Обреченный царевич
Рассказывают об одном царе, что не было у него сына и просил он сына у богов своей земли…
И повелели боги, чтобы родился у него сын, и провел царь ночь со своею женой, и она понесла.
Когда же исполнился положенный срок, родила она сына. И пришла богиня Хатхор предсказать судьбу младенца. И провещала она: «Умрет от крокодила, или от змеи, или от собаки».
Обнаженный мальчик сидел на дальнем конце старой земляной дамбы, уходящей прямо в звездное небо. Сидел как ученик, поджав под себя ноги, положив руки на колени, и смотрел в то место, где должна была перед самым восходом солнца сверкнуть звезда Сопдет[1]. Это будет означать, что слезы Изиды пролились и теперь начнет прибывать вода в реке и каналах, а потом каналы исчезнут, и вся округа превратится в одно бескрайнее водное поле красно-бурого цвета.
Мальчик молился, чтобы это случилось как можно скорее, ибо великая река почти пересохла, земля сделалась твердой, как обсидиан, коровы ревут в загонах, народ впал в уныние, львы выходят к берегу Хапи на водопой прямо между хижинами бедняков Хутка Птаха. Жизнь повсюду уподобилась смерти.
Мальчик знал, что миновал только второй из дней Тота и звезда Сопдет будет медлить еще три ночи; он знал, что ему сегодня, как и вчера, не дадут дождаться рассвета; сейчас по хребту насыпи от дворцовой ограды сюда, в самое сердце ночи, прибегут стражники, обнаружившие его отсутствие при обходе малых спален, но молился жарко, как будто молитва эта была самым важным делом на свете.
Маленькая посеребренная статуэтка на фоне звездного неба. В пяти локтях внизу слева стояла тяжелая затхлая вода на дне канала, справа жила своей сухой, сложной жизнью стена папируса. Воздух был густой, тяжелый и несчастный, и мальчику казалось, что он прислушивается к каждому слову его молитвы. Звуки, обыкновенно доносящиеся в этот час из зарослей, с реки, из-за ограды дворца, в этот момент затаились, и тишина сделалась сплошной и осмысленной, она как будто ждала чего-то от маленького гостя. Мальчик начал шептать еще жарче, и в уголках глаз появились две горячие капельки, мальчик был благодарен всему миру за тихое участие в его деле.
Справа и чуть сзади, в насекомом храме папирусовой чащи, раздался шорох. Натянутое полотно детского слуха испуганно дрогнуло. Это не рыба. Это не орикс. Это не птица. Ширящийся шорох сообщал о ком-то громадном, кто осторожно, но мощно прокладывает себе дорогу в тростнике.
Молитва мальчика прервалась сама собой. Он хотел было вскочить и броситься вдоль по тропинке, что шла по хребту дамбы к дому, но этот, в тростнике, замер и тем обессилил ноги молившегося. Он даже голову боялся повернуть в ту сторону.
Крокодил!
Как он мог попасть в дворцовый канал?! Мальчику приходилось видеть, как на главном водозаборе стражники отгоняют обратно в реку желтобрюхих тварей, пытающихся проскользнуть в охраняемые воды. И всегда боялся, что какому-нибудь из чудищ удастся перехитрить или пересилить ко́пья. Решился бы он прийти сюда, зная, с кем ему придется повстречаться?
Может, все-таки броситься изо всех сил к дому?
Но невидимый крокодил успеет выскочить наперерез. Мальчик не раз видел, как шустро они могут бегать по суше, когда им нужно. Крокодил специально устроился в том месте, откуда удобнее всего напасть. Он уже увидел, что ему нечего бояться, здесь нет людей с оружием, один только мягкий, обнаженный ребенок, и бежать ему некуда.
И тут раздался из кустов голос:
– Как зовут тебя, мальчик?
Голос был низкий, как бы шершавый и немного неправильный. Могло показаться, что это не только не египтянин, но и не человек. Мальчик не знал, следует ли ему отвечать, но сказал:
– Меня зовут Мериптах.
– Как тебя звали прежде?
– Я давно ничем не болел, поэтому мое имя не менялось.
– Кто твой отец?
– Мой отец Бакенсети, он князь Хут-ка Птаха, правитель нома Зайца.
– Это его дворец там, в конце дамбы?
– Это его дворец. Есть еще один, на северном краю города, и еще есть два дворца, один на острове, другой на берегу озера Фаюме. Мой отец Бакенсети любезен сердцу фараона и чтит его в своем сердце, и лежит перед ним ниц. И недавно пожертвовал храму Сета новые заливные пастбища.
– Да, твой отец чтит своего господина.
Крокодил говорил медленнее, чем человек, что и понятно ввиду громадных челюстей, через которые ему приходилось выпускать слова. Что-то дрожало и таяло в груди Мериптаха, когда он слышал этот голос, и он готов был рассказать много такого, чего ни за что бы не стал сообщать первому встречному, окажись он даже важным господином.
– Что же ты тут делаешь один в такую пору?
Мальчик сказал, что молился о том, чтобы поскорее показалась на небе звезда Сопдет и начала прибывать река. А потом, безо всякого перехода, поведал, что у него сегодня был хороший день, вместе со своими приятелями Бехезти и Рипу, сыновьями дворцового повара и шорника, он охотился на хитрых болотных куликов с помощью деревянной пращи и всех превзошел в меткости; а еще учитель Неферкер похвалил его при всех в «Доме жизни» за то, что он отличился и в писании, и в счете. Он давно уже превзошел и тех учеников, что приходят в «Дом жизни» по утрам, и тех, что живут там постоянно. Он хотел добавить, что постоянные ученики готовятся стать княжескими писцами, а он превзошел их не только в египетском, но и… Однако решил, что крокодилу эти подробности не интересны.
– Ты любознателен, Мериптах, сын Бакенсети, – выдохнуло чудовище в кустах.
И мальчик умолк, и ему стало еще страшнее, чем было. Пока он говорил, то был уверен, что его прямо сейчас не съедят. Что будет теперь? Повернуться лицом к кустам было по-прежнему страшно. Прозвенело несколько мгновений полной тишины, про которую мальчик совсем уже не знал, что думать. Было только ясно, что крокодил не сделался ни дальше, ни ближе, ибо не донеслось ни единого шороха. Может, он думает, когда так тихо?
– Не хочешь ли ты отправиться со мною, Мериптах? Я покажу тебе настоящие чудеса, все страны и все царства. Ты увидишь такое, о чем твой учитель даже не слыхал.
Голос звучал еще глуше и тяжелее, чем прежде, словно чудовище говорило через силу. Мериптах решился возразить этому, казалось, полностью над ним властвовавшему голосу. Нет, конечно, не возразить, а лишь жалобно попросить не настаивать на этом заманчивом предложении, ибо остались у него еще важные дела. И во дворце, и в храме Птаха, где ему доверено присматривать за солнечными часами, остались у него друзья, уже упоминавшиеся Бехезти и Рипу, и еще делатель глиняных свистулек Утмас, лучший друг. И главное, он очень не хотел бы огорчать свою красавицу матушку и великолепного щедрого отца и пугать их своим исчезновением, столь похожим на неблагодарность.
Заросль прошелестела:
– Ты любишь отца и мать?
– Люблю, люблю и очень люблю, – залепетал первый ученик «Дома жизни», чувствуя, что нащупал ту ниточку, цепляясь за которую, может быть, ему удастся выскользнуть из страшных челюстей. – Люблю так, как никто не любил, и почитаю, и не оставлю заботами ни в этой жизни, ни в лучшей.
Было несколько секунд беззвучной звездной черноты, потом тяжелое тело стало молча, хотя и шумно, отползать в глубину тростника, угроза стала уменьшаться в размерах. И почти сразу же Мериптах услышал, как несутся к нему по дамбе стражники, топоча каменными пятками и гнусаво по-ливийски причитая: «Куда удалился наш маленький господин?! Куда удалился наш маленький господин?!»
Когда Мериптаха тронули за холодное, мокрое от лунного пота плечо, он потерял сознание.
Услышав новость, Птахотеп, верховный жрец храма Птаха в Мемфисе, пришел в замешательство, временами переходящее в ярость. Итак, ОН явился. Не только не испросив формального разрешения настоятеля мемфисского храма, но даже не известив о своих, ни на что не похожих, намерениях. О том, что ладья Амона причалила к берегу в устье большого Львиного канала (дальше у Нила не было сплошного глубоководного русла) и пешая процессия фиванцев во главе с верховным жрецом Аменемхетом направляется по ночным дорогам к святилищу Ра, Птахотепу сообщили лазутчики из отряда Небамона, с некоторых пор наводнившие окрестности города.
