Молитва
Не бывает атеистов в окопах под огнем.
Хотелось, чтобы пыль, поднимаемая солдатами, хоть немного рассеивалась или, на худой конец, скорее оседала. Но полное безветрие и жара делали существование невыносимым. Серая порошковая масса забивала ноздри и уши, скрипела на зубах, скапливалась в уголках глаз. Вода, из стеклянных, обтянутых зеленым брезентом фляжек, нагревалась и не могла утолить жажды. По обочинам, пыль садилась на вызревшую и просившую уборки рожь, но людям было некогда убирать ярко-желтый злак, не до этого им сейчас…
Помимо ног в солдатских ботинках с обмотками, топающих на заход солнца, в противоположную сторону двигались ноги обутые в гражданские туфли, сапоги, босоножки, а часто и вовсе без обуви. Среди босых ног не редко мельтешили копыта волов, овец, коней и коров. Многочисленные отпечатки следов людей и животных, оставленные в дорожной пыли и по обеим ее обочинам, располосовывали узкие бороздки от колес допотопных телег и арб, чуть шире – дутые шины дрожек и бричек, и самые толстые – покрышки «эмок» и «полуторок».
Добровольческий батальон, на скорую руку сформированный из комсомольцев, второй день находился на марше, а молодые люди все не могли свыкнуться с картиной их окружающей. Да сколько же будут тянуться эти бесконечные караваны беженцев?! Неужто вся Западная Беларусь решила уйти из-под ненавистного ига? Ох, сколько же их…
Что уж говорить об вчерашних школьниках, составлявших три четверти батальона, если сам командир подразделения – старший лейтенант Смоленцев, видел все это впервые. Окончив, два года назад, пехотное училище, он попал на Халхин-Гол, и неплохо проявил себя, командуя взводом при взятии Песчаной сопки, за что и получил внеочередной кубик в петлицу и «Красную Звезду» на грудь. Но там было все по иному: полное господство нашей авиации в воздухе, количественный и качественный перевес в танках и артиллерии, а самое главное – война велась не у нас. Да, монгольский народ – дружественный нам, и его тоже жалко. Но тогда самурайскую армаду удалось сдержать на границе, пострадали лишь несколько монгольских пастухов, охранявших свои стада близь пограничных рубежей. А теперь? Конца-края не видно этим потокам беженцев. И даже не они оказывают такое паршивое действие на психику, от которого к горлу подкатывает тошнота и хочется плеваться. Все это от идущих навстречу наших солдат. Оборванные, небритые, голодные они отступают разрозненными кучками. Среди отступающих много раненных. Беженцы говорят, что большинство из них – самострелы. Но так ли это? Хочется верить, что нет. Советский солдат не позволит себе совершить над собой членовредительство. Помимо своей высокой морально-психологической устойчивости, воин Красной Армии знает, что ему грозит за это трибунал. Нет, не может быть, не верю…
Среди солдат шагавших в Добровольческом батальоне, шел русоволосый невысокий парень, с говорящей фамилией Христолюбов. В детстве, после того, как мать объяснила ему значение фамилии, которую он носит, мальчик некоторое время гордился ею. Но, придя в первый класс, маленький Никита Христолюбов понял, что является объектом насмешек не только своих сверстников. Учителя довольно часто относились с холодной отрешенностью к нему, которая иногда перерастала в открытую враждебность. Перед тем как принять мальчика в пионеры, старший пионерского актива взял с него клятву, что в будущем Никита сменит фамилию. Годы шли, а клятву Никита почему-то не выполнял. Нет, он не был безответственным, и всегда выполнял данное обещание. Нельзя было сказать, чтобы он дорожил своей фамилией – многолетнее промывание мозгов в школе дало свой эффект. Но все же чуть-чуть не докрутили преподаватели с комсомольскими активистами, а именно до той отметки, на которой бы Христолюбов возненавидел свою фамилию. Вот если бы возненавидел, тогда да, стал бы Левоневским или Авроровым. А отношение у активистов к нему было такое: «Кого там мы сегодня в комсомол принимаем? Христолюбова? Ох, что-то не звучная фамилия. А как у него с политической подготовкой? Отлично? А в спорте, какие дела? Чемпион школы по лыжам? Ну, что ж, неплохо. А в общественной жизни участие он принимает? Самое активное? Это прекрасно! Зачем оставлять наши ряды без такого человека? А фамилия, да кто сейчас помнит про Христа-то? Уж и не знаем вовсе, кто это такой». Не докрутили в школе, но на «правильную» дорогу поставили: лет в десять последний раз в церкви был. Мать заметила, что все реже удается вытащить сына на службу в единственный не закрывшийся храм города, да сделать ничего не смогла. На уговоры и доводы ее, у Никиты были доводы учителей, которым противоречить не рекомендовалось даже в стенах собственной квартиры, потому что и у стен бывают уши. Однако ж провожая свою кровиночку на фронт, женщина не удержалась и сунула в нагрудный карман новенькой гимнастерки листок с молитвой.
– Не выбрасывай, сынок, пожалуйста, – сказала она тогда, – ради меня. Так мне спокойней будет…
– Что это, мам?
– Украдкой разверни как-нибудь, поди, вспомнишь слова заветные, – ответила женщина, смахнув слезинку.
Уже в поезде сын развернул свернутый вчетверо, исписанный материнской рукой листок, и, прочитав несколько первых слов, тут же скомкал и хотел выбросить. Но, вспомнив рассказ своего соседа, участника Империалистической, говорившего о том, что на фронте всегда тяжко с бумагой для самокруток, расправил листок и уложил обратно в карман.
