[132].

То же самое – и по отношению к постороннему лицу в случае договора ссуды (commodatum)[133] или поклажи (depositum)[134] с несовершеннолетним.

Затем и в том случае, когда несовершеннолетний без уполномочия ведет чужое дело и вследствие этого обогащается[135]; наконец, когда он назначает institor'а и против него предъявляется actio institoria[136].

Полному отсутствию auctoritas равносильна во всех случаях и недостаточная auctoritas[137].

В четырех приведенных (прим. k, 1, n, р) примерах основанием этого принципа выставляется рескрипт Им. Пия.

Некоторые из новейших писателей понимают это в том смысле, что принцип был введен только рескриптом, а до него и без него принципа не существовало. Очевидно, что такой взгляд ложен, и этот рескрипт, подобно всем другим, представлялся только большим авторитетом и имел, главным образом в виду, устранить всякое заблуждение и сомнение[138]. Сам же принцип лежал в естественном развитии кондикций (condictiones), специальное назначение которых было предотвращать всякое случайное и безосновательное обогащение чужим имуществом[139]. Следующее замечание убедит нас в том, что принцип этот никогда не мог быть вполне игнорирован. К несовершеннолетнему предъявлен иск по займу; положим, что сумма состоит или налицо (только случайно смешана с его собственными деньгами – обстоятельство, исключавшее виндикацию), или обращена им в очень верную долговую претензию, или на нее куплен равноценный участок земли. В этих случаях опекун не мог отвести иска, направленного против пупилла, не становясь сам виновным в обмане, что весьма понятно – весь институт опеки был введен только в интересах охранения опекаемого, а не для доставления ему безосновательных нажив на чужой счет.

Оставляя, таким образом, в стороне случаи, когда опекаемый обогатился, мы ограничим спорный вопрос только теми, в которых он не обогащался, следовательно, такими, где пупилл вступал в сделки собственно обязательственные, т. е. клонившиеся к его же личному ущербу. Конечно, здесь не существует искового обязательства, но возникает ли естественное, не исковое, с особенными его последствиями – в этом, собственно, и состоит вопрос.

Выше было уже упомянуто, что произвольно принятая граница зрелости (Pubertät) для начала правоотправления основана на положительном праве и чужда jus gentium[140]. Отсюда последовательность прямо приводить к признанию в этом случае возникновения naturalis obligatio с особенными ее следствиями (§ 8). Римские юристы решали этот вопрос то утвердительно, то отрицательно.

Отрицательно и весьма решительно высказались только двое: Люциний Руфин и Нераций. Первый говорит[141]: «Pupillus mutuam pecuniam accipiendo nequidemjurenaturali obligatur», а второй[142]: «Quod pupillus sine tutoris auc toritate stipulanti promisserit (et) solverit, repetitio est: quianecnaturadebet». Оба весьма категорически отрицают существование naturalis obligatio; второй присовокупляет к этому отрицание ее в виде последствия, solutum non repetere.

Оба, относясь безразлично к тому обстоятельству – обогатится ли несовершеннолетний или нет, – могут быть, согласно буквальному смыслу, понимаемы так, что и в случае обогащения следует отрицать всякое, даже естественное, обязательство.

По изложенным выше основаниям такого вывода допустить нельзя, по крайней мере, по отношению к Luc. Rufinus’y, жившему уже после императора Пия. Следовательно, приведенные места должны быть понимаемы со стороны последствий договоров самих по себе, не касаясь особого последствия, вытекающего из могущего наступить обогащения (не обусловливаемого договором).

Утвердительное решение вопроса можно найти во многих текстах, принадлежащих именно первостепенным юристам Дигест: Па пиниа ну, Ульпиану и Павлу.

Для уяснения этих текстов нужно предварительно заметить, что в одних признается прямо существование самой naturalis obligatio, в других – те или другие характеристические ее последствия, а в некоторых – и то, и другое вместе. Далее, в одних местах о факте обогащения вовсе не упоминается (т. е. вопрос о нем буквально оставлен без разрешения), в других – факт этот решительно отрицается. Следовательно, в первом случае можно бы предполагать обогащение подразумеваемым, и тогда, конечно, согласно вышеизложенному воззрению, следовало бы, во всяком случае, допустить civilis obligatio, и если в приведенных местах тем не менее утверждается существование naturalis obligatio, то выражение это следовало бы относить не к последствиям обязательства, а к его происхождению, не принимая, однако, столь своеобразной терминологии без особенных оснований[143].

Противоположный взгляд особенно ясно выражен в приведенном выше тексте Ульпиана[144]; содержание последнего вкратце следующее: если несовершеннолетний ведет чужие дела без поручения, то следует различать два случая: он через то обогатился, или не обогатился; насколько он обогатился, настолько и подлежит иску (in id quod factus est locupletior); если же он не обогатился, то действие его само по себе, конечно, подлежит рассмотрению, (quod gessit) как основание обязательства, но против него не может быть иска. Если же сам он в этом случае ищет возмещения убытков, то подлежит компенсации в размере убытков, причиненных его действиями (следствие простого naturalis obligatio, о котором, впрочем, Ульпиан ясно не упоминает).

Так же решителен один текст Сц ев олы[145]. Если пупилл без соизволения опекуна в форме стипуляции обещает дать раба и обеспе чивает договор поручительством, то против него лично нет иска (nulla petitio est); к ответственности, напротив, может быть привлечен поручитель. Последнее обстоятельство и есть верный признак naturalis obligatio (§ 8), так как отрицание иска против пупилла несомненно показывает, что последний, по предположению Сцеволы, не обогатился.

Папиниан, в свою очередь, приводит следующий случай[146]. Пупилл получает известную сумму взаймы без участия опекуна и умирает, оставляя кредитора своим наследником. В вопросе об отношениях наследника этого к третьим лицам (легатарю или фидеи-комиссару) не может быть и речи о том, обогатился ли опекаемый займом и насколько, но наследник зачисляет за собою всю сумму, как (при confusio) уплаченный долг. Очевидно, здесь самый долг, независимо от обогащения, признается за naturalis obligatio.

У Папиниана же находится еще следующий случай[147]. Пупилл без всякого участия опекуна получает взаймы известную сумму и не обогащается; кредитор легирует эту претензию Тицию. Если Тиций, считая этот легат за обыкновенный nomenlegatum, захочет искать его с наследника, то ему откажут, так как не представляется действительного долга, который бы мог быть ему передан. Напротив, легат не будет ничтожным в том случае, если легатарь сочтет его превращенным в naturalis obligatio, осуществление его, следовательно, будет зависеть от возможного в будущем платежа добровольного, а быть может даже по ошибке со стороны самого пупилла. Как скоро платеж этот совершился, легатарь может требовать деньги от наследника. Здесь буквально выражено существование naturalis obligatio, и притом признано в форме одного из важнейших ее последствий, в solutum non repetere (§ 8).

Ульпиан говорит, что действительная новация предполагает последующую стипуляцию действительною или civiliter, или naturaliter. В виде примера последнего случая он упоминает об обеща нии (promissio) пупилла, данном без согласия опекуна[148]. В этом случае совершенно ясно, что он предполагает договор без обогащения, иначе последний был бы действителен civiliter; далее, что здесь выражение naturaliter tenet не может обозначать происхождения из jus gentium, а только неполную действительность, потому что противоположение promissio, quae сiviliter tenet, может относиться только к последней.

В том же смысле говорит Павел: «Pupillus sine tutoris auctoritate non obligatur jureсivili (т. е. с последствием иска)[149]. Тот же юрист обсуждает следующий казус[150]. Пупилл получает взаймы без согласия опекуна. Кредитор легирует должнику раба под условием, что должник уплатит вышеупомянутый долг.

Как скоро последует совершение уплаты, она будет иметь двоякое последствие: во-первых, как исполнение условия, во-вторых, как погашение naturalis obligatio (которая, стало быть, здесь признается). Это второе последствие настолько независимо от первого, что если бы даже легат был недействительным, то и тогда уплаченные деньги не могли бы быть требуемы обратно (признак naturalis obligatio см. выше, § 8).

Помпоний решает следующий случай[151]. Пупилл, с которого ищут заем, полученный им без согласия опекуна, под присягой, потребованный от него, клянется в том, что se dare non oportere. Этим погашается naturalis obligatio, и произведенный впоследствии (по ошибке) платеж может быть требуем обратно. Если же присяга дается только по предмету недостающей auctoritas и не касается получения самого займа, то naturalis obligatio остается в силе и поставленный поручитель впоследствии может быть ответственен по иску. Таким образом, здесь несомненно признается naturalis obligatio как естественное обязательство, возникающее из простого договора, и, рассматривая это обязательство в непосредственной связи с известными последствиями solutum non repetere и действительного поручительства, мы придем к заключению, что вышеупомянутое выражение должно быть принимаемо в его собственном, обыкновенном смысле, однозначащем с неисковым обязательством, а не с исковым, происшедшим ex jus gentium, так что юрист, обсуждающий вопрос, предполагает, стало быть, заем без обогащения.

Наконец, Гай упоминает о пупилле, дающем обещание без согласия опекуна; он, говорит Гай, будет non obligatus (именно civiliter), но вступление за него sponsor’a может иметь последствия. Точно так же в другом месте он высказывает, что, хотя обещание пупилла без участия опекуна есть obligatio nulla (именно civiliter), но в виде новации она может однако же погасить прежнее обязательство[152]. В обоих случаях признается несомненно неисковое обязательство, с известными положительными его последствиями (§ 8).

Бросая общий взгляд на изложенное, мы найдем два текста, решающие спорный вопрос отрицательно, и множество других (именно принадлежащих величайшим юристам), решающих его утвердительно. Уже со времен глоссы идут попытки разрешить это кажущееся противоречие и устранить его посредством такого раз граничения: утвердительное решение относится к старшему возрасту пупилла, а отрицательное – к младшему (pubertati, infantiae proximi); или утверждение – к третьим лицам, отрицание – к самим пупиллам. Эти и подобные им попытки соглашения противоречивых текстов совершенно произвольны и не имеют основания в источниках. Некоторые из них прямо опровергаются приведенными выше казусами. В новейшее время отрицательное мнение выдавалось за безусловно истинное, так что признанная во многих местах naturalis obligatio должна была пониматься в связи со случаями обогащения, в которых употреблением этого выражения указывается будто бы на происхождение обязательства, а не на его (неполную) действительность[153]. Я пытался опровергнуть это мнение толкованием соответствующих мест.

Таким образом, беспристрастное исследование приводит к убеждению, что соглашение упомянутых выше текстов на самом деле невозможно, что они скорее представляют нам нерешенный спор римских юристов, по недосмотру попавший в дигесты. В смысле юстиниановского законодательства мы должны дать преимущество утвердительному мнению, не только вследствие преобладающего количества таких указаний, но и потому, что на этой стороне стоят те из римских юристов, которые всеми признаны первостепенными; наконец, в пользу этого мнения говорит и внутренняя последовательность (прим. s). Многие из новейших писателей также держатся этого взгляда[154].

Однако же не бесполезно исследовать, как образовалось отрицательное мнение некоторых римских юристов. В пользу его многое можно сказать с практической стороны, так что если бы вопрос рассматривался с точки зрения новых законодательств, то предпочтение было бы отдано отрицательному мнению. Положительное учреждение опеки имеет целью безусловную защиту несовершеннолетних вследствие их неопытности и слабости характера, могущих причинить им большой вред даже и в том случае, когда они настолько развиты, что могут вполне понимать значение предстоящей сделки, которая с естественной точки зрения (т. е. по jus gentium) не превышает их способности к правоотправлению.

Если применить все это к договорам, заключаемым несовершеннолетними без посредства опекуна, то станет ясно, что защита малолетних только против исков – с одной стороны, и предоставление их на произвол судьбы в том случае, когда они могли бы потерпеть вред от положительных последствий naturalis obligatio – с другой, было бы полумерою. Казалось бы более практичным решиться пожертвовать упомянутою последовательностью и лишить договор малолетних даже последствия naturalis obligatio. В одном совершенно подобном случае на деле так и было. Поручительства женщин вследствие Sc. Vellejanum потеряли силу. Это учреждение чуждо jus gentium и поэтому подобным поручительствам на основании указанной последовательности можно было бы придать силу naturalis obligatio; тем не менее, последним было отказано в присвоении силы naturalis obligatio[155].

С другой стороны, не следует преувеличивать опасностей, возникающих из этого положения. Вследствие новейшего развития реституции, последняя, будучи введена первоначально только для несовершеннолетних (puberes), потом распространена была и на малолетних[156].

Эта реституция давала несовершеннолетним защиту в тех случаях, когда они, вследствие возникшей из их действий naturalis obligatio, находились в опасности какой-либо потери; например, если компенсация, упомянутая Ульпианом (прим. n), признавалась против них действительною.

Таково положение вопроса в юстиниановом праве. Что касается теперешнего его приложения, то исследование и установление его может иметь место только в учении об опеке. При этом нужно обратить внимание на то, что для нас различие между опекою и попечительством над несовершеннолетними, следовательно, и особенности auctoritas, потеряли всякое значение. Последствия такого изменения, на которое можно смотреть с разных точек зрения, требуют точного и тщательного исследования. Только из него можно будет узнать, приложимы ли и в каком виде к ныне действующему праву изложенные юридические отношения.

6. Обязательство сына, состоящего под отеческою властию, возникшее из займа Sc. Macedonianum.

Здесь существует naturalis obligatio[157] в том смысле, что exceptio из сенатусконсульта направляется только против иска, последний же может быть предъявлен или к сыну (до или после прекращения отеческой власти), или к отцу, как actio de peculio. В этом случае наступают обыкновенные последствия naturalis obligatio (§ 8). Следовательно, во-первых, solutum non repetere[158]; далее юридическая действительность поручительства; однако же и поручитель, по принципу, может в опровержение иска, направленного к нему, сослаться на exceptio; а именно: он может сделать это во всех случаях регресса к главному должнику. Но тогда его обязательство, как и обязательство главного должника, имеет последствия naturalis obligatio, так что и поручитель также не может требовать обратно уплаченных им денег[159]. Затем действительность заклада в обеспечение этого долга; только владелец, так же как и поручитель, имеет exceptio[160]. Наконец, возможность новации[161].

Если спросят об основаниях этого характеристического постановления, то очевидно, что все запрещение в полном составе есть чисто положительное и чуждо jus gentium. По обстоятельствам оно совершенно сходно с подобным ему и в других отношениях Sc. Vellejanim, при котором, однако naturalis obligatio не сохраняет силы (прим. hh). Положительным запрещением в настоящем случае надеялись, по-видимому, действовать менее строго против самого займа; оно должно было иметь силу несмотря на обман, лихоимство, расточительность или другой какой бы то ни было ущерб для интересов сына, следовательно, и при полной нравственной безукоризненности со стороны кредитора. Выражено оно в столь общей форме с тою именно целью, чтобы им тем вернее обнять и предотвратить действительно опасные и, быть может, наказуемые случаи. Но для предупреждения их мог казаться достаточным простой отказ в иске, так как ростовщик едва ли рискнул бы вступить в сделку, которая могла найти санкцию только в последствиях naturalis obligatio, и то весьма случайных и сомнительных.

С. Строгая последовательность цивильного права, непризнанная в jusgentium.

7. Теперь следуют несколько случаев, в которых суровая последовательность цивильного права ведет к строгости, несообразной с потребностями гражданского оборота и требующей смягчения посредством aequitas, преобладающей в jus gentium.

Сюда относится, во-первых, случай, когда должник назначает кредитора наследником, обременяя реституциею всей массы наследственного имущества: кредитор вступает в права наследства помимо своей воли и принуждается к реституции, терпя, таким образом, право вычета четвертой части (quarta). По строгому праву претензия здесь погашается ipso jure вследствие confusio, что, очевидно, несогласно с aequitas, поэтому претензия должна продолжаться в виде naturalis obligatio со всеми ее обыкновенными последствиями.

Случайная, совершенная по ошибке уплата не может быть, следовательно, требуема обратно и, если в обеспечение долга был оставлен заклад, то кредитор может впоследствии добиться признания его действительным, как посредством exceptio, если он владеет закладом, так и путем иска, если он им не владеет[162].

8. Второй случай подобного рода представляется при minima capitis deminutio в древнейшем праве. В силу последней (например, при arrogatio) должник освобождался от долгов, что, очевидно, противоречило aequitas и потому долги продолжали существовать в виде naturalis obligatio[163].

Это положение рано потеряло свое практическое значение в римском праве. Подобное освобождение представлялось совершенно неестественным и против него допускалась неограниченная реституция, так что потерянный сам по себе иск мог быть, тем не менее, предъявлен под именем fictitia actio[164]. Таким образом, naturalis obligatio со всеми ее особенными, ограниченными последствиями сделалась здесь излишнею и на практике совершенно исчезла.

