Обыкновенная любовь. Семейные узы (Елена Яворская, 2014)

Помнишь, на чахлые розочки раскошелясь,

мы отмечали всё, что уже сбылось,

помнишь десятки маленьких сумасшествий,

помнишь, ты зарывался в лукавый шелест,

в гриву и грёзу упрямых моих волос?

Помнишь, в кино тайком целовал ладони,

помнишь, конфеты вечером приносил?

Помнишь, меня выписывали из роддома

с маленькой Машкой, ещё ты шутил: «мадонна

с куклой», а кукла сладко спала в такси…

Помнишь весну, распутицу, новоселье,

Машка читала азбуку по складам,

папа – уже в больнице, и в воскресенье

нам позвонили… ещё ты сказал мне: «Ксеня,

я никогда, никогда тебя не предам».

Хватит молчать потрясённо, курить бессонно,

врать неумело, нежничать невпопад.

Хватит казниться, упрямо влезая в ссоры,

всё объяснимо, тебе пятьдесят, мне сорок,

ей – девятнадцать, в общем, такой расклад.

Хватит прощанья, размазанной вязкой каши,

в щёчки давай поцелуемся – и пора.

Хватит про «бес в ребро» и «судьбе не прикажешь».

Хлопнула дверь. Обмираю бесслёзно. Я же

создана из твоего ребра…

А была я гулкой, лаковой, бледно-оранжевой

и ловила ревнивые взгляды твоих девчат.

Ах, как пела я… как любила тебя привораживать,

отнимать у всех – самому себе возвращать!

А когда ты пел – на скамейке, с дружками-подростками,

разложив сигареты, забыв про нехитрую снедь,

как любила я золотистой декой отблёскивать,

отзываться тебе – и восторженно леденеть…

А потом пошло – с переборами-перекатами,

До утра… с бесшабашной и звонкой ночной гульбой.

Про чужую войну. А потом – про любовь проклятую,

обреченным и резким боем – как будто в бой.

А потом – невеста, красивая, большеглазая…

Очи – песенные… свет бескрайний, синь-бирюза.

А она сказала: с концертами, мол, завязывай

(будто с пьянством). Любил, поэтому – завязал.

Годы-годы – как будто пылью седой припорошены,

деньги, дети… скандалы, влёт – из-за ерунды.

Что-то тихо вздрагивало, всхлипывало над порожками —

про мои лады – про твои семейные нелады.

А потом – бросал виноватые взгляды: прости, мол, некогда,

и уныло маялся, в год ни строчки не сотворив.

Я старела… всеми древесными фибрами, всеми деками,

ощущала, как странно мертвеет мой гордый гриф

и струна – размотанный кончик – упрямо колется…

Ну, давай напоследок, давай: «а в глазах твоих неба синь»,

И – цыганскую-хулиганскую, на два голоса!

Нашу юность – легко проводим, отголосим…

Добрались на такси, ошалев от ритмичного грохота,

и от шуточек тамады, и от винного изобилья.

После Юлькиной свадьбы в квартире темно и плохо так:

мама с папой, а где ж вы дочку свою забыли?

Вещи вывезли. Что-то продали. Но не больно —

так, скорее, ноет, кровит незажившей ссадиной.

Я курю на балконе. Жена достаёт альбомы:

Юлька взрослая, Юлька школьница, Юлька в садике…

Юлька в маму. Задорную, прежнюю, милую,

не теперешнюю: скандальную, невозможную.

Но сегодня – баста. Короткое перемирие.

Целовались на свадьбе родители, как положено.

Юлька, девочка, славный ты мой комочек!

Лишь бы в склоках вам не увязнуть, не омещаниться…

Мы и любим-то Юльку – поодиночке. Молча.

И любови наши как-то не совмещаются.

Выхожу на кухню. Тупо шуршу газетами.

Людка машет рукой: ну просила же не мешать!

Тихо плачет. На свадьбе дочери – не без этого,

но не тянет садиться рядом и утешать.

Ладно, Юлька. Желаю тебе… не рожна какого-то….

чтоб на свадьбе – сына ли, дочери – отплясав,

не сидели бы, как чужие, по разным комнатам,

неизвестно в чём упрекая далёкие небеса…

Всем кагалом нас провожали до станции,

Пели от души, голоса срывая,

А кого хотела в мужья – не достался,

Вышла за другого – и так бывает.

