Общественный разлом и рождение новой социологии: двадцать лет мониторинга. Политическое участие и политическая культура ( Коллектив авторов, 2008)

Характерная черта сегодняшней российской общественно-политической жизни – гнетущее ощущение отсутствия иных (и «конкурентоспособных») вариантов, форм, способов существования, кроме тех, которые получили социальное признание в различных слоях населения страны (в значительной мере – и в международном сообществе).

Несколько ниже мы попытаемся выяснить, насколько условной является сама категория «безальтернативности» применительно к социально-историческим ситуациям. Но подобно иным фантомам она играет заметную роль в ориентации (или дезориентации) общественного мнения.

Особенно болезненной становится эта ситуация с приближением очередного политического перелома, формально связанного с президентской «проблемой 2008 года». Демонстративное единомыслие ведущих СМИ, закрепившаяся «единопартийность» и почти полное преодоление чуждого отечественным традициям разделения властей обозначили окончание наметившегося с конца 80-х слабого плюрализма, искусственно насаждавшегося в ходе «перестроечных» экспериментов. Для успеха политических технологий намеренного искоренения всех несогласных, неугодных, отклоняющихся от «линии» и т. п. в окрестностях властных вершин требовались готовность принять их со стороны значительной части населения, а также отсутствие способности и даже желания сопротивляться выравниванию политического поля со стороны сторонников других позиций. В «программу безальтернативности» как бы встроен механизм самооправдания: отсутствие видимых и даже воображаемых политических, групповых, персональных конкурентоспособных вариантов питает иллюзии неизбежности существующего положения. Очередной пример: в марте 2006 года (N=1600) массовое доверие В. Путину респонденты чаще всего (41 %) объясняли тем, что «люди не видят, на кого другого они еще могли бы положиться», представления о достигнутых или возможных успехах президента имели второстепенное значение. (Аналогичное распределение суждений наблюдалось и в предыдущие годы.)

Распространенные трактовки склонности отечественного мироустройства и сознания к моноцентрическим образцам (возлагающие вину на «особые свойства» власти, народа, элиты, оппозиции, геополитического положения страны, ее «судьбы» и пр.) объяснительным потенциалом не обладают и в конечном счете служат лишь оправданию каждого существующего положения и примирению с ним. Принципиальное и актуальное значение имеет анализ структуры процессов и обстоятельств, которые формируют – и разрушают – конкретные ситуации «безальтернативности» на различных исторических поворотах.

Обратимся к существующим в общественном мнении представлениям о неизбежности ряда событий ХХ века (т. е. о том же стереотипе «безальтернативности», опрокинутом в прошлое).

Таким образом, уверенное (разделяемое большинством) представление о событии как «неизбежных» относится только к трем моментам прошлого века: к революции, ко Второй мировой и к становлению нынешнего политического режима в России (правда, в отношении последнего из этих событий наблюдается наибольший уровень отказа от оценки).

Можно полагать, что опрошенные склонны признавать «неизбежными» (т. е. не имевшими альтернативы), во-первых, события, прочно занявшие место в социальной памяти ряда поколений, а во-вторых – события, оцениваемые как положительные. Здесь перед нами тот же массовый (действующий в массовом сознании) феномен безальтернативности, опрокинутый в прошлое. И механизм исторического выбора он так же мешает видеть, как механизм (структуру) выбора социально-политического. Ожидать от общественного мнения сколько-нибудь ясного и объективного понимания таких механизмов, конечно, нельзя.

Задевающий его (судя по тому, что доля отказавшихся отвечать довольно мала) вопрос о «неизбежности» событий недавней истории – примерно в рамках живой памяти трех поколений – на деле служит испытанием современных массовых пристрастий и массового воображения. Выяснять механизм (факторы, условия, альтернативы, набор действующих сил и т. д.) произошедшего и непроизошедшего приходится специалистам и аналитикам разных направлений[22].

Понятно, что самой общей предпосылкой объективного рассмотрения исторических и современных событий должен быть отказ от привычной или идеологически навязанной иллюзии «неизбежности» какого бы то ни было варианта, поворота, перелома. Правомерно говорить о разной вероятности определенных направлений, масштабах влияния разных факторов и т. д.

В данном случае обратиться к оценке исторических альтернатив имеет смысл для того, чтобы представить возможности актуального выбора.

Октябрьскую революцию чаще всего считают неизбежной пожилые люди, 55 лет и старше (62 % против 25 %), реже всего – молодежь 18–24 лет (47:33). Из питающих симпатии к коммунистам неизбежность революции признают 71 %, не признают 19 %. А наличие или отсутствие лишенной всякой идеологической основы приверженности действующему президенту практически не сказывается на суждениях о неизбежности революции: среди одобряющих В. Путина мнения делятся в пропорции 54:31, среди не одобряющих – 53:33.

В начале рокового для России 1917-го имелся довольно обширный набор возможных выходов из кризисной ситуации, вызванной неэффективной государственной системой и неудачной войной; выбор между реформистскими и радикальными путями зависел от развития общеевропейского конфликта, политики монархических и парламентских сил и пр. К осени того же года поле выбора сузилось до предела: выбирать осталось лишь того, кто сумеет обуздать или оседлать радикализованную массу. Радикализм любого толка всегда упрощает, примитивизирует ситуацию выбора. (Но не придает варианту, который оказался хотя бы номинально реализованным, качества «неизбежности». Тот же «октябрьский» выбор неоднократно висел на волоске, зависел от случайных и личных обстоятельств.)

Вторая мировая (поначалу – европейская) война, видимо, стала практически неотвратимой только после злополучного «пакта» 23 августа 1939 года (что, кстати, вполне адекватно представляет российское общественное мнение), в предыдущие 5–6 лет существовал и не был использован ряд вариантов радикального изменения хода событий.

В последний период войны (в 1944–1945 годах) просматривались различные варианты развития отношений между союзниками по коалиции, политического устройства Европы и всего мирового сообщества. Последующие события в значительной мере свели послевоенные альтернативы к имитации предвоенных; преодолеть соответствующую расстановку сил и оценок не удается до сих пор. Вторая мировая война представляется неизбежным событием скорее молодым (60:30), чем пожилым (56:32).

Истоки и последствия перестройки остаются предметом напряженных споров и крайних оценок на всех уровнях российского общественного сознания, от массового до элитарного и политического. По данным опроса, проведенного в феврале 2006 года (N=1600), 22 % респондентов положительно оценивают значение реформ М. Горбачева, 55 % считают их роль отрицательной, 12 % – незначительной. Преобладают мнения о том, что без этих перемен жизнь в стране становилась бы лучше, удалось бы избежать тяжелых конфликтов. Только 17 % допускают, что без реформ СССР мог погибнуть под тяжестью социальных и межнациональных противоречий.

Невнятность суждений о горбачевском периоде обусловлена, видимо, отсутствием серьезного анализа попыток реформирования или стабилизации советской общественно-политической системы с середины 50-х. Провозглашение перестройки представляется плодом невероятно редкого, чуть ли не чудесного, сочетания системных, генерационных и личностных факторов. Проще представить хрупкость, кризисы и неудачи иллюзий и планов перестройки, предпосылки которых с самого начала были как бы заложены в ее основание. Привлекательность – и одновременно слабость – представленной перестройкой альтернативы «советскому» варианту общественной деградации связана с тем, что изменения зависели от расстановки сил внутри политической верхушки страны. Эффективные правовые рамки реформ, организации их массовой поддержки и международной интеграции не сформировались; в ходе последующих катаклизмов это дало «фору» наиболее примитивным и консервативным альтернативам.

В суждениях о перестройке фактор возраста наиболее заметен: среди самых молодых ее неизбежность признают 37 % против 49 % (причем в этой группе больше всего затруднившихся ответить – 14 %), среди пожилых – 21:73, при 6 % затруднившихся.

Из последствий перемен, начатых перестройкой, тяжелее всего населением России переживается развал Союза ССР. Именно эта перемена привычных государственных рамок чаще всего кажется результатом «заговора» или «сговора». (К экономическим переменам привыкли-«приспособились» около 70 %, к падению политической системы большинство относится довольно спокойно.) Мнения о неизбежности распада Союза явно зависят от возраста респондентов: у молодых его считают неизбежным 33 % против 53 % при 14 % воздержавшихся, у пожилых – 16:80 при 5 % уклонившихся от ответа.

Условия падения и альтернативы существовавшей до 1991 года государственной конструкции остаются за пределами внимания общественного мнения. Между тем эта группа проблем остается болезненно-актуальной в современной обстановке. Нетрудно представить, что разрушение Союза могло быть предотвращено либо массированными насильственными акциями (по образцу, использованному в зависимых государствах в 1953–1956–1968 годах), либо своевременной реализацией какого-то взаимоприемлемого конфедеративного проекта. Для первого варианта у горбачевского руководства не хватало самоуверенности, для второго – дальновидности (и времени).

А поскольку «силовой» исход тогда уже опоздал, «договорной» – еще не созрел, осуществился наиболее вероятный, простейший вариант государственного распада. Так или иначе, решающую роль играл не столько потенциал национального или регионального сепаратизма, сколько возможности и ограниченности «центральных» государственных структур (физические, интеллектуальные, моральные). Последнее обстоятельство важно иметь в виду при оценке сегодняшних угроз.

При обсуждении (в том числе, в общественном мнении) опасности «распада» страны в последнее время на первом плане оказывается – тоже в силу своей примитивности – модель пространственного («географического») разделения регионов и субъектов нынешней федерации. Опыт всех ситуаций распада надгосударственных образований в ХХ веке, с его горячими и «холодными» войнами, показывает, что решающей предпосылкой гибели империй или постимперских конструкций служила неспособность нормального функционирования их центральных регулятивных механизмов (если использовать органическую метафорику – нервных, эндокринных и пр. подсистем). «Внутренний» распад государственных организмов предшествует «внешнему», поэтому сугубо локальные, на первый взгляд, трещины государственной структуры получают универсальное значение. Так территориально ограниченные проблемы Нагорного Карабаха или республик Балтии в конце 80-х немедленно стали важнейшими показателями и факторами кризиса всего государственного устройства Союза. Аналогичным образом положение и политика руководства России на Северном Кавказе за последние 12–15 лет стали ключевыми факторами всей российской жизни, определяющими все «политическое лицо» и механизм деятельности ее режима.

Как видно из приведенных выше данных (табл. 1), приход к власти В. Путина и его «команды» по массовому восприятию «неизбежности» (разность между показателями двух столбцов) уступает лишь такому событию, как Вторая мировая война. Приход к руководству страной нынешнего президента чаще всего сочли неизбежным самые молодые (55:24), наибольшие сомнения в этом заметны в следующей возрастной группе (25–39 лет) – 48:29, среди пожилых их несколько меньше (49:27). Как и следовало ожидать, одобряющие деятельность В. Путина скорее всего (56:21) относят его выдвижение к неизбежным событиям, среди не одобряющих преобладают противоположные мнения (37:42).

Понятно, что представление о неизбежности существующего устройства подкреплено опытом последних восьми лет безраздельного и практически никем не оспариваемого руководства одной строго централизованной группы. На протяжении этих лет административные, судебно-прокурорские, медийные и «политтехнологические» ресурсы последовательно используются для вытеснения с политического поля любых возможных конкурентов. Отсутствие каких-либо идеологических или нормативно-ценностных ограничений позволяет победителям без труда присваивать лозунги своих оппонентов – от «западнических» до национал-патриотических и от демократических до сталинистских. Тем самым конструируется видимость «всепоглощающего» устройства действующей власти, как будто способной удовлетворять запросам самых разных сил и слоев. Демонстративная простота и традиционность стиля государственного руководства все еще способствует поддержанию его популярности.

Наибольшее – и потому, видимо, наиболее поучительное – разделение мнений по поводу неизбежности текущей войны в Чечне (оценки предыдущей кампании в данном случае оставим в стороне, отметив лишь, что первая чеченская представляется общественному мнению еще менее оправданной, чем вторая). Менее всего склонны считать эту войну неизбежной самые молодые (14:71; стоит напомнить, что в этой возрастной группе наблюдается наиболее высокий уровень одобрения действий президента и доверия к нему), несколько чаще – пожилые (17:69). Из числа одобряющих действия В. Путина только 22 % против 66 % полагают, что эта война была неизбежной, у не одобряющих соотношение мнений – 14:76. Среди сторонников продолжения военных акций в Чечне соотношение оценок – 30:62, среди выступающих за мирные переговоры – 18:71. Из числа считающих неизбежным приход во власть В. Путина только 20 % (против 71 %) относят к неизбежным событиям и «вторую чеченскую» войну. Примечательно, что и среди сторонников политики президента, и у поддерживающих военные действия суждения о неизбежности войны разделяются явным меньшинством. Чеченская политика неизменно представляется респондентам наименее успешной областью действий нынешнего президента. Еще одно свидетельство тому – вынужденные поиски опоры федерального контроля над регионом среди определенных групп чеченского населения (причем не среди «умеренных» сепаратистов, непрочным соглашением с которыми завершилась 10 лет назад первая чеченская кампания, а среди вчерашних воинственных боевиков, демонстрирующих сейчас лояльность Москве).

За последние 20 лет страна пережила три принципиально важных политических перелома – от «застоя» к «перестройке» (М. Горбачев), от «перестройки» к «радикальным реформам» (Б. Ельцин), от «реформ» к «стабилизации» (В. Путин). Каждый перелом выступал как некий выход из кризиса предыдущего периода. Поэтому каждый новый период представлялся отрицанием предшествующего (другой вопрос – в какой мере это действительно происходило; в данном случае нас интересует только имидж периода в общественном мнении). Именно такие переломы и служили преимущественной зоной предъявления обществу и политической сфере альтернативных вариантов их существования.