Подняли верховного жреца с постели прямо посреди ночи, благо он и не спал. По забавному стечению обстоятельств бессонные мысли Птахотепа и так уже были заняты фиванским гостем. Он виделся ему в самых разных образах: и в качестве могущественного друга, и в качестве столь же могущественного врага, в качестве губителя всех тайных планов Птаха и служителя его Птахотепа, и в виде ловко обведенного вокруг пальца, пожираемого бесплодной гордыней безумца. Жизнь последних месяцев давала основания и пищу для самых замысловатых построений и самых удивительных видов на будущее. Вот только в качестве внезапного соседа, необъявленного гостя Птахотеп не мог себе представить верховного жреца фиванского храма Амона-Ра. Тот, чьи шаги ты не можешь предугадать, сильнее тебя.
Теперь Аменемхет находится рядом, где-нибудь в полутысяче локтей в сторону пустыни. Там на земле, принадлежащей храму Птаха, расположено небольшое гостевое святилище Ра. Таких множество по всей стране, дабы жрецы этого столь почитаемого бога могли жертвовать ему и возносить хвалы повсюду, в какой бы части Черной Земли они ни оказались. Несколько лет назад Аменемхет объявил, что Амон – это фиванское имя Ра. Амон и Ра – это одно. Никто не посмел возразить в ответ на эту наглую выходку. И что же, теперь фиванский храм накладывает руку на имущество, которое никогда не принадлежало ни его богу, ни богу этого города. И так обстоят дела повсюду, и все меньше желающих открыто противодействовать. И даже сидящий в Аварисе фараон, главный пастух страны, делает вид, что ничего страшного не происходит. Просто бодаются два буйвола из его стада.
Верховный жрец Амона-Ра сменил свое прежнее имя – Аменемиб, что означало «Амон в сердце моем», на более откровенное – Аменемхет – «Амон во главе» и ведет себя в полном соответствии со смыслом своего нового имени.
Птахотеп понял, что разгромлен, даже не появившись на поле боя. Все прежние планы рухнули, все тайные замыслы прокисли. Надо все начинать сначала. Но вот что?! Лучший способ прийти в душевное равновесие – это спросить совета у того, кому служишь.
Стояла еще плотная предрассветная тьма, когда не спят только стражники гиксосского гарнизона. Птахотеп решительно направился к «Дому утра». Там он застал молодого жреца, готовившегося с помощью нескольких служителей к обряду очищения, перед тем как встретиться со взглядом Птаха. Птахотеп сбросил на холодный каменный пол свои одежды и показал молодому жрецу, что он должен уйти. Тот был удивлен, но приказание выполнил быстро и молча. Служители, помахивая курительницами, обступили невысокого, пузатого, короткошеего человека с большим, заостренным, отменно выбритым черепом. Птахотеп не без труда сел на корточки, простер вперед руки ладонями вверх и насколько мог склонился к ним головою. Достать лбом ладоней уже давно ему было не под силу. Но жрец не думал о своей позе, его занимал Аменемхет. Что может означать его стремительный секретный приезд, тем более в тот момент, когда приближается праздник Нового года, когда всякому жрецу подобает находиться при своем храме и при своей пастве.
Поскрипывали цепи, на которых висели курительницы, приятный, освежающий сознание запах шел от них.
Да, он Птахотеп, союзник Аменемхета, так же как Птах, союзник Амона в делах пользы Египта. И у них один враг – Аварис. Договоренность о том скреплена и словами, и немалыми делами, но разве поступают так с другом и союзником, разве тащат его на веревке вслед за своим замыслом, как нерадивого раба?!
Птахотеп поднялся и принял на свои плечи и голову драгоценное облачение, взял в руку одну из курительниц и отправился через анфиладу темных внутренних покоев храма к пока еще скрываемому мраком ночи святилищу. Каждую из комнат он очищал дымом терпентина, и там, после его прохода, воцарялся свет, возжигаемый молчаливыми полусогбенными служителями.
Наос Птаха был изготовлен из позолоченного дерева и запечатан большой глиняной печатью с изображением иероглифа «ночь». Птахотеп сломал толстыми, короткими пальцами глиняную пластину, просыпав несколько крупных крошек на гулкий пол. Наос медленно отворился, показалась статуя бога, представленная в виде укутанного в одежды человека, сжимающего в правой руке посох «уас», выкрашенный в густой зеленый цвет. Да, цвет мемфисского бога – зеленый. А вот Амон всегда голубой. Верховный жрец простерся перед статуей ниц и начал читать молитву. И очень скоро понял, что даже между словами молитвы просвечивает образ незваного гостя. И звуки остановились у него во рту. Получалось так, что он молится не Птаху, но всего лишь фиванскому жрецу. Какая мерзость!
По знаку Птахотепа служители поднесли сосуд с благовониями. Борясь с раздражением, верховный жрец нарочно замедленно стал обрызгивать статую. Бог, до этого момента мертвый, ожил. Птахотеп показал зеленому богу золотой солнечный диск с крылом сокола, глаз Хора, тот самый, что был вырван у Ра его непотребным врагом Сетом. И только в этом месте богослужения, при воспоминании об этом боге-предателе, о его статуях, воздвигнутых посреди каждого гарнизонного двора гиксосов и перед дворцом нечистого фараона в Аварисе, Птахотеп ощутил кипение злобы в своей груди, направленной не на Аменемхета.
Север был все же отвратнее юга.
Перед тем как статую Птаха вынести из наоса для подобающего омовения, ему показали статуэтку Маат, богини мудрости, дочери Ра.
Специальный служитель, древний прокопченный солнцем старик, умастил тело статуи с благоговейными нашептываниями и поклонами, а потом обрызгал благовониями. После этого Птах был возвращен на свое место в золоченое жилище и перед ним положили пищу: латук, сушеную смокву, пирожки с мясом.
Все, и служители, и верховный жрец, должны стоять в молчании, пока бог питается. После этого участники церемонии очищаются священной нильской водой, опять приносят курительницу с терпентином, съеденную Птахом еду уносят, дабы предать огню. Торжественно затворяются золоченые створки, медленно, с глухим пением молитв, задвигаются засовы. Птахотеп старательно оттискивает печать на комке влажной глины и, пятясь, как раб, удаляется.
Он уже решил, как будет себя вести в ситуации, которую создал бесцеремонный фиванец.
Гист резко сел на своем ложе и огляделся, ища, что его разбудило. Масляный светильник у входной двери давал мало света, но достаточно, чтобы рассмотреть – они в спальном покое вдвоем. Начальник гарнизона и изваяние Сета. В лазуритовом глазу бога играл огненный отсвет, и это было так же привычно, как пестрое шерстяное полотнище на стене у ложа, свидетельствующее, что обитатель покоя не ничтожный египтянин, но воин непобедимого степного племени шаззу. Рядом с ложем стояли богато украшенный кувшин для умывания, два низких табурета на ножках в виде львиных лап и тростниковая циновка с ярким, заметным даже в полутьме рисунком. Все вещи несомненно египетской работы, подарок князя Бакенсети предшественнику Гиста. Шаззу племя воинов, а не сибаритов, но для гарнизонной жизни все же приходилось брать отдельные предметы из развратного египетского обихода. Таким образом, покой начальника гарнизона Хут-ка Птаха являл собой произвольную смесь суровой армейской простоты и дешевой провинциальной роскоши. И тошнотворную смесь, на взгляд молодого столичного офицера. Гист считался не только одним из лучших офицеров в армии Авариса, но и одним из первейших щеголей этого поразительного города. Во многих отношениях вкус его считался непререкаемым в столице фараона Апопа. Сюда, в гарнизон Хут-ка Птаха, он был отправлен в ссылку за прегрешение, которого за собою не знал, отчего ему было здесь особенно тоскливо. Слуги, певцы, повара, массажисты, гардероб, даже любимые мечи – все осталось в столичном доме. Гист не спешил обустраивать свою здешнюю жизнь, не веря, что задержится в Мемфисе надолго.
Снаружи раздалось размеренное постукивание двух тростниковых колотушек. Внешнее охранение гарнизона сообщало, что миновала середина ночи и на всех путях порядок.