А с утра все бегали суматошно,

Я стояла в облаке флёрдоранжа,

Тесно от цветов, от парфюма тошно,

Сказочное платье – не будоражит…

Бледный манекен в развесёлой процессии,

В грохоте затерянная соната,

Поздно, принц уехал к другой принцессе,

Даже не простился, а жить-то надо!

Притерпеться как-нибудь, притвориться,

Выбросить, как старую одежонку,

И ещё – не верить в другого принца…

Потому что с принцами напряжёнка.

А была бы глупой, была бы слабой,

Так бы обвела вас глазами сухими,

Так бы в полный голос и завела бы:

«Ой, да на кого ж ты меня покинул,

Я ли не хорошая, не пригожая,

Я ли не любила бы, не жалела?!»

Отводила мама глаза тревожные.

Да метались ласточки ошалело.

Где смешная такая девчушка с двумя косичками,

на каких дорожках забыла свои иллюзии?

Вот сидишь ты, собой красотка, анфас классический,

и движенья отточены джазово или блюзово.

Сериал семейный, банальный такой, некассовый.

Поливаешь слезами типичное бабье горюшко.

Муж-бездельник бухую правду свою доказывал

кулаками, потом бутылкой с отбитым горлышком,

«слуш-сюда», «ах-ты-сука», «заткнись-да-я-тебя…»

и с таким даже гневом праведным, с укоризною!

Кстати, бывший отличник и бывший кумир приятелей.

Гений в поиске. Казанова, самец непризнанный.

Вся любовь, как из треснутой чашки, взяла и вытекла.

Усмиряла его, раззадорившегося пьяницу,

шестилетнюю дочку поспешно к соседям вытолкав:

проходили, знаем! – а то ведь и ей достанется.

…А квартира? А деньги? Стоп, ничего не стронется.

Не сбежишь ты от подлого нрава его шакальего.

Позвонить родителям, что ли? Да мать расстроится.

У нее и без дочки давленье вчера зашкалило.

А давно ли, давно ли, давно ли

разбирала бумаги и вещи

и, в родную рубашку уткнувшись,

обезумевшей выла волчицей.

В белом крошеве снега и боли,

в развесёлой распутице вешней

я глядела на холмик уснувший…

Всё, не плачется… просто молчится.

А потом с неподъёмною кладью

на тропинках рассталась пологих.

Предала? или просто воскресла?

иль прогорклое горе остыло?

И – тревожная ночь перед свадьбой.

И костюмчик – несвадебно строгий:

неудобно рядиться в невесты.

И свекровь до сих пор не простила.

Это было… как замок песочный… —

вот и слёзы из глаз повлажневших —

сумасшедшее, милое счастье!

Торт в оборках воздушного крема!

Я себя соберу по кусочкам,

вспоминая надрывно и нежно.

Не прощая себе, но прощаясь,

я шагну в настоящее время.

Пью бессонную ночь, не пьянея.

И с чего бы? – в бокалах не вина,

а горчащие пряные травы —

или опыт печальный, дорожный…

Буду жить без ненужных сравнений,

не кидаясь к иконам с повинной.

Снова ночь перед свадьбой. Как странно…

Но возможно…

Всего лишь слово. Резкое, как свет,

Нацеленный в глаза,

как рокот гулкий,

Как нож кривой в оглохшем переулке,

Как стылый звон рассыпанных монет,

Как спину рассекающая плеть…

Прощёлкал ключ в замке. Уже двенадцать.

И – не смотреть в глаза, и – не сорваться

На крик,

а тихо: «Ужин разогреть?» —

Ну, нет так нет… Ещё – не оставаться

Вот так, глаза в глаза… И – не сорваться

Вдрызг, яростно, непоправимо, вдруг…

Спасительного телефона круг —

А что спасать? Измена – это раб,

Убивший господина. Мой корабль

Идет ко дну – и прохудилось днище,

И паруса уныло ветра ищут,

И духу не хватает на вопрос —

Один, решающий… Вдруг – невозвратно?

Как жаль себя… Жалеть себя приятно

И унизительно, и муторно до слёз.

А говорят, начните жизнь сначала,

Мол, с чистого листа – но разве мало —

Порвать, унизить, скомкать чистоту?