«Внутри» каждого из этих периодов альтернативные установки и направления если и были заметны, то не получали возможности открытого и влиятельного выражения. В позднесоветские 70-е обозначились, но не стали влиятельной силой демократические, национал-патриотические, консервативно-партийные течения – в основном как направления критики существующего положения. М. Горбачеву пришлось выдерживать растущее давление со стороны внутрипартийных консерваторов и, в меньшей мере, со стороны демократов. Особая проблема – требования региональных и национальных сил, на которые власть просто не могла ответить. Президентский срок Б. Ельцина отмечен постоянным, временами крайне ожесточенным противостоянием власти с коммунистами и бывшими «своими», а также придворным соперничеством за влияние на президента (пример – ситуация вокруг выборов 1996 года). Во всех случаях предметом спора служили не конкурирующие варианты и программы будущего страны, а сохранение или перехват государственной власти. Ни в одном случае не действовали противоречия направлений, которые способны стимулировать развитие, или споры, в которых может рождаться истина. Каждый политический перелом означал не победу одной из сторон конфронтации, а смену «игрового поля» и действующих фигур. Поэтому внимание политических игроков и общественного мнения приковывали сам факт или возможность перехода (смены «поля»), а не противостояние каких бы то ни было альтернативных вариантов. (Если воспользоваться ресурсом братского языка, можно сказать, что работала формула «хоч гiрше, та iнше» – с лукавой надеждой на то, что в свое время перемены войдут в желаемое русло.)

Нынешний политический период («второй путинский»), судя по многочисленным заявлениям его действующих лиц, а также по реально преобладающему политическому стилю, простейшим образом устранил корни всякого разномыслия и разнодействия на всех уровнях государственного устройства. Представляется, однако, что внутренние пороки и слабости предшествующих режимов не ликвидированы, а скорее собраны воедино.

Правомерно допустить, что некоторые компоненты описанного механизма «альтернативной» смены времен сохранят свое действие при назревающем политическом переходе. Вся политрекламная подготовка к решению «проблемы-2008» явно направлена сейчас на то, чтобы обеспечить простое продолжение курса, стиля и команды сегодняшнего образца. Более вероятно все же, что следующий период – вне зависимости от того, какими бы лицами он ни был бы представлен на разных ступенях властной иерархии, – вскоре станет не столько продолжением, сколько отрицанием существующего, попыткой (успешной или нет – другое дело) преодолеть сложившиеся кризисы и переоценить нынешние средства и стиль политических акций.

С большой долей уверенности можно полагать, что на очередном повороте утратят смысл многие факторы и приемы, характерные для переходных моментов прошлого.

Прежде всего это касается надежд на героя-спасителя с диктаторскими замашками, способного избавить общество от самоорганизации и ответственности. И, конечно, на героя, выходящего «из тумана», с неопределенными устремлениями, в котором каждый может усмотреть воплощение собственных иллюзий.

Наконец, представлений о достаточности «негативного» плана действий («против»). Все задействованные в поворотных ситуациях порывы (никогда не становившиеся программами) были направлены на разрушение отжившей, надоевшей, утратившей эффективность и пр. системы, но никогда не содержали концепции строительства нового порядка (не утопического, а практического, некой «дорожной карты»). Предполагалось, что желаемое устройство «само пойдет». Скорее всего, для успешного выхода из очередной тупиковой ситуации рано или поздно потребуется набор разработанных в принципиальных узлах концепций, взаимодополняющих или альтернативных.

Как в своих лоялистских («верноподданных») ожиданиях, так и в протестном возбуждении массовое сознание преимущественно консервативно, т. е. ориентировано на привычные образцы, взятые, как правило, из идеализированного прошлого. (За минувшее столетие можно, пожалуй, отметить только два момента «всеобщего» отвержения прошлого и ожидания неопределенного обновления: в начале 1917 года и в начале перестройки.) Упрекать его в этом было бы нелепо: альтернативные образцы в нашем «однополярном» политическом поле либо никогда не появлялись, либо никогда не были предъявлены общественному мнению. А кроме того, история показывает, что консервативный по происхождению образец отнюдь не тождествен попятному движению. Как известно, исходной точкой общественного возбуждения в России 1905 года было шествие 9 января с самыми верноподданническими просьбами. Если обратиться к свежим примерам, придется напомнить, что массовые выступления против «монетизации» в 2005-м и протесты против «реформы ЖКХ» годом позже происходили под консервативными по своему происхождению требованиями сохранения системы льгот советского типа. Напугавшая власти «оранжевая» угроза политизации массовых протестов не реализовалась, в частности, потому, что никакие представители либерально настроенной элиты не смогли (и не попытались) показать возмущенным людям, что надежды на достойный уровень заработков, пособий, жилья осуществимы только в рамках эффективно действующей либеральной экономической системы.

В последнее время, при очевидной деградации всех испытанных в России вариантов партийно-групповых противостояний, обсуждаемые или ожидаемые общественно-политические альтернативы сводятся (по крайней мере, на поверхности) к выбору между «Путиным» (не как конкретной личностью, а как символом определенного типа и стиля правления) и «не-Путиным». Сейчас значительная часть российских граждан полагает наиболее приемлемым (или наименьшим злом) то ли продолжение президентского правления В. Путина, то ли приход к власти указанного им преемника. В мае 2006 года 59 % опрошенных (N=1600) выразили определенную готовность одобрить изменения в Конституции РФ, которые позволили бы действующему президенту избираться на следующий срок, а 43 % поддержали бы того кандидата, который будет им указан. По мнению половины (49 %) респондентов, будущий президент должен продолжать политику В. Путина, только треть (33 %) высказывается за ее радикальное изменение (апрель 2006, N=1600). Получается, что на уровне общественного мнения альтернативы как будто отчетливо обозначены – но не наполнены ни персонально, ни политически. Неизвестен публике не только гипотетический оппонент политики и стиля, утвердившегося при В. Путине (его личность, программа, опора, возможности), но и гипотетический «верный ученик и продолжатель» его (далеко не однозначной) линии. Даже если, вопреки многократным «декларациям о ненамерениях», таким продолжателем окажется сам В. Путин: никто еще не представляет, какую роль и в какой маске ему придется играть в гипотетическом следующем сроке пребывания на вершине власти.

Проиллюстрировать противостояние «пустых» альтернатив можно следующими данными опросов за ряд месяцев.

Соотношение видимых «альтернативных» (при всей их анонимности) сил оставалось почти стабильным. Позиции 1а–1б («путинские» варианты) поддерживают в значительной мере одни и те же люди; всплеск интереса к указанию «наследника» в мае 2006 года (1б), видимо, связан с тем, что после очередного послания президента к Федеральному собранию многие сочли этот способ сохранения существующей расстановки сил в руководстве страны наиболее реальным.

Предпочитающие такие варианты не нуждаются сейчас и вряд ли будут нуждаться к моменту выборов в разработанных программах, поскольку на их стороне все политические, административные, медийные и технологические ресурсы действующей власти, не говоря уже о привычке и надеждах значительной части населения. Проблема разработки, обоснования, предъявления потенциальным сторонникам альтернативных программ (а также их политическое и персональное «наполнение») значима преимущественно для тех, кто выбирает вариант 2 и кто заинтересован в его поддержке определенной частью воздержавшихся (п. 3 и 4).

Уровень поддержки каких бы то ни было альтернативных вариантов зависит от наличия таковых, от степени их разработанности и способа предъявления обществу. Разумеется, имеет серьезнейшее значение и отношение потенциальных избирателей к лицам и организациям, поддерживающим определенный вариант.

Прошло два месяца после декабрьских выборов 1993 года, шокировавших многих в стране и обозначивших новую политическую ситуацию. Данные ВЦИОМа показали, что люди, голосовавшие за Жириновского, в начале января стремились скрыть этот факт. Затем ситуация изменилась, возник эффект, знакомый зарубежным специалистам, изучающим электоральное поведение, – примыкание к лагерю победителей. Особенно хорошо это видно на примере московских опросов ВЦИОМа: сразу после выборов 9 % москвичей, участвовавших в выборах, ответили, что они голосовали за ЛДПР, спустя месяц таких было уже 19 %. (По сообщению Центризбиркома, за партию Жириновского проголосовало 12 % пришедших на выборы москвичей.)

В целом среди горожан России можно было отметить самые разные реакции на проявленное отношение к голосованию: от сожаления, что не голосовал, до сожаления, что участвовал в выборах. Эти чувства характерны и для тех, кто голосовал за «Выбор России» (далее: ВР), – из них 19 % считали, что проголосовали неправильно, и тех, кто отдал свой голос ЛДПР, – таких было 13 %. В целом 6 % городского населения жалели, что не участвовали в выборах.

Как проходила предвыборная кампания? Опросы ВЦИОМа показали, что первыми отмобилизовались сторонники ВР. Практически все, кто голосовал за ВР, заявили о своих электоральных намерениях уже в самом начале предвыборной кампании. К этим политически наиболее активным и демократически настроенным избирателям примкнули те, кто в дальнейшем изменил свои ориентации. Но общее впечатление, что «„Выбор“ задавит всех», сформировалось достаточно рано и принесло немало вреда в дальнейшем.

Признаком перемен в настроениях стал отток части продемократически настроенных избирателей к блоку Явлинского. Опять-таки теперь, задним числом, можно видеть, что этот лидер выступил в качестве первой, самой ранней альтернативы ВР, как «правительствующей партии». (Разумеется, альтернативой лишь для тех, кому были антипатичны партии консервативной и коммунистической ориентации.) Именно блок Явлинского имел наилучшее соотношение сторонников и противников среди будущих избирателей. Ничтожное число его недоброжелателей многократно перевешивалось значительной долей одобряющих.

Для сравнения: в этот же момент партия Жириновского находилась в совершенно иной ситуации. Доля симпатизантов была существенно меньше доли относящихся к ней отрицательно.

И здесь мы во второй раз сталкиваемся с феноменом резкого поворота массовых настроений. До этого преобладающие настроения отражали действовавшую с конца 80-х годов тенденцию практически «всенародной» поддержки тех, кого называли «демократами». Эта тенденция начала стремительно угасать в самые последние предвыборные дни. По данным ВЦИОМа, картина избирательских предпочтений начала резко меняться только за 10 дней до самих выборов.

Предвыборная кампания, в том числе предвыборная агитация демократов, сделала свое дело. Политическая активизация распространилась в те слои, которые ранее не помышляли о своем участии в голосовании. Между тем именно эти массовые слои фактически в наибольшей степени проиграли от социальных перемен, ассоциируемых с действиями «демократов». Среди решивших идти голосовать (и выбравших, за кого голосовать) лишь в самые последние дни (а то и часы) перед выборами, т. е. среди тех, кто голосовал именно под влиянием настроения, как показывают данные ВЦИОМа, непропорционально много, если сравнивать с другими партиями, проголосовало за Жириновского (почти 40 % избирателей Жириновского решили отдать ему голоса в последние дни).

Электорат Жириновского отличают не столько социально-демографические признаки (пол, возраст, доход и пр.), сколько настроение и мироощущение. Ситуативные обстоятельства отразили действие глубоких, тектонических процессов.

Для понимания произошедшего взлета Жириновского и его партии необходимо оглянуться назад, вернуться к 1991 году, к выборам президента России. Тогда впервые появилась реальная возможность выбирать. Общепризнанному лидеру Б. Ельцину были противопоставлены несколько человек. Один из них – в качестве умеренной демократической альтернативы – В. Бакатин. Двое других явно коммунистической окраски – Н. Рыжков и А. Макашов (причем последний представлял ультракоммунистов). И, наконец, В. Жириновский – фигура, не воспринимавшаяся всерьез практически никем. Полученное им третье место оказалось полной неожиданностью. Исследование, проведенное ВЦИОМом вскоре после выборов, выявило, что людей, отдавших свои голоса за лидера ЛДПР, объединяло обостренное чувство «советского» (они в большей степени, чем другие, в том числе и коммунисты, выступали за сохранение Союза и чаще всех считали себя «советскими людьми»), резко возросшее недовольство «демократами» и, естественно, недовольство Б. Ельциным: около 20 % электората Жириновского образца 1991 года уже тогда разочаровалось в Б. Ельцине. Их объединяла жажда порядка, точнее, потребность в человеке, способном его навести. Им хотелось, чтобы он был «новым», отличным от других, не связанным ни с КПСС, ни с «демократами».

Особенностью электората Жириновского была значительная однородность его аудитории. Так, среди голосовавших за Ельцина его выступления по ТВ в ходе предвыборных дебатов понравились 76 %, а среди отдавших свои голоса Жириновскому выступлениями своего лидера были довольны 81 %. Тем не менее в то время они были маргиналами на фоне всеобщего демократического подъема.

Грянувший путч 19 августа, казалось, окончательно смыл Жириновского с политической сцены. (Сегодня уже трудно вспомнить невразумительную поддержку, выраженную им гэкачепистам в первые дни переворота.) До лета 1993 года он почти незаметен в политической жизни. По данным опросов 1992 и 1993 годов, Жириновского как политического лидера, пользующегося доверием населения, не существовало. На гипотетических президентских выборах он мог бы рассчитывать не более чем на 1–2 % голосов и в списке примерно тридцати лидеров оказывался в последней десятке.

Во время предвыборной кампании прошлого года, если экстраполировать тогдашние результаты опросов ВЦИОМа, ЛДПР вообще не должна была бы попасть в Государственную думу, поскольку она собирала не более 1,3 % потенциальных избирателей. Однако последний опрос, проведенный в первой декаде декабря, показал: Жириновский должен получить около 15–17 % голосов. В реальности же проголосовало за ЛДПР 24 %. Столь неожиданное расширение электората произошло в два этапа: на первом его основу составили мужчины, люди в активном рабочем возрасте – 25–40 лет, квалифицированные рабочие (назовем их жириновцами «предпоследнего призыва»). Их недовольство реформами носило, скорее, идеологический характер, поскольку в материальном отношении они не отличались от всего населения. Проблемы, волновавшие «жириновцев» в большей степени, чем всех остальных, – «конфликты в руководстве страной» и «коррупция, взяточничество». Для сравнения – особенностью электората коммунистов являются озабоченность «отходом от идеалов социализма» и «кризис морали». Еще очень важен географический фактор. Около 60 % «верных жириновцев» проживало в малых городах. Так выглядел «костяк» сторонников ЛДПР перед самыми выборами.

Данные, полученные сразу после голосования, показывают, что электорат ЛДПР утратил описанные выше характерные черты. Выросла доля женщин, увеличилось число людей более старшего возраста. Ушло доминирование среднеобразованной части за счет прироста людей с неполным средним образованием. Выросла доля сельского населения, и можно утверждать, что на селе за ЛДПР голосовали преимущественно женщины. Доля прежних сторонников ЛДПР на момент голосования составляла всего одну пятую от всех отдавших свои голоса Жириновскому.