Вместо того чтобы опуститься обратно на подушку, набитую верблюжьей шерстью, и досмотреть роскошный столичный сон, великодушно посещавший его почти каждую ночь, начальник гарнизона встал, набросил на плечи серую шерстяную накидку и вышел из спального покоя. Оба стражника, дремавшие за дверью, опершись на древки копий, подобрались и шумным сопением показали, что они наготове. Они были похожи друг на друга, как близнецы, как их копья. Коренастые, кривоногие, с круглыми лицами, с овальными безволосыми подбородками. Носы у обоих толстые, короткие, глаза посажены узко. Типичные воины гордого племени шаззу. Гист был заметно выше их ростом, тонкой кости, лицо имел вытянутое и нос горбинкой. Сделав знак рукою, начальник гарнизона велел одному из стражников следовать за собой, второй остался дремать на месте, шумно отрыгнув жирной обеденной похлебкой.
Выйдя во внутренний двор гарнизонного укрепления, Гист остановился. Двор представлял собою довольно обширную трапецию, окруженную двухэтажной галереей. По углам горели большие смоляные факелы, заполнявшие пространство неподвижным желтоватым туманом. Тяжелую, призрачную духоту бередило лишь потрескивание горячей смолы да трели невидимых цикад. Нет, еще лошадиный храп ходил по периметру – первый этаж был системой конюшен. Конь – главный союзник степняка в схватке с сытым, ленивым жителем долины. И сколь бы не был тот велик числом, неизменно и неизбежно он бежит перед монолитным конным строем. Египтяне за полторы сотни лет своего подвластного существования под пятою диких завоевателей так и не смогли толком освоиться с конной премудростью и до сих пор испытывали страх, смешанный с презрением к этим травоядным, но таким опасным зверям. Лишь отдельные аристократы видели в них толк и смысл, но и они предпочитали не забираться в седла, но запрягать коней в колесницы.
Так и не сумев сообразить, что заставило его вскочить с постели, Гист решил извлечь пользу из укуса бессонницы и отправился проверять посты. Пыль плаца, словно впитавшая лунный холод, приятно льнула к подошвам. Он пересек освещенное пространство, огибая большой обелиск, испещренный изречениями, прославляющими мудрость Сета и фараона. Воин, следовавший за ним, старался ступать след в след. По поверьям его племени, следуя путем большого человека, приближаешься к удаче. А начальник гарнизона несомненно должен был считаться большим человеком. Слишком уж он не походил обликом своим на простого воина, говорили даже, что сам фараон Апоп знает о нем.
Подходя к главным воротам, Гист непроизвольно дернул краем накидки, ввиду чего затрепетало пламя ближайшего факела и поднялось облачко мельчайшей пыли. И тут же из темного проема в стене явился начальник ночной стражи, опытный, из самых старых, заслуженных служак, офицер по имени Андаду, человек, которого никто не видел спящим. Не принадлежа в гиксосскому роду, не имея связей в Аварисе, он давно уже оставил мечты о повышении, но и неудовольствие своим положением не выказывал, ибо оно обеспечивало ему достаточное количество и еды, и власти.
«Все в порядке, – ответил он на вопрос начальника, – горло ночи уже перерезано, скоро подойдет пора последней смены». Гист пожелал подняться на главную башню, сам немного удивляясь своему желанию.
Против архитектурных правил Черной Земли, башня эта была вызывающе круглой формы, сложенная частью из кирпича сырца, частью из пихтовых стволов. Она с угрюмой назидательностью высилась над северной частью великого города, показывая, кто тут хозяин. Эту башню местные жители ненавидели и рассказывали о ней всяческие чудеса. Правдой о ней было только то, что внутри башни на самом деле имелось несколько помещений для пыток. Воины шаззу в своей военной тактике крепостей и башен не использовали и секрет этого странного сооружения взяли у сидонян. Причем вместе с акустической ее хитростью. Так что, когда кого-либо расчленяли в подвалах башни за нарушение законов Авариса, то слышно это было во всех прилегающих кварталах, и египтяне трепетали.
Но и охранительную свою роль башня выполняла превосходно. С ее вершины, окруженной зазубренным барьером, открывался пространный и подробный вид города. Гист некоторое время молча дышал, успокаивая возбужденное подъемом дыхание. Немо и неистово искрилось небо. Неподвижное кишение белых (малых и больших) кубиков вдоль широкой черной изгибающейся полосы – это великий город, который в разные времена называли по-разному. Мен-нефер, что значит «постоянная красота», или Анх-тауи – «жизнь обеих земель», или Хут-ка Птах – «дворец двойника Птаха», или просто Мехет – сикомор.
Вот эта исчезающая полоска серой пыли, уходящая на север к благословенной дельте Нила, – это дорога к великому и непостижимому Аварису, городу непобедимой кавалерии, высших наук и бессмертной любви. А вот эта черная широкая полоса – русло Нила, это дорога с попутным северным ветром в парусах на дикий юг, к городу Уасет (Фивам), скопищу громадных идолов, к границе благословенного гиксосского царства, где расположен последний конный гарнизон. А дальше лишь беспросветная тьма страны Куш и лесов, где проживают полулюди, не знающие одежд. Строевым офицером в этом южнейшем из гарнизонов служил теперь один из ближайших друзей Гиста, и теперь подданному бессонницы казалось, что он через все бескрайние пространства ненавистного Египта беседует с ним, слышит ровное биение его сердца.
Теплый, мягкий воздух облеплял лицо и грудь Гиста, внезапное беспокойство начало исчезать из души, он развернулся и, не говоря ни слова замершему за его спиной Андаду, стал спускаться по лестнице вниз. Внизу у обелиска его ждали все шестеро сотских начальников. Все при полном вооружении, на тот случай, если поступит команда выступать или готовиться к обороне. Начальник гарнизона был доволен своими офицерами, но на лице своем сохранял надменное и сосредоточенное выражение. Ему опять уже хотелось спать, но он задал несколько вопросов: сожгли ли ту лошадь, у которой заподозрен был сап? чем лечат от поноса тех четверых? Для каждого из шести сотских нашелся вопрос, на который легко было ответить в этот неурочный час, и они разошлись по своим каморкам довольные и польщенные.
Гист ненавидел свою нынешнюю службу, и, наверное, поэтому его гарнизон был образцовым. Толстоносые дикари (воины и офицеры гарнизона) считали своего командира немного чужаком, говорили о нем, что он моется «часто, как египтянин», но за это же самое и преклонялись перед ним, как перед существом высшим, и в этом была его особая ценность для них.
Он мечтал как можно скорее сбежать отсюда, и именно поэтому они подчинялись ему особенно истово.
Возвращаясь на свое ложе, он размышлял о превратностях судьбы, разлучившей его со столицей и с любимыми друзьями, и старался усилием офицерской воли оживить в себе понимание высших целей своего служения. Да, сейчас ему смутно, тяжело, одиноко, но Апоп велик, и жизнь длится, и надо ждать удачи, не сходя с предначертанной дороги. Он знал, что путь обратно к сияющему престолу есть, надо только суметь догадаться, в чем тайное желание царя, и непонятный гнев сменится небывалой милостью.
Войдя к себе, Гист стал задумчиво стаскивать с плеча свой плащ, но вдруг замер. Почувствовал, что кроме него и играющего глазом бога в комнате есть еще кто-то.
– Ты?!
Из самого темного угла покоя выступил высокий человек, от шеи до пола укутанный в черное. И в более привычной обстановке его появление, почему-то всегда внезапное и неожиданное, смущало молодого офицера. Сейчас же он просто потерял дар соображения. Этого человека звали Мегила. Один из самых доверенных советников царя Апопа, «его невысказанная воля», так было принято говорить при дворе. О нем рассказывали легенды, кое-кто даже говорил, что его вообще не существует. Этот человек был почти стар, ему перевалило за сорок, но он был жилист и силен, и это чувствовалось в любом его движении. Владел мечом, пращей, луком и любым другим средством убийства лучше, чем кто-либо другой из известных Гисту. Владел языками всех стран от Элама до островных диких племен. Он исчезал на месяцы из поля зрения, и было не принято спрашивать, куда он отправился и когда вернется.