Откуда взяться чистому листу?!

Не удержаться и не удержать,

И жечься о костер, не мной зажжённый,

И делать вид… и слепо отражать

То, проступившее в его лице, чужое,

Пугающее… гуще плен теней,

И в складочке у рта застыла резкость…

О страшная развилка – неизвестность,

Которая известности страшней…

Наше прошлое: что ж так быстро-то!

Помню – пятнами на холсте…

Но спасибо за то, что был со мной,

что меня, словно песню, выстрадал,

что берёг и не звал в постель,

за мальчишескую доверчивость —

редкость, право же, мне везёт…

За любовь – будто сон о вечности,

а не скучненький эпизод.

И за ревность – глухую, тайную,

пред которой слова бледны,

за печальное испытание,

за вину мою – без вины…

И разлука. И зов «дождись меня…

а иначе дурман и тьма…»

От обиды – пока единственной —

ты неделю сходил с ума.

Откровения телефонные,

и пирожные, и кино,

и стояния подбалконные —

лестно? трогательно? смешно?

А года обернулись милостью,

одарили тебя женой.

То, что слабостью раньше мнилось мне,

было стойкостью. Ох, родной,

не у каждого хватит мужества

спесь и гонор к чертям послав,

примириться с любовью дружеской,

но не женской – увы, ты прав.

И не ждать откровений радужных —

на душе и без них черно.

Пусть не любит, но рядом, рядом же! —

если большего не дано!

Сила – это не шваркать по столу,

не срываться на крик и брань.

Это бережное и острое:

«не обидь её… не порань».

Жду… Покой. Тишина домашняя.

День заботами окружён…

Ключ в замке. И твоё, всегдашнее,

вечно милое: «Здравствуй, жён…»

ЖЕНА

Льнёшь, обвиваешь, к телу – прохладный шёлк,

Или снисходишь – падшей звездой в ладони,

Веки прикрыты, и синий мираж бездонный

Тихо погашен… о пушкинская Мадонна,

Даже не спрашивай, как я тебя нашёл…

Ангел в своей божественной наготе,

Что ей постылый кокон земного платья,

Золото нимба – локоны по кровати,

Господи, я же ей – даже не в старшие братья! —

В папы и в дяди… Строчками на листе,

Красками на холсте – возносить хвалу,

Радугой в небесах – только ты не смейся,

Брызгами на песке – «навсегда» и «вместе»,

Росами по траве – наш медовый месяц…

Тихо струится холодный рассвет по стеклу,

Сонные звезды гаснут, лукаво шепчась:

Так молода, и пленительна, и беззаботна!

Господи, я для неё – прошлогодняя мода!

Если когда-то она повстречает кого-то,

Если, когда-то… Ревную – уже сейчас.

Господи, это не чувство, скорее – чутьё,

Неизлечимая – ненанесённая – рана…

Жрица моя… Божество обреченного храма,

Нежность моя… Галатея. Оживший мрамор.

Господи, слышишь, я просто умру без неё.

Джульетте четырнадцать или пятнадцать.

Домашняя девочка в синем пальтишке.

Романы не мнятся, Ромео не снятся.

Ей жить не по книжкам. Ей жить бы потише.

Ромео раскован. Ромео подтянут.

Любитель брейкданса. Адепт бодиарта.

Ромео пробьется – хотя бы локтями.

Ромео глядит со спортивным азартом

На скромных Джульетт, на отчаянных Юлек.

Ромео раскован. Ромео рисковый.

Воскресное утро. Глухой переулок.

Целуются двое. Роман подростковый.

А после Джульетта поплачет в подушку.

Пойдёт за Париса. И станет счастливой.

Усталый Ромео, вздыхая натужно,

Привыкнет взбираться на пятый без лифта.

Супруга у двери уже караулит:

Давай, мол, зарплату, покуда не пропил.

– Не много ль тебе, ненасытной утробе?

– Да если бы мне! На пальтишечко Юле.

Я синее ей приглядела пальтишко,

На улице, глянь-ка, то дождик, то ветер…

На фронте семейном сегодня затишье.

Сравнялось четырнадцать новой Джульетте.

Не для трактата сюжет, не для хроники.

Маленький фарс со злодеем и жертвой.

Жили да были стеклянные слоники,

Мирно паслись на хромой этажерке.