Население страны находится в процессе приспособления к новым обстоятельствам существования. Именно мера адаптированности к этим условиям является фактором, который, определяя самоощущение и настроение человека, формирует его политическую позицию.

Для наглядного отображения мы избрали сетку координат, где горизонтальная линия представлена психологической составляющей (настроение от «хорошего» и «нормального» до «раздражения», «страха»), вертикальная – социальной (оценка положения в стране в терминах «можно жить» – «терпеть невозможно»). Ось адаптации – дезадаптации пересекает сетку по диагонали из правого верхнего утла в левый нижний угол. Чем больше в той или иной группе людей с хорошим настроением, чем больше представителей этой группы ответило, что «жить можно», тем дальше вверх и вправо по этой оси она расположена от центра, и соответственно наоборот.

На рисунке представлено, как располагаются электораты различных партий и блоков в этом поле. Крайние значения на шкале адаптации – дезадаптации оказались заняты людьми, которые 12 декабря голосовали соответственно за ВР и за ЛДПР с коммунистами. Совсем рядом с центром расположены сторонники блока Явлинского и блока «Женщины России», а также ДПР. Это означает, что состояние людей, отдавших им свои голоса, практически не отличается от состояния всего населения в целом.

Нормой для всего населения является сильная растянутость ответов по «шкале настроения» при небольшом разбросе по шкале «социального оптимизма – пессимизма». При этом степень адаптации мужчин выше, чем женщин. (Необходимо отметить, что, по всем исследованиям ВЦИОМа, женщины в большей степени испытывают ощущение страха, напряжения, чем мужчины.)

Наиболее высокий уровень адаптации к происходящим переменам продемонстрировали голосовавшие за «Выбор» предприниматели и люди с законченным и неполным высшим образованием – специалисты или те, кто готовится ими стать. Ими представлены два «отряда» наиболее последовательных сторонников продолжения реформ в России. Первый – люди, которые связали свою жизнь с предпринимательской деятельностью, кровно заинтересованные в дальнейшем продвижении к рыночной экономике. Программа политической свободы и демократии находит поддержку этих людей прежде всего в той мере, в какой она обеспечивает им свободу экономического действия.

Второй – люди, преданные политическим демократическим идеалам. Они сторонники рыночной экономики, прежде всего по идеологическим соображениям. Экономическая свобода для них – лишь частный случай свободы вообще, хотя существование в рыночной среде для них внешне приемлемо.

Объединяет эти идеалы, превращая их в требование «не мешайте жить», позиция молодых сторонников ВР. 18–25-летние, они социализировались уже в новую эпоху, после 1985 года, и в силу одного этого обстоятельства они легче других групп адаптировались к новому.

Именно они могут сказать – это «наше время».

Старым людям сделать это гораздо труднее. Среди людей, голосовавших за ЛДПР, страдают от максимальной дезадаптации именно люди самого старшего возраста, те из них, кому, по их словам, немила жизнь, кто находится в угнетенном состоянии духа (пожилые есть и в электорате «Выбора», но их самоощущение совсем иное, они оценивают происходящее даже оптимистичнее, чем студенты).

Зона наибольшего пессимизма занята преимущественно теми сторонниками ЛДПР, которые имеют самый низкий уровень образования и потому заняты неквалифицированным трудом. Впрочем, от них не слишком отличаются обладатели вузовских дипломов, которые поддержали ЛДПР, их состояние также характеризуется сумрачным настроем, пессимизмом в оценках ситуации.

Таким образом, если ЛДПР – это партия раздраженных людей, то сторонники «Выбора» – люди, говорящие «у меня все нормально, можно жить».

Подобные нюансы заставляют аналитика обращать внимание на психологические факторы политического поведения. Крайне различаются оценки ситуации мужчин и женщин в отношении к ситуации, с одной стороны, и их отношения к партиям – с другой. Позиции сторонников ВР и ЛДПР оказались прямо противоположными.

Среди голосовавших за ВР мужчин выделяется группа людей, от которых исходит уверенность в избранном пути, в самих себе. Они наибольшие оптимисты среди избирателей всех партий. Их же характеризует наивысшая степень спокойствия, уравновешенности (по этим показателям они обходят, кстати, и своих единомышленниц – женщин, голосовавших за ВР).

Мужская часть избирателей ЛДПР примечательна не только тем, что по степени пессимизма и нервного напряжения превосходит электораты всех иных партий, но еще более тем, что обгоняет по этим показателям и женщин, голосовавших за ЛДПР.

Если учесть при этом, что среди избирательниц ЛДПР много женщин в возрасте 40–55 лет, которые в наибольшей степени испытывают напряжения, страхи, то похоже, что их притягивает «чужая» агрессия. Внимая тем, кто сообщает о совершающемся где-то насилии, они получают возможность на уровне сознания оправдывать свои страхи, имеющие совсем иное происхождение. А внимая тому, кто предлагает, в свою очередь, применить к кому-то насилие, они получают не менее существенную теперь уже для их подсознания возможность «разгрузиться» от этих напряжений агрессией, осуществляемой заочно, передоверяемой лидеру, партии, армии и т. д.

В поведении мужской части электората ЛДПР немало фемининных черт, и, напротив, есть черты маскулинные в поведении женской части избирателей. Поэтому для части мужчин, испытывающих страхи и напряжения, о которых они заявили в своих ответах на вопросы ВЦИОМа, оказываются подходящими те механизмы «разгрузки», которые мы описали применительно к женщинам.

Впрочем, в образе лидера ЛДПР, каким он предстал с экранов ТВ в предызбирательные недели, были и совсем другие черты. Обращаясь к женщинам, он демонстрировал разительно контрастирующую с агрессией (а потому способную ее уравновесить) толерантность и мягкость. Сами по себе призывы к милосердию, пониманию других и пр.

70 способны привлечь часть людей, испытывающих страдание от жесткости и холодности окружающего их мира. В этом смысле они были функциональны для расширения круга сторонников ЛДПР и, видимо, сыграли важную роль в этом расширении, особенно в самые последние предвыборные дни, приведя под знамена ЛДПР изрядное число женщин, среди которых были и те, чьи взгляды можно назвать относительно «либерально-демократическими», кто ранее проявлял интерес к партии Явлинского, а может быть, и к партии Гайдара.

Но встает вопрос: совместим ли с этим «либерализмом» образ воинственного вождя в глазах «соколов» Жириновского, его электората, довольно агрессивного по своим установкам? Лидер ЛДПР апеллирует к негативным структурам массового сознания. Наиболее интересна из них та, что признает «права» на свободное поведение (что хочу, то и ворочу) за «главным», но не за каждым и не за собой. Тогда, в свою очередь, тот, кто куражится и не получает отпора, доказывает в глазах подобной публики свое право считаться «главным». От него не ждут последовательного, единообразного поведения. Он должен то казнить, то миловать, быть нынче суровым, завтра ласковым. Произвольно выбирая какую-либо из своих масок, лидер ЛДПР, таким образом, все более становится «единственной свободной личностью» в глазах своих поклонников. Это один из атрибутов особых, не людьми дарованных способностей и прав, признаваемых за такими лидерами.

Подтверждением тому, что Жириновский не потерял своих «классических» сторонников, могут служить данные опроса городского населения России, полученные нами в январе 1994 года. Потенциальный электорат ЛДПР уменьшается, готовы снова голосовать за ЛДПР лишь 65 % из тех, кто отдал Жириновскому свои голоса в декабре. В этом отношении потери «либерал-демократов» наибольшие, по сравнению с другими партиями и блоками. «Отпадают» те, кто присоединился к Жириновскому в последний момент голосования. Социально-демографические черты гипотетического электората вновь схожи с теми, что характерны для «убежденных» жириновцев. Происходит «похудение» электората ЛДПР.

В случае с ЛДПР можно не ожидать пришествия фашизма в Россию или иных апокалиптических катастроф. Вероятнее, ее присутствие на политической арене России на правах партии с массовой поддержкой сыграет роль сильного замедлителя реформаторских действий, если таковые вообще будут предприниматься. В гротескной форме ЛДПР будет предлагать ту политику по сохранению status quo, которую правительство или иные власти будут реализовывать в более респектабельной форме.

В современной отечественной ситуации участие в выборах – при общей неразвитости партийной системы, отсутствии механизмов ее формирования, «зачаточной» форме развития демократических и гражданских институтов – единственная реальная и активная форма политического участия населения в происходящих в стране событиях[23]. Вместе с тем преимущественно мобилизационный характер электорального поведения россиян оборачивается тем, что в периоды между выборами наступает все более сильный спад политического интереса, размывание политических позиций, так или иначе проявленных на выборах, и все это – на фоне нарастающего негативизма в отношении деятельности как избранных представительных институтов власти, так и других ее ветвей.

При этом по сей день сохраняется достаточно высокий уровень готовности к участию в выборах, но не столько местных органов власти, сколько основных федеральных – Государственной думы и президента. Об этом свидетельствуют как данные опросов о намерениях участвовать в выборах, так и показатели реального голосования. По данным майского мониторинга, только одна пятая опрошенных заявляла о своем твердом намерении не участвовать в будущих президентских выборах, тогда как половина опрошенных, напротив, была уверена, что будет голосовать (при этом четверть из них еще не знала за кого). Сходная картина складывается и в отношении выборов в Государственную думу, хотя здесь готовность участия в них несколько ниже – 24 % опрошенных, по данным этого же опроса, не намерены участвовать в выборах, а 45 % уже в мае выразили уверенную готовность. Но в данном случае еще выше доля намеревающихся голосовать, но не знающих за кого: она составляет 36 % от этой группы.

Среди причин, объясняющих нежелание участвовать в парламентских выборах, лидирует общее недоверие: 39 % среди не намеренных голосовать на парламентских выборах выбрали высказывание «не верю никому из действующих политиков», примерно равные по величине группы выбрали объяснения «не вижу ни одной партии, отражающей мои интересы» (20 %), «парламент ничего не решает, выборы в него бесполезны» (20 %) и «выборы будут нечестными, результаты все равно подтасуют» (21 %). Но при этом более одной пятой не намеренных голосовать (27 %) затрудняются ответить на вопрос о причинах своего решения, что может указывать, с одной стороны, на индифферентность по отношению к событиям политического ряда, невключенность в них, а с другой – на неумение или нежелание обсуждать эту проблему на существующем языке политиков и политических комментаторов. Эти данные подтверждают выводы, к которым мы пришли исходя из предыдущего опыта изучения электорального поведения как в моменты самих выборов, так и в периоды между ними. Электоральное поведение носит весьма противоречивый, слабо дифференцированный и во многом навязанный, вынужденный характер. Последнее в особенности связано с тем, что при значительном одобрении самого института демократических выборов (около двух пятых опрошенных в марте 1998 года соглашались с суждением, что «партийная система дает гражданам возможность участия в политической жизни») у населения растет разочарование в реальном воплощении принципа многопартийной системы, в ее эффективности.

Это проявляется в сложившихся и постепенно укрепившихся в постсоветский период, по сути, довольно аполитичных или, скорее, политически не дифференцированных, аморфных или очень грубо структурированных формах электорального поведения. В основе такого выражения своей политической воли (имеются в виду только структурообразующие факторы) лежит, как правило, либо мотивация «выбора из двух зол» (так это было для значительной части электората на президентских выборах 1996 года), либо специфическая форма «протестного голосования», имеющая довольно стихийный и неотрефлектированный, а потому чаще всего непредсказуемый характер (персонификациями такого типа голосования были на первых выборах в Государственную думу В. Жириновский и ЛДПР, затем, во многом, А. Лебедь, более мелкой фигурой этого ряда для самых «низов» электората был некоторое время В. Мавроди).

Реализация принципов демократического устройства в политической реальности современной России значительной частью населения оценивается весьма низко. Это с неизбежностью отбрасывает тень и на сами возможности политического участия граждан в этих процессах, на оценку ими роли и эффективности голосования на выборах. Именно так, как нам кажется, следует понимать неутешительную динамику оценок населением введения многопартийных выборов, которая, на первый взгляд, противоречит достаточно распространенному и в целом позитивному отношению к демократическому принципу выборности властей, к расширению возможностей непосредственного политического участия в целом.

Общий негативизм в отношении многопартийной системы, выборов в целом (50 % опрошенных в третьей волне исследования «Советский человек», в марте 1999 года, считают, что выборы последних десяти лет «скорее раскалывают общество»; с противоположной позицией – «скорее сплачивают» – согласны только 9 % опрошенных), а также в отношении избранных представителей власти и формируемых ими политических структур, конечно, связан и с практически полным отсутствием реальных работающих механизмов «обратной связи» – действенных форм контроля над властными структурами со стороны избирателей, возможностей влиять на результаты и эффективность осуществления власти, что неизбежно ведет к разочарованию и апатии, параличу политической и гражданской воли (оставляем сейчас за скобками проблемы личной ответственности самих избирателей, их гражданской и политической ангажированности, включенности в политические события, компетентности и зрелости).

В результате сегодня (в отличие от периода сравнительно широкого политического подъема начала 90-х годов, во многом носившего – по крайней мере, для наиболее активной, социально и политически ангажированной части электората – эйфорический и даже романтический характер) политическое участие приобретает все более размытый и неструктурированный характер – разрыв между российским электоратом и, казалось бы, представляющими его интересы политическими структурами становится все ощутимее. В этом плане характерны данные опросов ВЦИОМа о том, насколько существенным препятствием для выражения своих политических взглядов является декларируемое опрошенными полное отсутствие интереса к политике.

В условиях такой, исключительно «зрительской» демократии «участия со стороны» практически единственным значимым показателем политической вовлеченности (пассивной формой политического участия, или ангажированности) оказывается общий «интерес к политике», к политическим событиям в стране. Ниже мы будем анализировать влияние этого интереса, его интенсивности и устойчивости на общие политические позиции и установки, сопоставляя при этом данные опросов, проводившихся по общей исследовательской программе «Советский человек» в ноябре 1994 года (N=3000 человек) и в марте 1999-го (N=2000 человек).