Д. Особенные отношения искового права.

9. Ошибочное освобождение должника по решению, вступившему в законную силу. Не может быть и спора, что подобный должник против всякого дальнейшего иска обеспечивается законным возражением (exceptio), но со времен глоссаторов и доныне, напротив, сильно оспаривался вопрос: продолжается ли после такого освобождена naturalis obligatio? Высказываясь за продолжение naturalis obligatio[165], я должен предварительно заметить, что последствия ее, благодаря особенной природе упомянутого возражения (exceptio), представляются менее совершенными, нежели во многих других случаях; обстоятельство, на которое было обращено внимание уже выше, в конце § 8.

За продолжение говорит прежде всего общий принцип. Непоколебимость ошибочного судебного решения, вступившего в законную силу, основана на чисто положительном учреждении и чужда jus gentium (§ 5 i).

Косвенным образом, но несомненно это признано в одном месте институций, по которому exceptio rei judicatae не основана, подобно другим эксцепциям, на свойственной jus gentium aequitas[166].

Но еще важнее для нас целый ряд текстов, в которых высказаны применительно к разбираемому случаю либо прямо существование naturalis obligatio, либо те или другие особенные ее последствия.

Важнейшим из упомянутых текстов обеими партиями искони признавалось обсуждение Па вл ом следующего казуса[167].

Julianus verum debitorem post litem contestatam, manente adhuc judicio, negabat solventem repetere posse, quia nec absolutus, nec condenmatus repetere posset. Licet enim absolutus sit, natura tamen debitor permanet; similemque esse ei dicit, qui ita promisit: sive navis ex Asia venerit, sive non venerit, quia ex una causa alterius solutionis origo proficiscitur.

Попытаюсь, прежде всего, изложить прямой и несомненный буквальный смысл цитаты.

К действительному должнику предъявлен иск; он уплачивает после litis contestatio, впрочем, до постановления решения, и вскоре после того, но в тот же промежуток времени, хочет требовать уплаченное обратно.

В обратном требовании отказывает ему Юлиан (с которым молчаливо соглашается и Павел).

Видимое основание к обратному требованию, предполагаемое на стороне должника и опровергаемое в приведенном тексте, заключается в следующем: кто уплачивает (по ошибке) долг, обусловленный наступлением известного события, тот может требовать его обратно потому, что такой долг, в момент требования, не есть еще долг, и, смотря по фактическим последствиям, может быть безусловно существующим долгом и безусловно несуществующим[168].

С подобным-то условным должником стоит, кажется, на одной линии и упомянутый ответчик, ибо в случае обвинения он будет признан должным, в случае освобождения – не должным; но которое из этих двух последствий наступит, в данную минуту еще совершенно неизвестно и сомнительно. Это-то видимое основание Юлиан подрывает следующим соображением. Освобождение ни в одном из случаев не превращает существующего долга в несуществующий, так как действительный должник (который здесь не предполагается) продолжает оставаться и после освобождения в naturalis obligatio (natura debitor permanet), а этого совершенно достаточно для исключения обратного требования (condictio)[169]. Вышеупомянутый должник стоит скорее на одной линии с тем, кто обещает что-либо под двумя альтернативными условиями, состоящими в отношении противоречия. Одно из них непременно должно наступить, а потому обещание, по буквальному выражению условное, на самом деле безусловно.

Из предложенного объяснения цитаты, опирающегося на точную передачу буквального смысла и внутреннюю связь идей, можно сделать два несомненных вывода. Во-первых, продолжение naturalis obligatio после освобождения действительного должника; во-вторых, устранение condictionis indebiti, представляющееся везде вернейшим признаком и преимущественнейшим последствием истинной naturalis obligatio.

Из последовательного хода мысли очевидно, что Юлиан отрицает претензию на condictio единственно на этом основании, не различая, совершилась ли уже уплата в данный момент во время процесса (как здесь и предполагалось) или же после несправедливого освобождения; к обоим случаям одинаково применяется основание natura debitor permanet. Уже одним этим соображением весь наш вопрос решается настолько удовлетворительно, что мы, собственно говоря, можем обойтись без всяких других подтверждающих его цитат. Тем не менее, однако, должны быть взвешены порознь как приведенные уже основания, так и противоположные им. Но прежде, нежели перейдем к оценке тех и других, нужно еще особо рассмотреть, при какой именно фактической обстановке обсуждал Юлиан решенный им казус. Простейшая и ближайшая обстановка представляется следующей: привлеченный к суду действительный должник убедился во время процесса в своей неправоте и совершил платеж; вскоре после того он стал сожалеть об этом, рассчитывая на возможное освобождение от долга. И вот он хочет предъявить condictio indebiti, но Юлиан отказывает ему в ней.

Вышеизложенное решение вопроса остается и для этого случая справедливым, но приведенные основания вовсе не идут к нему и потому мы можем смело утверждать, что Юлиан рассматривал весь казус не в этом простейшем виде.

Когда ответчик совершил платеж с ясным сознанием обстоятельств дела, то он непременно имел в виду прекратить процесс полною уступчивостью со своей стороны и действие это по существу своему совершенно сходно с судебным признанием и с мировой сделкой[170]. Во всех этих случаях о condictio indebiti не может быть и речи, так как прекращение процесса было собственным намерением ответчика, приведенным в исполнение несмотря на то, что будущее решение могло бы привести даже к совершенно иным результатам[171]. Таким образом, вся мотивировка в приведенной нами цитате вовсе не идет к этой обстановке: хотя бы после освобождающего решения и не существовало naturalis obligatio, уплаченное таким образом и тогда не подлежало бы обратному требованию. Предположение naturalis obligatio было бы, следовательно, при обсуждении подобного казуса совершенно нелогичным и ошибочным. Главное условие condictionis – платеж по заблуждению[172] – все-таки здесь отсутствует и дело вовсе не в том, есть ли это обязательство ничтожное само по себе, вполне или не вполне действительное. Для избежания внутреннего противоречия между фактическими условиями, приведенными в цитате, и мотивами решения мы должны принять, что Юлиан в обсуждаемом им казусе имел в виду ответчика, не обладавшего предположенным ясным пониманием обстоятельств дела и потому совершившего платеж без сознательного намерения прекратить процесс. Это можно представить себе в таком виде: ответчик был введен в обман ложным известием о проигрыше им дела.

Далее, можно допустить, что ответчик вообще ничего не знал о начавшемся процессе, а потому и не мог совершить платежа с намерением прекратить дело, а совершил его только с целью погасить известный ему долг. К такому случаю совершенно подходят мотивы, изложенные в цитате, но этот же казус может быть объяснен еще иным образом. Первоначальный должник умирает тотчас после litiscontestatio, а наследник его уплачивает известный ему долг, ничего не зная о процессе. Далее должник мог заключить договор вне своего места жительства, обязавшись произвести платеж в месте заключения договора и, избрав там же на случай могущего возникнуть процесса поверенного, уполномочил его представить возражение на иск[173]. Поверенный действительно предпринял litis-contestatio, a должник, не имея об этом никаких известий, совершил платеж в месте своего жительства. Какой-нибудь случай в этом роде должен был иметь в виду Юлиан и, быть может, он его и сообщил в точности в своем подробном изложении, но в извлечении Павла не осталось его и следа. К этой важной цитате примыкает другая, близко подходящая к ней и также заимствованная из Павла[174]: Judex si male absolvit, et absolutus sua sponte solverit, repetere non potest.

Несправедливость освобождения здесь выражается прямо, а в предыдущей цитате то же самое означалось не менее определенно словами verum debitorem; к этому также приурочивается устранение condictionis indebiti, а потому признается продолжение naturalis obligatio. Единственное часто возбуждавшееся сомнение заключается в словах sua sponte, которые можно бы понимать в смысле «произвол ьн о и с совершенным сознанием истинных обстоятельств дела», следовательно, вполне безошибочно, так что отсутствие ошибки, а не предполагаемая naturalis obligatio, и было бы основанием исключения condictionis. Но это объяснение должно быть совершенно отвергнуто ввиду слов si male absolvit, которые нельзя оставить без внимания. В самом деле: когда ответчик после справедливого освобождения уплачивает сознательно, не по ошибке, к чему он может иметь многие побуждения (например, великодушие, сострадание, поддержание своего кредита; желание только видеть свое право признанным), то condictio также исключается, и решение Павла было бы поэтому одинаково справедливо для случая si recte absolvit[175]. Вот почему невозможно допустить, чтобы слова si male absolvit были вставлены в приведенную цитату, если бы она имела предположенный нашими противниками смысл. Таким образом, остается только объяснять слова sua sponte с моей точки зрения. Сами по себе они выражают только произвол без всякого указания на мотив или на какое-либо состояние сознания. Они вставлены, на самом деле, с одною целью сделать для читателя наглядными фактические отношения. Именно, могло бы казаться непонятным то обстоятельство, что освобожденный уплатил. Обвиненный платит или потому, что его принуждает к этому судья, или потому, что желает предотвратить принуждение, следовательно, в любом случае против своей воли. Подобных мотивов, конечно, не существует у освобожденного ответчика, так что он, во всяком случае, должен считаться действующим добровольно, независимо от того, действовал ли он по ошибке или сознательно.

Таким образом, мы можем утверждать далее, что после освобождения главного должника прежнее поручительство продолжается и новое может быть установлено. Это вытекает из указанного выше общего принципа, по которому действительное поручительство допускается и по неисковому обязательству (§ 8 m); на это же указывает замечательное косвенное признание в одном тексте Ульпиана[176], по которому дозволяется установление поручительства в продолжение процесса, основанием чему приводится соображение, что в долговой претензии, поступившей на рассмотрение суда, может содержаться кроме цивильного элемента еще и естественный. Основание это замечательным образом согласуется с объясненным выше местом Юлиана. Ульпиан хочет этим сказать: даже в том случае, когда ответчик должен быть освобожден, и если бы даже поручительство было установлено только после освобождения, все-таки естественный элемент обязательства остается и достаточен для поддержания поручительства; только, конечно, действия подобного поручительства весьма ограничены. В случае привлечения поручителя к суду он может защищаться посредством exceptio rei judicatae точно так же, как мы видели выше, по Sc. Macedonianum, – следовательно, не безусловно, так как поручитель даже не участвовал в процессе, а настолько, насколько он имеет регресс к главному должнику. По нятно, что если бы поручителю было отказано в exceptio[177], то должник лишался бы всех прав, вытекающих для него из освобождения. В подобном же положении находится и закладное право после несправедливого освобождения должника от долгового требования. Закладное право продолжает действовать и при неисковом обязательстве (§ 80), следовательно, и после несправедливого освобождения. В случае предъявления hypothecaria actio к самому владеющему закладом должнику последний может противопоставить иску exceptio rei judicatae, и в этом смысле можно сказать: pignus liberatur; иск же, предъявленный против третьего лица, владеющего закладом, не подлежит такому ограничению[178].

Наконец, нужно еще упомянуть о компенсации в этом отношении. Претензия может быть компенсирована даже после несправедливого освобождающего решения потому, что для этой цели считается пригодным всякое неисковое обязательство[179]. Если же ответчик желает осуществить компенсацию через doli exceptio, то последняя может быть опровергнута посредством replicatio rei judicatae, при чем, следовательно, опять проявится весьма ограниченное действие той продолжающейся naturalis obligatio, на которую было уже указано выше (в конце § 8).

В течение всего предыдущего исследования последствия несправедливого освобождения были взвешиваемы исключительно с точки зрения Юстинианового права, именно в форме exception rei judicatae; в интересах полноты бросим еще взгляд на древнейшее право.

Здесь обстоятельства сложилась так, что именно в важнейших и более выдающихся случаях последствия освобождения были далеко решительнее.

Так, если в каком-либо legitimum judicium формула предъявленного иска имела juris civilis intentio, то exceptio rei judicatae была бесполезна потому, что сначала litis-contestatio, а затем новое решение разрушало все прежние юридические отношения ipso jure[180]. Таким образом, действительный должник, освобожденный по ошибке, становился уже свободным ipso jure; и вот спрашивается: в каком отношении находится этот последний факт к вопросу о продолжительности naturalis obligatio? Можно бы предположить, что сказанное безусловное действие решения совершенно уничтожало в этом случае и naturalis obligatio. Хотя мы не имеем никаких указаний на такой вывод, но предположение это, как в высшей степени неправдоподобное, все-таки должно быть отвергнуто. Дело в том, что упомянутая здесь юридическая форма далеко превосходила своим положительным характером даже принцип непоколебимости несправедливого решения, вступившего в законную силу, и была, следовательно, совершенно чужда jus gentium, а потому мы должны прямо допустить, что в древнем праве naturalis obligatio продолжалась даже в указанных выше строгих случаях и что exceptio rei judicatae, игравшая в прочих процессах роль суррогата погашения и уцелевшая в новейшем праве, в этом именно пункте вовсе не отличалась от вышеупомянутой более строгой юридической формы.

Было бы еще несообразнее предположить различие в древнем праве обеих этих юридических форм и действие их в противоположном направлении. Такое предположение имело бы тот смысл, что в случаях строгого процесса допускалось продолжение naturalis obligatio против освобожденного, тогда как в прочих случаях, менее формальных, naturalis obligatio разрушалась освобождающим решением, что противоречит всякой аналогии естественного развития права. Строгий институт древности, подчинявшийся букве, производил бы в таком случае менее решительное действие, относясь терпимее к jus gentium, нежели более свободный институт новейшего времени, развившийся под несомненным влиянием свободных воззрений юристов.

Теперь я возвращусь к началу всего исследования с целью указать на отношение других юристов к нашему спорному вопросу. До новейшего времени на вопрос этот было потрачено много труда и таланта; оба мнения имеют на своей стороне известных представителей.

Против продолжения naturalis obligatio высказались Вангеров, Пфордтен и Вэхтер[181]. Из них в особенности Пфордтен необыкновенно тщательно отнесся к исследованию, изложив, главным образом, историю отдельных догматических вопросов. Он, как и все другие, признает, что в источниках разобранное нами подробно решение Юлиана (прим. f) составляет средоточие всего исследования, и старается ослабить доказательную силу этого решения в пользу мнения противоположного следующим образом[182]. Naturalis obligatio должна была, без сомнения, продолжаться в тех случаях древнейшего права, где освобождение разрушало прежнее право кредитора ipso jure (прим. t); во всех же других случаях – не продолжалась; решение Юлиана относилось к одному из указанных случаев; следовательно, для новейшего права, в котором исчезла специальная юридическая сила этого института, оно не может иметь более значения. Выше я старался доказать, что разграничению случаев, содержащемуся в древнейшем праве, когда решение действовало ipso jure или per exceptionem, нельзя приписывать никакого влияния на продолжение naturalis obligatio, а тем более такого, какое приписывает ему Пфордтен (оно скорее было противоположным). Кроме того, подобное толкование решения Юлиана должно быть всецело отвергнуто еще по двум другим основаниям: во-первых, потому, что предположить такой случай, к которому будто бы относилось решение, будет совершенно произвольно, так как ни одно слово разобранной цитаты не дает к этому повода; во-вторых, мы вынуждены будем тогда допустить, что компиляторы по какой-то невероятной ошибке внесли указание на продолжающееся существование naturalis obligatio в Дигесты, хотя в их время не могло уже представиться ни одного случая для такого существования naturalis obligatio.

За продолжение naturalis obligatio, т. е. за мнение, защищаемое мною, высказались Пухта и Фейн[183]; середины придерживаются Кирульф и Бухка[184]. Они допускают существование ее по римскому праву, в действующем же праве, по их мнению, должно быть иначе; но как именно и почему – остается неизвестным. Кирульф в особенности порицает римских юристов за допущение ими продолжения naturalis obligatio, что, по его предположению, может быть объяснено только ограниченностью этих юристов, мешавшей им отрешиться от республиканской догмы.

10. Давность личного иска.

О действии этой давности искони велся большой спор. Наименьшею сравнительно популярностью пользовалось мнение, по которому (по крайней мере, в некоторых случаях) обязательство, не исключая и naturalis obligatio, должно было прекращаться ipso jure. Почти все согласны с тем, что давность погашает обязательство только per exceptionem, и спорным остается (как и при освобожде нии по ошибке) только вопрос: продолжается ли затем naturalis obligatio?

В другом месте я уже подробно высказался за продолжение ее[185], а потому здесь сошлюсь только на прежнее подробное исследование этого предмета вообще, дополнив его разбором доводов одного из новейших противников моего мнения[186].

Пфордтен соглашается с выставленным мною принципом, по которому natural is obligatio остается неприкосновенною в том случае, когда прекращение обязательства основано не на jusgentium, и утверждает только, что исковая давность, в сущности, основана на последнем. Отсюда он выводит, что naturalis obligatio погашается исковою давностью за исключением обязательств, обеспеченных закладом. Происхождение же давности из jus gentium он старается доказать тем, что последняя введена претором, который всегда следовал предписаниям jus gentium.