От воспоминаний к действительности Христолюбова вернул, ставший знакомым, и вселивший некоторый страх за эти два дня, что их батальон двигался к фронту, нарастающий звук. Солдаты, не дождавшись команды, врассыпную ринулись в обе стороны от дороги, хоронясь в пшенице. Среди беженцев поднялась настоящая паника, им тоже был известен приближающийся гул и все то, что за ним последует. Лежа в спелой ржи и обнимая ладонями пилотку и стриженый затылок, Никита ждал разрывов и пулеметных очередей, посылаемых врагом в беспорядочно мечущихся людей одетых в гражданскую одежду. Однако самолеты пронеслись над залегшим батальоном, а взрывов не последовало. Несмело открыв глаза, Христолюбов посмотрел в небо. На голубом фоне метались три черных силуэта, среди которых солдат различил пару уже виденных им «мессеров» и наш И-16 (посещая клуб Осоавиохима, Никита ознакомился со всеми моделями советских танков и самолетов). «Ишачок» пытался улизнуть от наседающих фашистов, а те, взяли его в клещи, и вскоре советская машина задымила. От падающего самолета отделилась черная точка и стремительно полетела вниз, но, незадолго до земли, над ней раскрылся белоснежный купол. «Мессера» легли на обратный курс.
Солдаты неторопливо выходили из ровных рядов пшеницы и строились на дороге. После недолгой переклички Смоленцев отдал приказ отделению младшего сержанта Рябцева (сорокалетнего агронома, призванного из запаса) отправиться на поиски сбитого летчика.
– В случае если пилот ранен, оказать первую помощь и посадить на попутный транспорт идущий на восток, – инструктировал Рябцева командир батальона.
В отделение Рябцева кроме Христолюбова и других бойцов попал солдат по фамилии Шемякин. Он был небольшого роста, не отличался шириной плеч или ярко выраженной мускулатурой, но успел зарекомендовать себя, как человек редкой выносливости. Кроме этого рядовой Шемякин отличался вздорностью и непокорностью характера. Не раз он вступал в споры и пререкания со своими сослуживцами, а порой и командирами. Не имея возможности применить к Шемякину дисциплинарное взыскание в виде традиционного наряда вне очереди, командиры приказывали непокорному бойцу нести вещевые мешки отстающих товарищей. Шемякин взваливал на себя пять-шесть солдатских сидоров, но от этого бодрость его походки не уменьшалась, и сослуживцы, переглядываясь с плохо скрытой завистью, говорили:
– Двужильный он что ли?
Во время формирования батальона, Шемякин лучше всех стрелял в фанерного «врага», дальше всех кидал учебную гранату, и у него лучше всех получалось колоть штыком соломенное чучело. Все время с момента отправления он ждал «дела» и здорово оживился, услышав о том, что в составе отделения отправится на поиски сбитого летчика.
Выйдя из маршевой колоны, отделение Рябцева двинулось к росшей в стороне роще, за макушками деревьев которой, скрылся купол советского парашюта. Ориентиром солдатам служил шлейф мазутного дыма, вертикально поднимающийся от упавшего И-16. «Пилота надо искать левее от самолета, не доходя версты» – прикидывал в уме Рябцев. Однако его отделение не успело добраться до рощи, когда из-за деревьев показалась фигура в летном комбинезоне. Потерпевший крушение пилот шагал бодрым и скорым ходом даже не хромая, очевидно посадка оказалась удачной. Шемякин выскочил из строя и побежал ему навстречу.
– Рядовой Шемякин! – почуяв недоброе, закричал на него командир отделения. – Немедленно вернуться в строй!
Боец, даже не повернув головы, продолжил бег. Рябцев поспешил догнать взбалмошного подчиненного. Отделению ничего не оставалось, как следовать за младшим сержантом.
– Ну, что, сталинский сокол, отлетался?! – на ходу крикнул Шемякин авиатору, повергнув его своей фразой в оцепенение.
– Не понял, боец… – выдавил из себя пилот, когда отделение уже подбежало к ним.
– Виноват, товарищ пилот, не знаю вашего звания, – затараторил Рябцев. – Шемякин, заткни варежку и встань в строй!
– Не мешайся, Ряба, – коротко бросил Шемякин командиру отделения, назвав его кличкой, которую употребляли солдаты к младшему сержанту только за глаза. И снова к авиатору:
– Что летаем так плохо?
Пока шла короткая перепалка между Рябцевым и Шемякиным, летчик успел выйти из легкого ступора.
– Да ты, шкет, как разговариваешь?! Ты на своей роже прыщи давил, когда я над Гвадалахарой своего первого «фоккера» сбил!
– Кому ты заливаешь, дядя? – не унимался Шемякин, наглости которого, казалось, нет предела. – Я тоже могу придумать, что Выборг штурмовал!
– Ах ты, вша недобитая! Пионэр сопливый! А про это что скажешь? – разъяряясь все больше, крикнул летчик, распахивая на своей груди комбинезон.
В образовавшемся просвете показался привинченный к кителю орден «Красного Знамени».
– Знаем, как вы эти «цацки» зарабатываете! – не унимался Шемякин. – На Красной площади в Первомай, под общие аплодисменты!
Ошалевший от такого диалога Рябцев, не мог и слова вымолвить. Старый служака, он и в страшном сне не воображал себе такой дерзости, проявленной молодым солдатом. Летчик был поражен не меньше Рябцева.
– Ну, а насчет субординации, ты что-нибудь слыхал? – спросил авиатор, показывая синюю петлицу со шпалой.
На этот раз Рябцев не дал Шемякину рта раскрыть:
– Товарищ капитан, виноват, я направлен командиром Добровольческого батальона для выяснения вашего места приземления и, в случае необходимости, оказания первой медицинской помощи, – частил младший сержант, в душе прося Шемякина лишь об одном – чтоб тот вновь не начал говорить.
– Хорошую же помощь вы мне оказали! – переключил свое возмущение капитан на стоявшего навытяжку с виноватым и покорным видом Рябцева. – Арестуйте этого наглеца, младший сержант, и препроводите в ближайший фронтовой трибунал. Там с ним разберутся.
– Слушаюсь, товарищ капитан! – отчеканил Рябцев, приложив руку к пилотке.
– Все, можете выполнять, – уже спокойнее добавил авиатор, размягченный безоговорочной покорностью младшего сержанта. – Как видите, медицинская помощь мне не требуется, – и, развернувшись, стремительно отправился к виднеющейся дороге.
