Вы здесь

Объять весь мир. Я иду по земле – и земля принимает мой шаг (Карина Аручеан, 2013)

Я иду по земле – и земля принимает мой шаг

«Объять весь мир, волнуясь и любя!

И в детях, и в друзьях своих продлиться!

И в зеркале увидеть не себя —

своих любимых значимые лица»

Баллада о фокуснике

Чего не помнят деды?!

Чего не знают дети?!

Чего не скажут дети,

хоть было всё не так…

Когда-то жил на свете,

однажды жил на свете

(а может, не однажды)

волшебник и чудак.

Ходил он по дорогам

в дырявой старой шляпе.

Потёртый пиджачишко.

Лишь флейта да мешок.

И – радуга вставала.

И – если дождик капал,

то вмиг переставал он

и целый день не шёл.

Начнётся представленье.

Народ повалит валом.

И чудо оживает

под куполом шатра.

Стремглав летело время.

И будто бы стояло.

И солнце всё висело

до самого утра.

Он прикасался к флейте.

Ладонью шляпу трогал —

и в воздухе плясало

соцветие колец.

И лента превращалась

в цветущую дорогу,

и шляпа – в трубадура,

и флейта – во дворец.

Он говорил слепому:

«Взгляни: в душе соседа

надежда размыкает

усталости кольцо.

И вишни зацветают.

И нежность-непоседа,

смущаясь, закрывает

передником лицо!»

Он вопрошал глухого:

«Ты слышишь, плачет кто-то?

Но гулок шум капели,

и трубачи трубят,

смеются громко дети,

но там, за поворотом,

тихонько плачет кто-то —

и он зовет тебя!»

Он говорил дурнушке:

«О, как же ты прелестна!

Твой взгляд умён и кроток!

Улыбка так мила!»

И вмиг в неё влюблялся

(доподлинно известно!)

поэт. И эта пара

век счастлива была.

А фокусник смеялся.

Жонглировал умело.

И в полутьме арены

пестрели города.

И парус раздувался.

И громко флейта пела,

что долог путь к победе,

но это – не беда!

И те, кто верил флейте

(а было их немало!)

ступали на тропинку

из лунного луча.

И, радостно волнуясь,

тропинка уплывала.

А фокусник бросал им

цветы из-за плеча.

Он сам не раз пытался

за быстрый луч схватиться.

Но убегала тропка

из-под неловких ног.

Над ней его же флейта

летела, будто птица.

А он бежал. И падал.

Но их догнать не мог…

Ах, путают всё деды!

Ах, путают всё дети!

Такого нарасскажут —

не расхлебать вовек!

Когда-то жил на свете,

однажды жил на свете

не фокусник, а просто

хороший человек…

«Я иду по земле – и земля принимает мой шаг…»

Я иду по земле – и земля принимает мой шаг.

И трава обтекает упрямые сильные ноги.

И сорока (а может быть, ангел?) летит вдоль дороги.

И русалки (а может быть, утки?) шумят в камышах.

Вот опасливый гном превратился в смешной мухомор.

Схулиганничал леший, в разлапистый пень обратившись.

Обернусь-ка и я незатейливой серою мышью,

чтобы лучше вписаться в изменчивый вечный узор.

Переменчивость мира приемля, вступаю в игру.

Я пророю ходы – и ручьями подземными стану.

И однажды зимой приоткрыв заржавевшие ставни,

ты увидишь цветущую яблоню вдруг поутру.

Я настигла тебя – ты захочешь коснуться струны.

Схватишь ты карандаш – я тебе не даю удивиться:

это мышь или строчка так быстро бежит по странице.

Но меня дописав, ты постигнешь условья игры.

Ты теперь – камертон, по которому строится звук

тех мелодий и песен, что сыграны будут другими.

Ты отныне вольна изменять и обличье, и имя.

Взмах крыла… Ну смелей! – размыкается будничный круг.

Пусть заносчивый всадник считает, что он направляет

коня.

Но бежит прихотливо, неся их обоих, Дорога —

воплощённая прихоть моя ли, твоя или Бога…

Получили мы мир, растворив в этом мире себя.

Поэма дороги

Мой дом – колдуньи сказочный клубок:

тропинкой обернётся вдруг порог,

дорогой удлинится коридор,

жилищным нормам всем наперекор.

И – по земле покатится клубок,

разматываясь сотнями дорог,

петляя, убегая, а потом

пространство вновь свернётся в точку – Дом.

Мой дом – колдуньи сказочный клубок.

По странному какому-то закону

дорога в дом уводит прочь от дома.

От близких и любимых – к незнакомым

по рельсам, вдаль бегущим от перрона,

струясь вдоль полустанков полусонных.