Эти доводы я считаю весьма слабыми. Исковая давность не может быть выводима из jus gentium уже потому, что по природе своей она есть такое же произвольное и чисто положительное учреждение, как и всякая норма, основанная на числовых отношениях[187]. Затем, у самих римлян большая часть исков и важнейшие из них до эпохи христианских императоров не подлежали никакой давности; вот почему римляне и не могли смотреть на давность как на юридический институт, общий всем цивилизованным народам. Сверх того, исковую давность не следует считать результатом преторского эдикта. Преторы обусловили годичным сроком только иски, введенные ими самими (которые они могли ограничивать по произволу); все же цивильные иски, т. е. многочисленнейшие и важнейшие, подверглись давности не в силу эдикта, а вследствие императорских законов, т. е. по цивильному праву. Наконец, и помимо всех этих доводов упомянутое воззрение должно быть отвергнуто уже потому, что отождествление преторского права с jus gentium совершенно ошибочно.

Правда, что многие положения jus gentium перешли в эдикт; но большая часть последнего имеет иное происхождение[188].

11. Процессуальная давность личного иска.

По древнему праву, всякий иск по отношению к истцу терялся, коль скоро процесс длился известное время и не был разрешен судом[189]. Это правило, очевидно, было чуждо jus gentium, а потому naturalis obligatio должна была продолжаться.

Такое продолжение признается отчасти непосредственно и вообще, отчасти – в приложении к тем или другим важнейшим последствиям, а именно, в исключении condictio indebiti и в продолжаемости закладного права[190].

12. Jus iniquum.

Если лицо, облеченное судейскою властью, вводило произвольный, новый принцип права, то оно само подвергалось действию того же принципа в ущерб собственным будущим процессам; этому же наказанию подлежала и сторона, подавшая своими предложениями повод к этой несправедливости[191]. Отсюда можно, между прочим, вывести, что подобному лицу будет отказано в иске, даже основательном. Но этот ущерб, как и всякое другое наказание, чужд jus gentium, а потому подобный долг продолжает существовать в виде naturalis obligatio, и если должник уплачивает его, хотя бы и по ошибке, то он не может требовать его обратно в силу condictio indebiti[192].

Теперь подлежат рассмотрению многие случаи, которые иногда также носят название naturalis obligatio, но влекут за собою не все ее последствия, а только некоторые из них.

1. Сюда, во-первых, относится обязательство замужней женщины, дающей своему мужу приданое, считая себя по ошибке к тому обязанной (например, в силу договора). Все отданное, несмотря на ошибку, не подлежит обратному требованию, так как жена должна была принести приданое в силу естественного обязательства[193]. Таким образом, здесь мы видим solutum non repetere, объем и пределы которого вполне определяются отданным объектом. О других же последствиях нет и речи, да они, на самом деле, не могут иметь применения по причине неопределенности предмета. Так, например, немыслимо, чтобы муж, в случае взыскания с него женою по дого вору, имел право компенсировать иск упомянутым естественным обязательством жены. Нигде не говорится, что жена обязана принести в приданое все свое имущество, и потому невозможно определить, какую сумму муж мог бы компенсировать.

Вероятно, главный интерес, вызвавший установление такого правила, состоял в желании радикального искоренения в этом случае самой идеи о даре. С одной стороны, всякий дар между супругами был запрещен и объявлен ничтожным, а с другой – доставление приданого, особенно со стороны жены, признавалось естественным и желательным, имело ли оно место до совершения брака или после. Для вернейшего устранения этого видимого противоречия необходимо было признать существование naturalis obligatio жены доставлять приданое, величина которого остается неопределенною; при этом всякое действительное доставление (хотя бы по ошибке) считалось уплатою долга, чем исключалась всякая идея о даре[194].

2. Совершенно аналогичный характер представляют и услуги вольноотпущенного по отношению к патрону.

Они бывают то fabriles (физические или умственные), то of ficiales (личные, нравственные). Здесь речь идет об услугах второго рода, которые только и могут быть предметом личных патронатских отношений; что же касается услуг первого рода, то они уже по своей природе могут быть обещаемы и оказываемы как патрону, так и постороннему лицу[195].

Патрон не мог путем иска требовать officiales operae, если они не были обещаны ему по договору; но в этом случае признавалось неисковое обязательство. Последствием его было то, что исполненное вольноотпущенным натурою или уплаченное деньгами под влиянием ошибочного предположения о существовании договора не давало ему права на condictio indebiti[196]. Другие последствия, как компенсация и проч. не могли и здесь иметь места вследствие тех же оснований, которые указаны в вопросе о приданом, так как самый предмет обязательства, по существу своему неопределенный, незаменяемый, мог определиться не иначе как в форме действительного исполнения и тогда только сделаться способным произвести юридическое последствие.

3. Actio de peculio.

Когда вследствие долга раба или сына отцу семейства предъявляется actio de peculio, то последний пользуется привилегиею не платить более того, сколько стоит пекулий в момент решения дела. Но если он, добровольно или по ошибке, уплатит более, то не имеет права на обратное требование[197]. По-видимому, это ясное положение можно счесть за признак и доказательство существования naturalis obligatio, т. е. несовершенного, неискового обязательства. При ближайшем рассмотрении это предположение, однако, не оправдывается.

Отец семейства, дающий пекулий, тем самым обязывается безусловно отвечать за все юридические сделки получающего пекулий независимо от того, какова будет наличная ценность пекулия в то или другое время. Указанное выше ограничение ценности пекулия вовсе не касалось самого долга, но только действительного исполнения; и по терминологии древнего процесса помещалось не в intentio (которая всегда направлялась на полный долг), но в condemnatio: ответчик защищается против полного взыскания только посредством отсрочивающего, временного возражения (exceptio dilatoria). Следовательно, в случае будущего приращения пекулия неуплаченная часть долга могла быть отыскиваема дополнительным иском[198]; отсюда неопровержимое заключение, что долг сам по себе всегда существовал, как civilis obligatio на полную сумму.

На первый взгляд этот вывод как будто противоречит тому правилу, в силу которого судебное решение по отношению ко всем частям спорного предмета, не вошедшим в него, должно почитаться отказом[199]; на этом можно было бы, в случае иска о неуплаченной части, построить возражение в том смысле, что о спорном предмете уже состоялось решение. Стало быть, здесь прежнее решение следует понимать так, что, присуждая одну часть долга, оно вместе с тем делает оговорку о будущем дополнительном иске на остальную часть. Делалась ли эта оговорка и в каких именно выражениях – вопрос второстепенный и чисто формальный. В римском процессе она проще всего могла осуществляться обеспечением (cautio), возлагаемым на ответчика.

4. Beneficium competentiae.

Так называемое beneficium competentiae сопряжено с теми же юридическими отношениями, которые мы только что изложили при actio de peculio. Если тот, кому присвоено beneficium, например, ответчик по actio pro socio, не в состоянии уплатить полной суммы, составляющей долг, то он присуждается к платежу только части его; в случае же уплаты, по ошибке, всего долга (например, при содействии третьего лица) он лишается права на обратное требование[200] – обстоятельство, рождающее, по-видимому, простую naturalis obligatio; но это только по-видимому, как и в предыдущем случае. Полный долг и здесь всегда существовал как civilis obligatio, и ответчик в силу отсрочивающей (временной) эксцепции (exceptio dilatoria) отклонял только на время присуждение к уплате полного долга, т. е. исполнения; таким образом, отличие в данном случае от других обыкновенных личных исков сказывается в древнем процессе, только в condemnatio, а не в intentio.

Справедливость такого заключения неопровержимо доказывается тем, что (продолжающаяся) civilis obligatio может дать повод к новому иску остальной части долга, коль скоро должник приобретет новое имущество[201].

В следующих случаях, где, по мнению некоторых, также существует naturalis obligatio, представляется еще менее оснований и даже внешних поводов к признанию таковой, нежели в предыдущих.

В наших источниках как-то случайно упоминается, что в силу дара можно обязать одаренного naturaliter к услугам в виде признательности. Об этом говорится, очевидно, в чисто фактическом, а не юридическом смысле, и на этом факте нельзя было бы основать, например, solutum non repetere[202].

Точно так же в других местах речь идет о действиях, вызванных чувством чести, силою обычая или приличия. Сюда относится случай, когда наследник уплачивает вполне возложенные на него легаты или фидеикомиссы, тогда как по общему закону или согласно воле умершего он имел право сделать вычет[203]. Было бы крайне несправедливо применять сюда понятие naturalis obligatio с ее особенными последствиями (§ 8). Эти случаи имеют юридическую природу, только другого рода. Вышеприведенные мотивы именно устраняли идею дара и, таким образом, исключали приложимость специальных постановлений о дарении к этим случаям[204].

Еще важнее отвергнуть существование naturalis obligatio, признаваемое многими в тех многочисленных случаях, когда сам положительный закон строго принудительного характера не дозволяет возникновения обязательства. Так как подобные запрещения чужды jus gentium, то многие допускают здесь существование naturalis obligatio со всеми последствиями, упуская из виду то обстоятельство, что необходимость подобных запретительных законов в каждом отдельном государстве должна быть признаваема также и с точки зрения jus gentium. На это заблуждение было уже указано выше (§ 7 t, u).

Сюда относятся обязательства, происшедшие из лихвенных договоров, долгов по игре, договоров расточителя, из полюбовных сделок об алиментах[205] и т. д.

Приложение этого важного принципа зависит от правильного определения границ упомянутого нами рода законов.

Конечно, во многих случаях границы очевидны, но и при очевидности могут встретиться случаи сомнительные, и тогда вся задача должна быть направлена на точное исследование специальной цели обсуждаемого закона, так как для объяснения ее ни идея положительного закона вообще, ни идея абсолютного сами по себе недостаточны[206]. Только с этой точки зрения и можно понять, почему Sc. Macedonianum, рядом с запрещением, допускал существование naturalis obligatio, a Sc. Vellejanum – не допускал[207].

В заключение заметим еще, что римские юристы в некоторых случаях не только сомневались, но и оспаривали существование naturalis obligatio и ее последствий в смысле основания для поручительства или прекращения действительного обязательства через новации[208].

Для ясного представления изложенных случаев naturalis obligatio в полной систематической связи следует рассмотреть с высшей точки зрения все разнообразные виды действительных и недействительных обязательств вообще.

Нормальное и вместе с тем самое обыкновенное состояние обязательства есть полная и всесторонняя его действительность как по jus civile, так и по jus gentium, причем происхождение обязательства (§ 5) совершенно безразлично.

Абсолютную противоположность этому случаю мы видим в полном отрицании действительности обязательства как по jus civile, так и по jus gentium.

Середину составляют различные случаи неполной действительности. В этом отношении необходимо обратить внимание на следующие три независимых друг от друга противоположных состояния, смешение которых нередко вызывало недоразумения.

Во-первых, обязательство может быть или стать недействительным в зависимости от того, существовала ли недействительность с самого начала или наступила потом в силу присоединения последующего обстоятельства[209]. Для последствий обязательства это безразлично.

Во-вторых, исковое обязательство может быть или стать недействительным то ipso jure, то per exceptionem[210]. Весьма важное значение этих противоположных состояний выражалось в римском процессе в том, что судья (judex) обязан был во всяком случае обращать внимание на ipso jure, а на per exceptionem во многих исках только тогда, когда оно было выражено в формуле; для нас это различие потеряло значение. Впрочем, различие это опирается еще на одну более общую и глубокую противоположность, которая существует и имеет значение и в новом праве с тою только разницею, что у нас нет определенных форм, служивших римлянам для легкого и точного распознавания того или другого случая[211]. Сущность же этой общей и действующей противоположности состоит в том, что в случае ipso jure право кредитора совершенно не существует; напротив, в случае per exceptionem должник имеет личное, самостоятельное право относиться к праву кредитора (на самом деле существующему) так, как если бы его не было вовсе[212].

В-третьих, противодействующая причина, обуславливающая недействительность обязательства, может иметь начало или в одном jus civile, или в одном jus gentium. Если же она вытекает из того и другого вместе, то наступает упомянутый уже случай абсолютного отрицания всякого обязательства.

Обозревая перечисленные противоположности, мы должны различать те случаи, когда обязательство нормальное и действительное со всех сторон представляется несовершенным в одном каком-либо отношении.

A. Исковое обязательство (civilis obligatio) может быть парализовано в своих последствиях per exceptionem двояким образом:

1) во-первых, без санкции со стороны jus gentium, так что оно остается и получает силу в смысле naturalis obligatio;

2) во-вторых, при санкции jus gentium, так что оно становится недействительным даже в смысле naturalis obligatio.

B. Nulla jure civili obligatio может получить такой характер:

3) при отсутствии санкции jus gentium сохранять положительные последствия naturalis obligatio;

4) при наличии санкции jus gentium не иметь последствий даже и naturalis obligatio.

Отсюда – четыре возможные комбинации или категории возможных случаев. Вместе с тем понятно, что все изложенные выше частные случаи истинных naturalis obligatio (§ 9, 10, 11) должны иметь место в первой или третьей из этих категорий.

1. Civilis obligatio, недействительная per exceptionem, но не исключающая действительной naturalis obligatio. Сюда принадлежат следующие из вышеупомянутых случаев:

Senatusconsultum Macedonianum (№ 6 в § 10).

Ошибочное освобождение действительного должника (№ 9 в § 11).

Давность личного иска (№ 10 в § 11). Jus iniquum (№ 12 в § 11)[213].

2. Civilis obligatio, парализованная в своей действительности per exceptionem и не имеющая даже последствий naturalis obligatio. Сюда относятся все обязательства, потерявшие исковую силу вследствие exceptio, doli, metus, pacti, jurisjurandi; также вследствие exceptio Sc. Vellejani, о котором мы поговорим особо в этом параграфе.

3. Nulla jure civili obligatio[214], не исключающая действительной naturalis obligatio. Сюда принадлежат следующие из приведенных выше случаев:

Nudum pactum (№ 1 в § 9).

Отношения между отцом и сыном (№ 2 в § 10).

Отношения между господином и рабом (№ 3 в § 10).

Обязательство раба по отношению к постороннему лицу (№ 4 в § 10).

Обязательство малолетнего (№ 5 в § 10).

Реституция фидеикомисса (№ 7 в § 11).

Minima capitis deminutio (№ 8 в § 11).

Процессуальная давность (№ 11 в § 11).

4. Nulla jure civili obligatio, недействительная даже как naturalis obligatio. Эти случаи всегда представляют собою абсолютное отрицание обязательства со всеми мыслимыми его последствиями.

Сюда относятся договоры безумного или ребенка.

Далее – обязательства, отвергаемые принудительными законами, о чем говорилось уже выше, в конце § 12.

Наконец, обязательства уже погашенные, но не всеми способами погашения, а большинством их и самыми важными, каковы: платеж, новация, акцептиляция, конфузио и т. д.

Из всех четырех категорий только вторая нуждается в подробном исследовании, так как ее существо вызвало множество недоразумений, которые необходимо устранить.

Во-первых, следует установить границу между этою категориею и первою, где рядом с эксцепциею, парализующею иск, существует действительная naturalis obligatio. По каким признакам можем мы узнать, имеет ли эксцепция свойство, допускающее существование naturalis obligatio или исключающее ее?

Самый распространенный способ разграничения, подтверждаемый многими местами из римских юристов, состоит в следующем: необходимо исследовать, была ли эксцепция введена с целью наказать кредитора или же для покровительства должнику. Однако этот способ, как неосновательный, должен быть отвергнут[215]. Скорее истинная граница может быть определена таким соображением: когда эксцепция согласна с принципами jus gentium (naturalis ratio или aequitas), то и naturalis obligatio теряет силу; если же, напротив, эксцепция основана не на jus gentium, а на нормах положительного права, то naturalis obligatio остается действительною.

Справедливость такого разграничения подтверждается следующими основаниями: во-первых, изложенною выше внутреннею связью naturalis obligatio с jus gentium вообще (§ 7); во-вторых, представленным в общем обзоре приложением указанного принципа к частным случаям, легко и несомненно объясняемым последними, с единственным исключением Sc. Vellejani, о котором мы сейчас поговорим; и, наконец, в-третьих, следующим местом Юлиана[216], которым, по словам Марцелла, прямо подтверждается такое разграничение:

Marcellus: Desinit debitor esse is, qui nactus est exceptionem justam, nec ab aequitate naturali abhorrentem.

Смысл места таков: должник почитается свободным от своего долга не только в случае полного погашения (например, уплатою), но и тогда, когда он приобретает против иска своего кредитора эксцепцию, основанную на юридических правилах, а такими эксцепциями по справедливости могут быть только правила, согласные с naturalis aequitas (jus gentium), a не противные ей[217].