Он не стал, проверять исполнит ли Рябцев его приказ или нет. Он мог бы приказать, чтобы Рябцев выделил двух бойцов и собственноручно доставить Шемякина в трибунал. Но ни того, ни другого он не сделал. Видно здорово торопился к аэродрому и самолетам. Здесь на краю рощи, в километре от догоравшей машины, на которой пролетал больше года, он не чувствовал себя так уверенно, как там – «на своей территории». Здесь каждый куст таил в себе угрозу, за каждым деревом, казалось, прятался враг. А в небе все было родным.
– Ну, Шемякин, – тихо произнес командир отделения, когда летческий кожаный шлемофон исчез среди колосьев, и стало ясно, что капитан не вернется, – век меня будешь водкой поить.
Поняв смысл сказанной Рябцевым фразы, бойцы радостно заулыбались. Конечно, и им не хотелось, чтобы Шемякина сдали во фронтовой трибунал. Пусть он вздорный, грубый, наглый и, бесспорно, заслужил, чтобы его судили, но ведь он их товарищ, и честно сказать, с таким не страшно идти в бой.
А Шемякин, услышав слова Рябцева, расплылся в широчайшей улыбке и с благодарностью ответил:
– Коньяком, товарищ младший сержант, только армянским коньяком! На меньшее и не рассчитывайте!
Бойцы шлепали Шемякина по плечу, приговаривая:
– Молодчина, Володька!
– Ох, и отчаянный же ты…
– Чего вы его хвалите? – ворчал шагавший впереди Рябцев, до которого долетали фразы солдат. – Гляди, Шемякин, не доведет до добра тебя твоя говорилка. Попадись другой капитан – он в порошок бы тебя стер. А этот, видать, торопился шибко…
Несмотря на то, что Рябцев был старый солдат, всегда выполнял приказы командиров и начальников, а нарушение субординации было для него смерти подобно, он не был заскорузлым солдафоном. Ломать судьбу молодому парню, у которого вся жизнь была впереди, Рябцеву не хотелось. «Ничего – думал командир отделения, жизня его пообтерхает».
Свой батальон отделение Рябцева настигло не на марше, а уже непосредственно на самих позициях. Солдаты Добровольческого батальона рыли индивидуальные ячейки, когда младший сержант построил свое отделение перед наблюдавшим за работой бойцов Смоленцевым и, подойдя строевым шагом, отрапортовал об успешном выполнении приказа.
– Говоришь, от помощи отказался? – спросил Смоленцев у Рябцева просто так – лишь бы что-нибудь спросить.
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
– Хорошо, иди к своему командиру роты, он покажет позицию, которую будете занимать.
Когда командир роты указывал опоздавшему отделению его место расположение, то велел солдатам работать с утроенной скоростью, чтобы они могли закончить рытье окопов одновременно с остальными бойцами. Добровольцы из отделения Рябцева достали из чехлов малые пехотные лопатки и приступили к действию. Но лишь отошел командир роты, как Шемякин тут же принялся в полголоса ругаться в адрес ротного:
– Грамотей хренов! Ему бы поскорее комбату доложить, что позиция к бою готова. А то, что мы не по своей прихоти опоздали – его мало колышет.
– Помалкивай, Шемякин! – сквозь зубы цыкнул на него Рябцев. – Тебе, я вижу, волю дай так ты и на голову сядешь. Ишь, шкет, какой! И откуда столько форсу? Учти, Шемякин, вечно тебе это с рук сходить не будет…
– Да что ты меня учишь?! – повысил голос скандалист. – Я, может, последние минуты живу, а ты нравоучения даешь, будто у меня вся жизнь впереди. Для мирного времени свои проповеди оставь. А сейчас другое время, другой закон. Даже я это понимаю – а ты понять не хочешь.
– Ну, не горячись, не горячись, – примирительно замахал на него Рябцев, – в бой с таким коленкором, как у тебя, нельзя идти. Надо на победу надеяться, а не то сгинешь.
Позиция, выбранная Смоленцевым, шла по краю невысокой песчаной дюны. Строчки индивидуальных ячеек перерезали дорогу под прямым углом в двух местах. Здесь батальон должен был дать бой, тем самым, давая возможность подальше уйти колоннам беженцев. И еще: они должны выиграть несколько часов времени, для того, чтобы там, в тылу, командование могло сколотить из масс, в беспорядке отступающих солдат, хоть сколько-то пригодные к обороне соединения. Об этом знал Смоленцев. Об этом знали командиры рот. Об этом смутно догадывались призванные из запаса солдаты вроде Рябцева. Но об этом не подозревали зеленые, необстрелянные бойцы Добровольческого батальона. Они не видели в прикрытии не одного артиллерийского орудия, в кустах не скрывались советские танки, а небо не могло похвастаться пестротою красных звезд на крыльях пролетающих самолетов. Оно попросту пустовало. Но молодые бойцы, вчерашние школьники, первокурсники техникумов и училищ, не обращали на это внимание. Они слепо верили в победу Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Эту уверенность им многие годы прививали, через прессу, фильмы, на занятиях по первоначальной военной подготовке. И лишь, развитый не по годам Шемякин, предугадал разворачивающуюся здесь историю.
Присев на одно колено, Христолюбов рыхлил лопатой мягкий песок и выбрасывал его на бруствер индивидуальной ячейки. Кто-то подошел к краю окопа. Приподняв голову, солдат увидел опустившуюся вниз пару запыленных сапог. На бруствере сидел Смоленцев и стучал тыльной стороной папиросы по краю коробки.
– Перекур, ребята, – по-простому объявил он, – сходитесь сюда – угощаю.
Солдаты из отделения Рябцева подошли к своему командиру батальона. Смоленцев раздал папиросы, некурящие присели просто так.