О нем предпочитали говорить при дворе шепотом. Сам же он вообще избегал каких бы то ни было разговоров. Имел к тому же удивительный облик. Он нисколько не походил на обычного конника-азиата, но и с аристократом Гистом имел мало сходства. Узкое, плоское, сероватого цвета лицо с длинным прямым носом и глубоко утопленными под брови глазами. Пламени светильника не удавалось отразиться в них. Тонкие бледные губы. Выбритые виски и короткие волосы на макушке. Впрочем, прическа скорее всего дань моде тех племен, где он обретался в последнее время.
Начальник гарнизона наконец достаточно овладел собою, чтобы что-то сказать, и сказал сущую ерунду, что вот он, мол, ходил проверять посты. Мегила, ничего не отвечая на это, сел на один из табуретов и похлопал львиную лапу широкой костистой ладонью.
– Здесь ничего не изменилось. Ты не привез с собою свои ковры и статуи? Не собираешься здесь задерживаться надолго?
Чувствуя себя сразу же и полностью разоблаченным в своем самом затаенном замысле, Гист смущенно начал говорить о том, что для устройства удобной жизни у него совсем нет времени: и гарнизон, и город требуют слишком много внимания. Происки Птахотепа, этот полузаконный отряд Небамона, совершенно сумасшедшее поведение князя Бакенсети – он целыми днями жжет огонь в подземелье дворца, а для чего все это, говорить отказывается. Закончив эту речь, он смолк, не зная, что делать дальше. Спросить, зачем доверенный посланец царя прибыл сюда, было немыслимо. Немыслимо было даже поинтересоваться, КАК он проник через все линии охранения в этот покой. Проник в тот самый момент, когда это охранение инспектировалось им самим, Гистом.
– Я прикажу подать пиво.
– Прикажи подать вина. В Мемфисе надо пить вино, пиво – фиванский напиток. Но сначала бассейн.
Мегила резко встал и двинулся какой-то ускользающей походкой к выходу, хозяин едва поспевал за ним. Охранники захрапели от неожиданности, как их кони. Гость хорошо ориентировался в расположении помещений, шел не оглядываясь и нигде не замедляя шаг, хотя и не слишком спеша. Гист вырвал факел из каменной щели в стене и бросился вслед за ним. Вот и внутренний укромный двор: посеребренный сикомор, черная в его тени акация, серая тень пальмы на звездной россыпи и квадратное лоснящееся пятно воды между стволами с несколькими поблескивающими листьями кувшинки на поверхности.
Мегила, не торопясь, разделся, обнажив широкое, бледное, костистое тело с высоко, как у египетских статуй, поднятыми плечами, и в следующее мгновение провалился в воду, оставив хозяина с факелом на гранитном берегу.
Проснувшись в своей маленькой полутемной спаленке на вытертой камышовой циновке, Мериптах не вскочил, как обычно, и не помчался во двор в надежде отыскать кого-нибудь из своих приятелей, он остался лежать, обводя взглядом место своего обитания. По каким-то одному ему ведомым причинам князь Бакенсети держал своего единственного сына, можно сказать, в черном теле, что, впрочем, последнего вполне устраивало. Спальня мальчика находилась на первом этаже старого, помпезного, местами обшарпанного кирпичного дворца. Рядом с ним ночевали дворцовые повара и княжеские писцы, и на втором этаже, где располагались покои князя и его супруги, он был редким гостем. Княжеский сын, как и дети старшей дворцовой прислуги, посещал «Дом жизни» в храме Птаха, и никаких особых домашних учителей ему не полагалось. В компанию его товарищей входили сын повара Бехезти, сын шорника Рипу, сын винного писца Утмас и прочие головорезы примерно тринадцати-четырнадцати лет. Все свободное время Мериптах рыскал вместе с этой горластой сворой по окрестностям дворца, по речному берегу, дразнил павианов и негров, ставил силки для птиц, ловил неядовитых змей или карабкался на пальмы, обдирая колени и ногти. Видом своим он мало походил на сына правителя одного из богатейших и древнейших номов Египта.
Мериптах продолжал неподвижно лежать, и сознание его тоже было неподвижно и прозрачно, как вода в новом бассейне из светлого мрамора. Струя кисловатого дымного запаха пробежала по тонким, чуть трепетнувшим ноздрям. Это означало, что утро в разгаре, повара уже растопили свои печи в тыльной части дворца, теперь сворачивают головы уткам и обдают кипятком, чтобы легче выдирались перья. По крутым каменным лестницам, что взлетали из коридора перед его спаленкой на второй, княжеский этаж, слышалось тупое мягкое постукивание пяток. Прислужницы княгини Аа-мес возносят чистую колодезную воду для утреннего омовения своей госпожи. И, как всегда, беспричинно и весело хихикают.
Над головою Мериптаха уже давно вились две большие нерешительные мухи. Одна все же спрыгнула из воздуха на сгиб левого локтя. Нужно было только протянуть другую руку и взять мухобойку, но почему-то не хотелось.
Пока княжеский сын лежал в полумраке, в окрестностях задней части дворца был слышен то удаляющийся, то приближающийся гогот большого гуся, по-хозяйски расхаживавшего, где ему заблагорассудится. Этот гусь был любимец Некфера, управляющего винными и пивными складами. Пернатый негодяй словно знал о своем положении, поэтому норовил ущипнуть каждого, кто попадался на пути. Повара, работавшие на воздухе, прямо-таки страдали от него, ибо не отгонишь же скалкой птицу, которая приснилась самому управляющему, причем в говорящем виде. Никто из слуг и писцов, и офицеров охраны этот сон растолковать не смог, поэтому Некфер решил, что гусь этот птица со смыслом и ей можно позволить особенное поведение.
Гоготанье вдруг резко усилилось, гусь управляющего вошел в дворцовый коридор. Шлепая лапами по камню, он передвигался от двери до двери, заглядывая внутрь – все ли встали. Всунув голову в спальню Мериптаха, он смотрел на княжеского сына некоторое время, то бусиной правого глаза, то, переложив голову, левого, а потом вдруг чихнул.
В этот момент огромный желтобрюхий крокодил упал в девственную, чистейшую глубину мраморного бассейна. Мериптах вспомнил все, что произошло с ним вчера ночью, и тут же вскочил на ноги. Оставаться один на один с такими воспоминаниями не было никакой возможности. Едва натянув набедренную повязку, босиком Мериптах выскочил из спальни, пнув мимоходом подглядывающего гусака, которого всегда недолюбливал.
На секунду он задержался в коридоре первого этажа, распахнутом двумя выходами направо и налево в сторону уже разгоревшегося утра. В проеме одного выхода было видно, как крутятся вокруг чадящей в три струи низенькой печи пара поваров, облитых по́том, как стеклом. Главный трапезный распорядитель Хуфхор презрительно поглядывал на их старания, теребя мочку уха маленьким цветастым веером. Другой конец коридора выходил в сад. Сикомор, акация и пальма стояли там, как стояли в любое другое утро. Ничего не изменилось, но Мериптаху показалось, что это всего лишь оттого, что они глупые (и повара, и пальмы), просто еще не знают о случившемся, а когда узнают, то все переменится. Люди остолбенеют, а деревья запрыгают.
Узнают, узнают, но позже, а сначала надо рассказать все отцу и матери, им, им раньше всех!
Мериптах взлетел по ступенькам на второй этаж и попал в большой полутемный коридор, перпендикулярный нижнему и разделявший второй этаж дворца вдоль его длины.
Мериптах любил отца с матерью, но не любил появляться здесь, наверху, и не чувствовал себя здесь дома. Вот эти четыре светящиеся двери по правую руку – это покои отца; четыре испускающие такой же, только еще восхитительно пахнущий свет, слева – сторона матери. По традиции, правитель и правительница ночевали на разных территориях. К кому первому? Мериптах любил их одинаково, но и знал к тому же, что его появление будет одинаково неуместным на обеих половинах. Но нельзя же в одиночку жить с тем, что узнал вчера!
Мериптах повернул направо. Прошел через «Залу вечернего отдыха», расположенную так, чтобы не пускать внутрь предзакатное дыхание светила. Здесь, среди разбросанных на мозаичном полу циновок, низеньких табуретов и лежанок с загнутыми спинками, стояли две большие кифары, некогда привезенные сюда Бакенсети – в год вступления на опустевший мемфисский трон. Вечером они зазвучат так, что покажется: поют птицы, сидящие на деревьях, что изображены на стенах, – картина изобильного урожая и благоденствия. Можно ли представить лучшее окружение для вечернего полусна.