Следовательно, Юлиан хочет сказать: если рядом с приобретенным jus exceptionis существует naturalis obligatio, то должник еще не перестает быть debitor’ом[218] потому, что продолжаются еще многие важные последствия обязательственного отношения (как, например, в случае личного иска, погашенного давностью); напротив, когда эксцепция согласна с jus gentium (например, exc. pacti, jurisjurandi), то ни под каким видом его нельзя назвать debitor’ом, даже в переносном значении этого слова.

Представленное объяснение приведенного текста и в особенности выражение exceptio justa необходимо еще подкрепить и дополнить исследованием других сходных по содержанию текстов. Говорится, что actio (иск) может быть justa (основана на праве), но при данных обстоятельствах iniqua; тогда иск отвергается различными эксцепциями (exceptiones)[219].

Есть выражения, еще ближе подходящие к нашему тексту: exceptio могла быть prima facie justa, но в то же время iniqua; в этом случае она могла быть отвергнута через replicatio[220]. То же самое и в тех же выражениях повторяется далее при дупликах и трипликах[221]. Эти места, подобно приведенному, говорят об exceptio justa, не согласной с jus gentium (iniqua ab aequitate naturali abhorrens). Таким образом, предыдущее замечание необходимо только дополнить следующим. Хотя во всех подобных случаях наряду с действительным jus exceptionis должна существовать naturalis obligatio, но они различаются тем, что в некоторых случаях exceptio парализуется репликою[222], а в других нет. Так, например, exceptio Sc. Macedoniani, rei judicatae и т. д. не парализуется репликою потому, что она основана на предписаниях положительного права, цель которых и состоит именно в том, чтобы иск непременно был парализован эксцепциею[223].

Мы уже заметили, что Sc. Vellejani составляет исключение из этого принципа в том отношении, что, будучи по природе своей положительным и чуждым jus gentium, как и exceptio Sc. Macedoniani, он не допускает, однако, существования naturalis obligatio[224]. Очевидно, что защита женщин, желавших принимать на себя страх за чужое имущество (intercessio), казалась недостаточною, без отрицания также и всех последствий поручительства, косвенно связанных с naturalis obligatio. И вот создали для этого исключительного случая, так сказать, искусственную naturalis aequitas[225]; и, как ни казалось странным такое состояние с первого взгляда, в сущности последствия его одинаковы с недопущением запретительными законами приложения jus gentium к частным случаям (§ 7, t, u; § 12, р).

Далее, нужно еще исследовать, каким техническим выражением могут быть отличаемы обязательства упомянутой категории от других. Есть одно такое выражение, inanis obligatio. Так в особенности называется стипуляция, основанная на безнравственном мотиве, в том смысле, что она вполне парализуется посредством doli exceptio[226]; точно так же и поручительство женщины, которому противопоставляется exceptio Sc. Vellejani[227].

Некоторые употребляют в этом случае название inefficax obligatio, но в смысле термина выражение это должно быть отвергнуто. Правда, так один раз названа стипуляция, которой противопоставляется doli exceptio, и тогда случай этот действительно подходил бы к рассматриваемому нами[228], но таким же выражением обозначается и условная стипуляция, когда условие стало невозможным[229], а этот случай никоим образом не может относиться к нашему вопросу, потому что здесь обязательство совершенно ничтожно, как если бы его никогда не существовало. Впрочем, выражение это не приложимо к нашему случаю, в особенности потому, что во многих местах иск, возникший из стипуляции, которому противопоставляется pacti или doli, или metus exceptio, называется efficax actio[230], очевидно, в том смысле, что иск, сам по себе основательный, парализуется только per exceptionem. Выражения efficax и inefficax обозначают, следовательно, действительность или недействительность в известном отношении, вовсе не разрешая вопроса об основании или степени действительности или недействительности. Совершенно в том же неопределенном смысле выражение inefficax употребляют и для обозначения других юридических понятий, например, inefficax traditio, decretum, sententia, pactum, legatum, ademtio.

Д он елл обозначает случаи, о которых мы говорим, выражением obligatio sine re[231], очевидно, по аналогии с bonorum possessio sine re. Источники не дают нам права принять и это выражение в техническом смысле, но сближение с другими юридическими институтами, на которое указывает это выражение, уместно и выясняет дело.

Наконец, необходимо ближе определить юридические отношения, вытекающие из обязательств рассматриваемой категории.

Так как иск исключается здесь посредством эксцепции, и в то же время не существует naturalis obligatio, то можно было бы подумать, что обязательства эти должны стать на одну линию с абсолютно ничтожными. Однако они отличаются от последних следующими признаками, благодаря которым и могут получить случайно известную степень действительности.

Во-первых, эти эксцепции основаны, подобно другим, на праве известного лица; следовательно, никаким образом не могут служить опорою для другого лица, если оно не состоит в юридических отношениях с первым.

Во-вторых, они основываются всегда на самостоятельном праве, которое развивается и прекращается независимо от обязательства; в последнем случае первоначальное обязательство является вполне действительным как право исковое[232].

Наконец, в-третьих, исковое обязательство могло получить полную действительность потому, что претор не вставил эксцепции в формулу, если при том иск был такого свойства, что судья не имел права собственною властью принять во внимание эксцепции.

Так или иначе, но обстоятельства, вследствие которых подобное обязательство может стать впоследствии действительным, совершенно случайны и чужды его существу. Таким образом, inanis obligatio равносильна ничтожному обязательству между лицами, первоначально его заключившими[233].

В заключение нам остается исследовать положение naturalis obligatio в действующем праве.

Выше, при изложении частных вопросов, мы видели уже, что предмет этот породил множество заблуждений у новейших писателей. Но еще вреднее были ложные принципы, господствовавшие в этой области прежде и потерявшие значение только в новейшее время.

Сюда относится, во-первых, воззрение, приписывавшее всякой обязанности, возникающей из права естественного, полную силу и в области гражданского права, если только эта обязанность прямо не противоречила положительному праву или не ослаблялась им в своей действительности. Воззрение это основывалось на полном незнакомстве с римским понятием о jus gentium (в связи с naturalis ratio). Последнее римляне считали также положительным правом, отличающимся от jus civile по чисто историческим причинам.

Затем укажем на другого рода воззрение, часто, впрочем, совпадающее с предыдущим. Это теории нравственных обязательств (обязанности совести), которым закон иногда по произволу давал силу юридических[234].

Значение изложенной теории должно быть признано в общих чертах и в новейшем праве, хотя большая часть приведенных выше случаев сделалась неприменимою по разным причинам[235].

Неформальный договор (№ 1) не может более считаться источником простой naturalis obligatio, потому что в действующем праве, как мы увидим ниже, он имеет иск. Юридические отношения, обусловленные рабством (№ 3, 4), потеряли для нас значение, как и наказание из jus iniquum (№ 12) – мера, тесно связанная с римским государственным устройством. Capitis deminutio со всеми ее осо бенными последствиями (№ 8) и процессуальная давность (№ 11) вышли из употребления еще при Юстиниане.

Из случаев, существующих и теперь, многие применяются очень редко, а потому имеют небольшое практическое значение.

Важнейшими из них для практики настоящего времени могли бы считаться еще давность личного иска (№ 10) и незаконное освобождение действительного должника (№ 9). Но последний случай уже в римском праве имел весьма ограниченное значение (§ 11). Сверх того, удовлетворительному приложению того и другого препятствуют следующие обстоятельства. Во-первых, многочисленные контроверзы писателей, затрудняющие судей на практике; отсюда необходимость большего, сравнительно с существующим у нас, распространения науки права путем основательного преподавания. Далее, весь этот институт получил весьма жалкий вид вследствие исчезновения многих случаев, между прочим именно тех, которые дали бы naturalis obligatio почетное место, особенно в области бытовой, не юридической. Я говорю о неформальных договорах и об отношениях, вытекающих из рабства, которые благодаря своему частому приложению к действительной жизни были особенно известны и способны к популяризации.

Бросая общий взгляд на все предшествующие замечания, мы находим, что нет никакой необходимости изменять в этом отношении наше общее право[236] законодательным путем, и что от введения всего этого института нельзя ждать никакого важного и благодетельного влияния на практическую жизнь. Даже в области процесса, где законодательная реформа представляется наиболее необходимою и полезною, и здесь едва ли может быть усвоен или сохранен институт римского права. Без сомнения и в этом случае для обеспечения в практике однообразия получат предпочтение нормы более простые и легче распознаваемые.

Более важный случай применения римской naturalis obligatio, заслуживающий и теперь еще самого серьезного внимания, представляется в неформальном договоре, хотя не в области общего права, так как мы уже заметили, что особенный характер nudum pactum, в противоположность стипуляции, потерял для нас значение, но там, где новое законодательство требует от договоров положительной формы – обстоятельство возможное как в странах, где всецело действует римское право, так и в странах, где оно потеряло силу. В этом-то случае и является настоятельная необходимость внимательного исследования и точного определения последствий несоблюдения предписанной формы, и для этой цели можно было бы с успехом воспользоваться учением о naturalis obligatio, развитым в римском праве, и прийти к удовлетворительному разрешению вопроса. Во всяком случае, независимо от того, будут ли удержаны те правила или заменены другими, необходимо дать себе отчет в той практической потребности, которая требует удовлетворения. Если вопрос о последствиях несоблюдения формы остается нерешенным, или если закон изобилует отдельными предписаниями, не только не связанными между собой, но даже противоречащими друг другу, жалкое положение практики неизбежно. Судьи, предоставленные самим себе, принуждены будут обращаться за помощью к писателям по общему праву, случайно попавшим им под руку, и волей-неволей следовать указанным выше ложным воззрениям на римское учение о naturalis obligatio.

Вывод наш объясняется и подтверждается двумя примерами. Французский кодекс требует от всех договоров, превышающих ценностью своего предмета 150 франков, письменной формы; при отсутствии последней договор не может быть доказываем свидетельскими показаниями, и за этим следует отказ в иске[237]. Таким образом, кодекс создал новый вид неформальных контрактов (аналогичный римскому nudum pactum, в противоположность стипуляции), но совсем не определил тех ограниченных последствий, которые могли бы из него возникнуть. В другом случае кодекс допускает обратное требование – indebitum[238], прибавляя: La répétition n’est pas admise à 1’egard des obligations naturelles qui ont été volontairement acquittées. А так как, насколько мне известно, кодекс нигде не определяет понятия obligation naturelle, то, наверное, можно ожидать, что судья будет руководствоваться и римским учением о naturalis obligatio, хотя с этой точки зрения выражение volontairement acquittées выбрано неудачно, так как оно, по-видимому, обозначает скорее платеж при сознании несуществования долга. Также весьма вероятно (хотя это нигде и не выражено), что на долг выше 150 франков, возникший из словесного договора, следует смотреть как на obligation naturelle, и, следовательно, судья должен обсуждать подобный долг, как римляне обсуждали nudum pactum.

Прусский кодекс изобилует гораздо большим числом отдельных определений и все-таки дает место большим сомнениям и недоразумениям.

Вообще он запрещает обратное требование всякой уплаты, в основании которой лежала какая-либо нравственная, несовершенная обязанность[239]. Это определение совпадает с ошибочным воззрением древних писателей на римскую naturalis obligatio и ведет, при буквальном понимании, к (трудно допустимому) заключению, что деньги, уплаченные вследствие ошибочного предположения долга, не подлежат возврату, если только отдавший их был обязан уплатить такую же сумму (например, доставлять алименты) вследствие сострадания или благодарности. Сверх того, прусское законодательство постановляет, что все договоры, имеющие своим предметом ценность выше 50 талеров, должны быть заключаемы письменно, вследствие чего словесные договоры получают аналогическую природу с римским nudum pactum[240]. Это предписание строже римского определения в том отношении, что оно не освобождает от необходимости этой формы консенсуальные контракты и даже контракты реальные, за исключением одного займа[241].

Если мы взглянем теперь на последствия несоблюдения этой формы, а следовательно, и существующую в данном случае naturalis obligatio, то найдем определение, что только целостное исполнение договора обеими сторонами, и по отношению к движимым вещам восполняет собою недостаток формы и устраняет всякий спор; откуда следует, что исполнение одностороннее или неполное, или по отношению к недвижимости, всегда влечет за собою обратное требование отданной вещи[242]. С этим определением, однако, трудно согласить тот общий принцип, по которому существование чисто нравственного обязательства достаточно для исключения обратного требования (прим. е), так как нравственная обязанность исполнить словесный договор едва ли может подлежать какому-нибудь сомнению. Точно так же и в другом месте обратное требование уплаченного вследствие только несоблюдения узаконенной формы прямо запрещается и запрещение это основывается именно на существовании нравственной обязанности[243].

Таким образом, едва ли возможно признать во всем этом учении какую-либо внутреннюю последовательность, и прямое приложение изложенных выше принципов римского права могло бы дать более удовлетворительный результат[244].

Третий момент, требующий подробного рассмотрения для понимания обязательства (§ 2) – это лица, участвующие в обязательстве и названные выше верителем и должником.

Многие важные вопросы по поводу лиц касаются не обязательств вообще, а только обязательств, возникающих из договоров, и потому уместнее будет рассмотреть их не здесь, а в связи с дого ворами как важнейшим источником обязательств (гл. 2). Здесь же из всего исследования о лицах нам остается разрешить два вопроса:

A. Определение лиц.

B. Участие нескольких лиц на одной стороне обязательства.

А. Определение (Bestimmungsart) лиц, участвующих в обязательстве в качестве верителя и должника, находится в тесной зависимости с более общим исследованием о связи юридических отношений вообще с определенным лицом[245], изложенным в другом месте.

Как в юридических отношениях вообще, так и в обязательствах, правильное отношение между субъектами права установляется вследствие известного факта, касающегося определенного индивидуума, т. е. вследствие активного или пассивного человеческого действия, непосредственно связанного с определенными лицами, становящимися благодаря ему субъектами обязательства.

Но рядом с этим нормальным отношением стоит другое, анормальное, более искусственное, основанное на каком-либо общем св ойс тв е, совместном с самыми разнообразными индивидуумами.

Применяя эти соображения к обязательственному праву, мы увидим, что такое ненормальное отношение установляется преимущественно по поводу какой-либо вещи (Sache). Тогда право собственности на эту вещь, или какое-либо вещное право на нее, или владение этой вещью и будет свойством, определяющим положение верителя или должника, а быть может и обоих субъектов обязательства, хотя все эти отношения сами по себе вполне чужды существу обязательства.

В римском праве это искусственное отношение не имело частого применения и большого значения. В самой развитой форме оно встречается при пользовании, где рядом с вещным правом стоит отличное от него обязательство между владельцем права и собствен ником[246]. Это обязательство независимо от первоначального установления пользования, а потому его нельзя считать последствием договора, из которого могло возникнуть пользование. Напротив, оно приложимо ко всякому лицу, к которому когда-либо может перейти право собственности или пользования, хотя бы даже в силу последующих событий (например, давности) произошла полная перемена в лицах, владевших первоначальными правами. Подобные обязательственные отношения, связанные, с одной стороны, с собственностью, с другой – с jus in re, мы находим в эмфитевзисе и гипотеке. Более отдаленное применение этого искусственного отношения встречается в римском праве при actiones in rem scriptae, где положение должника и в то же время ответчика является простым последствием владения вещью, т. е. полуфактическим и полуюридическим отношением, в сущности, вполне чуждым обязательству[247].

Эти искусственные отношения получили обширное развитие и большое значение в немецком праве, а именно в реальных повинностях (Reallasten) и ленных правах (Bannrechte). Здесь отношение верителя и должника (и даже одновременное положение обоих лиц в качестве кредитора и должника) обусловливается чисто случайною связью, чуждою существу обязательства, причем отношение это вместе со связью переходит и на другие лица, совершенно независимо от правил, нормирующих переход обязательств. Тем не менее подобные юридические отношения остаются настоящими обязательствами, отличительный характер которых состоит единственно в связи права, обязанности, или того и другого вместе с определенными лицами[248]. Истинное существо их затемнено только терминоло гиею писателей, говорящих о субъективных и объективных вещных правах; эта терминология перешла и в новейшие законодательства[249].

Некоторые из указанных нами случаев представляются в известном отношении особенно важными; они связаны не с обязательствами вообще, а единственно с обязательственными соглашениями, поэтому мы рассмотрим их не здесь, а в связи с последними[250] (глава 2).

Источники

Inst. III, 16, de duobus reis.

Dig. XLV, 2, de duobus reis.

Cod. VIII, 40, de duobus reis.

Литер атур а

Ribbentrop. Lehre von den Correal – Obligationen. Göttingen, 1831 г.

Koch. Forderungen, т. 2, § 61–66. Lehrbuch, § 515–519.

Puchta. Pandekten и Vorlesungen, § 233–235. Cursus, § 263.