– Вот тут, мужики, и встретим фашиста, – сказал старший лейтенант, будто речь шла не о враге, а о каком-то обыкновенном случае, вроде встречи деревенского стада коров. – Вынудим, чтоб встали, как вкопанные, дождемся наших, небось, за подкреплением дело не станет, а там и повернем их мордами к Германии. Правильно я говорю?
– Так точно, товарищ старший лейтенант! – весело и в разнобой отвечали солдаты.
– Товарищ старший лейтенант, – после утихнувшего смеха сказал Христолюбов, – а тяжело человека убить?
– На войне – нет, – не задумавшись, ответил комбат. – Это то же самое, что первый раз попробовать женщину: ходишь потом наутро и все время думаешь об этом. Кстати, и то и другое делает тебя настоящим мужчиной. А сегодня, чувствую, все из вас мужиками станут.
– А те, кто уже был с женщиной? – спросил симпатяга по фамилии Бобров.
– Ну, те уж по всем статьям зачислятся! – ответил Смоленцев под общий хохот и хлопнул молодого ловеласа по плечу.
Нет, они, безусловно, становились мужчинами, и для этого не надо было выполнять условий, поставленных Смоленцевым. Мужчинами их делала смерть. И не только женская ласка оставалась ими не познана. Им не суждено было узнать счастья отцовства, чувства гордости за достижения своего ребенка, счастливой старости в окружении любящих внуков и заботливых детей. Смерть навсегда оставляла их молодыми…
После того, как личный состав батальона принял остатки сухих пайков на обед, Смоленцев собрал командиров рот и взводов на своем НП. Взводники вернулись с недолгого инструктажа с солдатскими сидорами в руках, и, в свою очередь, объявили сбор командирам отделений. Когда Рябцев возвратился к своему отделению, то принес две бутылки темно-зеленого стекла.
– Вот, бойцы, не чаял, что и нам придется когда-нибудь такой оружией воевать. Гутарют, будто в Испании франкисты наши танки этими штуковинами забрасывали. Ну, да как там было, я не ведаю, а только в Карелии, доводилось у белофиннов их отбирать. Еще и название им придумали – коктейль Молотова. Но вы это прозвище забудьте. По-нашему она зовется КС.
– А как эта бутылка действует, товарищ младший сержант? – спросил Шемякин.
– Принцип действия простой: кидаешь ее танку на вентиляционную решетку, она у него позади башни, горючка разливается и прожигает маслопроводы и патрубки. Все – танк обезврежен. Могешь еще в щель кидануть, откуда на тебя механик-водитель зырит, но бутылка навряд ли триплекс расколотит, однако ж, минут несколько обзор фашисту огнем закроешь.
– Да, не серьезная безделушка против танка-то, – как бы про себя протянул Шемякин.
– Ты мне тут провокацию не начинай! – почувствовав, куда может завести эта беседа, сердито выдал Рябцев.
– А кому бутылки полагаются? – осведомился Бобров.
– Одну, понятное дело, себе оставлю, как наиболее подготовленный среди вас красноармеец. А другую – Шемякину пожалую, кому ж еще-то? – с притворным почетом склонился Рябцев перед Шемякиным и протянул ему бутылку с КС, словно каравай хлеба на рушнике с вышивкой.
Солдаты дружно рассмеялись, а Шемякин, не терпевший над собою шуток, задал еще один интересующий его вопрос, отвлекая от своей личности дружеский смех:
– Товарищ младший сержант, а от чего же горючка загорится, когда я бутылку разобью?
– Про этот случай, там внутрь склянка положена. Вот бутылку расколотишь, и склянка эта разлетится вдребезги, а в ней самый запал и есть, от него и займется, – объяснил малограмотный Рябцев, как умел.
Шемякин поднес к глазам бутылку и сквозь зеленую муть разглядел тонкую продолговатую ампулку с белым фосфором, который, вступив в соединение с горючей смесью, моментально воспламенил бы ее.
– Воооздууух!!! – раздалось откуда-то со стороны третьей роты.
Солдаты разбежались каждый к своему окопу, и через десяток секунд песчаная дюна опустела. Самолет-разведчик пролетал над вымершими позициями. Красноармейцы жались к стенкам своих узеньких окопов и боялись, как бы снова на их головы не посыпались бомбы. Но больше всего тревоги было сейчас на сердце у Смоленцева. Он знал, что этот самолет не будет сбрасывать бомб, он здесь для другой цели. «Жди „гостей“, – говорил сам себе молодой комбат, вот черти грамотные, перед боем разведку с воздуха проводят, все честь по чести».
Дав над полем восемь или девять кругов, самолет удалился. Смоленцев велел передать по цепочке: из окопов не высовываться; приготовиться к бою.
Не успел стихнуть гул удаляющегося самолета, как на смену ему пришел новый рокот. На дороге и по обеим сторонам от нее показались пыльные шлейфы, вертикально поднимающиеся к небу. Вскоре, у основания этих столбов стали различаться черные точки. Воздух над ними сотрясался колеблющимися струями дизельных выхлопов. Людей не было видно ни позади машин, ни сбоку от них. Создавалось впечатление, что в бой идут одни лишь жуткие стальные чудовища, влекомые кем угодно, но только не людьми, так безлюдно казалось простирающееся поле боя.
– В кого же мне стрелять? – лежа щекой на прикладе своей трехлинейки, шепотом проговорил Христолюбов.
– Ползите, ползите сюда, – шевелил губами в своем окопе Шемякин, сжимая бутылку с коктейлем Молотова.
– Только бы не остановились! – лихорадочно крутилась мысль в голове Смоленцева. – Только бы подъехали на бросок гранаты!
Но железные чудовища, словно услышав волнение командира Добровольческого батальона, внезапно разом остановились. Смоленцев отметил в своей голове: человек с флажками не высовывался из люка танка, значит, все машины укомплектованы радиопередатчиками, и из них экипажи получают общую команду.