Затем мальчик миновал целый лабиринт небольших прямоугольных и полукруглых помещений, смысл и назначение их были ему не ясны и не интересны. Не только он, редкий посетитель этих мест, рисковал тут запутаться, но и люди более опытные. Вот маленький коридорчик, один поворот, другой – и за белой полотняной занавесью ночные покои князя.
Из-за занавеси донеслись звуки нескольких голосов. Скорее всего, благородный правитель испражняется и беседует с главным дворцовым лекарем Нахтом. В последнее время они неразлучны. Князь специально выписал его два месяца назад из Авариса, поставил над всеми прочими «слугами тела», велел доставить Нахту все известные снадобья и коренья и проводил вечера в беседах с ним. Прочие лекари, куаферы, умельцы заговаривать кровь, «победители бородавок» и просто колдуны были выметены из ближних покоев князя и теперь, обиженно злословя, ютились в неуютных, навещаемых крысами и змеями подвалах дворца. Все знали, что Бакенсети презирает традиционное знахарство и не верит в «храмовое лечение» молитвой, заговором и переменой имени. И терпит всю эту публику в своем доме только ради того, чтобы лишний раз не оскорблять чувства суеверного своего народа. Когда же дошло до дела, он, конечно, пожелал, чтобы ему помогал человек точных умений и доказанных знаний.
Мериптах осторожно отогнул краешек занавеси и заглянул внутрь. В открывшееся помещение солнце попадало через несколько маленьких квадратных отверстий под самым потолком. Здесь правителя Мемфиса обливали прохладной водой из кувшинов, когда жара становилась нестерпимой, или перед тем как он начинал переодеваться к очередной трапезе. В дальнем углу стоял большой дощатый ящик, украшенный замысловатой росписью, наполовину наполненный песком. Его накрывало алебастровое сиденье. Это был главнейший нужник княжества. Все мужчины Египта справляли свою нужду сидя. И малую тоже, в отличие от женщин, которые мочились стоя, лишь расставив пошире ноги. Это обыкновение было самым распространенным предметом насмешек иноземцев над жителями великой долины. Вообще-то правитель Мемфиса любил в эти благословенные утренние часы очищения кишечника и мочевого пузыря поболтать с придворными о дворцовых новостях, послушать какие кому приснились сны и просвещенно посмеяться над нелепыми и суеверными толкованиями привидевшихся событий. Быть допущенным к телу номарха в эти минуты телесного откровения считалось признаком особого доверия, а услышать рокот княжеского ветра добрым знаком.
Но сейчас Бакенсети не мылся и не мочился. Он лежал на длинном деревянном столе совершенно обнаженный, главный лекарь держал над ним маленький белый кувшин, из которого на княжескую спину лилась тонкая, масляно поблескивающая струйка. Можно было подумать, что это солнечный луч ласково впивается князю в позвоночник. Это было завораживающее зрелище, кроме того, мальчику было понятно, что и событие тут особое, явно не предполагающее его, сыновнего, присутствия.
Нахт отставил кувшин и начал разгонять по княжеской коже тонкую масляную лужу, но вдруг остановился. И сразу вслед за этим оба – и князь, и лекарь – одновременно поглядели на Мериптаха.
– Что ты здесь делаешь?! – спросил Бакенсети тихим страшным голосом.
И Мериптаху стало ужасно горько, что он огорчает этого столь дорогого ему человека. Он что-то залепетал о крокодиле, о реке, уже прекрасно понимая, что не может быть выслушан, а должен ретироваться, вернув на место занавесь.
Бесшумно и быстро он пересек по прохладным полам отцовскую половину, наступая легкими стопами то на взлетающую утку, то на догоняющую ее стрелу, то на плечо охотнику, то на хвост льву. И вот уже оно, облако любимого аромата матушкиных покоев. И под потоком лукавых взглядов, пущенных в него изо всех углов, он проскользнул к утреннему, затененному балкону, где княгиня Аа-мес подвергалась утреннему облачению. Сидя в высоком кресле, чьи спинка и подлокотники были покрыты золотою чешуей, а каждая ножка была выполнена в форме комического божка Бэса, в центре замедленного вихря, создаваемого тремя большими опахалами, она медленно пила прохладное молоко из маленькой чашки. Она была уже почти одета в белое гофрированное платье с разрезом, доходящим почти до пояса. Платье крепилось лишь на левом плече пряжкой в виде птичьей лапы, оставляя правое открытым. Поверх была надета тонкая рубашка, бахрома рукавов не скрывала острых, ослепительных локтей и запястий. Иначе как же можно было бы рассмотреть браслеты, занимавшие пространство чуть ли не до локтя. На голову уже был водружен и уравновешен навесными буклями большой, хотя и не парадный, парик, украшенный скромной диадемой из синайской бирюзы, лазурита и золотых финтифлюшек. Концы диадемы, два плетеных волосяных шнура, как раз увязывала на затылке княгини сама Бесте, высокая надменная азиатка, «хранительница одежд». Круглолицая, некрасивая, подозрительная и совершенно безжалостная. Именно она наказывала розгами Мериптаха, когда он был маленьким, и продолжала наказывать теперь, лишая из-за любого ничтожного прегрешения возможности видеться с матушкой. Другая, тоже азиатка, Азиме, ее помощница и в делах гардероба, и в делах наказания, засовывала соломинку в каменный сосуд с ароматическим маслом, чтобы высосать оттуда длинную каплю и пропитать ею и своим жарким дыханием левую нижнюю буклю парика, так же как она пропитала все прочие.
С тоской необыкновенной подумал мальчик о том, что и здесь он не совсем вовремя. Облачение матушки – это процесс таинственный. Сейчас принесут изображения богинь, чтобы их видом напомнить жене правителя о ее величии и долге.
– Что тебе, Мериптах? – сказала Аа-мес в поднесенную к губам чашку. Сказала так тихо, словно беседовала именно с чашкой, а не с сыном. Сказала, не поворачивая головы, оставаясь для мальчика невыносимо влекущим, поразительно очерченным профилем. Профилем почти статуи, когда бы не едва заметное движение слегка выпуклых, непреднамеренно капризных губ. Мериптах замер, пораженный этим зрелищем, особенно выразительным почему-то именно сегодня. Дыхание у него остановилось в середине груди, подпираемое снизу холодом, а сверху подавленное восторгом. Княгиня и не думала повторять свой вопрос, она отхлебнула молока, порцией не большей, чем за один раз отхлебывает никуда не спешащая ящерица.
Про княгиню Аа-мес говорили, что она «не любит говорить». Ее прошлое было окутано тайной. Кажется, она была дочерью жреца бога Хонсу из Таниса. А может, дочерью жреца другого бога или жреца из другого города. Достовернее всего было то, что в жены Бакенсети ее отдал сам царь Апоп, еще до того, как сделать его мемфисским князем. И именно там, в не совсем ясной земле, родился он, Мериптах. Мальчик, если бы ему велели задуматься на эту тему, признался бы, что ему нравится то, что его мать так таинственна и что про нее так мало известно. Эта таинственность была частью ее непроницаемой красоты. Впрочем, сейчас он думал не об отвлеченных этих вещах, а о том, повернется ли к нему матушка всем лицом или нет. Ему этого хотелось так сильно, и у него было так мало возможностей повлиять на нее. И вот он, понимая, что все портит, что его не поймут, ибо он, явившись сюда, не смог «войти», стал быстро-быстро рассказывать свою ночную историю. Его никто не перебивал. Бесте и Азиме продолжали деловитую возню с париком, девушки-опахальщицы смотрели на него с интересом, но, твердо зная правила, установленные на женской половине дворца, не позволяли себе даже улыбнуться.
– Матушка, это был сам Себек, он приходил за мной? – в тихом отчаянии прошептал Мериптах.
– Это было ночью? – вдруг спросила Бесте, оторвав круглый тусклый глаз от парика госпожи.
– Да.
– Может, это тебе приснилось, Мериптах?
Первой хмыкнула Азиме, и струйка ароматического масла из соломины обрызгала мальчику пальцы на ногах. Прочие девушки залились смехом так, словно были им переполнены, одна даже повалилась на колени, опираясь на древко своего опахала.
– Это Себек, сам Себек приходил за мною!
За спиной Мериптаха бушевал уже целый смеховой вихрь. Смеялись вышивальщицы, флейтистки, массажистки, маникюрщицы, смотрительницы косметических ларцов. В этот момент произошло самое удивительное: княгиня Аа-мес медленно повернула голову в сторону своего сына. Она не смеялась. Даже не улыбалась. Ее лик сиял, большие голубые глаза, с помощью мемфисской косметики сделавшиеся огромными, неподвижно глядели на осмеиваемого рассказчика. Глядели спокойно, изучающе. Мериптах склонил голову на грудь и попятился.