Vangerow, стр. 64–101.

Ср. System, т. 5, § 232, стр. 220–222; § 235[251].

Природа обязательства предполагает существование двух лиц, стоящих во взаимном противоположении в качестве верителя и должника (§ 2).

Но факты, из которых возникает обязательство, могут быть такого свойства, что на стороне кредитора они будут относиться не к одному лицу, а одновременно ко многим; то же возможно и на стороне должника, и с обеих сторон вместе. Теперь следует определить последствия, вытекающие из такого свойства фактов.

Для подобных случаев необходимо принять за пра вило, что обязательство, представляющееся, по-видимому, единым, разлагается путем простого расчета на столько отдельных, независимых друг от друга обязательств, сколько лиц стоит на той или другой его стороне. Таким образом, если одно лицо обещает уплатить сто рублей двум лицам, стоящим на другой стороне обязательства, то это равносильно обещанию уплатить каждому из них по 50 руб. Точно так же если двое обещают третьему 100 руб., то это значит, что каждый обещает только 50 руб. То же самое, если два лица, имеющие общую собственность, отдают одному в арендное содержание имение, или один собственник отдает двум арендаторам, то для каждого из отдающих в аренду или для каждого из арендаторов возникает право и обязанности на одну идеальную половину, не касаясь другой[252]. Общая черта обоих обязательств – случайное одновременное возникновение; внутренней связи у них нет никакой.

Волею участвующих лиц, в виде исключения, может быть, однако, установлено совершенно иное юридическое отношение, в котором одно и то же обязательство всецело и нераздельно будет относиться к каждому из многих верителей или должников. Рассмотрим подробно как фактические условия (источники происхождения), так и последствия этого исключения. Для предварительного и наглядного объяснения этого отношения необходимо отметить самую выдающуюся его черту. Она состоит в том, что каждый из многих верителей порознь может требовать цельного удовлетворения, и что уплата, произведенная одному из них, прекращает обязательство для всех; так же и от каждого из многих должников можно требовать полного удовлетворения, и уплата, совершенная одним, освобождает всех. Но необходимо остерегаться смешения, могущего произойти от превратного понимания этого отношения. Не следует думать, что везде, где замечается указанная нами характеристическая черта, неизбежно должно существовать и вышеупомянутое исключение, а именно одно и то же обязательство, всецело относящееся ко многим лицам. Напротив, эта черта может встретиться случайно и при обязательствах совершенно различных и независимых друг от друга[253]. Римляне употребляли для обозначения юридического отношения, составляющего характер очерченного нами исключения, следующие термины. Веритель и должник, связанные в одно искусственное целое, называются duo rei[254]. Для отличия верителя от должника одни их называли duo rei credendi, debendi[255], или, так как стипуляция была самым обыкновенным источником упомянутого исключения, duo rei stipulandi, promittendi, но последние выражения употреблялись также и в приложение к другим договорам, кроме стипуляции[256]. Один раз встречается еще в смысле того же юридического отношения выражение correus; из него новейшие писатели и образовали термин, весьма часто употребляемый: корреальные обязательства и корреальность[257] (Correalschulden, Correalität); в смысле этого же термина говорят также о корреальности активной и пассивной, смотря по тому, представляется ли в подобной связи несколько верителей или должников. Сверх того, то же отношение часто обозначается выражением in solidum obligari[258],но этот термин является весьма неопределенным. Он везде указывает на беспредельное целое в противоположность определенной части, происшедшей вследствие раздробления целого, изъятия из него, или, наконец, ограничения. Если, таким образом, выражение это представляется достаточно точным для обозначения изложенных личных корреальных отношений, то оно не менее точно и для обозначения отношений совершенно иного рода (прим. k.) и, наконец, для известных ограничений, не имеющих ничего общего с личным отношением многих верителей и должников. Так, им пользуются для выражения той мысли, что обязательство должника не ограничивается наличным объемом пекулия, пределами унаследованного имущества или его способностью к платежу; также и для выражения того, что должник не выговорил себе права освободиться от noxalis actio посредством noxae datio[259]. Итак, термин этот там только выражает корреальное отношение, где дело идет о решении вопроса: существует ли в данном случае такое обязательство, или, напротив, обязательство, разделенное между многими лицами?

По-видимому таким же, а в сущности совершенно иным представляется отношение многих независимых обязательств, взаимно соприкасающихся по источнику происхождения и тождеству предмета. Когда двое совершают кражу сообща, то каждый несет полную ответственность, точно он воровал один[260], однако оба обязательства не имеют между собою внутренней связи. Одинаковое явление представляется и в случае, когда сходятся три лица и одно из них обещает каждому из остальных или последние обещают первому по 100 р. Отсюда также возникают различные вполне независимые друг от друга обязательства, как будто оба договора были заключены в различных местах и в разное время[261]. Итак, все указанные случаи не имеют ничего общего ни с установленным выше правилом, ни с исключением; о них мы упомянули только для предупреждения возможного смешения понятий.

По поводу изложенного коренного отношения между правилом и исключением в учении о корреальном обязательстве не безынтересно исследовать, руководились ли римские юристы в установлении такого отношения внутренними основаниями, т. е. истинными потребностями юридического института? От этого зависит решение вопроса: имеем ли мы достаточные причины довольствоваться такими же отношениями и в действующем праве, или же, напротив, не полезнее ли будет их преобразовать в принцип?

Ответ возможен только по изложении целого юридического института во всех его подробностях (ср. § 22).

Рядом с корреальным обязательством иногда представляются еще другие юридические отношения, имеющие с ним некоторые точки соприкосновения. Важнейшее из них – товарищество (Societät). Несколько корреальных верителей, также как и несколько корреальных должников, могут состоять в товариществе; подобное отношение их будет основанием для корреального обязательства. Но было бы грубым заблуждением предполагать, что все корреальные обязательства находятся в связи с товариществом. Такое мнение вполне опровергается многими текстами римского права, признающими корреальные обязательства и в связи с товариществом, и неза висимо от него[262]. Если даже после рассмотрения отдельных юридических отношений окажется, что корреальное обязательство обыкновенно является в связи с товариществом и что подобная комбинация повторяется очень часто и в большей части случаев, то и это явление не дает еще нам права возводить такую комбинацию в юридическую презумпцию, а прочие случаи считать исключениями. Напротив, комбинация эта есть факт совершенно случайный, который должен быть доказан тем, кто ссылается на него в свою пользу.

Особенное отношение, по которому одно и то же обязательство лежит всецело, безраздельно на каждом из нескольких верителей или должников, представляется исключением из правила (§ 16). Изложим прежде всего источники происхождения подобного исключительного отношения.

Источники эти сводятся к следующей общей точке зрения. Исключения появляются только когда лица, деятельностью которых рождается обязательство, сами их желают; без воли лиц они имеют место в одном случае, когда обязательство само по себе неделимо, и то только по отношению к совокупности должников[263] (как пассивное корреальное обязательство).

Воля, обусловливающая корреальность, может выразиться в договоре, в распоряжении наследодателя (последней воле) или же в судебном решении. Договор может быть формальным, отличительное свойство которого состоит в выражении воли в особо установленной форме (стипуляция и письменный контракт), но к этой же цели ведет и всякий другой договор. Корреальность, вытекающая из договора, предполагает одинаковую волю лиц, вступивших в договор (верителя и должника). Последняя воля, в смысле источника корреальности, есть по свойству своему односторонняя, и в этом отношении аналогична с судебным решением.

Отсюда вытекают следующие возможные источники рассматриваемого нами исключения, насколько оно определяется волею участвующих лиц.

a) Стипуляция.

b) Письменный контракт (Literalcontract).

c) Прочие договоры.

d) Последняя воля.

e) Судебное решение.

Хотя первых двух источников корреальности не существует в действующем праве, тем не менее они требуют подробного изложения, без чего невозможно ясное понимание решений римского права по интересующему нас вопросу.

а. Стипуляция.

Составляя главное основание юридических отношений у римлян, стипуляция была вместе с тем и употребительнейшею формою возникновения корреальности[264]. Указанное выше отношение правила к исключению имеет значение только для стипуляции, так как главный текст, нормирующий его (§ 16, b), говорит именно о стипуляциях.

Таким образом, и здесь дело шло об истолковании выражения воли[265], а для этой цели не существовало твердой и исключительной формулы. Более несомненными выражениями были eos de m quinque aureos, eandem pecuniam, eadem decem spondeo[266], так как ими несомненно выражалось, что предмет обоих обязательств должен быть не только одного рода и величины, но и тем же самым (только одновременно относящимся ко многим лицам).

Одновременность операции сама по себе не рождала еще корреальности, точно так же как и неодновременность операции не исключала ее абсолютно; следовательно, небольшой промежуток времени между обеими операциями не составлял помехи для корреальности, если только они совершались в один и тот же день[267]. Здесь необходимо сделать одно предварительное замечание, которое будет развито только впоследствии. Обязательства, возникающие из договоров, имеют отчасти самостоятельную цель, отчасти дополнительную (акцессорную), служа просто подкреплением и обеспечением другого обязательства. Последняя цель достигалась у римлян обыкновенно корреальными стипуляционными обязательствами и имела место как на стороне верителя, который подкреплял себя другим дополнительным верителем (adstipulator), так и на стороне должника (adpromissor); последнее явление было несравненно важнее и употребительнее[268]. Во всех этих случаях возникало сложное юридическое отношение. Между главным и дополнительным лицом установлялось настоящее корреальное обязательство и вместе с тем еще обязательство акцессорное, так что стечение признаков того и другого мешало корреальному обязательству проявиться во всей чистоте и законченности и оно должно было подвергаться модификациям, которые, впрочем, будут изложены в подробности в другом месте, здесь же достаточно только упомянуть о них.

Истинность и значение всех этих принципов признается и действующим правом с тем только внешним и неважным различием, что мы не употребляем более для акцессорных контрактов и других целей стипуляционной формы, которая везде уступила место неформальному договору.

b. Письменный контракт (Literalcontract).

Гай оставил нам достаточно сведений о письменном договоре (expensilatio в форме nomen transcriptitium[269]), так что мы с полною ясностью можем представить себе его влияние на образование корреального обязательства – влияние, совершенно аналогичное тому, какое производило стипуляция.

Когда два римлянина вносили в свои домашние регистры имя третьего лица в смысле должника по одной и той же претензии, это было совершенно равносильно тому, что они стали duo rei stipulandi вследствие стипуляции; то же самое и в случае внесения одним римлянином в свой домашний регистр имен двух других в смысле своих должников по одной и той же претензии. Очевидно, что в обоих случаях необходимо предположить согласие всех участвующих лиц на установление подобного юридического отношения точно так же, как такое согласие требовалось для действительности всякого письменного контракта.

Правда, мы не имеем прямых указаний для подтверждения этого института древнего права, но зато у нас есть следующие совершенно равносильные доказательства.

Известно, что в юстиниановском праве письменный контракт совершенно исчез и уже во время древних юристов сохранял свою силу только в книгах менял (argentarii); некоторые следы этого именно специального значения письменных контрактов и перешли в Дигесты. Мы имеем два текста, вполне подтверждающие значение письменного контракта в смысле источника корреального отношения. Один из них рассматривает договор о невзыскании (Erlassvertrag), заключенный большинством кредиторов несостоятельного должника. Он гласит, что многие собственники одной и той же претензии должны считаться одним кредитором и для объяснения приводит следующие случаи[270]:

Utputa plures sunt rei stipulaudi vel plures argentarii, quorum nomina simul fасta sunt, unius loco numerabuntur, quia unum debitum est.

Здесь expensilatio одной и той же претензии в книгах двух менял совершенно уравнена с однородною стипуляциею и признается, подобно последней, источником происхождения корреального обязательства. Другой текст говорит о duo rei credendi вследствие стипуляций, из которых один заключил мировую (Compromiss), и уравнивает с ними двух менял, занесших в свои книги одну и ту же претензию к третьему лицу[271]:

Idem in duobus argentariis, quоrum nоmina simuleunt.

Принцип, применяемый здесь к менялам, может быть, без сомнения, распространен на всех римлян древнейшего периода, так как и по отношению к менялам он выводится исключительно из nomen factum (из expensilatio), представлявшем один характер как для менял, так и для прочих римлян, а не из особенной природы меняльного ремесла и еще менее из упомянутого здесь товарищеского отношения обоих менял[272].

Некоторые ученые неправильно сравнивают с этим отношением менял в корреальном обязательстве совершенно другое, имеющее с ним внешнее сходство и основанное в действительности только на промышленном характере менял. Отдельное меняльное учреждение (argentaria) могло принадлежать одному хозяину или нескольким, которые тогда составляли промышленное товарищество для достижения целей этого учреждения[273]. И в последнем случае как самое учреждение, так и меняльные книги были одинаковыми независимо от того, вел ли отметки один из товарищей, многие или все поочередно. Когда посторонний римлянин входил в сделку с этим учреждением и отмечал его в своем домовом регистре в качестве должника по expensilatio, то могло возникнуть сомнение: к кому должен быть предъявлен иск, к каждому ли товарищу в соответствующей части или всецело к лицу, стоящему во главе учреждения и именем которого (фирмою) оно оперировало? При огромном значении менял желательно было, в интересах прочих римлян, облегчить по возможности предъявление исков. Вот почему обычным правом установилось правило, что каждый отдельный член товарищества обязан отвечать во всем долге[274]. Отсюда возникло отношение, аналогичное корреальному; но оно отличалось от истинного корреального обязательства, возникшего из договора (и именно письменного контракта), уже тем, что римлянин, предъявляющий иск к одному из товарищей в полной сумме, быть может, и не думал о нем в момент отметки в регистре. Таким образом, существовало совершенно специальное юридическое правило для меняльного ремесла, применявшееся только в этой сфере и не имевшее ничего общего с системою корреальных отношений.

Тот же вопрос представляется и в обратном случае, когда внесенная самим меняльным учреждением в регистр expensilatio становится предметом иска. Справедливость требовала, чтобы к выгодам и к облегчению иска со стороны учреждения применялось то же правило, которое служило к его невыгоде. Следовательно, каждый товарищ порознь мог предъявить полный иск. В самом деле, это правило было признано императорскими постановлениями[275] и имело тот же промышленный, исключительный характер, как и приведенное выше для противоположного случая. Оба вошли в состав римского торгового права и были чужды общей теории корреальных отношений.

с. Прочие договоры.

Возникновение корреальности из стипуляции (и письменного контракта) было, быть может, единственным в древнейшем периоде; но уже в эпоху классических юристов признавалось за несомненное правило, что подобное отношение может быть основано на договорах bonae fidei, на простом соглашении, т. е. без стипуляции. Это явление не следует считать простым отступлением от принципов в интересах облегчения гражданского оборота; напротив, оно было прямым последствием более общего принципа, по которому во всей упомянутой категории договоров всякое неформальное, дополнительное соглашение должно было охраняться иском[276].

Замечательное место из Папиниана, выражающее последний принцип, гласит[277]:

Eandem rem apud duos pariter deposui, utriusque fidem in sоlidum seсutus[278], vel eandem rem duobus similiter[279] commodavi; fiunt duo rei promittendi[280], quia non tantum verbis stipulationis, sed et ceteris contractibus[281], veluti emtione, venditione, locatione, conductione, deposito, commodato, testamento[282].

Принцип, высказанный здесь в общей форме, сформулирован в другом месте в частных приложениях, а именно к купле, найму, а также конституту[283]. Последний, как договор преторский, необходимо был по существу своему свободен, подобно контрактам b. f. в цивильном праве.

В приведенном месте, содержащем общий принцип, так же как и в частных его приложениях, речь идет только о многих должниках такого рода (о пассивной корреальности), а не о многих кредиторах; потому здесь возможно сомнение: возникало ли корреальное отношение и между кредиторами, вступавшими в договоры упомянутой категории? Уже одна аналогия со стипуляциею (duo rei stipulandi) могла бы рассеять это сомнение; сверх того, есть еще один текст, ясно признающий корреальность многих кредиторов при поклаже (depositum), следовательно, при одном из договоров рассматриваемого разряда[284]. Редкое упоминание об этой корреальности, могущее возбудить сомнение в ее приложимости, объясняется тем обстоятельством, что пассивная корреальность во всех отношениях является более употребительною и важною, нежели активная (прим. f).

Обобщая все сказанное, можно было бы заключить, что в одном из важнейших и употребительнейших контрактов, а именно в займе, невозможно было самостоятельное образование корреального отношения, и что для этого всегда требовалась стипуляция. Заем не есть договор bonae fidei, и потому к нему буквально не подходит категорическое изречение Папиниана со специальными его мотивами (прим. о). Но, с другой стороны, заем не получает, подобно стипуляции, своей обязательной силы из положительно определенной фор мы выражения воли; напротив, он заимствует ее из естественного акта передачи и получения собственности – акта, который сам по себе не рождает солидарного обязательства многих должников, так как собственность в деньгах может быть перенесена или на одного во всей целости, или на многих по частям. Однако необходимо допустить, что и при займе отношение корреальности может образоваться простым неформальным соглашением без посредства стипуляции. Уже в эпоху древних юристов были признаны многие упрощения в форме стипуляции. Подобное же упрощение было впоследствии распространено и на заем.