Хотя доля респондентов, которые заявляли о своем интересе к политике, на протяжении 1990-х годов неуклонно сокращалась (в начале 1990-х годов она составляла до четверти опрошенных, в настоящий момент таких чуть более одной десятой), однако именно эта группа относительно ангажированных размечает сегодня календарь значимых политических, экономических, социальных событий и обстоятельств в стране. Кроме того, введение такого фактора анализа, как интерес к политике, позволяет, на наш взгляд, выделить основные векторы динамики общественных мнений, настроений и оценок, их содержание и ценностную направленность, общую расстановку политических позиций, а значит, приблизиться к пониманию политического поведения, к его прогнозированию.

Приведем данные по динамике интереса населения России к политике начиная с 1990 года – пика политической мобилизации.

Как видно из таблицы 3, перелом политической вовлеченности в рассматриваемой нами «пассивной» форме приходится на 1994 год. По-видимому, здесь сыграли роль как минимум два фактора. Во-первых, социальные и политические последствия событий октября 1993 года, вызвавшие на массовом уровне шоковую реакцию – хотя и слегка запоздалую или ускользнувшую от внимания как ведущих политических элит, так и аналитиков, включая социологов, что, в частности, отразилось на «неожиданности» итогов голосования на выборах в Государственную думу 1993 года для указанных групп). Во-вторых, относительная стабилизация экономической ситуации в 1994 году, о чем сейчас ретроспективно говорят экономисты, политологи и другие специалисты.

Именно в этот период, по-видимому, начинается процесс, который мы со всей очевидностью наблюдаем сегодня, – процесс декларативного, даже демонстративного разгосударствления, деполитизации человека в условиях кризиса властных структур, политических элит и институтов. Предельная поляризованность политического пространства в период президентских выборов 1996 года, решавших и решивших, по сути, кардинальную проблему выбора пути (откат к прошлому или продолжение реформ), к настоящему моменту практически потеряла свою значимость. Полюса «сошлись», крайние позиции смешались, и сегодня, говоря об электорате (а не о борьбе властных элит), мы не можем уже с определенностью выделить никакого явного, однозначного противостояния общественных сил. После провала демократических партий и движений, практически полной дискредитации в общественном мнении их лидеров, с одной стороны, но и после фактического поражения на выборах 1996 года коммунистов – с другой, в общественном мнении начинает просматриваться тяготение к центру, к некоему компромиссному среднему пути (мы не будем здесь останавливаться на его содержании и идеологической направленности).

Об этом, в частности, косвенно свидетельствует тяготение россиян к политическим лидерам такого типа, как в первую очередь Е. Примаков, во многом Ю. Лужков, а в последнее время и новый премьер С. Степашин.

Та скорость, с которой бывший и нынешний премьеры (а также С. Кириенко до своей отставки) завоевывали у россиян очень высокий – в особенности в сравнении с другими персонами политической авансцены – уровень доверия, причем еще до принятия каких бы то ни было конкретных мер, указывает на совершенно иную конфигурацию соотношения политических сил, самого политического пространства сегодня, его иную разметку по сравнению с 1996 годом[24]. При этом, однако, ни одна парламентская фракция, ни один ее лидер за минувший период практически не набрали (если не потеряли) очков, так и не сформировав в Государственной думе конструктивной, действенной оппозиции. Хроническое противостояние законодательной и исполнительной ветвей власти при практически полной утрате в общественном мнении кредита доверия к главному, прежде действующему лицу в этой борьбе – президенту Ельцину, полностью растратившему свой личный ресурс мобилизующей политической фигуры, перестало быть актуальным для общественного мнения. Фокус политических ожиданий потенциальных избирателей сместился в сторону лидеров правительства, все более воспринимаемых населением как некий гарант возможной консолидации политических сил и утверждения стабильности в стране.

Предположение, что период относительной поляризации общественного мнения в отношении кардинальных для дальнейшего развития страны политических проблем миновал, подтверждает, на наш взгляд, и то обстоятельство, что мнения, политические оценки и установки, политические и ценностные ориентации приобретают сегодня в обществе более консистентный характер. В частности, это выражается в том, что позиции, мнения, оценки и ориентации наиболее политически ангажированных респондентов (в данном случае тех, кто выказывает к политике значительный «зрительский» интерес) структурно не слишком отличаются от таковых у групп, менее включенных в переживание политических событий. В группе «ангажированных» характерные для общества в целом политические пристрастия, настроения и оценки выражены несколько интенсивнее, чуть сильнее поляризованы – но и только.

Обратимся теперь к социально-демографическому портрету респондентов, проявляющих различную степень интереса к политике. Сравним социально-демографические характеристики этих групп в 1994 и 1999 годах (табл. 4).

По данным последнего опроса, всего 13 % опрошенных заявили, что они интересуются политикой в значительной мере. Если говорить о самых ангажированных (4 %) опрошенных, то они, в отличие от замеров пятилетней давности, сейчас не сильно выделяются по своим социально-демографическим характеристикам по сравнению с данными 1994 года, когда в этой группе заметнее были представлены не только более пожилые высокообразованные респонденты, но и пожилые респонденты с низким уровнем образования. Причем значимым фактором в то время (осень 1994 года) были и партийные преференции. Так, повышенное внимание к политике в 2 раза чаще среднего выражали респонденты, заявлявшие, что их интересы представляют такие политические силы, как «Яблоко», КПРФ и ЛДПР. Иными словами, группа интересующихся политикой была тогда в значительной мере поляризована и по оси партийных преференций (к выборам 1996 года это, как мы уже указывали, вылилось в противостояние сторонников Зюганова и Ельцина).

В сравнении с замером 1994 года группа выражающих значительный интерес к политике за пять лет несколько выросла. В социально-демографическом аспекте это выразилось в относительном увеличении доли респондентов зрелых и старших возрастов, а также респондентов с высшим и средним уровнем образования. В группах, политически наименее ангажированных, среди респондентов с низким уровнем образования, а также проживающих на селе отмечается некоторое увеличение доли опрошенных, испытывающих к политике, по их словам, «средний интерес» (в особенности этот ответ характерен для самых молодых респондентов и сельских жителей); соответственно, в указанных группах сократилась доля опрошенных, испытывающих к политике «малый интерес» или заявляющих о его отсутствии. Но еще более заметен этот сдвиг к позиции «средний интерес» (при сокращении доли тех, кто интересуется политикой в «малой степени») в группе высокообразованных респондентов, жителей столиц. Значимым фактором, влияющим на больший интерес к политике, оказывается и наличие у респондентов крупных домашних собраний книг: среди владельцев крупных библиотек (т. е. тех, кто обладает культурным ресурсом, предполагающим и более рефлексивные, выраженные мнения и оценки; они же, как правило, и старше) доля относительно ангажированных в 2–3 раза выше, чем в среднем по выборке.

Новый феномен – повышение за пять лет уровня интереса к политике за пределами столиц, которые прежде в этом отношении лидировали. Так, доля респондентов, выразивших «очень большой» и «большой» интерес к политике, составила как в «столицах», так и в других городах России около 15 %. Для «столиц» это совпадает с данными 1994 года, в то время как для жителей крупных городов и в особенности городов малых свидетельствует о росте интереса. Вероятно, это служит еще одним косвенным признаком «размывания» определенности и поляризованности политических позиций и пристрастий среди ангажированных политикой. Кроме того, сдвиг к периферии указывает, видимо, и на изменение самой мотивации интереса к политике. Можно предположить, что доминировать при этом будут резкая неудовлетворенность собственным положением, прежде всего материальным, и преимущественно негативная оценка перемен в целом. Иными словами, этот сдвиг указывает на общий рост напряжений во всем обществе и в особенности – на его периферии: интерес к политике сегодня говорит в первую очередь о неудовлетворенности конкретной политикой определенных политиков[25].

Подтверждением того, что интерес к политике выступает именно как пассивная норма политического участия, служат данные о том, как респонденты реализуют свой интерес. Сравним данные 1994 и 1999 годов по группе политически ангажированных.

Если говорить о наиболее характерных чертах группы ангажированных респондентов, то следует выделить следующие существенные моменты. Половина этой группы выступает за продолжение экономических реформ (при средней по выборке 37 %), но доля полагающих, что их нужно прекратить, в этой группе практически не отличается от среднего показателя – соответственно 31 и 29 %. Отвечая на вопрос о причинах неуспешности реформ, эта группа, с одной стороны, значительно чаще среднего указывает на коррумпированность власти (66 % при 56 % в среднем), но особенно выделяет такое объяснение, как «отсутствие у властей продуманной программы» (37 % при средней 20 %).

В сравнении с респондентами, совершенно не интересующимися политикой, группа ангажированных чаще говорит, что у них за последнее время окрепло чувство своей свободы (соответственно 12 и 5 %), чувство собственного достоинства (12 и 7 %), чувство ответственности за происходящее в стране (12 и 2 %). И хотя среди значительно интересующихся политикой доминируют, как и в других группах, все-таки негативные чувства – усталость, обида, отчаяние, они выражены у респондентов тем сильнее, чем слабее их интерес к политике. Вместе с тем среди заинтересованных политикой в «очень большой степени» самая высокая в сравнении с другими группами доля дезадаптированных: 39 % этой группы утверждают, что они «не могут приспособиться к нынешним переменам». Почти треть группы ангажированных (31 %) с определенностью утверждают, что они «не чувствуют себя свободным человеком» (в среднем по выборке 24 %), причем еще чаще так считают респонденты, испытывающие к политике «большой интерес», – 37 % (в этой подгруппе вообще самая большая доля ощущающих себя так или иначе несвободными – 60 %).

Весьма показательными для общей направленности политических установок и интересов являются ответы респондентов о том, какие чувства они испытывают по отношению к разным группам нынешнего российского общества, а также их оценки влиятельности различных политических и социальных сил в сегодняшней России.

Как видим, за исключением отношения к «сталинистам» (при некоторой условности этого определения в данном контексте) соотношение позитивных и негативных оценок среди ангажированных и совершенно не интересующихся политикой практически не отличается. Вместе с тем для наиболее ангажированных респондентов (испытывающих к политике «очень значительный интерес») характерна большая амбивалентность в отношении к перечисленным (в том числе одиозным) фигурам социально-политического пространства. Так, «уважение» к сталинистам испытывают 32 % опрошенных в этой группе, к «людям со свастикой, призывающим очистить Россию от инородцев» – 11 %. Добавим, что в этой группе сильнее выражено негативное отношение к «разбогатевшим»: у 44 % они вызывают «гнев и возмущение» (при 27 % в среднем), а также к «ученым и реформаторам», инициаторам перестройки, – они вызывают раздражение» у 33 % этой группы.

Характерно, что в группе наиболее ангажированных политикой («очень большой интерес») упомянутые «персонажи» или социально-политические силы чаще среднего вызывают такое чувство, как «страх». Это свидетельствует о дезадаптированности группы. В социально-демографическом плане это связано с тем, что в данной группе сильнее представлено пожилое образованное население с типичным для него сегодня тревожным, фрустрированным сознанием.

Что касается оценок влияния отдельных социальных и политических сил на происходящее сегодня в российском обществе, то здесь у политически ангажированных гораздо ярче прослеживается следующая тенденция: «слишком малым» считается влияние таких групп, как «интеллигенция» (60 % при средней 52 %) и «молодежь» (68 % при средней 54 %), тогда как резко негативно оценивается степень влиятельности ныне действующих политиков (как «слишком большую» ее оценивают 65 % этой группы), «олигархов и банкиров» (76 % при средней 66 %), «журналистов» (60 % при средней 44 %). Вполне типична для нынешнего состояния общества и тема тотального влияния на происходящее в стране со стороны «мафии и организованной преступности» (85 % политически ангажированных отметили их «слишком большое влияние» в обществе). В этой типичной и привычной склонности к криминализации власти и демонизации ее ключевых фигур проявляются особенности нынешнего процесса отчуждения масс от реальных рычагов управления, отсутствие реальной конструктивной критики «верхов», недостаточная информированность населения (связанная, кстати, и с характером подачи информации, отсутствием ее объективного и конструктивного анализа и осмысления как в СМК, так и в среде наиболее востребованных сегодня аналитиков и политологов). Все это подталкивает к мифологизации власти (как нынешней, так и прошлой), к трактовке основных властных институтов в стране как «чужих», «враждебных» и «преступных».

Более или менее позитивную оценку вызывают только силы и фигуры, действующие «вопреки» («протооппозиция», поскольку «реальная» оппозиция уже оказывается «запятнанной»). Позитивное отношение к «интеллигенции» и «молодежи», в особенности характерное для политически ангажированных групп, выступает здесь фантомом, компенсирующим отсутствие в России действительно новой политической элиты. Вместе с тем это позволяет по-прежнему связывать с властью такие традиционные «человеческие» и этические качества, как «честность», «незапятнанность политикой», «моральный авторитет» (а не такие прагматические и вполне, кстати, верифицируемые характеристики, как, например, эффективность, «прозрачность» процесса принятия решений, информационная открытость или подотчетность, сменяемость).

С другой стороны, в обществе в целом – а среди ангажированных политикой в особенности – сегодня заметно ощущается желание опереться на «последний оплот» государственности, на силовые структуры (как будто бы более организованные, более послушные, менее коррумпированные). Влияние армии как «слишком малое» отмечают 60 % группы ангажированных при средней 50 % (вина за войну в Чечне при этом явно воспринимается как поражение пропагандистской «машины» или «режима» в целом, но не армии). Значительная часть группы ангажированных считает «слишком малой» и степень влияния на происходящее в стране органов госбезопасности – 44 % (при средней 37 %).

В связи с этим своеобразным этатизмом сегодняшнего массового сознания отметим, что оценка влияния «государственных чиновников» в обществе как «слишком малого» характерна именно для группы политически ангажированных и более образованных россиян, проживающих не в столицах, а в крупных городах России, – 20 % при 14 % в среднем.

Еще одна существенная тенденция, образующая один из векторов распределения мнений в социально-политическом пространстве, – это рост изоляционизма и ксенофобии, в том числе ревитализации государственного антисемитизма. В группе наиболее ангажированных «слишком большим» влияние «иностранцев» в России считают 28 % («слишком малым» – 11 %), «приезжих с Кавказа» – 32 %, «евреев» – 39 % (при средней 24 %). Это, на наш взгляд, указывает на сложно преломленную, но в основе своей негативную оценку групповых проявлений экономического активизма, финансового успеха, действия достижительских ценностей, отношение к которым в постсоветском обществе по давней традиции амбивалентно, неразрывно связано с завистью. Эта амбивалентность явно усиливается, когда такие качества, как «рациональность», «независимость», «чувство собственного достоинства», «честолюбие», воспринимаемые в отношении «далеких чужих» – к примеру, в обобщенном образе «англичанина» – скорее как позитивные, переносятся на «своих чужих» (в данном случае евреев): здесь они приобретают резко негативную окраску. (Добавим, что доля затруднившихся ответить на все эти вопросы составляет от 40 до 45 % опрошенных.)