Вот он, тот момент, та секунда, то мгновение, за которое успеваешь вспомнить всю свою жизнь. Они остановились и водят дулами орудий. Они нащупывают тебя своими страшными хоботами. Первые выстрелы сотрясли накалившийся знойный воздух. Склон песчаной дюны тут же покрылся султанами разрывов. Песок, выброшенный на брустверы при рытье окопов, успел высохнуть и сливался с основным фоном позиции. Немцы били по координатам, сообщенным самолетом-разведчиком, и с первых же выстрелов в батальоне появились потери. Солдаты, которых накрывало взрывами, убивало осколками, контузило и засыпало в их узких индивидуальных ячейках, так и не успевали увидеть своего врага. Они даже не успевали сделать ни единого выстрела в сторону этого врага.
Когда первые снаряды вспороли поверхность дюны, Христолюбов, стоя в своем окопе на полусогнутых ногах так, что выглядывали одни лишь глаза из-за бруствера, даже не пригнулся и не опустился на дно окопа, как это сделали остальные солдаты. Он не мог оторвать взгляда от извергающих огонь танков, и это не было праздным любопытством. Нечеловеческий страх сковал его мышцы и заставлял смотреть на картину жуткой бойни. Губы сами собой стали несмело и нечетко выговаривать:
– Господи сп… спаси… проне… си, Господи…
– Христолюбов, идиот! – послышалось рядом. Никита обернулся и увидел яростное лицо Шемякина. – Пригни башку и заляг на дно! – кричал ему он.
Христолюбов так и остался стоять в своем окопе, следя за уползающим по-пластунски Шемякиным. В руке тот сжимал горлышко бутылки с КС, держа ее по принципу гранаты, дном кверху. Выбрасывая ноги в разные стороны, он двигался довольно быстро, но новая зеленая форма делали его приметным на желтом фоне песчаного склона. Вскоре рядом с ползущим легла пулеметная очередь, пущенная с какого-то танка. Поняв, что его обнаружили, Шемякин вскочил на ноги и, делая зигзаги, пробежал еще около двадцати шагов. Замахнувшись бутылкой, он хотел бросить ее в ближайший к нему танк и, может быть, попал бы в него, но опередившая его пулеметная очередь прошла по груди молодого солдата и расколов бутылку с КС воспламенила ее. Еще живой Шемякин вспыхнул от пролившейся на него горючей жидкости и, сделав несколько нервических скачков, упал, зайдясь в конвульсии. В ту же секунду из глаз Христолюбова брызнули слезы. С такой надежной он наблюдал за продвижениями Шемякина, так хотелось ему, чтобы хоть одна вражеская машина запылала подобно свечке, так было жаль видеть смерть своего товарища, что Христолюбов поднес кулак ко рту и с силой прокусил его.
В этот отчаянный момент он вспомнил о листе бумаги положенном матерью в карман его гимнастерки. Доставать его не было времени, и Христолюбов стал, заикаясь и путаясь, шептать слова молитвы:
– Живый в помощи Вышняго… в крове Бога Небеснаго водворится… Речет Господи… заступник мой еси и Прибежище мое… Бог мой, и уповаю на Него…
А стрельба тем временем стала стихать. Склон дюны зиял сотнями дымящихся воронок. Где-то раздавался срывающийся на фальцет вопль:
– Мамочки, нога! Нога моя! Мамочки! Ааааааааааа!
Танки снова разом двинулись вверх по склону. Христолюбов вперил свой взгляд в надвигающуюся на него черную громадину. Под напором несшейся машины, он непроизвольно сделал шаг назад и, упершись в стену окопа, сполз спиной на дно. Как из колодца Христолюбов смотрел на кусок неба. Сначала на голубом фоне показался хобот орудия, затем часть башни, а потом в окоп упал ссунутый гусеницей бруствер, привалив ноги солдата. На миг в окопе стало темно. Христолюбов прикрыл голову ладонями. Трак вражеской машины прошел над макушкой солдата.
Проутюжив окопы, немцы остановились посреди бывших позиций погибшего Добровольческого батальона. Не в силах убрать руки от головы и разогнуться Христолюбов продолжал сидеть в своем полузасыпанном окопе с зажмуренными глазами. Он слышал, как в танках стали откидываться крышки люков и по броне забарабанили шаги спрыгивающих на песок фашистов. Отовсюду стала раздаваться чужая лающая речь и громкий смех. Внезапно сквозь хохот и рычание дизелей послышался голос младшего сержанта Рябцева:
– Что?! Закурлыкали гуси херовы?! Радуетесь, что не одного вашего сундука не спалили?! Погодите, за нами ребята покрепче стоят, не чета пацанам этим! Еще увидите…
Выстрел оборвал недолгую тираду Рябцева.
К краю окопа, в котором сидел Христолюбов, кто-то подошел. Введенный в состояние глубокого ступора проехавшим над головой танком, солдат был неподвижен, и лишь продолжал твердить про себя слова забытой молитвы. Помочившись на припорошенную песком спину якобы убитого русского солдата, танкист бросил в окоп окурок сигареты и злобно выругался:
– Schaiße!3
Окурок щелкнул Христолюбова по пилотке, и отлетел в сторону. Гимнастерка, смоченная потом и чужой мочой, противно прилипла к спине. Клокотавшие внутри обида и унижение успешно гасились все тем же неутихающим страхом.
С облегчением Христолюбов услышал звуки закрывающихся люков и рев фашистских двигателей. Немцы торопились застать врасплох наши стрелковые дивизии.
Шум моторов едва был слышен, а солдат все не мог пошевелиться, все также неподвижно сидел в своем окопе. Из оцепенения его вывели, чьи то торопливо протопавшие мимо шаги. «Неужели отставший немец?» – пронеслось в голове Христолюбова, «да, нет, это наш, точно наш!». Выбравшись из индивидуальной ячейки, которая, чуть было не стала его индивидуальной могилой, солдат увидел бегущего через взрыхленную гусеницами и воронками дюну своего однополчанина.
– Эй! – попытался крикнуть Христолюбов, но только сейчас заметил противное ощущение сухости во рту, продиравшее глотку.