Действительность дополнительных к займу договоров как самостоятельных выражена следующим изречением Ульпиана[285]: «Omnia, quae inseri stipulationibus possunt, eadem possunt etiam numerationi pecuniae: et ideo et conditiones».

К числу этих дополнительных, действительных самих по себе договоров, конечно, принадлежало и корреальное отношение, и не подлежит сомнению, что оно составляло одно из условий, quae inseri stipulationibus possunt. Отсюда последовательность привела к тому, что при займе солидарное обязательство могло образоваться вследствие неформального договора, без стипуляции, в качестве дополнения к передаче и получению денег.

Признание этой последовательности доказывается тремя рескриптами Диоклетиана, в которых заем сам по себе (реальный контракт) и стипуляция представляются рядом, как соотносительные, альтернативные источники солидарного обязательства[286]. По действующему праву заем, без всякого сомнения, положительно уравнен в этом отношении с прочими договорами.

d. Последняя воля[287].

Корреальное отношение установляется последнею волею в том случае, когда наследник обязан уплатить легат одному из многих легатарей, становящихся вследствие этого duo rei credendi. Здесь наследнику предоставляется право выбора между ними; в случае его медлительности один из легатарей может начать иск о целом легате, причем прочие легатари исключаются[288]. В древнейшем праве был возбужден спор: следует ли причислить сюда и тот случай, когда наследодатель выразился: «Illi aut illi do lego vel dari volo», и в каком смысле понимать такое выражение? Юстиниан решил, что aut следует принимать в смысле et и что каждый легатарь должен получить половину легата, т. е. в данном случае корреальность была отвергнута[289].

Наоборот, завещатель может возложить на каждого из многих наследников один легат in solidum. Тогда легатарь имеет право выбора наследника, от которого желает потребовать весь легат[290].

e. Судебное решение.

Когда по одному и тому же решению многие приговорены к платежу одной суммы, то дело представляется в том же виде, как и при договоре. По общему принципу, обязательство относится к каждому из них только в части без круговой ответственности прочих. Тем не менее по решению каждый может быть привлечен к ответственности в случае несостоятельности других; наконец, решение может пойти еще далее, обязав их солидарною ответственностью. Тогда оно становится источником настоящего корреального отношения, не отличаясь от источников, указанных выше L. 1. 2 С. si plures (7. 55); L. 43 de re jud. (42. 3). Решительны начальные слова первого из этих мест: «Si non singuli in solidum… condemnati estis». Следовательно, корреальность в решении является уместною и возможною. Подобный случай бывает именно тогда, когда существование пассивной корреальности прямо оспаривается и когда веритель ищет со всех должников и решение признает оспариваемую корреальность. Ср. об этом: Glück, т. 4, стр. 517; Mühlenbruch II, § 491.

Изложению следствий корреальности необходимо предпослать два замечания. Во-первых, следствия эти одинаковы и для активного, и для пассивного корреального отношения, так что всякое древнее указание в пользу одного должно служить доказательством и для другого; во-вторых, правила, которые мы здесь укажем, приложимы также и к акцессорным корреальным отношениям (§ 17, f), кроме модификаций, которые могут быть изложены при акцессорных обязательствах вообще.

Во главе всех последствий стоят два простейших и несомненных:

A. Всякий веритель имеет право требовать от общего должника полного удовлетворения[291].

Всякий должник обязан ответствовать перед общим кредитором в полной претензии. Впрочем, это право общего кредитора; если он предпочитает преследовать каждого должника по отдельности, то имеет и на это право, так как подобный процесс представляется только облегчением для должников[292]. Если один из должников препятствует положительными своими действиями исполнению обязательства (например, убивает обещанного раба), то за это отвечают прочие; напротив, просрочка (mora) одного (как простое упущение) не вредит остальным должникам[293].

B. Удовлетворение одного верителя погашает в то же время претензии прочих, независимо от того, будет ли это удовлетворение вынужденное или добровольное. То же последствие наступает, когда все кредиторы получат удовлетворение претензии по частям[294].

Также и наоборот: каждый из должников может удовлетворением со своей стороны погасить долг всех остальных[295] или же удовлетворение может быть совершено каждым должником по частям[296].

Кроме удовлетворения есть еще много других фактов, влекущих за собою более или менее полное прекращение обязательства, и также следует определить влияние их на корреальное отношение, но здесь мы встречаем много затруднений и сомнений. Основательное исследование этого вопроса возможно только в учении о прекращении обязательств и для нашей цели достаточно коснуться только одной его части. Эти факты сводятся к четырем категориям:

Суррогаты удовлетворения (ведущие к тем же последствиям, только иным путем).

Согласие воль участвующих лиц о прекращении обязательства.

Факты, касающиеся иска и процесса.

Случайные факты.

Особенное затруднение при этом исследовании заключается в том, что категории не отделяются друг от друга резкими границами, так что отдельные факты могут быть отнесены то к одной из них, то к другой.

Приступая к изложению целого ряда отдельных фактов, я при каждом из них постараюсь ответить и на вопрос: имеет ли он погашающее влияние на корреальное обязательство (как и действительное удовлетворение), или нет[297]?

Прежде всего – о суррогатах удовлетворения.

1. Отдача на хранение (deposition) в судебное место денег, предложенных кредитору, но которых тот не принял. Этот акт вполне равносилен действительному платежу; кредитор имеет такое же право на истребование этих денег, как если бы он сам их туда вложил[298].

Если же этот акт совершен общим должником по отношению к одному из многих кредиторов, то прочие кредиторы не имеют никакого права на деньги, так как должник может выбрать того из кредиторов, кому желает уплатить (прим. d), и представленные деньги считаются назначенными для удовлетворения избранного кредитора.

Таким же образом освобождаются и все должники, если один из них предлагает деньги общему кредитору и затем вносит их в суд на хранение.

2. In solutum datio.

Если должник с согласия кредитора вместо денег представляет в уплату другую вещь, то ipso jure освобождается от долга[299]. Это общее правило приложимо и к случаю стечения многих кредиторов in solidum и многих должников in solidum, когда один из них вступил со своим противником в подобную сделку. Здесь возможно сомнение только в одном отношении: может ли in solutum datio считаться истинным суррогатом исполнения, так как весьма возможно, что переданная вещь будет малоценной, следовательно, не покроет всего долга. Это сомнение устраняется тем соображением, что подобная сделка представляет в действительности сложный характер: она составляется из продажи вещи за сумму, равную прежнему долгу, и из платежа долга посредством компенсации с покупной ценой.

3. Новация.

Новация, предпринятая одним из кредиторов с общим должником, погашает долг и для других кредиторов. Подобное же действие производит и новация между общим кредитором и одним из многих должников. Новация освобождает их всех[300]. Последний из этих случаев не может возбудить никакого сомнения, так как кредитор, принявший участие в сделке, допустил модификацию добровольно; в первом же возникает некоторое сомнение ввиду того, что прочие кредиторы не дали согласия на модификацию. Но мы можем, не колеблясь, признать его последствия справедливыми. Новация представляется настоящим суррогатом удовлетворения; она есть погашение первоначальной претензии посредством замены ее новой; следовательно, характер ее совершенно одинаков с in solutum datio. Этот принцип неоспоримо верен для простой новации, состоявшейся между первоначальными кредитором и должником; он еще очевиднее по отношению к более сложным ее формам, когда, например, кредитор принимает нового должника вместо первоначального; или когда кредитор подставляет своего должника третьему лицу (своему собственному кредитору) и таким образом освобождается от собственного долга. Все эти комбинации изложены весьма наглядно у Венулея в указанном нами месте (прим. k).

В тексте Венулея мы читаем: «Secundum quae si unus ab aliquo stipuletur, novatione quoque liberare eum ab altero poterit, cum id specialiter agit: eo magis cum eam stipulationem simile esse solu-tioni existimemus». По новейшему толкованию смысл его таков: не всякая новация погашает корреальное требование, существовавшее в момент ее совершения, а только имевшая специально целью целостное погашение. Таким образом, толкование это дополняет выражения мысленно следующими словами: «Cum id specialiter agit, u t cum ab alter o liber et[301]».

По моему мнению, всякая истинная новация безусловно погашает всякое корреальное обязательство; но не всякая новая стипуля-ция между теми же лицами есть истинная новация, и потому мысль текста должна быть дополнена таким образом: «Cum id specialiter agit, ut prior obligatio novetur». Не принимая этих выражений за первоначальный текст Венулея, я считаю их за вставку компиляторов, имевшую цель согласить это место с последующим предписанием Юстиниана, по которому не всякая новая стипуляция, присоединяемая к обязательству, должна считаться истинной новацией (L. 8 С. de novat. 8. 42). Мнение наше подтверждается следующими словами императорских конституций, которые, очевидно, согласны с указанным местом Дигест: «Nisi ipsi specialiter remiserint… priorem obligationem». Далее в его пользу говорит вполне аналогичное место в L. 29 eod.: «Si id specialiter actum est».

Нельзя, однако, не согласиться с тем, что новация имеет несколько двойственную природу. Мы понимаем ее здесь как суррогат удовлетворения (как замену прежнего обязательства), и в большей части случаев природа ее действительно такова. Но она может иметь значение простой формы, например, сначала для превращения обязательства в стипуляции, а потом для погашения его акцептиляцией, хотя бы с целью дарения. В этом случае последствия ее вытекают не из тождества с удовлетворением, а из простой воли. Если римские юристы допускают безусловно погашающую силу новации, не обращая внимания на приводимое различие, то это – следствие (неизвестной нам) строго формальной природы новации; то же и при ак-цептиляции.

Для контракта с новацией вспомним о конституте.

У древних юристов вопрос о степени влияния конститута на продолжение первоначальной претензии был спорным. Наконец, его решили так, что конститут служит не погашением претензии, следовательно, не суррогатом удовлетворения, а только подтверждением прежней претензии прибавлением нового иска. Поэтому и предъявление constitutaria actio не считается поглощением первоначального иска; только (добровольный или вынужденный) действительный платеж может иметь значение одновременного погашения обоих долгов[302]. Необходимым последствием такого взгляда было то, что и конститут, присоединенный к корреальному обязательству, нисколько не ослаблял действительности первоначального права иска. Поэтому нам представляется ошибкою компиляторов то место из Павла, которое, с точки зрения древнейшего и вообще опровергнутого мнения, утверждает, будто конститут, состоявшийся между общим должником и одним из многих кредиторов, равносилен платежу долга, прекращает претензии остальных кредиторов[303]. Итак, место это не может служить указанием на истинный смысл юстиниановского права.

4. Компенсация.

Простое существование у должника денежной претензии еще не погашает требования кредитора, следовательно, не может считаться равносильным действительному платежу[304]. Например, если один из многих кредиторов ищет с общего должника, то последний не может компенсировать иск встречным требованием на другого кредитора. Точно так же и один из должников не может компенсировать иск, предъявленный к нему общим кредитором, посредством встречного требования, принадлежащего совокупному с ним должнику на кре дитора-истца; но последнее правило допускает исключение, когда оба содолжника состоят в товариществе, потому что из этого отношения возникают для обоих содолжников общие интересы и права[305]. Однако если встречное требование не только существует, но и выставляется и признается действительным средством уплаты, то оно является полным суррогатом наличного платежа, погашающим, подобно последнему, права совокупных кредиторов и обязанности содолжников. Погашение совершается как добровольным учетом между кредитором и должником, так и эксцепцией о компенсации, предъявленной в течении процесса и уваженной судьей. Главное требование может быть тогда прекращено или во всей целости, или в части, смотря по величине встречной претензии.

Теперь следуют случаи погашения, основанные на простой воле сторон.

5. Акцептиляция.

Погашающее действие этого факта с точки зрения древних юристов не подлежало никакому сомнению.

Так, если между одним из многих кредиторов и общим должником совершалась акцептиляция, то право прочих кредиторов погашалось[306]. Точно так же акцептиляция между общим кредитором и одним из многих должников освобождала прочих должников[307].

Для объяснения этого несомненного правила, возбуждающего удивление при сравнении его с совершенно различным правилом изложенного ниже неформального договора, необходимо сделать два замечания.

Во-первых, оно объясняется строго формальной природой акцептиляции. Этим замечанием устраняется и возражение, что в активном корреальном обязательстве подобный непредвиденный и односторонний акт может нанести ущерб остальным кредиторам[308]. В данном случае все соглашались на такую именно форму договора и тем самым подчинялись его возможным последствиям. Во-вторых, необходимо принять в соображение несколько двойственную природу акцептиляции. Было бы несправедливо смотреть на нее просто как на договор о невзыскании и, в особенности, как на дар. Слова acceptos fero centum могли, конечно, иметь такое значение; но они могли быть принимаемы и в совершенно другом смысле, предполагающем действительное удовлетворение – путем ли прямого получения самой должной суммы (причем акцептиляция играла роль, так сказать, торжественного платежа) или другого какого-либо эквивалента. Такое мнение подтверждается одним местом из Ульпиана, где акцептиляция помещена в ряд суррогатов удовлетворения[309].

6. Неформальный договор о невзыскании (pactum de non petendo).

Такой договор, как известно, мог быть заключен двояким образом: in rem и in personam[310]. Первый случай составляет правило и везде предполагается сам собою, если только специальное распоряжение не ограничивает договора лицом управомоченным или обязанным; последний случай представляется специальным исключением. Итак, pactum in rem имеет силу за и против всех лиц, на ко торые вообще переходят права по общим правилам, следовательно, в частности, за и против наследников лиц, заключивших договор о невзыскании.

Казалось бы весьма естественным распространить это различие и на корреальные обязательства в том смысле, что договор о невзыскании, заключенный одним из многих кредиторов или одним из должников, имел силу и для других, когда был in rem (т. е. без оговорки о личном ограничении), а не in personam. Конечно, последняя часть этого естественного правила должна быть признана несомненной и истинной, так как выраженное личное ограничение исключает всякое действие договора на третье лицо; напротив, первая его часть должна быть отвергнута, a вместе с тем и действие договора о невзыскании in rem на остальных кредиторов или должников также должно быть отрицаемо, по крайней мере, с точки зрения истинной природы корреального отношения. Это-то последнее обстоятельство должно быть исследовано подробно.

Первый случай применения относится к двум верителям in solidum, из которых один заключает договор с общим должником о невзыскании. Этот договор не мешает второму верителю осуществить впоследствии свое право посредством иска. Следующее место из Павла, признающее этот принцип, требует внимательного рассмотрения: его двусмысленное содержание привело наших ученых ко многим заблуждениям[311].

Si unus ex argentariis sociis cum debitore pactus sit, an etiam alteri noceat exceptio? Neratius, Atilicinus, Proculus, nec si in rem pactus sit, alteri nocere; tantum enim constitutum, ut solidum alter petere possit. Idem Labeo, nam nec novare alium[312] posse, quamvis ei recte solvatur; sic enim et his, qui in nostra potestate sunt, recte solvi, quod crediderint, licet novare non possint; quod est verum. Idemque in duobus reis stipulandi dicendum est.

Павел, главным образом, говорит о юридическом отношении, упомянутом уже выше и похожем на корреальное обязательство только с внешней стороны, в сущности же совершенно отличном от него (§ 17, l, m, n).

Два товарища ведут сообща меняльное дело; постороннее лицо внесено в их книгу в качестве должника (через expensilatio); если один из них заключает с должником договор о невзыскании, то спрашивается: обязателен ли этот договор для другого товарища? Три юриста решают вопрос отрицательно (с чем безмолвно соглашается и Павел) даже когда договор направлен in rem (т. е. без личного ограничения). Несомненно, говорят они, императорские конституции предоставляют каждому товарищу порознь известное право распоряжения общей претензией, это распоряжение ограничивается правом всякого товарища предъявить иск о целой претензии и не простирается на заключение договора о невзыскании.

С этими выражениями непосредственно связаны последние слова текста, ради которых мы только и привели его: idemque in duobus reis stipulandi dicendum est. Следовательно, Павел желает выразить следующую мысль: то же самое нужно сказать о двух rei stipulandi; именно, что договор о невзыскании одного не связывает другого, если даже заключен in rem.