Были ценимыми, были любимыми…

К влаге привычны и к пыли терпимы,

Гордо вздымали могучие спины,

Солнце держа золочёными бивнями.

Не по размеру была иерархия,

Каждый – особенный. Воздух и камень.

Лунные блики ловили боками,

С блика на блик мотылек перепархивал.

И, вдохновляясь нечастыми встречами

С феей-тряпицей из тёмного фетра,

Хором читали, причастные к вечности,

Рунные знаки на старой салфетке.

Каждый другому – питомец да баловень,

Каждый другому – наставник да ментор,

Мудро взирали на мелочи палые

С дивной горы высотою в два метра.

Да, в нарушение норм соционики

Жили в ладу Дон-Кихот и Есенин,

Гамлет с Габеном. Стеклянные слоники

Дружно над пропастью общей висели,

Над суетой и домашними сварами,

Над непонятной, невнятной эпохой…

…Трех детвора отнесла в антикварную.

Младшего папа по пьяни разгрохал.

Не для трактата сюжет, не для хроники.

Маленький фарс со злодеем и жертвой.

Жили когда-то стеклянные слоники,

Вместе паслись на хромой этажерке.

Я умру без тебя? Или всё-таки нет?

Или выйду гулять перед сном – и уйду

По весеннему насту, по хрупкому льду

На одну из безводных ничейный планет.

Я умру без тебя? Или всё-таки нет?

Или выйду из книг погулять – и уйду

В ежедневный надрыв, в суету, в ерунду,

В судьбоносные шопинг и жарку котлет.

Я уйду в телесплетни, в шитьё и в игру

У соседей на нервах. Сломаю иглу,

Что в яйце. Хэппи-энд узаконит печаль.

На безводной планете посею овёс

И взращу его плачем и песнями звёзд…

Или просто умру без тебя. Выручай.

Тишина.

Тишина – тоньше комариного писка,

даже сверчки молчат, будто в сомнении:

петь иль не петь?

Вот на окне поднимается штора-кулиска.

В театрике нашем опять представление.

Приходи посмотреть!

На кухонной сцене кипят повседневные страсти.

Слава цедит слова, как сквозь мелкое сито.

Плачет мама.

Отрешенно молчит о своём усталый мим Настя.

Сезон театральный открыт. Окно открыто.

Снова – драма.

Мы снова играем жизнь.

И снова играем в жизни.

Фразы хрупкие упрямо громоздим в горку,

только держись.

Что там ваш Гамлет-принц? Мы изощрённо-капризней,

а в репликах каждый – ну просто Гарсиа Лорка…

Занавес.

Бис!

Горизонт покривился… Эх, синус – не синус?..

Проще: смайлик, мордашка дурацкая.

У Петровых сегодня особая акция

под названьем «Семейное счастье на вынос».

Делят мебель и деньги, посуду и книги,

делят счастье, что в браке накоплено.

Делят счастье на части. Разбито, раздроблено…

Делят яростно. Плачут. Заходятся в крике.

Ну а в небе – как будто в насмешку —

облака притворились ромашками.

Погадай!

Всё разбросано, смято и смешано.

Погадай, погадай, погадай – на вчерашнее.

Белая зала и праздничный стол.

Белый веночек.

Белое платье – новейший фасон…

…Утречко доброе! Мужу – рассол.

Где прошатался всю ночь ты?!

Дрых, что ль, без просыпу мордой в газон?

Белые вина за белым столом.

Белое, белое кружево слов…

…Сдохла машина? К чертям этот лом!

Нету котлеток. Рассольник и плов.

Вина и воды, ситро и…

И – Мендельсон, Мендельсон, Мендельсон

в звоне хрустальном, в блеске кристаллов…

…Дети болеют, все трое…

Бой под Полтавой устроишь

тем, в автоцентре? Герой без кальсон!

Утро осеннее. Брачный сезон.

Как я устала…

Ты сильная тетка, привыкла авоськи таскать

и мужа вытаскивать волоком из передряг.

Душа каменеет, на камне гнездится тоска,

сквозь камень любовь прорастает – убогий сорняк.

Тая беспокойство до лучших (до худших?) времён,

ты близких своих направляешь спокойной рукой,

увесистым словом и даже, бывает, ремнём.

Завязаны будни и праздники в узел тугой.