Солдат обернулся, и Христолюбов с трудом узнал в этом передернутом страхом лице красавчика Боброва.
– Христолюбов, ты что ли? – спросил Бобров. – Давай быстрее! Шевели своими сучками, пока нас тут не накрыли.
Никита заковылял следом на непослушных и трясущихся в коленях ногах. Пребывая в полуобморочном состоянии, он чувствовал, что его начинает мутить и к горлу подкатывает тошнота. Нащупав на поясе фляжку, он открыл ее и на ходу вылил в себя остатки нагретой противной воды.
– Подожди, Бобров, – прохрипел он осипшим голосом, – может,… поищем наших?.. Наверное,… кто-то остался,… так же как мы,… или раненые… может,… я слышал,… кто-то кричал,… может… по… помощь…
– Не мели хреновину, Христолюбов! – не останавливаясь, бросил ему однополчанин через плечо, – пока будем наших искать – немцы нагрянут! Танки прошли, а за ними сейчас следом все остальные потянуться. А раненный? Ну, куда мы с ним? Ты подумай, мы же с ним далеко не уйдем.
Христолюбов ковылял молча позади, не осмеливаясь спорить с Бобровым. Они уходили прочь от дороги, по которой должны были подтягиваться силы к танковым соединениям, взламывающим оборону советских войск. К северу от изрытой окопами и воронками дюны виднелся сосновый бор. Туда и держал курс Бобров, Христолюбов же едва успевал за ним. Опрокинутый танком бруствер окопа отдавил ноги солдату, и теперь он, морщась, хромал позади Боброва, заставляя того то и дело останавливаться и ругать Христолюбова за нерасторопность.
Добравшись до первых деревьев, Бобров завалился на сухую хвою толстой подушкой устлавшую землю под соснами. Рядом с ним, слабо постанывая, растянулся Христолюбов.
– Еще немного к северу возьмем, – отдышавшись, произнес Бобров, – а потом на восток повернем и будем к нашим пробираться. Лишь бы в болото не вляпаться, мужики говорили, тут болот на каждом шагу понатыкано, куда ни сунься…
– Через лес пойдем?
– Конечно, из леса нам сейчас никак выходить нельзя. У тебя закурить не осталось?
– Не, последнюю после обеда скурил.
– А газетки на самокрутку не приберег случаем?
Христолюбов вспомнил о листе с молитвой и ответил:
– На одну, пожалуй, найдется.
Достав из кармана тетрадную страницу, он оторвал узкую полоску внизу листка, не исписанную материнским почерком. Бобров полез в гимнастерку и вытащил из нее шестигранный эбонитовый цилиндр. Открыв его, он высыпал на бумажку щепотку коричневой махорки.
– А ты в свой, небось, все данные сложил, чин чином? А? Христолюбов? – спросил внезапно повеселевший напарник.
– Да нет, так пустым и таскаю.
– Ну, и дурак, что порожняком таскаешь. У меня в вещмешке нетронутая пачка махры осталась, жалко конечно, но лучше живым без курева, чем мертвым с папиросой, – с достоинством изрек Бобров нехитрую житейскую истину.
Затем, покопавшись под брючным ремнем, он извлек оттуда еще один солдатский медальон. В нем хранилось три спички.
– Вот, припрятал на черный день, – бережно раскладывая их на ладони, хвалился предприимчивый солдат, – как знал, что пригодятся.
На торцовой стороне медальона было прилеплено кресало из серной боковушки спичечного коробка. Чиркнув об него спичкой, Бобров подкурил самокрутку и с блаженным видом затянулся. Сделав три-четыре глубокие затяжки, он протянул окурок Христолюбову. Никита покачал в ответ головой. Его до сих пор мутило, и курить не хотелось вовсе.
– Ладно, отдохнул? – докурив, спросил его Бобров. – Вон гляди уже солнце садится, самое время и нам двигаться. Я слыхал, немцы впотьмах не наступают. Вот мы за ночь наших и нагоним.
Тяжело поднявшись на ноги, Христолюбов побрел через лес вслед за товарищем. Закатывающееся за горизонт солнце уже не могло своими лучами проткнуть толщу сосновых ветвей, сумерки в бору становились гуще, нежели на открытом пространстве. Мгла протискивалась меж деревьев и заполняла собою все пространство. Скоро она начала проглатывать силуэт впередиидущего напарника. Христолюбов стал побаиваться, что может отстать от него и попросту заблудиться, и окликнул Боброва. В этот самый момент из сумерек перед ним вынырнул могильный крест. От неожиданности Христолюбов вскрикнул и, попятившись, упал на спину. На крик из-за деревьев появился Бобров.
– Ну, чего ты тут опять? – недовольно заворчал он, но, увидев крест, удивленно присвистнул и опустился на корточки перед ним.
Христолюбов присел рядом с Бобровым, всматриваясь в вырезанную надпись на поперечной дощечке креста. На ней значилось:
BAZILI FEDOTJEV
GREN. 4 GREN. NIESW. P
6.7.1917
– Похоже, немцы ставили, – молвил Христолюбов, – нашему солдату, в ту войну еще…
– Да ну, не может быть, – засомневался Бобров, – неужто они сюда дошли?
– А чего «неужто»? В нынешнюю войну, как видишь, и дальше прошли, и еще неизвестно, где их остановят.
– Да, только теперь нам с тобой такие кресты немцы не поставят, времена уж не те, ноне не до благородства, – и, махнув рукой, Бобров вновь запетлял меж деревьями.
Вскоре почти совсем стемнело. Христолюбову пришлось выставить перед собой руки, чтобы низко свисающие сосновые ветки не били его по лицу. Еще через какое-то время среди макушек деревьев замелькали куски блеклого закатного неба. Солдаты поняли, что вышли к опушке бора и насторожились. Где-то совсем недалеко слышался ленивый лай собак, и это говорило о близости человеческого жилья. Опасаясь, что деревню уже заняли немцы, бойцы осторожно выползли к крайним деревьям и осмотрелись.