Очнулся только в коридоре под колоннами каменного папируса. Все-таки она не смеялась. Нет, зря, зря он ворвался посреди туалета, так ему и надо, и правильно, что все над ним потешались! В глубине души он так не думал, но ему хотелось поддаться на эти собственные уговоры.
Куда теперь?
В «Дом жизни»! Позднее утро, все там. И Утмас, и Бехезти, и Рипу. Там учитель Неферкер, вздорный старик, и умом несомненно уступающий Тоту, но кроме него обратиться сейчас не к кому.
Мериптах побежал не к воротам, а в обратном направлении, на дворцовые зады. Не потому что боялся стражников, они бы скорее всего не обратили бы на него никакого внимания, просто он выбрал наиболее короткую дорогу. Петляя и виляя, он пробрался меж полыхающими кухнями и распаленными поварами. Миновал череду мастерских, маленьких сарайчиков с распахнутыми настежь дверьми, внутри по три-четыре окаменевшие в своем старании фигурки ремесленников. Только в кузнице жизнь, грохот и огонь, как на кухне. Слева у него остался «Дом женщин». Ворота распахнуты в этот утренний час, туда-сюда, наподобие пчел, снуют, питающиеся смехом, прислужницы с женской половины. Обогнув заднюю корму дворца, Мериптах миновал бассейн и обступивший его сад. Далее выстроилась целая череда навесов из сухих пальмовых листьев. Там стояли в огромном количестве глиняные, большие и маленькие, широкогорлые и узкогорлые, кувшины – охлажденное пиво, молоко, простокваша, пальмовое масло и еще масса всякого ежедневно необходимого припаса. Сюда прилетали обалдевшие от жары и оплеух поварята и флегматичные, все с оттопыренной нижней губой писцы (человеческое самомнение всегда поселяется в нижней губе), разворачивали свои свитки. И масляный писец отпускал масло, а молочный – молоко. Хуже всех приходилось медовому писцу, он весь опух от осиных укусов.
За этими навесами было самое интересное место во всем этом громадном дворцовом городе. Что-то вроде свалки. Дырявые кувшины, разломанные повозки и мебель, бычьи скелеты, битый кирпич, гирлянды засохших цветов, тряпки и еще много-много всего. Здесь нестерпимо смердело, здесь стояли целые черные столбы из мух, здесь водились лучшие червяки для рыбалки, здесь его примерно два месяца назад походя, почти на бегу, совратила одна дворцовая танцовщица, запомнившаяся ему какой-то несусветной скользкостью всего тела и снаружи, и внутри и отсутствием двух передних зубов. Он был ужасно рад происшествию, потому что все его приятели – и великовозрастный, пятнадцати лет, Бехезти по кличке Шеду, что значит бурдюк, и обладатель невероятного по своим размерам, всегда охотно демонстрируемого уда Утмас – уже давно, по их словам, занимались этим потным делом со всякими скотницами.
Но не беззубая танцовщица была для Мериптаха главной тайной свалки, а подземный ход. Да, однажды, под обломками старой бочки, под кучей сухих веток акации он обнаружил уходящий под землю лаз. Подземный ход в мемфисском дворце и любом храме не был никакой редкостью. Город стоял на этом месте многие сотни лет и хранил в своей памяти и под своею пыльной шкурой множество тайн. Сколько подземных лазов обрушилось, сколько было просто забыто или забито костями любопытных и неосторожных. Но одно дело подземный ход вообще, охраняемый, кому-то принадлежащий, серьезный, а другое свой. Свой собственный. О нем не знал никто из приятелей и, насколько удалось проверить, никто из слуг. Вел он из княжеского дворца в соседний дворец, где жил первый визирь князя толстяк Тнефахт.
Мериптах конечно же исследовал подземную дыру. Ход был длиною всего локтей в сорок, выходил с той стороны на поверхность в маленьком глиняном дворике, окруженном со всех сторон заброшенными конусообразными амбарами. Чьих-либо свежих следов там Мериптаху обнаружить не удалось, и посему он решил, что является законным и единственным обладателем этого сокровища. Эта узкая, с шершавыми боками дыра даже снилась ему иногда, и он был уверен, что она сыграет в его жизни, может быть даже скоро, выдающуюся роль.
Оглядевшись, не видит ли его кто-нибудь, Мериптах потрогал маскировочную кучу на крышке хода. Нет, здесь никто не рылся. Мальчик еще раз огляделся и начал карабкаться на дерево, ствол которого услужливо искривлялся в сторону стены. Взобрался на стену, внизу был глухой проулок, образованный двумя кирпичными оградами и присыпанный горячим песком, как пересохший канал. Ни единой живой души. Зависнув на привычно скрипнувшей ветке, мальчик спрыгнул вниз и помчался по проулку. Солнце стояло уже почти отвесно. В этот час даже нищие погонщики надевают сандалии, чтобы не обжечь ноги. В другое время они из бережливости носят их привязанными к поясу. У Мериптаха мелькнула мысль – не вернуться ли в спальню за обувкой? Нет, уж лучше терпеть жар под ногами, чем жар в груди. До храма Птаха, куда он направлялся, было не так уж и далеко.
«Дом жизни» располагался сразу направо от широкого главного входа. Длинное одноэтажное здание, состоящее из двух больших залов и двух маленьких комнаток. В двух первых располагалась школа, в двух других дом учителя Неферкера и его престарелого слуги.
Мериптах, встав на четвереньки, подобрался к первому низенькому окошку, осторожно заглянул внутрь. Увидел он там то, что и рассчитывал увидеть. На глиняном полу на корточках сидело десятка три учеников-подростков, каждый левой рукой придерживал на коленях навощеную деревянную дощечку, а в правой держал тростниковую палочку. Меж ними расхаживал, чуть припадая на правую ногу, узкоплечий, горбящийся старик, учитель Неферкер. Он только что раздал задания ученикам и теперь смотрел, что они там карябают на своих дощечках. На лице у него застыло выражение недоброжелательной усталости. Время от времени он похлопывал себя по колену главным своим учительским инструментом – жесткой тростиной и, забравшись себе в рот двумя черными пальцами, со страдальческим видом шевелил единственный торчащий из верхней челюсти зуб. Когда учитель маялся зубной болью, лучше было в «Доме жизни» не показываться.
Неферкер, раздав задания в одном классе, прошаркал во второй. Мериптах поглубже просунул голову внутрь. Лица приятелей, увидевших его, просияли. Один за другим, осторожно, оглядываясь в сторону дверного проема, они подползали к нему со своими дощечками. Самое простое задание было у Бехезти. Старик Неферкер, как опытный педагог, каждого ученика мучил с учетом его способностей. От длинного, туповатого Бехезти он добивался только одного, чтобы тот толком запомнил простой счетный ряд. Как обозначается единица, десяток и сотня, сын повара усвоил, а дальше пойти был не в силах. Мериптах взял из его пальцев заостренную палочку и быстро начертал цветок лотоса – тысяча, поднятый кверху указательный палец – десять тысяч, лягушка – сто тысяч. Как обозначить миллион он тоже знал – человек, сидящий на одном колене с воздетыми к небу руками, – но не успел. Послышались учительские шаги, сын повара скользнул на свое место. Княжеский сын присел за окошком. Еще ноги не успели устать, как он услышал сердитый голос старика:
– Мериптах!
Встав во весь рост, мальчик увидел, что учитель стоит подле согнувшегося от страха Бехезти и смотрит в его записи.
Но, против ожиданий, наказания ни для одного, ни для другого нарушителя не последовало. Неферкер вышел наружу из класса, взял Мериптаха за плечо, поглядел на него внимательно и показал своей учительской палкой в дальний угол храмового двора:
– Ты знаешь, где находится святилище Ра?
Мальчик кивнул.
– Иди туда. Тебя там ждут.
Мериптах хотел было сказать, что почтенный учитель сам строго-настрого запрещал своим ученикам появляться там, дабы не потревожить тишину и покой священного места, но не успел, ибо Неферкер повторил свое приказание:
– Иди, Мериптах.
Два десятка водоносов в самую жаркую часть дня увлажняли храмовый двор, проливая на пыльной глине влажные тропинки.