У дочки не ладится с парнем, у сына синяк,

и плачется вечно подруга – мол, нету плеча.

Домашним борщом заедаешь несчастье-печаль

и чай ледяной попиваешь, как добрый коньяк.

Подруга малюет лицо и за модой следит,

вон, юбку пошила с воланом смешным позади.

На куртку твою не позарится пьяный бандит,

зато в ней тепло, хоть все утро по рынку ходи.

Мечтается дочке: богатенький муж, кадиллак…

Ты тоже мечтала, да только не помнишь, о чём.

И тлеет избушка, и конь закусил удила,

и дождь ошалевший последние астры сечёт.

У Марь Иванны крепкая семья,

в супружестве она двадцатый год…

…Бывает, муж напьётся, как свинья,

и в кухне пиво жрёт – баклуши бьёт.

У Марь Иванны красное пальто,

и новая прическа ей идёт…

…А новый босс – ну просто скот скотом,

соседка – стерва, деверь – идиот.

У Марь Иванны – множество подруг,

гостей и визитёров полон дом…

…Стирай да гладь не покладая рук,

И всё равно – бомжатник и содом.

У Марь Иванны – вечная весна

и ни намёка нет на седину…

…Как хорошо, что есть на свете хна,

она удержит вечную весну!

Всю ночь смотрел футбол —

А там опять ничья!

Начальник вечно зол —

Судьба невольничья!

Измаялась жена

По шапке норковой.

А дочка влюблена,

А тот – из Горького.

В кармане кошелёк

Бомжово-тощенький.

И как всегда не в срок

Примчалась тёщенька.

Пивко в ларьке опять

Почти кипящее…

В мечту бы убежать

Из настоящего!

Туда б все мужики

Ушли-уехали…

Предзимние деньки.

Судьба с прорехами.

Шелуха в кармане —

Семечек останки.

Едет Ваня к Мане,

К Маньке-хулиганке.

Скачут перелески

Словно в дикой пляске.

Поделиться не с кем

Ожиданьем ласки.

В душной электричке

Не до откровений.

Каждый по привычке

Коротает время.

Клинтона и Буша

Обличает кто-то,

Кто-то бьет баклуши,

Борется с зевотой.

Кто-то пиво хлещет,

Жаль, что нет закуски,

И в беседе блещет

Непечатным русским.

Кто куплеты тонким

Голоском выводит.

Кто поверх котомки

Дрыхнет на проходе…

Едет Ваня к Мане,

Едет без опаски —

Ловко от мамани

Навострил салазки.

Служба контрразведки

Мама у Ванюши:

Вкрадчивость левретки,

Доберманьи уши.

Мигом примет меры,

Если что учует.

Хватка бультерьера:

Схватит – замордует.

Едет Ваня к Мане

В ближнюю деревню.

Едет на свиданье

К Марьюшке-царевне.

Маня у окошка

Заждалась, поди-ка.

На столе лукошко —

Свежая клубника.

На столе грибочки,

Водочка в стакане…

Впереди – две ночки…

Едет Ваня к Мане.

На морозце даль упруга.

Вьюги путь запорошили.

Впрочем, что мороз и вьюга,

Если пьян Иван Василич?

Телогрейка тело греет,

Ну а водка греет душу.

Ну-ка, поезд, мчи скорее!

Заждались, поди, Ванюшу.

Поднажми, родной, немного!

А теперь – ещё немножко!..

Будет ветер нам подмогой,

Будет скатертью дорожка.

Ваню в ближней деревеньке

Ждет Маруся у окошка.

Поднажми, родной, маленько!

А теперь – ещё немножко!..

На морозце даль упруга.

Ваня Маню видит редко.

А супруга – что супруга?

Просто вздорная соседка.

А детишки – что детишки?

Как ни глянешь – все в мамашу.

Доведут отца до крышки.

Спиногрызы, мамку вашу!

Тёща? Не найдешь и слова,

Анекдотом сплюнешь злобно…

Но всегда принять готова

Маня, Марьюшка-зазноба.

Под зелёным абажуром

Посидеть уютно рядом.

Окна в инее ажурном…

Что еще для счастья надо?

На морозце даль упруга,

Лес застыл, как изваянье…

Впрочем, что мороз и вьюга,

Если едет Ваня к Мане?..