Общее негативное отношение к компартии в группе политически ангажированных совпадает с оценкой населения в целом: согласных с тем, что «за годы советской власти компартия окончательно дискредитировала себя», здесь 45 % (при средней 42 %). Однако не соглашаются с этим суждением в данной группе значительно чаще, чем в среднем, – 41 % (при средней 29 %). В отношении же к «демократам» (суждение «демократы так ничего и не дали народу») подавляющее большинство согласно с этой негативной оценкой (72 %, только у совсем не интересующихся политикой этот показатель еще выше – 81 %). Доля не согласных с данным суждением составляет здесь лишь 20 %, что указывает на доминирующие в обществе настроения.

Показательны и данные о причинах утраты Россией роли великой державы – с этой оценкой чаще соглашаются именно наиболее политически ангажированные респонденты (78 % при средней 72 %). Так, 17 % этой группы (при средней 9 %) считают, что это произошло в результате «заговора стран Запада», 48 % – «в результате политики Ельцина и его окружения» (при средней 37 %). Совершенно не заинтересованные политикой респонденты гораздо чаще других групп склонны винить в стремительном снижении авторитета российской державы «горбачевскую перестройку» (37 %, в группе ангажированных – 29 %). Наконец, 27 % ангажированных считают, что Россия утратила роль великой державы, поскольку «демократы, реформаторы повели страну по неверному пути».

Характерны оценки различных перемен в российском обществе, произошедших за последнее десятилетие, в их динамике. Сравним на материалах замеров 1994 и 1999 годов ответы респондентов, значительно интересующихся политикой и не проявляющих к ней никакого интереса.

Как видим, в группе политически ангажированных сократилась в сравнении с 1994 годом доля позитивно оценивающих перемены (кроме свободы предпринимательства) и – что наиболее важно для нашей темы политического участия – в 2 раза возросла доля респондентов этой группы, негативно оценивающих введение многопартийных выборов.

Как и в прежнем замере 1994 года, интерес к политике в значительной мере коррелирует с готовностью к участию в выборах. Сравним эти данные по группам в различной степени ангажированных, сопоставив их ответы с 1994 годом.

Даже при том, что президентские выборы предполагали более активное участие в голосовании, доля голосовавших среди ангажированных политикой, как видим, изменилась незначительно. Однако она несколько заметнее выросла в группах, проявляющих сегодня к политике «средний» интерес, что, если вспомнить об изменениях в социально-демографической структуре этой группы (некоторое возрастание в ней доли 40–55-летних, а также высокообразованных респондентов), служит, на наш взгляд, еще одним подтверждением, с одной стороны, охлаждения к политике в наиболее социально продвинутых группах, ослабления поляризованности их политических позиций, с другой – говорит о сохраняющейся готовности к политическому участию в форме выборов.

Это подтверждается ретроспективной картиной голосования по партийным спискам в Государственную думу; среди нынешних политически ангажированных и политически индифферентных респондентов в 1994 году. Те, кто выказал очень большой интерес к политике, более чем на две трети (70 %) участвовали в выборах. При этом их в значительной мере было свойственно так называемое протестное голосование, олицетворением которого на выборах 1993 года стала фигура В. Жириновского: около четверти всей этой группы (26 %, при средней 11 %) подала тогда свои голоса за лидера ЛДПР. Вместе с тем несколько выше среднего были здесь и доли подавших свои голоса за только начинавшую набирать силу КПРФ (11 % против 6 % в среднем) и за потерпевший тогда серьезное поражение «Выбор России» (13 % против 8 % в среднем). В 2 раза выше среднего была здесь и доля подавших на выборах голоса за «Яблоко» Явлинского (8 % при 4 % в среднем).

Вместе с тем политически ангажированные респонденты, характеризовавшие осенью 1994 года свой интерес к политике более сдержанно – как «большой», наиболее активно голосовали за КПРФ (21 % этой группы при 6 % в среднем). Что же касается респондентов, которые через год после выборов в Государственную думу проявляли к политике «средний интерес», то их партийные преференции практически не отличались от средних, за исключением более низкой доли не участвовавших в выборах 1993 года (40 % при 47 % в среднем).

Напомним, что мы не рассматриваем здесь результаты реального голосования на выборах 1993 года, а пытаемся наметить черты «политических портретов» респондентов (опрошенных почти через год после выборов, когда предвыборные страсти уже улеглись, а общая ситуация в стране стала более благополучной и стабильной) в их связи с политической ангажированностью. Анализ этих данных позволяет сделать следующие заключения.

К осени 1994 года группа респондентов с ярко выраженным интересом к политике (ответ «интересуюсь политикой в очень большой степени») по своему социально-демографическому составу отличалась повышенной в сравнении со средними данными долей респондентов от 40 до 55 лет (28 % против 23 % в среднем), но особенно пожилых, старше 55 лет (37 % против 28 %). В два с лишним раза выше, чем в среднем по выборке, здесь была доля респондентов с высшим образованием (33 %). Причем активнее других была представлена именно подгруппа респондентов старше 40 лет с высшим образованием (24 % при 6 % в среднем по выборке).

Как в региональном аспекте, так и по урбанизационной оси наиболее политизированными в 1994 году были «столицы», в несколько меньшей степени – большие города. Доля москвичей и петербуржцев в группе интересовавшихся политикой в «очень большой степени» составляла 26 % (доля этих респондентов в выборке – 9 %).

Среди тех, кто испытывал к политике «большой интерес», были ощутимее всего представлены более пожилые возрастные группы, соответственно повышенной была среди них и доля голосовавших на выборах 1993 года за КПРФ. Если иметь в виду, что речь идет о респондентах, сохранивших интерес к политике через год после выборов, то можно зафиксировать в ней начало роста грядущей популярности КПРФ, поскольку в реальном голосовании 1993 года коммунисты еще не имели такой популярности среди политически ангажированных слоев населения.

Если говорить о нынешней ситуации, то группа наиболее политически ангажированных по-прежнему намерена активно участвовать в предстоящих выборах.

По своим партийным преференциям группа ангажированных по-прежнему остается более «красной», чем другие, хотя эта характеристика и приобретает сейчас все более неопределенный, размытый характер. Электорат Зюганова на выборах 1996 года и сегодня почти на две трети (64 % голосовавших за Зюганова в первом туре) сохраняет верность своему избраннику, собираясь голосовать за него на предстоящих президентских выборах. Чуть большая доля намерена голосовать на парламентских выборах за КПРФ (73 % от той же группы). Тем не менее отдельные части прежних «зюгановцев» (если судить по намерениям голосовать на будущих выборах) начинают перетекать в стан зюгановских «противников» – будь то «Отечество» Ю. Лужкова или даже «Яблоко» Г. Явлинского (но ни в коем случае не «Правое дело» и не ЛДПР В. Жириновского!).

Наиболее расколотым – что понятно – оказывается бывший электорат Ельцина, хотя основная его часть (около одной пятой) выражает сейчас намерение голосовать на предстоящих выборах за «Отечество» Ю. Лужкова (среди ангажированных политикой – 20 %). Из, условно говоря, демократических сил неким кредитом доверия у этого контингента еще пользуется «Яблоко» (в среднем за него намерены голосовать 15 % из явных приверженцев Ельцина на выборах 1996 года и 19 % бывших «ельцинцев», рассматриваемых здесь как «ангажированные»). Новый блок демократических сил «Правое дело» имеет среди прежних сторонников Ельцина минимальную поддержку (менее 2 % от всех опрошенных).

Приведем некоторые данные о характере голосования респондентов, в различной степени интересующихся нынче политикой, в 1-м и во 2-м турах прошлых президентских выборов (табл. 10 и 11).

Появление новых политических фигур и политических сил в массовом сознании, в средствах массовой информации связано в последнее время почти исключительно с «позиционным эффектом» – их вхождением во властные структуры высшего уровня. Еще раз напомним о стремительном росте популярности Б. Немцова, С. Кириенко и особенно Е. Примакова, а также нового премьера С. Степашина и о столь же стремительном его сокращении, когда выдвинувшиеся лидеры так или иначе вытесняются с политической арены (едва ли не решающим фактором при этом оказывается близость к так называемому «ельцинскому окружению»). Только Е. Примаков и отчасти С. Кириенко в значительной мере сохраняют свою популярность и сейчас. Это связано, на наш взгляд, с тем, что они пришли во власть уже в принципиально иной, уже постчерномырдинской ситуации – иной, может быть, не столько по расстановке политических сил или механизмам их взаимодействия, сколько по восприятию этого властно-бюрократического расклада общественным мнением.

После катастрофического падения доверия к Б. Ельцину, фигуре, которая структурировала все политическое пространство (пусть на самом простейшем уровне), массовое сознание ищет иной консолидирующий центр. Однако это происходит в ситуации, когда прежде приглушенные или до известной степени оттесненные на периферию политического сознания проявления ущемленного державного или имперского менталитета, изоляционизм и недоверие к Западу, ксенофобия и национализм, традиционалистские установки и патерналистский комплекс явно воскрешаются. Причем этот процесс идет при деятельном участии ряда, если не большинства, политических элит, равно как и многих каналов «четвертой власти» (напомним только о действиях военных и внешнеполитических ведомств во время балканской войны, а также о том, как их шаги, интересы и амбиции отражались в средствах массовой информации).

На нынешний день едва ли возможно говорить о наличии в стране серьезных политических сил, которые могли бы выступить новым гарантом продолжения демократических реформ в России и имели при этом достаточно широкую, устойчивую поддержку в обществе, в его наиболее квалифицированных, заинтересованных, политически вменяемых слоях. Накануне выборов такая ситуация представляется весьма тревожной.

Свершилось. То, чего в последнее время так хотели российские граждане, произошло. Первый президент Российской Федерации ушел в отставку. Его решение в этот раз соответствовало желанию большинства граждан. Вот как выглядела ситуация в стране незадолго до того, как Б. Ельцин стал всерьез думать об уходе. По некоторым свидетельствам, впрочем не вполне внятным, это произошло осенью прошлого года.

Основные причины, по которым Ельцин, как считали россияне, должен уйти в отставку: «ошибки в управлении страной» и «плохое здоровье, невозможность контролировать положение дел в России». Ни террористические акты, ни скандальная ситуация с зарубежными счетами не играли в данном случае существенной роли для опрошенных. В отличие от профессиональных политиков, которые были уверены (или демонстрировали уверенность) в том, что Ельцин ни в коем случае в отставку не уйдет, почти половина рядовых россиян считала это возможным.

Последнее обращение президента к гражданам страны произвело благоприятное впечатление на 62 % россиян, видевших это обращение по телевизору.

Скоро Б. Ельцин станет достоянием истории, которая, как это всегда и случается, исказит и его образ, и отношение к нему. Пока еще не произошла окончательная аберрация общей памяти, вспомним, как к нему относились современники в разные периоды его политической карьеры – главным образом в моменты кризисных ситуаций.

Сегодня Россия собирается выбрать следующего президента, и претендент «№ 1» на этот пост пользуется поддержкой, которая многим кажется небывалой. Но и у Ельцина была вначале сильная поддержка. Правда, его никто не «назначал» преемником. Напротив, он стал заметен как оппозиционер, упорный и постоянный и в своем упорстве и постоянстве не похожий ни на одного ныне действующего политика. Подобного вообще у нас на памяти целых поколений не было.

Еще в 1989 году (а раньше в стране не проводились регулярные опросы общественного мнения, впрочем, вряд ли прежде Б. Ельцин мог считаться заметной фигурой на политической арене – о нем знали только москвичи и политически активная часть жителей других регионов) он стал по-настоящему заметной фигурой в общественной жизни страны. По данным опроса, подводящего итоги 1989 года, Ельцин назван «человеком года». У него еще не первое место, а третье, первое будет потом: в 1990, 1991 и 1992 годах. Но и вначале он уступал только М. Горбачеву и А. Сахарову. Правда, уступал много – Горбачев в 1989 году «собрал» в пять раз больше «голосов», чем Ельцин.

И все же, повторим, это было третье место. Остальные политики, экономисты, депутаты, генералы, демократы – все они просто не шли ни в какое сравнение с Ельциным. А. Сахаров не был политиком в обычном понимании этого слова, стало быть, не был и конкурентом Ельцину. Конкурент в борьбе за власть был один – Горбачев. И десять лет назад он казался очень сильным.

В это же время происходили некоторые изменения в отношении населения к реальному ходу демократизации в стране. По данным январского опроса 1990 года, менее четверти россиян (23 %) считали, что эти процессы успешно развиваются. Но существенно больше (42 %) было тех, кто думал, что «процесс затормозился». Были и те, кто полагал, что он вообще «пошел на убыль» (17 %). И достаточно многие (18 %) затруднились ответить, что же происходит на самом деле. Более половины опрошенных (57 %) отметили, что в политической жизни страны идет «нарастание напряженности». Еще больше (66 %) тех, кто считал, что в экономике в ближайший год вероятнее всего «нарастание трудностей». Российское население недовольно ситуацией, но все еще на две трети (68 %) доверяет руководству страны. И очевидно ждет от него проведения реформ.

Словом, большая часть россиян была настроена вполне решительно. И даже такой до сих пор болезненный вопрос, как выход республик из состава Союза, в те времена воспринимался далеко не трагически.

Это теперь кажется, что все последующие события – и прежде всего развал Союза – произошли внезапно. Уже многое из того, чему суждено было случиться, в той или иной степени присутствовало в головах людей.

И многое из того, что говорил и делал тогда Ельцин, соответствовало общественному настрою, тогда как руководство Союза, и прежде всего Горбачев, представлялось тормозом на пути прогресса и реформ.

Дальнейший ход событий показал, что Б. Ельцин одержал победу, Россия поверила именно в него.

По мере того как Горбачев «терял очки», Ельцин их «набирал».