Мальчик двинулся в сторону сада. Ступая медленно, несмотря на то что песок жег подошвы и, казалось, что каждый следующий шаг вынести уже будет нельзя.
Только в самом конце Мериптах чуть убыстрил шаг, просто, чтобы не закричать от боли. И вот уже тень. Кожу царапают сухие листья, в ноздри проникает запах влаги – это от бассейна, лежащего там, в глубине, за шершавыми стволами деревьев.
Почему он так решил, Мериптах не знал, и если бы спросили, чего он боится, не смог бы ответить. Но то, что не сдвинется с места, решил твердо. И в этот же миг увидел, как впереди, заметно выше его головы, отодвигается ветвь акации и появляется там, вверху, заляпанная тенями огромная бритая голова с невероятным, грубо расплющенным носом. Неподвижность мальчика превратилась в окаменение. Таких людей он еще не видел в своей жизни. Все рынки, площади и праздничные шествия великого города Мемфиса, собирающие человеческие чудеса всех четырех рас, шести окружающих княжеств и гостей из стран, названия которых ум египтянина не способен запомнить ни в пьяном, ни в трезвом виде, не могли похвастаться ничем подобным. Мериптах стоял, не зная, сможет ли вздохнуть, когда это все же потребуется, и покорно ждал, что будет дальше. И тут кошмар удвоился – явилась рядом с первой вторая голова, не уступающая первой по размерам, по бугристости, с почти нормальным носом, но с поразительными, как бы жеваными ушами.
Это демоны сада, с облегчением и ужасом понял мальчик, оставалось только вспомнить, что демоны делают с такими, как он, и прошептать соответствующее заклинание. Не успел. Расплющенный нос сказал:
– Иди с нами, Мериптах.
Как тут не пойдешь, хотя бы даже и ноги забыли, что умеют сгибаться. Два гиганта, которым принадлежали головы, раздвинули заросли, и буквально через три-четыре коротких мальчишеских шага показалась посыпанная крупным увлажненным песком площадка, темная, четырехугольная гладь бассейна с тремя большими сочными кувшинками посередине.
В каждом цветке шумно возилось по паре крупных насекомых. Рядом с бассейном, задними ножками прямо на мраморной раме, обрамлявшей кристалл воды, стояло величественное царское кресло. В кресле, спиной к мальчику, сидел мужчина, по облачению сразу было понятно – жрец, и очень высокого положения. И не только по облачению – золото на шее и руках, леопардовая шкура – по всей посадке этой фигуры чувствовалось, что это человек значительнейший. С такими, столь несомненно величественными, людьми мальчику в своей короткой жизни еще не приходилось сталкиваться. Робеть сильнее, чем он уже робел, было невозможно, поэтому он просто ждал.
Сильная, но, кажется, не злая рука подтолкнула его вперед – иди.
Мальчик обошел пруд по влажному песку той ходульной, искусственной походкой, которой ходят люди, изображенные на стенах дворцов и гробниц. Он не знал, надо ли ему пасть ниц перед этим неизвестным начальником или как княжескому сыну достаточно просто встать на колени, поэтому не сделал ни того ни другого. Ему пришлось совершить усилие, чтобы посмотреть в лицо сидящему жрецу. Он увидел широко посаженные немигающие глаза, вертикальные аскетические морщины на щеках, ямку на подбородке. Мысль о чем-то знакомом была первой из появившихся в совершенно пустой от страха голове. Да это же у его отца, князя Бакенсети, есть такие морщины и ямка, только глаза, как бы и такие же, но и совсем другие. Этот человек немного похож на отца, но и совершенно непохож.
– Ты знаешь, кто я? – сказал сидящий так, как могло бы сказать изваяние, совершенно не двигая губами.
Мериптах только сглотнул слюну.
– Я, Аменемхет, верховный жрец храма Амона-Ра в Фивах, старший брат твоего отца и твой дядя.
Мальчик с облегчением упал на колени. О знаменитом фиванском дяде он конечно же слышал, о нем много ходило разговоров при дворе, хотя князь Бакенсети их не одобрял и даже пресекал. О своем брате ничего слышать он не желал и даже старался дать понять всем, что никакого брата на самом деле у него и нет. Есть только слухи о нем, и те скоро рассеются. Но, пытаясь замалчивать, невольно возвеличиваешь. И в сознании Мериптаха, специально ничуть дядей не занятом, образовалась сияющая гора под названием великий жрец Аменемхет. Увидеть своего сказочного родственника Мериптах никогда и не рассчитывал. И вот он здесь, в кресле у бассейна. Это все равно, если бы к нему в гости явился какой-нибудь из нильских порогов.
– Встань, Мериптах, мне нужно тебя как следует рассмотреть.
Мальчик подчинился, но вставал с возникшим вдруг желанием не оправдать ожиданий дяди, оказаться плохоньким, негодящимся. Но почему-то не было уверенности, что с этим повезет. О, немыслимый, поразительный, с неба упавший в этот сад великий жрец Аменемхет, что я для тебя!
– Подойди ближе, Мериптах.
Меж ними и так было не более трех шагов, и мальчик не понял, в чем смысл просьбы. Каменные губы повторили:
– Подойди ближе. Еще ближе.
Мериптах стоял теперь так, что его колени практически упирались в колени сидящего.
– Сними набедренную повязку.
Приказание было странным, но у мальчика не было сил для сомнений. Привычным движением, как перед отходом ко сну, он обнажился.
– Повернись ко мне спиной.
Пребывая все в том же состоянии общей сбитости с толку, Мериптах сделал и это. Через мгновение он почувствовал – что-то коснулось его левой ягодицы. Жесткое, сухое – палец Аменемхета. В месте прикосновения у Мериптаха с полгода назад появилась россыпь довольно крупных родимых пятен, связанных, если захотеть увидеть, в один рисунок, отдаленно напоминающий кобру с раздутым капюшоном. Эта отметина была предметом сдержанного, но как бы уважительного интереса в княжеском доме. Всем в этом виделся некий, несомненно, божественный знак. Никто не мог просто и ясно растолковать, в чем его значение. Отца вид пятен ввергал в неприятную задумчивость, на губах матери порождал улыбку не менее загадочную, чем сам знак. Мериптах же понимал, правда, довольно рассеянно, что обладание им есть некая привилегия, невнятным образом совмещенная с какой-то ответственностью.
И вот теперь пальцы дяди. Человек, впервые им увиденный, живущий на другом конце бескрайней земли Египетской, едва назвавшись, выражает желание любоваться родимым изображением. И напряженно дышит там сзади. И молчит, немного пугая своим молчанием.
– Одевайся.
Натянув свои обноски, Мериптах посмотрел на дядю и даже не узнал его. По, казалось, каменному лицу ходили короткие судороги, брови сталкивались над переносицей чуть ли не с грохотом. Глаза сузились, вот так же точно они сужаются и у отца, когда он не знает, что ему делать.
– Что это за пятна? – осторожно, со всей почтительностью поинтересовался мальчик. – Никто не может объяснить, все умники отступают, все родственники поджимают губы.
– Ты хочешь знать, что это такое, Мериптах?
– Да, очень хочу.
– Я расскажу тебе. Не сейчас. Когда ты придешь ко мне в следующий раз. Мне нужно подумать. Ты ведь придешь ко мне?
– Я приду…
Сзади послышался шум раздвигаемых веток. Мериптах обернулся. Два встретивших его гиганта торопливо углублялись в сад.
– Кто они? Они напугали меня.
– Это Са-Амон и Са-Ра. Они были борцами на праздничных ристалищах в Фивах. Им не было равных. Они пили пиво без предела и спали с женщинами без разбору. Один раздробил другому нос, а тот в ответ изгрыз ему ухо. Они не боялись никого, но, оказавшись перед ликом Амона и почувствовав бездну его силы, устыдились, пали ниц и стали другими людьми, и теперь служат в храме. Руки у них сильные, а души кроткие. Ты не должен их бояться, они никогда не сделают тебе ничего плохого. Наоборот, защитят.
– Защитят?
Мериптах осторожно поинтересовался, только ли против злонамеренных людей может послужить их защита. Его святейшество спросил чуть удивленно, кто помимо людей может грозить сыну Бакенсети. И услышал быстрый, осторожный рассказ о ночном визите бога-крокодила. Он боялся, что дядя, как и все прочие, не захочет толком его выслушать.
– Он приходил за мной.