Затерянный в бескрайних белорусских лесах хутор, казался вымершим: на единственной улице, протянувшейся вдоль опушки бора, не было видно ни души, а из труб крытых тесом бревенчатых домов не вился дым.
– Видать, ушло население, – сделал вывод Бобров. – Но и немцев не видно. Айда, малый, по квартиркам прошвырнемся, авось, пожрать, где оставили.
Выбравшись из леса, товарищи затрусили к ближайшему дому. В задвижку его двери, покидавшие родное жилище хозяева наивно воткнули оструганный деревянный клинышек, как они не раз делали, когда уходили на поле или по другим надобностям. Открыв дверь, Бобров вошел внутрь дома, раздвинул зашторенные занавески, и солдатам открылась картина полного беспорядка царившего в доме. На полу валялись ворохи каких-то тряпок, груды хлама, рваные газеты и битая посуда. Посередине комнаты стояла пара старых поношенных ботинок, наверное, хозяин решил оставить их, воспользовавшись новыми, которые он наверняка обувал только по праздникам да еще когда ездил в город. При появлении солдат, с кухонного стола врассыпную бросились мыши, собиравшие на нем хлебные крошки. Бобров распахнул дверки тумбочки и, ухватив глиняный кувшин за широкое горло, поднес его к лицу. Понюхав содержимое, он удовлетворенно кивнул и надхлебнул из него. Передав посуду напарнику, Бобров продолжил проверять содержимое тумбочки. Христолюбов попробовал жидкость и, убедившись, что это простокваша, жадно стал пить ее. Кислый вкус притуплял тошноту, Христолюбов не оторвался от края кувшина, пока все не выпил. В это время Бобров выложил на крышку тумбочки не меньше дюжины огурцов и сейчас ворошил ее в поисках хлеба. Так и не найдя то, что искал, он принялся есть огурцы, предварительно окуная их в солонку.
На краю хутора одновременно залились лаем две собаки: одна – озлобленно и сердито, вторая – радостно, и, казалось даже, восторженно. Бобров прекратил жевать и прильнул к окну. Тьму единственной улицы хутора прорезали столбы электрического света, исходящего от колонны транспортных средств, въезжавших в некогда населенный пункт. Христолюбов в спешке кинулся к выходу, но Бобров схватил его сзади за гимнастерку.
– Не смей! – зашипел он. – Ополоумел, что ли? Они нас заметят! Надо тут схорониться…
Сказавши это, он поднял валявшуюся на полу дерюгу и полез с нею под кровать. За ним поспешил и Христолюбов. Солдаты затаились под кроватью, оба накрывшись с головою рогожей.
Одна из машин остановилась рядом с домом, а через мгновение по ступеням крыльца забарабанили каблуки тяжелых кирзовых сапог. В комнату вошло несколько человек. Они не переговаривались, а молча стали передвигать мебель и ворошить сваленные на полу тряпки. Лучи от их карманных фонариков бегали по дому, обшаривая темные углы.
Христолюбов снова стал доставать из памяти слова той молитвы, что читал накануне, затаившись на дне своего окопа. Не успел он закончить первой фразы, как две пары кованых сапог приблизились к кровати, под которой прятались солдаты. Христолюбов зажмурил глаза и еще неистовей про себя завопил молитву. Он чувствовал, как они стали на колени и смотрят под кровать. Он ощущал сквозь дерюгу прикосновение их локтей, когда они оперлись ими на него и заглянули под самую стенку. Он слышал, как они схватили Боброва и тащат его к себе. Он не понимал, почему они до сих пор не вытащили из-под кровати его самого.
Вытащив Боброва, немцы перебросились парой коротких фраз, и один из них двинул русского солдата носком сапога в живот. Тот согнулся и его вырвало на пол зеленой огуречной массой. Второй немец схватил за шиворот согнутого пополам бедолагу и потащил его на улицу. Следом вышли остальные. Дом опустел.
Христолюбов лежал под кроватью накрытый дерюгой. Его била мельчайшая дрожь. Он ждал, что вот-вот они вернутся. Он не мог поверить, что они не заметили его. Опираясь на него руками, они наверняка должны были ощутить мягкость человеческого тела.
Но моторы, продолжавшие работать все время пока продолжались поиски, взревели с новой силой. Немцы уехали также внезапно, как и появились, а Христолюбов все не мог поверить в то, что произошло минуту назад. Нервная дрожь сменилась полным бессилием. Он пролежал на полу около часа, а может и больше, не в силах пошевелить ни единым членом своего организма. Сколько прошло времени, прежде чем движение вернулось к нему, Христолюбов сказать не мог. Но вместе с ощущением вернувшейся двигательной активности, пришло чувство невероятного изнеможения. Пытаясь встать, Христолюбов перевернулся на бок, но вместо того чтобы подняться, провалился в глубочайший сон.
Когда Никита вновь открыл глаза, комната была наполнена ярким солнечным светом. Было глубокое утро. Проклиная себя за навалившуюся внезапную усталость, Христолюбов выбрался из-под кровати, и бегло глянув через окно на улицу, выбежал из избы. «Вот же остолоп!» – на бегу думал он, «угораздило тебя заснуть в этом доме! Вот же олух! Ноги в руки надо было брать и мчаться отсюда, а он развалился как в пионерлагере!».
Бредя по лесу навстречу солнцу, Христолюбов часто останавливался, прислушивался, не раздастся ли где-нибудь звук рокочущего мотора, говор нерусской речи, выстрел или же просто шаги. Произошедший накануне в хуторе случай насторожил его. Шагать он старался осторожнее, если попадались открытые участки леса, то сначала ложился на живот и осматривал их.