Отрывок текста, о котором нам остается еще сказать (от «Idem Labeo» до «quod est verum»), представляется вводным, вставленным только для подтверждения предыдущего предложения и не имеющим никакой связи с заключительными словами, которые прямо относятся к предложению предшествующему. Лабеон говорит, что один из этих двух менял может, без сомнения, принять долг в кассу; но не обновлять его (новация), так как вообще заключение от права принять в кассу к праву новации было бы неверно. Для подтверждения последнего поло жения он ссылается на пример сыновей и рабов, состоящих под нашей властью, которые также могли бы принять обратно (на наш счет) отданные ими взаймы деньги, но не имели бы права изменять претензию путем новации. Предположенный нами ход мыслей не лишен значения и положительно необходим: единственно таким путем можно ограничить изречение Павла о неспособности duo rei stipulandi вступить в договор о невзыскании, который был бы обязателен для сокредитора – пункт, не подлежащий никакому сомнению. Если же, напротив, следуя первому впечатлению, производимому текстом, мы захотим связать заключительные слова с непосредственно предшествующим им решением Лабеона, тогда выйдет, что будто по Павлу один из двух rei stipulandi не имеет права погасить общую претензию путем новации. Такое положение стояло бы в непримиримом противоречии не только с основными принципами права, но и с несомненными свидетельствами источников (прим. k).

Второй случай применения относится к двум должникам in solidum, из которых один заключил с общим кредитором договор о невзыскании. Спрашивается: может ли другой должник защищаться против иска кредитора посредством pacti exceptio? И этот вопрос, подобно однородному с ним о двух кредиторах in solidum, должен быть решен отрицательно на основании истинных принципов корреального отношения, хотя бы договор о невзыскании был in rem. Впрочем, сюда может примешаться другое юридическое отношение, чуждое корреальности, по которому pacti exceptio предоставляется и второму должнику (не заключившему договора), именно когда первый должник (заключивший договор) сам заинтересован в ссылке второго на эксцепцию, т. е. когда иск, направленный против второго, коснется своими последствиями и первого[313].

Если отказать в этом случае второму должнику в эксцепции, то тем самым придется отнять и у первого, заключившего договор о невзыскании, все преимущества, из него вытекающие.

Важнейшие и несомненные последствия этого правила сказываются в следующих приложениях.

Когда оба rei promittendi состоят в товариществе и один из них заключает договор о невзыскании, то и другой может защищаться эксцепцией против общего кредитора, так как в противном случае последствия обвинительного решения получат силу и для первого, лишая его выгод, вытекающих из договора[314].

Если по заключении главным должником договора о невзыскании предъявлен иск к поручителю, то последний по принципу может воспользоваться эксцепцией, иначе он получит право регрессивного иска к главному должнику, иска, который лишит последнего выгод договора[315].

Сравнивая изложенное здесь право акцептиляции (№ 5) с правом договора о невзыскании (№ 6), мы найдем, что к ним применяются прямо противоположные принципы. В этом нет никакой непоследовательности, а только разнообразие форм, могущее, по произволу сторон, вести к различным целям. У нас нет акцептиляции, а уцелело только право неформального договора о невзыскании, настолько обусловленное, что оно производит, смотря по обстоятельствам, в известных частных случаях, по воле сторон то же последствие, какое могла произвести у римлян гораздо вернее и удобнее весьма употребительная форма акцептиляции. Следовательно, с точки зрения действующего права, вполне ошибочно приписывать нашему неформальному договору о невзыскании решительное действие римской акцептиляции и таким образом прямо извращать истинный характер нашего действующего права[316].

7. Мировая сделка.

Если между одним из многих кредиторов или должников и общим их противником возникает процесс о корреальном обязательстве, оканчивающийся мировой сделкой, то спрашивается – погаша ется ли последней корреальное отношение для совокупных кредиторов и должников, не участвовавших в сделке?

Всякая мировая сделка необходимо основывается на обоюдных уступках[317], поэтому ее можно рассматривать как сложную сделку, состоящую из частичного удовлетворения и частичного невзыскания. Предполагая, например, что долговая претензия составляет сумму в 100 руб., а по мировой сделке должник платит наличными деньгами 60 руб., под условием освободиться от всякого взыскания, мы найдем, что долг в сумме 60 руб. погашается настоящим платежом для всех кредиторов и всех должников (прим. с, d, e, f); что же касается остальных сорока рублей, то в силу мировой сделки о них заключен договор о невзыскании; обязательность его для не участвовавших в сделке обсуждается по правилам, выше указанным подробно.

Переходим к случаям прекращения, вытекающим из иска и процесса.

8. Litiscontestatio.

Весьма важный институт древнего права состоял в процессуальном погашении (Prozessconsumtio).

Последнее основывалось на принципе, что всякий иск, раз начатый и доведенный до litiscontestatio (in litem deducta actio), никогда не мог быть возобновлен. В известных случаях он погашался ipso jure через litiscontestatio; в других возобновление его парализовалось посредством exceptio rei in judicium deductae, или (если дело дошло до какого-либо решения) посредством exceptio rei judicatae[318].

Принцип этот производил важное влияние на корреальное отношение, существо которого именно и заключается не в совместной наличности различных обязательств, но в одном и том же обязательстве, всецело и безразлично относящемся к каждому отдельному кредитору и должнику (§ 16). Необходимым последствием такого отношения было то, что иск, предъявленный одним из многих кредиторов, исключал возможность нового иска для других кредиторов, независимо от результата первого иска: заключался ли он в обвинении должника и в уплате долга, или нет. Точно так же, если общий кредитор предъявлял иск к одному из должников, то тем самым освобождал от нового иска других содолжников опять независимо от результатов первого иска[319].

Это последствие, тяжкое для обыкновенного корреального отношения, было весьма опасно для акцессорного корреального обязательства-поручительства (§ 17), цель которого могла быть совершенно уничтожена. Кредитор, раз предъявивший иск к главному должнику, тем самым навсегда терял иск против поручителя (который был вторым reus promittendi по тому же долгу) и никогда не мог его возобновить, хотя бы даже во время производства главный должник оказался несостоятельным; случай, который именно и обеспечивался поручительством. Для устранения этого крайне нелогического последствия прибегали к различным искусственным средствам, в особенности к своеобразному пониманию договора о поручительстве, лишающему его характера корреального обязательства[320]. Юстиниан издал особый закон, упразднивший все искусственные предосторожности, постановив, что иск против должника не отнимает у кредитора права начать впоследствии такой же иск про тив поручителя или всякого другого reus promittendi; только действительное удовлетворение прекращало право кредитора[321].

Перемена, происшедшая в юстиниановском праве, имела еще другие, более важные последствия. Она совершенно оставила в стороне весь институт процессуального погашения (независимо даже от корреальности[322]), и не в силу специального закона, но простого умолчания об этом в высшей степени положительном принципе процессуального погашения, принципе, который сам по себе был настолько неестествен, что без приведенного места из Гая (прим. а) мы и не подозревали бы о его существовании. Если бы эта важная перемена совершилась еще прежде и вполне сознательно, быть может, даже в силу специального закона, то не было бы никакой нужды в особенном указе о поручительстве (прим. g).

Итак, мы не должны сомневаться в столь важной и решительной перемене, как и в истинном смысле юстинианова права, но при этом необходимо иметь в виду два обстоятельства: во-первых, невозможно требовать, чтобы в Дигесты по недосмотру не перешли некоторые остатки древнейшего права, настоящий смысл которых мы понимаем теперь только по известиям Гая о содержании этого права[323]; во-вторых, следует также ожидать и дополнений, интерполяций в смысле нового права, и в них в действительности нет недостатка[324].

Заметим еще об этом принципе древнейшего права, что в нем вообще проглядывает очевидное покровительство ответчику (так называемому должнику) сравнительно с истцом (§ 2, g).

9. Понудительная присяга.

Приложение этого факта к корреальному обязательству представляется двояким: 1) когда должник подтверждает присягою несуществование долга (dari non oportere); 2) когда кредитор подтверждает присягою существование долга (sibi dari oportere)[325]. Рассмотрим оба случая порознь.

Первый возможен в свою очередь в двоякой форме.

Один из многих кредиторов требует от общего должника, чтобы тот подтвердил присягою существование долга. По принесении присяги должник приобретает абсолютное освобождение в виде exceptio jurisjurandi и не только против кредитора, потребовавшего присягу, но и против всех остальных, не участвовавших в этом требовании[326]. Единственный кредитор требует присяги от одного из многих должников, обязавшихся in solidum. По совершении присяги возникает ex jurisjurandi не только для присягнувшего, но и для всех прочих содолжников, не присягавших[327].

Последний принцип находит весьма частое и важное применение в отношениях главного должника к поручителю. Присяга главного должника производит и для поручителя право на эксцепцию[328], и наоборот – присяга поручителя рождает это право и для главного должника[329]. Если бы оба последние положения были разобщены, то можно было бы их выводить из акцессорной природы поручительства (§ 17); но так как они представляются рядом и совершенно тождественными, относящимися к двум главным солидарными должникам (прим. k), то очевидно, что они вытекают прямо из корреального отношения, заключающегося также и в поручительстве, а не из акцессорной природы поручительства.

Весь принцип со всеми указанными его приложениями, сводится к отождествлению присяги с уплатою долга[330], вследствие чего присягу можно отнести к суррогатам удовлетворения. Это отождествление не только подтверждает истинность нашего принципа, но и указывает вместе с тем на внутреннюю его природу и на весьма важное ограничение. В самом деле, необходимо обращать внимание на особенное содержание присяги и приписывать ее общее значение только в том случае, когда она имеет своим предметом действительность самого долга (объективно), а не только связь его с известным лицом и специальные отношения последнего[331]. Однако же это ограничение необходимо понимать не в том смысле, будто присяга должна прямо и специально относиться к факту совершенного платежа; напротив, общая присяга «dari non oportere» была вполне достаточна вследствие своего объективного понятия, так как она заключала в себе и платеж в смысле возможной причины несуществования долга и при сомнении следовало признавать, что присяга произносилась именно в этой решительной и общей форме[332].

Второй возможный случай присяги состоит в том, что кредитор клянется в существовании долга (sibi dare oportere)[333]. И здесь также присяга в приложении к корреальному отношению может представляться в двух формах: во-первых, когда, один из многих кредиторов приносит присягу и совокупный с ним кредитор желает воспользоваться ею против общего должника; во-вторых, когда единственный кредитор присягает и желает воспользоваться присягою не против того должника, который ее потребовал, а против другого.

Ни одна из этих форм присяги не упоминается в наших источниках права, вследствие чего мы должны вполне отвергнуть такое последствие присяги по отношению к лицам, между которыми первоначально не имело места ни требование, ни совершение ее. Это предположение подтверждается еще тем обстоятельством, что более широкое действие отрицающей присяги (dari non oportere) сводится к отождествлению присяги с платежом (прим. n); о положительной же присяге (dari oportere) этого по аналогии утверждать нельзя.

Если заметят, что здесь нет полной равноправности между сторонами (кредитором и должником), то можно возразить, что вообще существует известное покровительство в пользу должника против кредитора (§ 2, 9), о влиянии которого на корреальное отношение мы уже заметили по поводу важного случая процессуального погашения. К этому можно прибавить еще то чисто практическое соображение, что в отвергаемом нами более широком действии положительной присяги существует менее потребности, нежели в действии отрицательной. Когда кредитор дает положительную присягу, то от него зависит прямо за тем начать иск, прежде чем произойдет какая-либо перемена в имущественной обстановке должника или наступят опасные для него обстоятельства, способные затемнить доказательственную силу его фактов. Напротив, при отрицательной присяге не во власти должника начать процесс о решении вопроса об обязательстве, так что он, без своей вины, подвержен упомянутой нами опасности. В этом случае более широкое приложение exceptio jurisjurandi служит ему справедливым вознаграждением.

10. Судебное решение, вступившее в законную силу.

Приложение решения к корреальному обязательству представляет большую аналогию с присягою, здесь одинаковые случаи и юридические вопросы; остается только рассмотреть, не такое ли будет и разрешение этих вопросов?

Судебное решение сравнительно с присягой представляется более важным и употребительным на практике, а потому может показаться странным, что древние юристы упоминают о нем реже и трактуют не так подробно. Явление это объясняется очень просто тем обстоятельством, что уже в эпоху древних юристов litiscontestatio и следующее за нею процессуальное погашение, о котором говорилось в начале параграфа, устраняли обязательство по отношению к остальным верителям или должникам, и о приложении решения к нашему вопросу не могло быть и речи.

Я перехожу прямо к рассмотрению отдельных юридических случаев в том же порядке, как при изложении присяги. Сначала коснусь оправдательного решения, а потом – обвинительного.

Оправдательное решение может прежде всего иметь место между одним из многих верителей и общим должником. Об этом случае в наших источниках права не упоминается. Но я, не колеблясь, признаю за должником exceptio rei judicatae даже против последующего иска всякого из совокупных кредиторов – прямо по аналогии с присягою (прим. i), так как и в других случаях к решению и к присяге применяются одинаковые принципы.

Оправдательное решение может, далее, иметь место между общим кредитором и одним из должников, обязавшихся in solidum. Здесь средством exceptio rei judicatae пользуется всякий из прочих должников. Правда, что принцип этот выражен в одном месте, трактующем об оправдании главного должника, чем впоследствии может воспользоваться и поручитель[334], и если бы это выражение было единственным, то оно объяснялось бы, пожалуй, идеей акцессорных отношений, иначе обвинение поручителя давало бы ему право регрессивного иска к должнику, который таким образом необходимо лишился бы выгод оправдания. Однако в другом месте ясно говорится, что из оправдания вытекает обоюдное взаимное право[335]; откуда неизбежно следует, что в основании принципа лежит не акцессорное отношение поручительства, a скорее отношение корреальности, содержащееся в последнем.

Итак, принципы решения в этом отношении вполне согласны с изложенными выше принципами присяги[336].

Нам остается еще рассмотреть обвинительное решение. Если один из многих верителей добился обвинения должника, но почему-либо не получил удовлетворения, то мог ли один из совокупных кредиторов воспользоваться в своих интересах иском, вытекающим из решения; то же самое мог ли сделать и общий кредитор в случае обвинения по его инициативе одного из должников (при неудовлетворении) и противопоставить actio rei judicatae каждому из прочих содолжников. Наши источники не дают ответа ни на одну из двух форм этого вопроса; то же мы видели и при совершенно аналогичном вопросе о положительной присяге (dari oportere)[337]. Я не колеблюсь применить и сюда принципы присяги, изложенные выше, отвергая, следовательно, в корреальных отношениях actio rei judicatae в пользу и против всех не участвовавших в первом процессе.

11. Решение третейского судьи.

Юридическая сила такого решения обеспечивается условленным штрафом на случай неповиновения одной из сторон этому решению. Следовательно, если истец, недовольный оправдательным решением третейского судьи, привлечет ответчика к обыкновенному суду, то должен за неповиновение заплатить условленный штраф.

Теперь предположим, что при существовании корреального отношения одному из верителей, заключившему с общим должником компромисс, третейский судья отказывает в иске, но затем один из совокупных кредиторов привлекает должника к суду; спрашивается: имеет ли место взыскание штрафа с первого кредитора, которому отказано в иске? По принципу – не имеет, так как судебный иск был начат не ним.

Точно так же, если общий кредитор, привлекший одного из должников к третейскому суду, получит отказ в иске и предъявит потом судебный иск против должника, то оправдание третейского судьи не относится к содолжнику, а потому и возбуждение судебного иска не представляется неповиновением решению.

Дело представляется иначе если кредитор, которому отказано в иске с главного должника, начнет иск против поручителя, так как этот иск все-таки косвенно направляется против самого же должника, к которому поручитель имеет право регресса.

Первые два случая могут быть тождественны с последним, когда разные верители и разные должники состоят в товариществе, так как в силу товарищеских отношений выгоды и невыгоды процесса, возбужденного после третейского оправдания, становятся общими; отсюда последствие то же, как если бы процесс велся лицами, участвовавшими в третейском решении. С началом иска можно отыскивать штраф, условленный в компромиссе, хотя бы перед обыкновенным судом фигурировали в качестве истца и ответчика не те самые лица, которые участвовали в третейском процессе[338].

12. Давность иска.

Когда несколько верителей, как correi, имеют общий иск, и когда иск одного из них погашен давностью, тогда как для других давность еще течет, то возникает вопрос: задавнение первого иска причиняет ли вред прочим? То же и относительно многих корреальных должников.

По общему правилу вопрос решается так: все подобные иски должны иметь одинаковый давностный срок.

Но здесь может быть отступление от правила в силу перерыва давности для одного из кредиторов, например, вследствие получения от должника записки, процентов и т. д., тогда как для других перерыва не существует. Последний именно случай и вызвал специальный закон Юстиниана, по которому перерыв давности по отношению к одному верителю или должнику должен иметь силу и для всех исков, вытекающих из корреального отношения, и служить, таким образом, задержкою против течения давности для всех сторон[339].