В Б. Ельцине всех привлекали те качества, которые, по мнению населения, отсутствовали у М. Горбачева. Тогда большинство россиян ратовало за реформы и считало, что они идут слишком медленно (так думали около половины опрошенных). И, естественно, недовольство было направлено прежде всего на лидера государства, который казался слишком слабым и нерешительным. Оппозиционер Б. Ельцин выглядел его антиподом.

Вот какие черты были, по мнению россиян, характерны для Горбачева (февраль 1991 года, N=1025 человек): двуличие, лицемерие (эти качества назвали 26 % опрошенных), слабость, неуверенность в себе (22 %), гибкость, умение маневрировать (18 %), равнодушие к человеческим жертвам (14 %). А если к этому добавить, что только очень немногие (18 %) граждане России считали Горбачева политиком вполне самостоятельным, почти половина же (45 %) думали, что им «управляют скрытые политические силы», наконец, более трети (37 %) не имели мнения в данном случае, – то понятным становится, почему положение президента СССР не было прочным. Через несколько лет подозрение в «управляемости» Ельцина станет одной из основных претензий в его адрес.

Что же касается Б. Ельцина образца 1991 года, то в преддверии выборов российского президента он, по оценке населения, был чуть ли не идеальной фигурой на высокий пост. Неудивительно, что он этот пост и занял.

После августа 1991 года разница в массовой поддержке Ельцина и Горбачева, Ельцина и других политических деятелей становится еще более существенной.

Горбачев признал свою ответственность за то, что в стране была попытка совершения государственного переворота. И население согласилось с ним – во-первых, он ответствен за то, что ошибся в подборе кадров на руководящие посты (65 %), он делал уступки консервативным силам и тем укреплял их позиции (34 %), он не решался порвать с руководством компартии и военно-промышленным комплексом (32 %), он, наконец, сам участвовал в подготовке этого переворота (19 %).

А кто же одержал победу? Конечно же, народ и Ельцин.

Следующим шагом Ельцина станут Беловежские соглашения. Все будут сожалеть о распаде великой державы. Однако в тот момент полного неприятия распада СССР не было. Уже за несколько месяцев до подписания соглашений в опросах населения были зафиксированы настроения в пользу независимости республик. Поэтому Ельцин мог смело (или с опасениями?) поступать так, как он поступил.

Пройдет время, и граждане России на практике почувствуют, что означает распад СССР для страны в целом и для них лично. Не испытывала сожаления по этому поводу четверть (25 %) опрошенных. Еще 6 % затруднились ответить на этот вопрос. Те же, кто сожалел, назвали следующие причины.

Что же касается непосредственно Беловежских соглашений, то их негативная оценка, сформировавшаяся практически сразу же, не меняется вот уже на протяжении нескольких лет. В опросах, проведенных в разное время, неизменное большинство – 70–75 % россиян считали, что подписание Беловежских соглашений «принесло больше вреда, чем пользы».

Поэтому естественно, что обвинения в адрес Ельцина, выдвинутые в Государственной думе в связи с подписанием Беловежских соглашений, были поддержаны большинством российских граждан (см. ниже).

Уже через год после того, как прекратила свое существование держава и Ельцин стал единственным российским лидером, отношение к нему претерпело существенные изменения. Россияне не вернули своих симпатий Горбачеву, что было и невозможно, поскольку он уже не был политиком общегосударственного масштаба. Но они засомневались в достоинствах Ельцина.

Здесь весьма характерно число тех, кто не стал отдавать пальму первенства никому из двух лидеров, – более половины опрошенных.

Постепенно начинает меняться и отношение к Ельцину.

Так начинается опасная для Ельцина переоценка его качеств, он приобретает некоторые черты, которыми россияне ранее награждали Горбачева.

Действующего политика всегда судят иначе, чем того, кто находится в оппозиции. Ельцин теряет своих сторонников по мере увеличения стажа нахождения во власти. Если в 1991 году почти треть россиян полностью разделяли его взгляды и позиции, то в сентябре 1993 года (еще до расстрела Белого дома) лишь 6 % были во всем с ним согласны. Но другого кандидата на роль прежнего Ельцина – «решительного и чуткого к интересам народа», а главное, сильного – российские граждане не видели. Силу наиболее заметно демонстрировал все тот же Ельцин. Вспомним еще один драматический эпизод его президентства.

Сегодня, по прошествии нескольких лет, вина за события осени 1993 года возлагается главным образом на Ельцина. А в ту пору российское общественное мнение оказалось расколотым.

Но сразу после событий Ельцин, как уже сказано, одержал верх над оппозицией. Тогда большинство (60 %) россиян считали, что А. Руцкого, Р. Хасбулатова и их сторонников следует предать суду.

Таким образом, из тогдашнего кризиса Ельцин вновь вышел победителем. Оппозиция оказалась слабее, народ ее не поддержал.

Однако президент становится все менее популярным у граждан своей страны, доверие к нему неуклонно уменьшается. Уровень жизни в России падает, социальная и политическая напряженность растет, война в Чечне вызывает все большее недовольство – словом, создается ситуация, когда появляются предпосылки для смены власти. Все ждут окончания полномочий президента и новых выборов.

«Решение Бориса Ельцина баллотироваться на второй срок – самый серьезный и, может быть, самый рискованный вызов общественному мнению страны. Попытки убедить президента не выдвигать свою кандидатуру в значительной мере опирались на данные социологических опросов, которые довольно согласно показывают, что шансов на успех мало. Да и само выдвижение Ельцина до сих пор одобряли не более 20 % населения. Зная все это, президентская команда, видимо, сочла, что ситуацию за несколько месяцев удастся переломить, мобилизовав скрытые ресурсы поддержки „кандидата № 1“.

Что может побудить избирателей предпочесть Ельцина другим кандидатам? Меньше 2 % его сторонников надеется, что он сможет „радикально изменить положение в стране“ (для сравнения: среди возможных избирателей Жириновского или Лебедя такие надежды питают 42 %). Но в электорате Ельцина значительно чаще (40 %) ссылаются на то, что их фаворит сможет „сохранить хотя бы какую-нибудь стабильность и порядок в стране“, а еще 20 % утверждают, что намерены голосовать за этого кандидата, „чтобы помешать успеху других сил…“. Оба довода сводятся, по сути дела, к тому, что другие „хуже“. Это – постоянные ожидания, которые адресованы преимущественно Ельцину и которые способны собрать вокруг него часть общего электората»[26].

В цитируемой статье использованы данные январского опроса 1996 года – предвыборная гонка еще только начиналась, но наметившиеся тенденции получили прогнозируемое развитие. Довольно быстро «часть электората» консолидировалась вокруг Б. Ельцина.

Дальнейшее развитие сюжета хорошо известно, как и результат выборов. Ельцин стал вновь президентом России. И главная причина, по которой он им стал – это нежелание преобладающей части россиян, чтобы к власти пришли коммунисты. Разумеется, большое значение имело и то обстоятельство, что у Б. Ельцина было важное преимущество: из всех претендентов он единственный был представителем (более того, воплощением) власти. Постсоветское общество, еще совсем недавно пережившее смену властей и изменение политической и экономической структуры в стране, не хотело (даже боялось) новых перемен. Сохранение Ельцина на его посту означало в глазах «простых избирателей» некоторую стабильность. И, конечно же, свою роль сыграла нетривиальная личность Ельцина. Он (по крайней мере, так это выглядело) не сомневался, что сможет одержать победу и в этот раз, – и он победил.

Вероятно, это было окончательной победой над коммунистическим прошлым. Но не более того: ведь, по сути дела, никакой внятной программы будущего избирателям предъявлено не было.

Тем не менее время Ельцина продлилось еще на три с половиной года.

Все пять пунктов обвинения, которые в Государственной думе были предъявлены президенту, большинство россиян считало обоснованными.

Таким образом, народ, в отличие от парламента, «проголосовал» за импичмент еще весной прошлого года.

Данные этого раздела представлены по результатам опроса, проведенного 6–10 января 2000 года.

Данные этого раздела представлены по результатам опроса, проведенного 6–10 января 2000 года по российской выборке в 1600 человек. Страна, как мы видели, простилась со своим первым президентом, мягко говоря, без печали. Но иллюзий относительно того, что будет без Ельцина, она, кажется, тоже не имеет.

Парламентские выборы в России 1999 года поставили перед социологами ряд новых вопросов, поиск ответов на которые потребует пересмотреть уже сложившиеся и казавшиеся до этого вполне удовлетворительными способы объяснения политических явлений. Прежде всего это касается природы политической мобилизации в ситуации выборов, а значит, и тех институциональных форм, которыми задается постсоветская система власти и организации общества в России. В данном случае мы имеем в виду кажущееся довольно тривиальным обстоятельство: успех на выборах трех партий или электоральных объединений, которые возникли всего за несколько месяцев до выборов, – ОВР, СПС и «Единства» (или «Медведь»). В сумме эти три блока получили около половины всех голосов избирателей (45 %), голосовавших по партийным спискам, оттеснив в сторону, по меньшей мере символически, «старые» партии и движения – КПРФ, «Яблоко» и ЛДПР (они в сумме набрали лишь 36 %), не говоря уже о множестве других политических образований, потерпевших поражение или не добившихся необходимого признания (в их числе НДР, КРО, АПР, «Женщины России», сталинисты и радикал-патриоты). А если считать от избирателей только тех партий, которые преодолели 5 %-ный барьер, то три блока, два из которых возникли лишь в середине лета 1999 года, а третий – вообще в конце октября 1999 года, получили свыше 55 % голосов!

Столь стремительный рост признания партий или блоков заставляет вспомнить шумный успех В. Жириновского в 1993 году, появившегося на политической сцене буквально за месяц до того. Тогда это казалось случайностью, аномалией, политическим эксцессом. Нынешний ход избирательной кампании заставляет вернуться к тому случаю и дать ему иную оценку, рассмотреть его уже как модель, как начало не опознанной тогда тенденции, как проявление определенной закономерности. Великодержавный или даже имперский национал-популизм, который принимал у В. Жириновского утрированные и эпатажные формы, сегодня сглажен у лидеров ОВР и тем более – у явных и неформальных лидеров «Единства». Он стал гораздо более «солидным» и «благопристойным», но не изменил своей сути. И тогда, и сегодня фоном для быстрого развертывания новых политических образований послужили экстраординарные ситуации (танковый расстрел и штурм здания Верховного Совета РСФСР), обозначившие всю серьезность угрозы гражданской войны в первом случае, чеченская война (антитеррористическая кампания) – в другом. Исходя только из этих двух моментов, можно говорить о неуникальном характере электоральной «мобилизации» популистских партий, т. е. о наличии определенных структурных предпосылок или о скрытых силовых линиях организованности общества. Этот феномен или свойство политической культуры мы и собираемся проанализировать в данной статье. Проблема заключается в том, чтобы посмотреть, как работают механизмы негативной мобилизации, кого они привлекают в данной ситуации и как это связано с характеристиками самого постсоветского человека, какой политико-антропологический тип оказывается несущей конструкцией в подобных процессах.

Как и во многих других отношениях, при анализе политических явлений и процессов в современной России приходится подвергать ревизии или уточнять имеющийся аппарат объяснений и аргументации, перегруженный представлениями и постановками проблем западной политологии и социологии, взвешивать, насколько адекватно употребление того или иного термина для описания ситуации в России, возможен ли прямой перенос значений из прошлых реалий в современную жизнь и нет ли случаев подмены функционального смысла понятий, превращающего операциональный термин в идеологическое клише. В полной мере это относится и к таким расхожим словам, как «политические партии», «демократическая система выборов», «парламент» и т. д.

История политических систем зависит от истории структуризации общества. Если брать только европейскую традицию, то здесь под партией обычно понимают организацию, функция которой заключается в обеспечении массовой поддержки граждан для того, чтобы посредством механизма выборов провести своих лидеров в органы власти разного уровня – в парламент, на высшие посты государственной власти (президент, глава правительства и др.) или местной администрации. Условием свободного выбора гражданами является публичная конкуренция лидеров разных партий, предлагающих свои политические программы в самых разных областях общественной жизни – от внешней политики до медицины или строительства дорог, т. е. реализующих те или иные цели, ценности, интересы и идеалы общества. Состязание программ предполагает различные формы публичности – открытые парламентские выступления депутатов и кандидатов в депутаты, критику (анализ и оценку) действий правительства и других органов исполнительной власти в центре и на местах, контроль за принятием и исполнением бюджета, слежение за законностью или моральностью действий властей разного уровня, обсуждение различных аспектов текущей политики в СМИ, в публичных дискуссиях в клубах, университетах, в ходе различных общественных акций и манифестаций и пр. Принцип конкуренции программ, предполагающий публичное определение политических приоритетов, делает возможным массовое участие граждан в политическом процессе, а значит, становится условием взаимной ответственности сторон за последствия и реализацию принятых решений. Институционализация этого принципа в форме многопартийной системы закрепляет возможности представления структуры интересов гражданского общества и предназначена гарантировать учет – хотя бы в виде дискуссии) мнений, представлений и интересов различных групп дееспособного населения, имеющего право голоса. Конечно, такая схема не более чем объясняющая модель. В реальности исследователи обнаруживают и пассивную, ведомую массу, и не ангажированное, не участвующее в политической жизни «болото», и прочее и прочее. Кроме того, следует принимать во внимание и существенные различия национальных партийных систем в разных странах, но тем не менее социально-политические принципы их формирования и организации в этом плане меняются несущественно.

За российской политической системой постсоветского времени стоит не институциональный баланс различных социально-политических сил и движений в гражданском обществе, перерастающих по мере зрелости в те или иные партии. Источники, модели и механизмы формирования политических организаций и блоков в России были принципиально другими. Возникновение многопартийной системы обязано процессу разложения тоталитарной «партии-государства», откалыванию от единой организации КПСС и систем государственного управления союзного уровня тех или иных блоков, первоначально – республиканских партийных организаций[27].