Уже за полдень, Христолюбов увидел поляну, посреди которой возвышалась небольшая церквушка. Подождав, не появится ли кто-нибудь из нее, он осторожно подошел к церкви. Двери и окна в храме отсутствовали, на куполе во многих местах облупилась краска и он начал ржаветь. Однако внутри многое говорило о том, что обитель не оставлена до конца и кто-то за ней ухаживает. Пол был тщательно выметен, на стенах висели ветви березы с блеклой и сморщенной листвой, засохшие прутики вербы, а перед скорбными лицами Святых, изображенных на фресках, в щелях стен виднелись огарки тоненьких свечек. Под невысоким куполом, к перекладине, на которой раньше, очевидно, висело паникадило, был привязан огрызок веревки.
– Иерея Трифона на ней повесили, – внезапно раздалось за спиной Христолюбова.
От неожиданности он вздрогнул и повернулся на голос. Из боковушки подсобного помещения на него смотрел ветхозаветный седовласый старец. Голову его венчала черного цвета монашеская скуфья, темно-синий ватник без рукавов на груди прикрывала длинная белая борода.
– А старосту церковного – на царских вратах вздернули, – все тем же спокойным тоном продолжал старик.
В голове у Христолюбова роились хороводы сбивчивых мыслей. Он не знал, чего сначала попросить у старца поесть или напиться, и неожиданно для себя выдавил:
– А вы кто?
– Я тот, кто в тот момент прятался, а потом из петель их доставал и земле предал. Слаб духом оказался, когда за веру Христову жизнь надо было отдать. А когда жития первых Святых христианских читал, думал, что так же, как они безропотно смогу в клеть со зверьми алчущими войти. Да Господь меня гордыни этой в одночасье лишил, показал мне лицо мое истинное. Вот с двадцать третьего года блюду этот храм, как могу службы провожу.
– Для кого службы?
– Для храма сего, не положено, чтоб храм без службы пустовал. Его хоть слуги дьяволовы и осквернили, и народ сюда дорогу позабыл, а я все ж тружусь. Надеюсь, грешный, что зачтет мне старания мои Господь. Люди и не знают никто, что я здесь подвизался. Дом-то батюшкин растащили весь, все, что на дворе было тоже. Землянку я вырыл здесь неподалеку, молюсь Господу Богу там, за люд наш богоотступнический, да за все православное христианство.
– А не боишься дедушка, что я расскажу всем про тебя? – не переставал удивляться Христолюбов и поэтому сыпавший все более нелепыми вопросами.
– Ты думаешь, раб Божий, что раз перед тобой старец седой так и ума мирского в его пустой голове не осталось. Кому ж ты расскажешь, как ты сейчас сам любого куста боишься. И рассказать тебе в ближайшее время будет некому: во всей округе ни одного партейного не осталось.
– А ты откуда про партийных знаешь?
– Ты, отрок, считаешь, раз в глуши живу, так и не ведаю ничего. Звери лесные с птицами-голубицами на хвостах мне новости сносят. И про тебя, милый, от них слыхал, сижу вот, поджидаю. А в келье у меня все уж готово: чай заварен из ягод лесных, картошка наварена, хлеб на водичке испекен. Ступай за мной, отрок.
Они вышли из храма, и старик повел его по еле заметной тропе, иногда исчезавшей среди кустов папоротника. Часто старец с несвойственным ему проворством нырял под сваленные и зависшие в воздухе стволы деревьев, так что Христолюбов едва поспевал за ним. Наконец они пришли к неприметной среди лесной чащи полуземлянке, крытой еловым лапником. Зайдя внутрь, Христолюбов без приглашения набросился на пресный несоленый картофель и постный хлеб. Глядя, как жадно Христолюбов проглатывает непрожеванную пищу, старец с сожаление, молвил:
– Укрепись, раб Божий, телесно, укрепись. А уж после я тебя духовно укреплю. Видишь, и сам ты теперь убедился, что молитва к Господу направленная, чудеса творит.
Христолюбов замер с набитым ртом и уставился на старца.
– Чего, смотришь? – продолжал тот. – Удивлен, что знаю все о тебе? Так в том нету большой премудрости. На лице твоем страх отпечатался, знать побывал ты меж Сциллой и Харибдой. А раз побывал и живым выбрался, то молитва тебе помогла, не иначе.
Христолюбов, выронив надкушенную картофелину, разразился громким рыданием. Старец подошел к нему, опустил свою ладонь на стриженую макушку парня и принялся утешать его:
– Не тревожься пережитым, раб Божий, не тревожься. Знать в ином предзнаменование твое. Не дал Бог тебе львиного сердца, не наделил умением воинским. Хочет Господь, чтоб молился ты усердно.
– Я не знаю, как молиться, дедушка… – сквозь всхлипы выдавил Христолюбов.
– Научу тебя, не тревожься. Будем вместе просить Господа, чтоб даровал победу оружию русскому.
– Победу? – поднял лицо от ладоней Христолюбов. – Этим? Которые на смерть батальон мой послали и церковь твою осквернили?
– Нет, не этим, – спокойно ответил старец, – эти временные, придут и уйдут. А тем, что детей своих от врага защищают, жен, стариков. Мать твою тоже они защищают. Неужто их молитвой не поддержишь?
Христолюбов закусил нижнюю губу и о чем-то глубоко задумался. В мозгу все перемешалось. Слишком весомым было мнение окружающих его долгие годы людей, говоривших совсем не так, как говорит этот старик.
– А будет она, победа-то?
– Не может не случиться! – заверил сомневающегося юношу старец. – Никогда русские не допускали над собой такого безобразия, чтоб супостат нами помыкал. Бывало, что и нам сусала чистили, однако ж, всегда мы верх брали, если дело нашей земли касаемо. Будет победа, но прежде, много народу, подобно тебе, к Господу повернется. Поймут миряне, что не властны над судьбами своими. Спохватится и самый главный их, усатый, что в белокаменной властвует. Призовет вновь патриарха на Русь православную, к Матронушке Московской за советом будет ходить. Будут отцы святые оружие русское перед битвой решающей крещенской водой кропить, а воинство православное Божьим словом благословлять.
– Откуда ж тебе известно это, дедушка, – спросил Христолюбов.
– Звери лесные, да птицы-голубицы на хвостах принесли, – слегка улыбаясь, добродушно ответил старец.