Однако остается еще один случай, не предусмотренный этим законом. Когда умирает один из корреальных верителей, оставляя несовершеннолетнего наследника, то давность по отношению к его исковому праву на время приостанавливается, тогда как для исков совокупных с ним верителей она течет и может совершенно окончиться[340]. Если срок давности истекает во время несовершеннолетия, то представляется сомнение как в том, могут ли прочие кредиторы пользоваться преимуществами несовершеннолетнего, так и наоборот в том, могут ли невыгоды других кредиторов наступить и для несовершеннолетнего? Оба вопроса можно, не колеблясь, решить отрицательно. Всякое преимущество, даваемое несовершеннолетнему, по существу своему чисто личное и ничем не связано с обязательством. Следовательно, корреальное отношение не может в этом случае служить помехою как для преимущества несовершеннолетнего, так и для истечения давностного срока против совокупных кредиторов.

13. Реституция.

Когда несовершеннолетний является поручителем и получает реституцию в ущерб этого обязательства, то главный должник не извлекает из реституции никакой пользы, так как реституция производит влияние не на самое обязательство, а только на чисто личные отношения к нему несовершеннолетнего[341].

По тем же мотивам этот принцип должен быть несомненно применен и к случаю, когда несовершеннолетний домогается реституции не против поручительства, а против чистого (не акцессорного) корреального обязательства.

Теперь нам остается только рассмотреть случаи погашения обязательства, которые мы назвали выше (§ 18) случайными фактами.

14. Confusio.

Когда умирает один из корреальных должников, оставляя наследником общего кредитора, то кажется, что долг погашается через confusio как бы вследствие платежа, а прочие содолжники освобождаются. Но этот способ погашения касается не столько существования самого обязательства, сколько отношения его к известному лицу. Вот почему принято за правило, что вследствие такого факта из обязательства выбывает только личность умершего должника, и кредитор может продолжать взыскание по своей претензии с прочих содолжников. Конечно, если оба корреальных должника socii, то претензия продолжается только в части[342].

15. Capitis deminutio.

Должник, которого постигла minima capitis deminutio, освобождался, по общему принципу древнего права, от долга[343].

Если предположить, что это освобождение случилось с одним из многих корреальных должников, то возникает вопрос: имело ли оно тот же характер, как и уплата, т. е. освобождало ли в то же время и содолжников?

На самом деле этого не было, и такое освобождение, подобно confusio, имело чисто личный характер и действие. Следовательно, только должник, потерпевший умаление в правах, выходит из ряда корреальных должников; прочие же содолжники остаются в обязательстве, как прежде[344].

Выше мы заметили (§ 16, с), что рядом с изложенною истинною корреальностью стоят случаи ненастоящей корреальности, которая напоминает первую только по некоторым общим последствиям[345], в сущности же совершенно отлична от нее. Тем не менее случаи эти требуют точного и тщательного исследования, отчасти по своей важности и многочисленности, отчасти потому, что неразграничение этих двух классов обязательств привело наших писателей к большому смешению понятий и принципов права.

Прежде всего укажем на важное различие этих классов. Истинное корреальное отношение, поскольку оно вытекает из воли сторон, представляется как на стороне многих верителей (активно), так и на стороне многих должников (пассивно) (§ 16). Напротив, случаи ненастоящей корреальности, о которой идет теперь речь, могут существовать только на стороне многих должников (пассивно).

Вот они:

А. Обязательство из деликта, насколько он о имеет целью вознаграждение.

Я указал уже подробно в другом месте, что деликт дает начало двоякого рода обязательствам и искам, существенно различным между собою: искам о наказании (уголовным двусторонним) и о вознаграждении (уголовным односторонним). Часто обе цели достигаются различными исками, часто одними и теми же, получающими тогда сложный и смешанный характер[346].

Когда деликт совершен многими лицами сообща, возникает вопрос: вытекает ли отсюда корреальное отношение между этими лицами или нечто аналогичное ему?

Для решения этого вопроса необходимо выделить совершенно двусторонние уголовные иски. Всякий участник в деликте несет полное наказание, как если бы учинил его один, и, стало быть, наказание налагается в пользу потерпевшего столько раз, сколько участников в деликте. Этот важный принцип нигде не выражен прямо и вообще, но он вытекает сам собою из столь неизбежной индукции, что в истинности его не может быть сомнения[347].

Наглядность и несомненность принципа мы поясним некоторыми примерами. Когда трое похищают сообща 100 руб., то штраф, полагаемый в наказание, простирается до 200 руб. с каждого похитителя, совершившего преступление. Таким образом, во взятом нами примере каждый из трех похитителей обязан уплатить эту сумму, так что потерпевший должен получить 600 руб. Когда двое сообща убивают чужую лошадь, стоившую в последний год 100 руб., то каждый из виновных платит сотню, а собственник получит двести рублей[348]. Таким образом, случаи двусторонних уголовных исков не имеют даже кажущейся аналогии с корреальным отношением.

Совершенно иначе дело представляется при одностороннем уголовном иске, существо которого состоит в требовании чистого вознаграждения убытков, причиненных деликтом.

Правда, по принципу, и здесь в деликте, учиненном многими, деяние каждого участника рассматривается как самостоятельное, без отношения к прочим, так что каждый из соучастников обязывается к возмещению полного вознаграждения, а не только части его; но если один из них уплатил все вознаграждение, то прочие освобождаются, так как с совершением платежа уничтожается самое понятие убытков, в смысле условия обязательства, которое остается затем беспредметным. И этот важный принцип в римском праве нигде не выражен вообще, но неизбежная индукция делает и его несомненным[349].

Отсюда та очевидная внешняя аналогия одностороннего уголовного иска с корреальным отношением, заставлявшая большую часть писателей признавать в уголовных исках истинную корреальность. Для точного и верного разграничения в этом случае истинного от ложного необходимо вспомнить изложенные выше последствия истинной корреальности (§ 18, 19), и определить приложимость или неприложимость каждого из них порознь к односторонним уголовным искам.

В этих исках веритель может по произволу избрать того из участников преступления, от которого он желает требовать полного вознаграждения. С уплатою вознаграждения, добровольно или по принуждению, одним из них все прочие участники освобождаются. Следовательно, в главных последствиях односторонние уголовные иски вполне совпадают с корреальным отношением.

Что же касается других последствий корреальности (§ 18, 19), то в этом отношении бросаются в глаза самые резкие различия между корреальностью и односторонним уголовным иском. Все они сводятся к одному главному принципу.

Факты, названные выше истинными суррогатами платежа, непрямыми путями удовлетворения верителя (§ 18), погашают долг и по отношению ко всем должникам даже в односторонних уголовных исках. Сюда принадлежат: отдача денег на хранение (depositio) в судебное место, in solutum datio, новация (насколько она заменяет уплату), компенсация, совершенная в виде уплаты.

Напротив, следующие факты не производят в уголовных исках никаких последствий по отношению к прочим должникам: акцептиляция, неформальный договор, мировая сделка (насколько она влечет за собою удовлетворение не в части); далее все факты, относящиеся к процессу, такие как процессуальное погашение, присяга, оправдательное решение[350].

В. Некоторые обязательства, возникшие из общих договоров без корреальных отношений.

Мы заметили выше, что обязательства, возникшие из купли, найма, ссуды, поклажи и т. д., когда на одной их стороне несколько лиц, касаются каждого из лиц только в части, корреальное же обязательство должно быть обусловлено специально, что у римлян делалось посредством неформального договора. Это подтверждается не только частными случаями применения, но признано в смысле принципа в одном из замечательных мест Па пиниа на (§ 17, р). Случаи, в которых корреальность обусловливалась, не представляют никаких недоразумений; напротив, прочие случаи (где она не обусловливалась) требуют внимательного исследования.

Я приведу сначала те, к которым несомненно применяется указанный нами принцип. Если кто-либо продает или сдает в аренду двум лицам участок земли за 100 руб., не устанавливая корреально сти, то от каждого он может требовать, конечно, только по 50 руб.: один не отвечает здесь за другого[351].

Но юридическое отношение может представиться в другом виде, когда обязательство, породившее иск, основано не просто на условии, как в данных случаях, а на каком-либо действии или упущении должника, наступившем впоследствии; это обстоятельство придает всему отношению более личный характер. Сюда принадлежат следующие случаи.

По принципу поклажа возлагает на поклажепринимателя только ответственность за dolus, а не за culpa; поэтому он не отвечает, когда третье лицо похищает вещь, если даже допустить, что этого не могло случиться без culpa с его стороны[352]. Когда отдают одну вещь на хранение двум лицам, не обусловливая корреальности, и оба ее растрачивают, то каждый отвечает in solidum; но если один уплатил, то другой освобождается, так как понятие ущерба, т. е. мотив удовлетворения, исчезает; если же вещь растрачена одним, то последний только и отвечает. Следовательно, если по ошибке иск предъявляется к другому, который справедливо будет оправдан судьею, то это обстоятельство не избавляет от иска растратившего[353]. Здесь, очевидно, прилагаются те же принципы, которые мы изложили выше при односторонних уголовных исках. Если бы в этом случае существовало корреальное обязательство, то предъявление договорного иска против невиновного погасило бы обязательство и по отношению к виновному. С другой стороны, правило, что против всякого из виновных может быть предъявлен иск не только в половинной доле, но в полном составе, основывается на том же мотиве, как и при одностороннем уголовном иске против двух виновных в одном и том же деликте. Хотя здесь предъявляется не иск из деликта, а иск из контракта, тем не менее предмет договора составляет не род иска, предъявляемого кредитором, а нарушение права по поводу контрак та; нарушение, имеющее в этом случае вполне характер деликта и именно деликта долозного[354].

Несколько иным, но основанным на аналогических принципах, представляется обязательство многих нанимателей или ссудопринимателей, берущих вещь для общего пользования, но не обязывающихся корреально; например, дорожную карету для общего путешествия. В случае растраты этой вещи с общего согласия положение должников, конечно, будет то же, что и в рассмотренном нами случае поклажи. Но от наемщиков и ссудопринимателей требуется еще diligentia, важное последствие которой есть обязанность вознаградить за утрату украденной вещи; и по общему правилу каждый из должников может посредством этой diligentia предотвратить кражу. Предполагая, что в этом случае вещь похищена третьим лицом, каждый обязывается к ответственности in solidum на том основании, что каждый подлежит упреку в допущении всего ущерба вследствие неисполнения возложенной на него diligentia, которая от каждого требуется не в половину, а в целости. Зато каждый из них имеет actio furti против похитителя[355].

С. Приведенными случаями объясняется следующее очень важное юридическое отношение. Когда многие соопекуны отправляют обязанности сообща, то по правилу всякий из них отвечает перед пупиллом в своей части; но обстоятельства могут установить между ними солидарное отношение даже вследствие вредных действий одного из соопекунов, так как другой был обязан и мог надлежащею бдительностью предотвратить ущерб, точно так же как в вышеприведенном случае всякий из нанимателей кареты мог предотвратить похищение. Следовательно, к каждому из соопекунов может быть предъявлен иск в полном составе и платеж его освобождает прочих соопекунов[356].

Солидарная ответственность соопекунов наступает, разумеется, и в случае, когда претензия пупилла основывается на общей недобросовестности опекунов, но здесь возбуждается еще особенное сомнение. По XII таблицам для этого случая существовал специальный иск – de rationibus distrahendis, имевший целью двойную стоимость растраченного. По-видимому, это был двусторонний уголовный иск, при котором платеж одного в силу изложенных принципов не должен был освобождать других соопекунов (прим. е). Тем не менее, здесь должно было иметь место освобождение, которое объясняется тем, что при этом иске двойная стоимости понималась не в смысле чистого наказания, а скорее в смысле высшего интереса actio tutelae, оцененного произвольно ради интересов обманутого пупилла. Значит, это была тоже actio tutelae, только соединенная с двойной condemnatio, предоставляемой на произвол истца[357].

Сравнивая изложенные случаи (поклажу, наем, ссуду и опеку) с односторонними уголовными исками, мы находим в них совершенно одинаковые последствия. И здесь веритель может требовать от каждого должника полного удовлетворения; и здесь платеж одного освобождает прочих должников; и здесь, наконец, все другие способы погашения обязательства производят общее и решительное влияние настолько, насколько они являются истинными суррогатами платежа.

С изложенными нами контрактными отношениями очень часто сближают другие, совершенно отличные от них, имеющие еще меньше сходства с истинными корреальными отношениями. Таково отношение доверителя, поручающего другому дать взаймы денег третьему лицу и становящегося вследствие этого в положение, аналогичное с поручителем. Главные правила этого отношения следующие. Когда главный должник уплачивает, доверитель освобож дается, так как ущерба больше не существует[358]. Многие независимые друг от друга доверители ответствуют in solidum; платеж одного освобождает других по изложенным выше основаниям; напротив, когда иск предъявляется к одному из доверителей и он даже оправдывается[359], прочие не освобождаются. Платеж одного доверителя не освобождает главного должника, так как между ними не существует никакого юридического отношения[360]. Итак, ясно, что этот случай представляет весьма отдаленную аналогию с корреальным отношением.

Д. Так называемые actiones adjectitiae qualitatis[361].

Последний класс случаев ненастоящей корреальности обнимает собою разряд исков, которые могут быть предъявлены против другого лица, как настоящего должника, независимо от обыкновенного иска, возникающего из обязательства. Два из этих исков принадлежат к сфере таких торговых отношений, где должник ведет чужие дела; другие же предполагают зависимость должника от семейной власти отца или хозяина. Вот эти иски:

Actio exercitoria и institoria.

Actio de peculio, de in rem verso, quod jussu, tributoria.

Когда судохозяин (exercitor) сам не ведет операцию оснащения корабля, а поручает ее представителю (magister, капитан), который и вступает по этому поводу в сделки, не выходящие за пределы его полномочий, то этот последний и будет прямым и истинным должником; но в силу этих сделок и сам судохозяин обязан отвечать в качестве должника по иску, который называется exercitoria actio. Следовательно, кредитор имеет право выбора между двумя исками против разных лиц по одному и тому же предмету[362]. В этом именно и заключается несомненная аналогия рассматриваемого юридического отношения с корреальным обязательством, и аналогия эта становится еще более очевидной, когда многие хозяева одного корабля поручают управление одному magister’y: тогда exercitoria actio может быть предъявлена in solidum против каждого хозяина порознь[363].

Точно такое же юридическое отношение представляется и в том случае, если предприниматель какой-либо промышленной операции (торговля, фабрика, земледелие и т. п.) поручает ее управляющему (institor), который заключает сделки в пределах полномочий. Кредитору принадлежит право выбора: обратиться с обыкновенным договорным иском к institor’у или к самому предпринимателю с таким же иском под именем institoria actio. Если же операция начата многими предпринимателями, избравшими сообща institor’a, то каждый из них обязан отвечать по иску in solidum[364].

Далее. Если договор заключает раб или сын, состоящие под властью, то прямым должником является он сам, а если ему был прежде доверен пекулий, то иск по договору может быть предъявлен к домовладыке с прибавкою: de peculio, так что кредитор имеет, так сказать, двух должников, и может к одному из них предъявить иск по своему выбору[365]. Аналогическое последствие мы видим и в иске de in rem verso, quod jussu, tributoria.

Положение, по которому кредитор в подобных случаях должен прежде всего преследовать прямого должника, следует, по отношению к римскому праву, понимать в связи с общею ограничительною оговоркою, чтобы главный должник не был рабом – обстоятельство, которое могло иметь место при всяком из названных нами исков; раб вообще не подлежал иску и мог быть должником только в неисковом обязательстве (§ 10, b, g). Сверх того, всякий из перечисленных исков предполагает особенные условия и ограничения, которые будут подробно разобраны в своем месте; здесь же все эти юридические отношения рассматриваются только с одной стороны: насколько они представляются (настоящими или кажущимися) корреальными обязательствами; на этот именно вопрос мы и должны теперь ответить.

Мы уже признали одну аналогию каждого из изложенных отношений с корреальным обязательством: кредитор имеет перед собою двух лиц и от каждого из них, по своему выбору, может требовать весь долг.

К этому мы можем прибавить еще другую: с уплатою долга одним должником оба освобождаются. Само собою разумеется, что главный должник может уплатою совершенно погасить долг; но то, что и другой должник имеет на это право, также не подлежит сомнению, так как даже всякое постороннее лицо может погасить долг уплатою, произведенною с этой целью[366].

Сделаем еще шаг вперед, и пред нами откроется аналогия, которой мы не могли найти при предыдущих случаях (§ 20).

Когда одному из возможных здесь исков предшествовала litiscontestatio, то оба иска прекращались в силу процессуального погашения независимо от последствий процесса. Причина такого явления была, впрочем, чисто случайная. Она заключалась просто в том, что intentio обоих исков обозначалось одними и теми же словами и должно было выражать имена одних и тех же лиц[367].

Конец ознакомительного фрагмента.