Позднее начали выделяться и другие фракции правящей номенклатуры – российские социал-демократы, национал-патриоты, отраслевые лоббисты, крошечные радикал-большевистские союзы и «движения», в том числе и непосредственно инициированные КГБ (ЛДПР). На фоне множества претендовавших на признание политических движений, партий, групп и клубов (всего их насчитывалось более 120) заметно выделялись российские остаточные структуры КПСС – модернизированная КПРФ, а также «партии» нового начальства – «Демократический выбор России» (политические структуры мобилизационной поддержки реформаторов, «кооптированных» в структуры прежней власти, партия Е. Гайдара) и их оппоненты из несостоявшихся реформаторов «Яблока», уже так или иначе побывавших при власти, но никогда не имевших права решающего голоса или доминирующего влияния. С уходом Е. Гайдара из правительства значительная часть входивших в ДВР федеральных и региональных чиновников перешла в НДР – аналогичное – хотя и отличающееся по своим ориентациям и намерениям) проправительственное движение В. Черномырдина. Упомянем и другие осколки прежней профсоюзной или отраслевой номенклатуры – Аграрная партия, «Женщины России», блоки А. Вольского, А. Руцкого, И. Рыбкина и пр. Иначе говоря, внешне, на публике, в СМИ конкурировавшие между собой партии и другие политические объединения представляли различные фракции прежней государственной бюрократии, боровшейся за доступ к власти и мобилизующей для этого массовую электоральную поддержку. Их объединяло общее понимание природы власти как единственной реальной силы в российском обществе, с которой следует считаться и стараться использовать в нужных целях (для общего модернизационного сдвига, процесса декоммунизации страны, отраслевого или регионального лоббирования, задач регионального и местного управления и пр.).

Фактически даже «молодые реформаторы» (из бывшей команды Е. Гайдара) воспринимали себя не как орган артикуляции или представительства запросов и интересов гражданского общества (последнего в России, можно сказать, и не было, во всяком случае – как политического феномена), а в качестве кадрового ресурса или запаса для высшего руководства, которое выступало самодостаточной величиной (чем бы эта самодостаточность ни объяснялась и ни обосновывалась). Дело не просто в отсутствии фигур с лидерскими, харизматическими качествами в обществе (что само по себе едва ли может удивлять – тоталитарная и репрессивная система была направлена на то, чтобы нейтрализовать какие бы то ни было инновационные ресурсы, способные ослабить жесткий внутренний контроль за системой), а в том, что и власть, и массовое сознание были едины и согласны с тем, что сфера политики – это исключительно сфера управления. А соответственно, ею должны заниматься исключительно люди опытные и умелые – квалифицированные специалисты по управлению. Другими словами, власть (право приказания) должна принадлежать бюрократии. Никаких особых (правовых, социальных, политических и т. п.) представлений о контроле или механизмах сдерживания властного произвола, кроме остаточных патерналистских представлений о «честном» и «справедливом» правителе, заботящемся о «своем» народе, не было и на протяжении последних десяти лет не появилось (см. сравнение свойств прежней, советской и нынешней власти[28]). Нерепрезентативная и неподконтрольная природа власти в России означала ее самодостаточность, самоценность, а стало быть, признание правомерными притязаний на властный статус лишь у тех, кто уже до того оказался в одном из звеньев номенклатурной системы.

Ведомственно-институциональная харизма власти гораздо эффективнее обеспечивала вероятность массовой поддержки кандидатам во власть, нежели личные качества человека, идущего в политики, освобождая его от индивидуальности и необходимости конкуренции. Общие (этикетно-ролевые) слова оказались намного важнее, чем реальные политические цели и программы, которые обыватель всерьез не принимал во внимание. Имел место эффект массовых (институционально предопределенных и заданных) проекций на кандидата, наделявших его всеми необходимыми для общественного деятеля ролевыми свойствами и добродетелями. Это своего рода социологическое «паспарту» для той или иной персоны будущего начальника закрепляло и упорядочивало механизмы консолидации, согласия власти и общества, отсекая возможность проникновения чужих и случайных людей в «свои» структуры управления. (Достаточно вспомнить примеры легкости прихода во власть А. Коржакова, такую же относительную легкость отсечения от власти уже избранных на волне местного популизма людей с полукриминальной репутацией, как это было с мэрами в Нижнем Новгороде или в Ленинске-Кузнецком.)

Нынешняя система политических партий (многопартийная структура в России) начала складываться лишь к концу 1993 года, а именно через год после ухода или вытеснения большей части «молодых демократов» из власти. Обстоятельства (побудительные мотивы, интересы, факторы), под влиянием которых складывалась эта система, были достаточно разными: и стремление получить доступ к «пирогу», и борьба за влиятельные позиции, и идеологические соображения о необходимости такого политического и правового механизма, который мог бы гарантировать систему от установления монопольного контроля за властью, и многое другое. Ближайшая же задача, которая объединяла «новые» группы в верхних эшелонах власти, заключалась в том, чтобы ограничить доступ наверх прежним, потерпевшим поражение номенклатурным группам. От избирателя в этой ситуации войны разных кланов государственной бюрократии, ставшей раздробленной и децентрализованной, ожидалась лишь готовность поддержать на выборах назначенных в качестве руководства своих, «добрых» или привычных «начальников» против «плохих» и «чужих».

Первоначально, до выборов 1995 года, когда покинувшие власть реформаторы окончательно потерпели поражение, спектр политических деклараций номинально был довольно широким. Но уже к президентским выборам 1996 года он сократился до альтернативы Ельцин – Зюганов, иными словами, сохранилось существующее положение вещей или произошла частичная реставрация советской системы. Стало ясно, что невозможен уже ни полный реванш сторонников тоталитарной системы, ни полный успех поборников западного либерализма, выстраиваемого с опорой на советский государственный аппарат. Вместе с тем сузилось и идеологическое поле политических программных целей.

В парламентской кампании 1999 года различия в ориентациях избирателей были уже почти несущественными: несколько больше акцент на необходимости социальной поддержки населения, больше протекционизма и «защиты отечественного производителя» – у сторонников коммунистов, чуть больше требований свободы рынка от государственного контроля и защиты собственности – у приверженцев «правых». Вот практически и все расхождения, они – в нюансах, в величине и степени настоятельности соответствующих ожиданий («для себя», «для детей» или «не в этой жизни»), но не в структуре, не в принципиальных особенностях.

Можно ли говорить о «политической мобилизации» по отношению к росту сторонников тех или иных партий и избирательных блоков?

И чем отличается скоротечный, бурный взлет числа сторонников некоторых партий (впервые наблюдавшийся в декабре 1993 года на примере взрывного успеха партии В. Жириновского) от обычного роста популярности той или иной партии и политического движения?

Правомерно говорить о политической мобилизации, если мы наблюдаем примерно следующую структуру процесса:

а) наличие специфической экстраординарной ситуации – угрозы существованию или благополучию группы либо обществу в целом (опасность войны, стихийного бедствия, прихода к власти противников правящей партии и перспектива установления репрессивного или дискриминационного режима, который ставит под вопрос безопасность данной группы);

б) наличие механизма мобилизации – аппарата или организации, способной привлечь к себе людей, поставив перед ними (и перед собой) конкретные цели действия или наметив программу таких действий, а также наличие лидера, рисующего соответствующую картину реальности и указывающего на пути достижения намеченных целей действия или опасность вышеуказанного рода. Чаще всего моделью для понимания или описания мобилизационного процесса служит схема армейского призыва;

в) обычная схема мобилизации выглядит следующим образом: сначала привлекаются самые активные и ангажированные группы, связывающие с организацией свои интересы или ожидания, затем подтягиваются все более пассивные и колеблющиеся, периферийные для данных целей слои и категории, наконец, последними идут те, кто ведет себя ориентируясь на поведение «большинства» (как они его себе представляют), с тем чтобы избежать дискомфорта или санкций за отказ или неучастие. То есть первая волна задает образец, будучи воодушевленной ценностными или идеальными мотивами, вторая – надеется на вознаграждения различного рода или устранение угрозы, третья – подтягивается, пассивно подчиняясь требованиям власти и большинства, чтобы не быть обвиненной в уклонении от общего призыва.

Как представляется, характер выборной ситуации 1999 года не позволяет говорить о том, что мы имеем дело с политической мобилизацией в классическом виде, несмотря на сходство отдельных моментов. Видимо, правильнее было бы говорить о «негативной мобилизации».

Крайне важным обстоятельством развития предвыборной ситуации 1999 года было усиление фактора «врага», обусловившее быструю внутреннюю негативную консолидацию российского общества. Весной и в начале лета роль такого врага играли США и НАТО (интенсивность и масштабы массовой истерической реакции на косовский кризис при крайне слабой информированности, более того – нежелании населения знать о том, что там происходит, свидетельствовали о растущей потребности общества в негативной компенсации и выплеске накопившегося напряжения и раздражения). После же событий в Дагестане и взрывов в Москве, в Буйнакске и Волгодонске, вызвавших в массах не просто панический страх, но и желание мести, требование защиты, готовность пожертвовать свободами и правами ради порядка и спокойствия, таким символическим врагом стала Чечня.

Демонстрация решительности и агрессивности со стороны В. Путина, выраженная к тому же на блатном языке «социально близких», оказалась чрезвычайно значимой для ущемленного и униженного обывателя. Повторилась, но в гораздо больших масштабах, ситуация почти советского единодушия власти и населения, морально-политического единства, которая возникла несколько раньше, во время натовских бомбардировок Сербии. Еще до установления фактической цензуры порыв соединиться с властью, обрести наконец то чувство искреннего согласия с начальством, которое для подавляющей части прессы, видимо, было все же достаточно внутренне дискомфортным, привел к тому, что СМИ транслировали теперь только один образ Чечни – как республики террористов и бандформирований. Подобная безальтернативность «разгрузила» российское общество от не слишком, впрочем, сильных моральных сдержек и ограничений, освободила от явно тяготящих массовое сознание императивов сочувствия и сопереживания населению Чечни, оказавшемуся в зоне военных действий и армейского произвола. Иначе говоря, негативный фон, на котором развертывалась избирательная кампания по выборам депутатов в Государственную думу 1999 года и президента России 2000 года, был окрашен не только страхом и рессантиментом, но и массовым удовлетворением от прихода нового «хозяина» страны.

Негативная мобилизация как схема политического (кратковременного или, точнее, скоротечного) процесса представляет собой явление быстрой структуризации прежде аморфного общественного поля или состояния общества. Она предполагает «проявление» (как при проявке фотоснимка в растворе реактива) ранее скрытой структуры действующих представлений, ориентации, отношений, лишь напоминая внешне процесс мобилизации. Соответственно, ее элементами является, с одной стороны, функциональная позиция или роль «начальника», «лидера», с другой – симметричная, отвечающая этой фигуре масса «большинства» (части населения, структурированного как большинство, т. е. воспринимающего себя в качестве носителей значений большинства). Только в этой рамке координат (запросы большинства, нужды большинства, мнения большинства) становятся возможными возникновение общего силового поля обоюдного соответствия начальства и подданных, актуализация базовых нормативных представлений об их взаимности. В этом плане наши выборы являются специфическим социальным институтом демонстрации массой своих представлений, предпочтений, солидарности с начальством как инстанцией, воплощающей благополучие большинства, обеспечивающей «нормальные» («средние») условия и уровень существования массы. Это не механизмы политического волеизъявления общества и его отдельных групп, а средство или форма аккламации начальства как символической составляющей общества, его несущей и организующей вертикали.

«Центризм» как политическая платформа в данном случае означал не просто эклектическое сочетание различных партийных программ, а легитимационную легенду уже децентрализованной бюрократии, стремящейся соединить контроль за бывшей госсобственностью и бюджетом (а значит, и за экономикой в целом) с элементами рынка. В наиболее полном виде эти моменты проявились в выступлениях лидеров ОВР (особенно Е. Примакова), хотя в той или иной мере данные черты присущи всем трем новым партиям «правоцентристского» толка, а также и «Яблоку» (напомним, предложившему парламенту и обществу фигуру Е. Примакова). Можно было бы принять высказывание подобных взглядов за выражение чистого оппортунизма и беспринципного эклектизма, присущего лидерам новейшего времени, однако подобный приговор свидетельствовал бы лишь об инерции прежних иллюзий периода романтического реформаторства. Совершенно очевидно, что эти идеологические расхождения не являются определяющими для избирателей, для которых «умеренность», «гарантии стабильности» и «готовность к компромиссу» стали теперь качествами куда более значимыми, даже выигрышными, нежели ценностно-стертая и дискредитировавшая себя «приверженность курсу реформ».

Соотношение сторонников и противников рынка в трех электоратах («Союза правых сил», «Единства» и «Отечества – Вся Россия») довольно схожи между собой. Отличия избирателей ОВР здесь могут объясняться скорее большим удельным весом людей, старших по возрасту (табл. 1). Хотя во всех этих трех случаях больше тех, кто ориентируется на рыночную модель экономики (при условии сохранения контролирующих функций государства), однако эти расхождения – не противостояние партий, не раскол между ними. Скорее мы имеем дело с тяготением к одному из фокусов такого образования, как «большинство», – более реформистскому или более консервативному. Как бы там ни было, именно этот образ большинства выступает для избирателей референтной инстанцией, играет для них роль политического «центра тяжести».

Ни в одном из электоратов названных партий идея свободного рынка в чистом виде не получает сколько-нибудь заметной поддержки. Максимум сторонников этого лозунга зафиксирован у избирателей СПС (18 %), затем – у «Яблока» (11 %). У всех остальных его популярность не превышает 3–5 % избирателей, т. е. почти совпадает с величиной статистически допустимых колебаний. Доминируют же представления о необходимости сочетания рынка и государственного регулирования экономики. Преобладающий в такого рода реакциях государственный патернализм, среди прочего, соединяется с трезвым пониманием ограниченных возможностей реальных изменений в сегодняшнем российском обществе. В других случаях идеологическим оправданием консервативного характера изменений может служить и постсоветский «пиночетизм» в духе деклараций Клямкина – Миграняна[29] либо требования социальной справедливости или недопустимости разворовывания государственной собственности. В любом случае «большинство» будет поддерживать такую схему власти, при которой сохраняется центральное положение чиновничества, занятого уже не непосредственным распределением товаров, как это было при плановой экономике, а дележом бюджетных потоков и государственной собственности, распределением привилегированных возможностей доступа к этому процессу и ресурсу. Среди сторонников «Единства» подобный вариант выбирают 40 %, среди избирателей «Яблока» – 41 %, среди правых, собиравшихся голосовать и проголосовавших за СПС, – 39 %, и лишь среди сторонников ОВР этот показатель составляет 33 % (там, как уже говорилось, преобладают сторонники возврата к советской модели). Другими словами, избирателей трех «новых» партий, как и «центристов» в целом, отличает не просто преобладание «приспособившихся» к изменениям последних лет над «неприспособившимися», но и высокий удельный вес поддерживающих и одобряющих работу правительства. Лидером по обоим этим параметрам выступает электорат СПС.