И дышит мир, как сказочный пирог!

«Погадаю! Погоди! Не совру, ей-Богу!

Позади и впереди – дальняя дорога.

Счастье голову кружит,

не даёт печалиться.

Позади любовь лежит,

впереди любовь лежит,

а дорога всё бежит

и – крестом кончается…»

Ведьма смотрит на меня

и бормочет истово.

С блузки сыплется, звеня,

мелкий звон монистовый.

«Эй, красавица, спляши!

Цыган, струны трогай!»

…Но мой путь вперёд лежит.

Воля голову кружит.

И дорога всё бежит,

дальняя дорога…

В окне вагона жёлтая звезда

качается сусальною игрушкой.

Затылок ломит жёсткая подушка.

А в тамбуре – накурено и душно.

И мне всё это для чего-то нужно.

И встречные грохочут поезда.

Привычный круг привычно разомкнуть —

купить билет на право отступленья,

прощания, прощенья и забвенья,

на право пасть, вернувшись, на колени,

и, вновь смыкая дней тугие звенья,

в твои ладони голову уткнуть.

Пространство странствий вновь сверну в клубок.

Нажму я звонко на дверной звонок.

И, радость возвращенья не тая,

с порога громко крикну: «Это я!»

И – встрепенётся полусонный дом,

задышит и заходит ходуном.

И – из ожившей полуночной тьмы

в ответ услышу: «Здравствуй! Это мы!»

И в комнатах, уставших от затишья,

заплещется весёлый гул дорог,

забьёт родник, и соловей засвищет,

и среди грузных лоз и пьяных вишен

разляжется лукавый Бахус-бог.

И в коридоре, стенами стеснённом,

вдруг разольётся вольный океан.

И не сквозняк, а пряные муссоны

задуют прямо в комнаты с балкона,

тревожа ароматом дальних стран.

Я, как в праздник, столы нерасчётливо-пышно накрою,

обживая опять без меня стосковавшийся дом.

И друзей созову. На любовь своё сердце настрою.

А иначе зачем на земле этой вечной живём?!

Я схитрю – это бард за меня вам споёт, по-московски

стесняясь

по-кавказски красивых, из сердца исторгнутых слов.

И бокалы начнут свой звенящий торжественный танец.

И начнётся застолье, где царствовать будет – Любовь.

«Мы станем говорить друг другу комплименты,

ведь это всё любви прекрасные моменты…

Мы будем жить, во всём друг другу потакая…

тем более, что жизнь – короткая такая…»

Короткая! А значит, поспешим

раздвинуть Богом данные пределы.

Посредством книг. И собственной души.

И разума. И стTоящего дела.

Объять весь мир, волнуясь и любя.

И в детях, и в друзьях своих продлиться.

И в зеркале увидеть – не себя! —

своих любимых значимые лица.

…Мгновений брызги грудь мне холодят.

Но ветер в парусах упругих свищет.

Плывёт мой дом, как прочная ладья.

И вечность мерно плещется о днище…

«Мне не надо к крыльцу подавать рысаков…»

Мне не надо к крыльцу подавать рысаков.

Улечу без метлы любой!

И не ведьминский посвист, не цокот подков —

только крылья шумят за спиной!

Ах, как ветер упруг! Ах, как бьёт по лицу!

Ах, как звёзды звенят надо мной!

Ну зачем мне, скажите, карету к крыльцу,

если крылья шумят за спиной?!

Мне не надо даров. Мне тисками почёт.

Не указ мне ни жрец и ни царь.

Я богата, как Бог. Я всесильна, как Чёрт.

И мне сердце любое – алтарь.

Ах, как ветер упруг! Ах, как бьёт по лицу!

Ах, как звёзды звенят надо мной!

Ну зачем мне, скажите, карету к крыльцу,

если крылья шумят за спиной?!

Счастливчик Джон

(подражание английским песенкам)

Ах, Джон у нас счастливей всех!

Не умолкает Джона смех.

Браво, Джонни, браво!

Наш Джонни сказочно богат:

друзья у Джона – сущий клад!

Браво, Джонни, браво!

У Джона лучше всех жена:

верна, красива и умна.

Браво, Джонни, браво!

У Джона лучший в мире сын.

Печально только, что один.

Браво, Джонни, браво!

Никто не знает ведь о том,

что на песке построен дом.

Браво, Джонни, браво!

Что Джона верная жена

ему давно уж неверна.

Браво, Джонни, браво!

Что Джонни выдумал друзей,

чтобы жилось чуть веселей.

Браво, Джонни, браво!

Конечно, есть у Джона сын.

Но хорошо, что лишь один!