В социально-политическом плане тактика лидеров новых политических и избирательных блоков означала ориентацию на самые массовые слои и группы – людей, преимущественно зависимых от состояния госсектора или акционированных предприятий, соответственно характеризующихся государственно-патерналистскими установками и представлениями. (Не надо путать их с социальным «дном» или слабыми, зависимыми категориями населения – пенсионерами, жителями деревни и пр.) Именно такие слои и группы (если не считать избирателей КПРФ, практически вышедших из активной фазы социального существования, поскольку подавляющую часть коммунистического электората составляют либо пенсионеры, либо люди предпенсионного возраста), именно этот человеческий массив являлся базовым ресурсом последнего периода советской распределительной экономики. Он был и остается хранилищем советских, если не еще более давних – имперских мифов и идеологем, носителем неотрадиционалистских представлений, рессантиментных аффектов и настроений, короче говоря – основным фактором сопротивления импульсам общественных перемен, ингибитором начавшихся было в России процессов социальной дифференциации.

Социальные или социально-демографические различия между электоратами партий-победительниц хотя и заметны, но невелики, во всяком случае они не носят принципиального характера. В наибольшей степени к структуре населения страны приближается структура голосовавших за «Единство» – движения, в минимальной степени отягченного какими бы то ни было программными мотивами и целями (см. табл. 2). Это и есть то неполяризованное и бескачественное «большинство всех», голосами которых стремится заручиться сегодня любая партия, всерьез претендующая на место во власти. Поэтому другие партии и блоки (из рассматриваемых) воспроизводят примерно ту же основную структуру, однако референтное для них «большинство» будет несколько различаться в разных электоратах: характеризоваться большим удельным весом пожилых среди избирателей ОВР; большим числом молодых – у СПС, большим числом образованных – у «Яблока». Иначе говоря, хотя центральную роль все равно играет ориентация на «большинство», но сами по себе это уже будут разные апеллятивные структуры «большинства», подтягивающие несколько отличные группы избирателей.

Правильнее было бы говорить не об особых слоях и группах, выразителями которых становятся соответствующие партии и избирательные блоки, движения, а о наличии общего диффузного и слабо поляризованного массива – условно говоря, некоммунистического «электората» (условно потому, что здесь нет преобладающих или даже особенно выраженных антикоммунистических убеждений). Этот массив является общим ресурсом для всех новых партий. Соответственно, различия между ними не носят радикального характера: это не противопоставление, а «акцентуация» некоторых особенностей, проявление специфики отдельных составляющих общего избирательного «котла». Еще раз подчеркнем этот вывод. В отличие от предшествующих избирательных кампаний в 1999 году у новых партий, появившихся не ранее лета прошлого года, нет собственных электоратных «ядер», поскольку нет ни идеологического, ни социального основания для сплочения единомышленников, которые могли бы обеспечить данным партиям устойчивость и определенность. Этим они отличаются как от КПРФ, так и от раннего «Демократического выбора России», но в этом же они близки «Яблоку» и блоку В. Жириновского, а отчасти и НДР, характерным образом рассыпавшемуся, как только В. Черномырдин утратил пост и место во власти.

Ускоренными темпами электорат этих новых партий увеличивался за счет притока пожилых женщин, жителей больших городов. Можно сказать, они и составили единый общий ресурс всех крупных партий, кроме ЛДПР (где преобладают более молодые мужчины, жители малых городов) и КПРФ (где пожилой, женский, малообразованный электорат жителей малых городов и сел давно утвердился и поэтому устойчиво сохраняется). Но, помимо притока, идет перераспределение электората, перегруппировка, отток от старых партий – в первую очередь от «Яблока», а чуть позже, когда началась кампания давления на блок Лужкова – Примакова, – от ОВР и, напротив, приток к «Единству» или к СПС. В последний месяц перед выборами ОВР и «Яблоко» покидали мужчины, относительно молодые избиратели, особенно люди активного возраста (25–40 лет), со средним образованием, жители малых городов. Даже в ЛДПР отмечается снижение доли мужчин, молодых избирателей и рост численности пожилых и низкообразованных. Популярность партии и ее лидера идут на спад, знаком чего и является сдвиг их социальной поддержки в самую рутинно-консервативную, инертную среду.

Политические установки описываемого массива резко, даже принципиально отличаются от политических ориентаций и представлений гражданского общества. Для «большинства» они заключаются не в выборе определенной стратегии достижения групповых или корпоративных целей, реализации соответствующих интересов, а в поддержке «начальства» при ожидании соответствующих действий или заявлений с его стороны или в ответ на них («навстречу»). И правильнее было бы говорить, что в ситуации «выборов» мы имеем дело не с конкуренцией партийных лидеров и их программ, соотносимых с теми или иными групповыми ожиданиями и запросами, а с организацией всеобщего «одобрения» (аккламации, если пользоваться старым термином М. Вебера), т. е. массовыми манифестациями солидарности со «своим» начальством.

Функциональная роль политических партий в России сводится к обеспечению массовой поддержки для проведения во власть «своего» начальства. Если у масс сохраняется (пусть даже в виде остаточных и частичных представлений) патерналистское понимание власти как инстанции, которая должна заботиться о народе, обществе, обеспечивать должный порядок, известный минимум материального благополучия, работы и т. п., то в сферах политического руководства цели ставятся гораздо более прагматические и инструментальные. Предельно откровенно это высказал С. Шойгу, номинальный лидер «Единства», на съезде движения, состоявшемся 26 февраля 2000 года, в преддверии президентских выборов: «Главной политической задачей движения («Единства». – Авт.) является поддержка на выборах кандидатуры и.о. президента России В. Путина». Поэтому большую часть этих партий, по их функциям и структуре, правильнее было бы называть государственно-мобилизационными партиями. Только в этом случае (при фактической незначимости программных моментов и, напротив, максимальной полноте значений «начальства», персонифицируемого тем или иным чиновником) начинают приобретать такую роль черные или белые «пиары», «раскрутки» и прочие кунштюки. Само собой разумеющееся массовое понимание статуса и характера предстоящих действий избираемого таким способом начальства не нуждается ни в рационализации и аргументации, ни в обосновании или специальном прояснении. Они подспудно известны, заданы самим рамочным знанием ситуации, правил поведения в ней основных участников, привычными ожиданиями «государственных мероприятий». По сути, именно этот их начальственный модус всеми доступными ей средствами круглые сутки демонстрирует официальная пропаганда и агитация, симулирующая «информационный» характер массовых телепередач. В этом плане более важным мотивом электорального поведения (а соответственно, и массовой «политической» консолидации) является «пассивное противодействие», стремление оттеснить, не допустить оппонентов.

Своего рода негативом этого негатива, но сохраняющим всю принципиальную структуру мотивации, представлений об обществе и «политической» сфере, выступают консервативно-протестные и национал-популистские партии. Они (КПРФ, РНЕ, аграрии) в нынешних условиях выступают ресурсом администрации и номенклатуры на местах (ВПК, КГБ, агропром, топливная и горнодобывающая промышленность). Они являются и механизмом силового давления на местную власть (в этом смысле они – фактор ее негативного сплочения), но и ее же запасным кадровым ресурсом при заключении всякого рода соглашений и альянсов на местных выборах, а вместе с тем способом своеобразного торга местных лидеров с номенклатурой федерального уровня, давления теперь уже на нее.

Структура негативного самоопределения избирателей на протяжении предвыборного полугодия в целом совершенно не меняется (образец этой стабильности – потенциальные избиратели КПРФ). Самоопределение по принципу «от противного» если и нарастает за полгода, то только среди самых молодых избирателей, «дебютантов». Существенно при этом, что «коммунисты» явно перестали быть фокусом негативной идентификации общества и его «большинства»: доля тех, кто не хотел бы видеть представителей КПРФ в Думе, вдвое ниже тех, кто не хотел бы видеть там, например, В. Жириновского и его единомышленников. Вообще в роли «зачумленного», от которого избиратели демонстративно и символически дистанцируются сегодня чаще всего, теперь выступает именно В. Жириновский (его приверженцев не хотят видеть в Думе от 30 до 50 % избирателей других крупнейших партий), а также сталинисты и баркашовцы. Иными словами, для все более усредненного избирателя, для «большинства» точку отсчета представляют явные маргиналы. При этом «противостояние» КПРФ в электоратах всех наиболее крупных партий на протяжении полугода более или менее заметно снижается (единственное исключение – сторонники «Единства»: видимо, они чем дальше, тем больше видят в коммунистах конкурентов за «центр» и потому считают нужным дистанцироваться от них).

Можно сказать, что в представлении подавляющего большинства избирателей символическая карта политического поля перед самыми выборами стала выглядеть так: двухфокусный «центр» (чуть левее – коммунисты, чуть правее – «Единство» и В. Путин, еще чуть правее – СПС), поодаль – бывшие претенденты на середину (ОВР), с одной стороны, и «хвост» маргиналов во главе с В. Жириновским – с другой. Функциональное место прежней КПРФ (первой половины 90-х годов и выборов президента 1996 года) по мере приближения к выборам 1999 года в сознании избирателей все в большей степени занимают большевистские и националистические радикалы – сталинский блок (Анпилова – Терехова), «Коммунисты, трудящиеся России за Советский Союз», блок Илюхина – Макашова и РНЕ, а также виртуальная фигура В. Брынцалова и его «Русская социалистическая партия». И это понятно. По мере подтягивания все более пассивных и политически неопределенных избирателей к «центру» протестная составляющая электората слабеет и остается сколько-нибудь значимой только для политических «первогодков», молодежи и несколько более ангажированных фракций больших городов, сохраняющих инерцию политической заряженности, следящих за публикациями и передачами СМК, особенно НТВ, которое еще удерживает антикоммунистическую линию.

Если же рассмотреть этот негативный потенциал партийной консолидации в зависимости от того, за кого избиратели собирались голосовать, то окажется, что структура отталкивания будет в целом той же самой (табл. 3), но акценты неприятия в разных электоратах будут несколько разными. Так, для коммунистического электората особое неприятие вызывает партия В. Жириновского (51 % летом, 50 % в декабре не хотели бы видеть депутатов ЛДПР в Думе), получившее отставку еще при Б. Ельцине номенклатурное окружение В. Черномырдина (НДР – 25 и 23 %), баркашовцы и демократы в целом (соответственно в июле и ноябре, пока ЦИК не отказал РНЕ в праве участия, – 14 и 25 %, 19 и 21 %). Для «Единства» этими антиподами выступают жириновцы (46 и 37 %), коммунисты и баркашовцы (по 22 и 30 %), сталинисты (22, 30, 21 % в разные периоды), сторонники В. Черномырдина (23, 12 и 14 %). Те же негативные составляющие, почти с той же интенсивностью отталкивания, и у избирателей СПС. При этом молодежь активнее не принимает коммунистов, а люди зрелого возраста сильнее отвергают жириновцев. Во всех случаях сила отвержения, отталкивания выше у людей ангажированных, более образованных, жителей крупных городов, россиян зрелого возраста.

В начале июля 1999 года за «Новую силу» собирались голосовать всего лишь 1–2 % избирателей, за «Правое дело» – 2 %. Столь же низкой была и доля тех, кто считал, что эти партии «выражают интересы таких людей», как сами опрошенные (в сумме тех и других – 3–4 %). Сам факт объединения этих мелких партий в СПС явного прироста популярности не дал. Перелом начинается с осени, с чеченской войны и поддержки движения «Единство» В. Путиным, пассов руководства правых в сторону В. Путина и ответных знаков его благосклонности. В октябре – ноябре 1999 года и публика, и политические игроки почувствовали, а затем и публично была продемонстрирована через СМК возможность без оглядки, пожарными темпами консолидироваться с властью, добиться общественного единства вокруг властной вертикали. И это сразу же привело к активизации деятельности будущих избирателей (все они поняли эти сигналы с обеих сторон). Рост популярности СПС начался лишь тогда, когда «правые» проявили готовность поддержать В. Путина, сотрудничать с новой властью.

Принципиальной особенностью электората «правых» (если принять это самоназвание лидеров и активных сторонников СПС), то, что отличает их от сторонников «Демократического выбора», возглавлявшегося и персонифицированного Е. Гайдаром, следует считать его «бесхребетность», безъядерность его структуры. Нет той «зародышевой» матрицы, которая кристаллизует всю систему отношений избирателей к основным целям и программным моментам своей партии, ее лидерам. По своим политическим ориентациям СПС – довольно аморфное и ситуативное образование, лишенное сколько-нибудь четкой политической или идеологической программы. Оно объединено скорее благодаря своим общим ценностным установкам (декларативное предпочтение западного образа жизни, моделей или стандартов потребления, отношение к работе и Западу в целом, отталкивание от оппонентов), нежели сознательному выбору последовательно демократических идей и принципов, стратегий развития, политических сил и лидеров. По данным опроса, проведенного вскоре после выборов, 56 % избирателей СПС либо ранее вообще не принимали участия в выборах (по разным причинам, в том числе и в связи с ранним возрастом, т. е. в 1995 году не имели требуемых по закону 18 лет), либо не голосовали по партийным спискам, либо не помнят, за кого именно голосовали (поэтому их политические ориентации можно расценивать как малозначимые). Из оставшихся (менее половины всего числа избирателей) около 33 % составляют бывшие «яблочники», еще 17 % – голосовавшие в 1995 году за НДР, 10 % – за КРО во главе с А. Лебедем, политические воззрения которого никогда не отличались четкостью и определенностью, 6–7 % – за «Женщин России», 5 % – за ЛДПР, и, наконец, совсем уж немногие и точно случайные избиратели голосовали за ДВР и КПРФ (по 2–3 %). Прочие (16 % от тех, кто указал, за кого он отдал голос в 1995 году) голосовали либо «против всех», либо за многочисленные мелкие партии и объединения.

Конец ознакомительного фрагмента.