Браво, Джонни, браво!

Но все поёт упрямо Джон,

что всех удачливее он.

Ну и счастливчик этот Джон, право!

Летом в дождь через стекло окна

Отодвигая сырость,

смотрю я, чуть дыша,

как круглым жёлтым сыром

раскинулся ландшафт.

Как купола-тиары

все в золоте монет.

И в мокрых тротуарах —

Сислей и Клод Монэ.

Желтеют стены броско.

И, целый мир тая,

газетные киоски,

как идолы стоят.

Серебряные крыши

сверкают, как фацет.

Намокшие афиши.

Приёмника фальцет.

И мчались дерзко мысли

сквозь свет, густой, как клей.

И солнце в небо висло

и висло на стекле.

С насмешливой улыбкой

глядело на меня,

как золотая рыбка

в аквариуме дня…

Городу моего детства – Баку – посвящается

Там, где я родилась, море дышит так вкрадчиво-нежно!

И огромные сочные звёзды свисают, как гроздья,

во дворы, где висят на верёвках ковры и одежды.

И прохладно ночами от хлопанья сохнущих простынь.

Где от запахов воздух так густ и тяжёл, что возможно

его взвесить в руке. И глотать, как коктейль. И пьянея,

одурело бродить под зазывные крики лотошниц,

ощущая подошвами жар от нагретой панели.

И смотреть, как на длинной цепочке луча золотого

день послушной собакой лениво плетётся за солнцем…

Белый пух тополиный – как рисинки в мареве плова.

И ажурная тень по асфальту неслышно крадётся.

Там, где я родилась, море дышит так вкрадчиво-нежно…

«Держась за поручни надежды…»

Держась за поручни надежды,

хмелея от вина утрат,

я всё иду не ПО, а МЕЖДУ:

налево – пропасть, справа – сад.

А жизнь, как щедрый виночерпий,

всё наливает мне, шепча:

«За дом! А значит – за кочевье.

За радость! Значит – за печаль.

За память! Значит – за забвенье.

За день! Но значит – и за ночь.

За веру! Значит – за сомненья,

которые уходят прочь.

Поднимем чашу за потери!

Ведь ты становишься мудрее!»

«Ах, это значит – я старею…

И тени полнят шумный дом…»

«Но…

…нальются новым соком почки.

В отточья обратятся точки.

На белый лист прольются строчки.

Так вслед за ДО идет ПОТОМ…

А точка – только знак начала.

Так выпьем в щедрой тишине

за океан, коль за причалы.

За пепел, тлеющий в огне…»

«Мне слово, как маленький призрак…»

Мне слово, как маленький призрак,

является снова и снова.

«Ты кто?». Тихо шепчет: «Я слово. Я слово. Я слово».

«Какое?». «Сегодня – одно я. А завтра – другое.

Сегодня – божок. Завтра, может быть, стану изгоем».

Оно было нежностью, вздохом, тоскою и болью.

Прекрасной загадочной странной трагической ролью.

То было печалью. То счастьем. То страстью. То силой.

То жёстким, шершавым, как пятка блудного сына.

Оно говорило: «Послушай! Послушай! Послушай,

как краб-океан наползает на бледную сушу.

Как где-то аскет истязает дрожащую душу.

Как страшно хрипит любовь, которую душат,

и в ночь, как в Некрополь, бросают остывшее тело…

Ты это увидеть, услышать хотела?!»

«Нет, нет! не хотела!»

Но слово, как маленький призрак, является снова.

Нахально кричит: «Посмотри! Для тебя это ново:

узоры персидских ковров, пестрота арабесок,

и незаконченность стёршихся матовых фресок…»

И что-то пытаюсь понять я по странному виду

таинственных букв незнакомого мне алфавита.

Словами-гротесками резкие образы Гойи

в меня, будто в город, врываются яростно, с боем.

Я падаю, сдавшись. Поднимаю в испуге ресницы.

Я вижу, я слышу, как мчатся слова-колесницы.

По мне их внезапность, колеса, копыта и топот.

И боль так тревожна, как детство, как запах укропа.

…Меня раздавили слова колесницами строчек.

Наутро себя и стихи соберу по кусочкам.

И слово, как маленький призрак, мне явится снова.

«Утратив высь, я землю обрела…»

Утратив высь, я землю обрела.

Сложила я усталые крыла.

И долго звёзды пели надо мной.

За здравие? Или за упокой?

А по земле стелился синий дым.

Неслышно зрели в темноте плоды.

И соки животворные земли

текли без устали, без устали текли.

И во дворах плескались поутру

не простыни, а строчки на ветру.

И в лужице с зацветшею водой

синела высь, покинутая мной…