Глаза верховного жреца вновь сузились. Он выпрямился в кресле, опершись о подлокотники, и сказал:
– Я приехал вовремя.
Мальчику услышался в этих словах какой-то поощрительный оттенок, и он дал более распространенную версию поразительной истории. Вспомнил все вопросы хищного божества, а свои ответы расширил и приукрасил. Выглядело так, что он сообщил Себеку не только о своих успехах в счете и о благочестивом поведении, но также успел вставить словечко и о своей любви к живому богу фараону Апопу. Перечислил все его величественные титулы и даже сообщил о скором счастье лично предстать пред всевидящие очи благодатного правителя.
– Не смей называть богом это нечистое животное! – глухо прорычал Аменемхет. – Это не фараон, а подлый захватчик, не благодатный правитель, а чума и проказа страны нашей!
Услышанное было столь невозможно и непонятно, что Мериптах просто окаменел. Всю свою жизнь из уст отца и его слуг он слышал только восхваления в адрес царя Авариса, и произносились они так, что нельзя было подумать, что произносятся они неискренне. Если бы у него спросили, как князь Бакенсети относится к фараону Апопу, он бы не задумываясь сказал, что князь всем сердцем любит фараона, любит даже больше, чем его, собственного сына. Замерев, мальчик ждал продолжения и объяснения, ибо они не могли не последовать после таких слов.
Верховный жрец молчал, но явно не раскаиваясь в сказанном.
«Может, мне все только послышалось?» – зашевелилась маленькая, но спасительная мысль в голове у мальчика.
В этот момент из-за деревьев появился гигант с раздробленным носом, Са-Амон, быстрым шагом подошел к креслу его святейшества и почтительно склонился к его уху, что-то шепча. На лице верховного жреца под бронзовой кожей напряглись железные желваки. Понизившимся тоном он произнес:
– Я опоздал.
Мальчик молчал, понимая, что, хотя это и говорится в его присутствии, обращено не к нему.
Аменемхет взял его руку своими сухими, как бы слюдяными пальцами и сказал замедленно-проникновенным тоном, внимательно глядя ему в глаза:
– Тебе больше не дадут прийти сюда, Мериптах. Я сам приду к тебе. Ты поплывешь со мною в Фивы, ты…
– А Себек? Он живет в реке.
Аменемхет успокаивающе усмехнулся:
– Ты поплывешь в ладье Амона-Ра. Не только крокодил, но и все другие боги склоняются перед ним и служат ему.
– Его святейшество Птахотеп говорил, что все боги почитают правителем своим и создателем Птаха.
Верховный жрец вновь усмехнулся:
– Когда мы отправимся с тобой в Фивы, у меня будет время объяснить тебе, что он ошибается. Он просто жрец своего бога и потому говорит так. Теперь иди, Мериптах.
Сопровождаемый Са-Амоном, обалдевший от внезапного наплыва событий и сведений, со смятением в сердце, мальчик прошел сквозь краткий эдем сада и вновь оказался перед выжженной солнцем площадью. И обнаружил, что поток необычного еще не прекратился. Он увидел перед собою, в десяти шагах от границы сада, шеренгу из двадцати примерно ливийских стражников. Они стояли в угрожающей позе, наклонив вперед копья. Впереди строя возвышался сам главный визирь князя Бакенсети, в потном, запыленном одеянии. Огромные капли пота стекали по его одутловатому лицу, по плечам и падали неравномерным дождем в пыль. В руке он держал пехотный тесак, держал как человек, никогда не имевший дела с оружием. Но было понятно, что он готов кинуться в бой.
Такой высокий сановник, в таком необычном виде, в таком неожиданном месте и с такими дикими намерениями, это было так ошеломительно, что мальчик вдруг хихикнул от неожиданности.
Са-Ра, стоявший перед строем готовых к атаке ливийцев с успокаивающе поднятыми руками, сказал толстяку:
– Вот он, его святейшество отпускает мальчика.
Два карлика стояли на табуретах, держа в руках большой медный блин, начищенный до зеркального блеска. Рядом располагалась карлица с неглубокой тарелкой в коротеньких ручках. Князь Бакенсети напряженно рассматривал отражение своего лица на медной глади. Время от времени он обмакивал пальцы правой руки в тарелку и проводил ими по щеке, по переносице, по подбородку. Поворачивал голову вправо-влево, прищуривался, жевал губами.
За спиной у него стояли толстяк Тнефахт и главный лекарь. Вид у обоих был невеселый. Они оба неплохо изучили своего повелителя и ожидали скорой и сильной грозы. И князь не обманул их ожиданий. Он вдруг со всего размаху ударил по тарелке, выбив ее из лапок карлицы, отчего та, робко взвизгнув, отскочила. Каменная посудина, ударившись о мозаичный пол, раскололась. Бакенсети повернулся к советнику и лекарю, замедленно помахивая испачканной рукой:
– Твое средство не действует. Я такой же, как и месяц назад. Ничего не изменилось.
Нахт опустился на колени и быстро забормотал:
– Я все сделал как надо, повелитель. Все, как написано в руководстве, не отступил ни на волос. Я собрал метелки сочевичника и хелбы, я их высушил, обмолотил и отделил плоды от шелухи в рассветный час. Я растер плоды и шелуху строго в равных частях и замесил тесто. Я выпарил воду, измельчил в порошок и снова замесил, я нагревал лепешки на большой сковороде, постепенно увеличивая огонь, пока не выступило масло. Я собрал масло, очистил его тремя способами, осветлил его и слил в обсидиановый сосуд. Именно так и написано в присланном трактате.
– Но тогда почему не пропали вот эти бурые пятна на лбу, почему морщины не разглаживаются?!
Нахт упал лбом в пол. Было понятно, что больше ему сказать нечего. Бакенсети обратил взгляд на толстяка. Тот заговорил так же быстро, как перед этим лекарь.
– Уже посланы гонцы в Аварис к смотрителю царской библиотеки. Мне стало известно о том, что тамошними учеными мужами составлен новейший трактат «Как привлечь молодость в состарившееся тело». Мысль человеческая не создавала средства лучше, чем то снадобье, о котором там толкуется.
– Когда его доставят?
– Через неделю.
– Ты указал, что средство требуется не мне, но моей жене?
Визирь поклонился:
– Конечно, величайший.
– Я не хочу, чтобы обо мне в Аварисе болтали невесть что.
Бакенсети прошелся по комнате. Подгоняемые его сердитым взглядом карлики выкатились вон.
– А если не поможет?
Визирь и лекарь молчали, думая, что господин, по своему обыкновению, разговаривает сам с собою. Они ошибались.
– Я говорю – а если и этот новый бальзам не поможет, что тогда?!
Нахт залепетал:
– Лучшие умы… три полных года… из всех стран и пределов…
– Да, я знаю, что в Аварисе собраны все первейшие знатоки природы вещей и трудятся они под присмотром, дабы не подмешалась в их поиски темная колдовская грязь, и трактат они составили наилучший, но вдруг не произойдет чудо, и молодость ко мне не вернется?! Что вы молчите, неужели нет никаких других средств?
Нахт тихо покашлял.
– Что, все-таки есть?!
– Не знаю, как и сказать.
– Говори прямо и быстро, ибо терпения у меня еще меньше, чем времени.
– Есть вавилонские лекари, они уничтожают морщины.
– Мазями, купанием в крови девственниц, ежовым массажем?
– Нет, господин, ножом.
Бакенсети даже подпрыгнул и поглядел на своего лекаря.
– Объясни.
– Они делают надрезы очень острым ножом здесь и здесь, потом притягивают кожу и пришивают тонкими нитками из оленьих жил. Морщины разглаживаются. Лицо становится молодым, как и за десять лет до этого.
– И всем помогает?
– Всем, господин. Всем, кто не умер.
– И многие умирают? Что ты молчишь?
Нахт тяжко вздохнул:
– Многие, господин. Почти все. Голова распухает, все тело охватывает жар… Но те, кто не умер, живут дальше молодыми красавцами.
Тнефахт ждал в этом месте вспышки ярости от князя – что ты, мол, мне предлагаешь! – но Бакенсети, наоборот, задумался. Прошелся по комнате, хрустя обломками разбитого сосуда.
– Почти все. Нет. Не годится. – Повернулся к визирю: – А тот маг, из Нахарины? Ты говорил, он творит чудеса.
– Зная, что владетель Авариса не одобряет всякого рода колдовство, я…
Бакенсети махнул на него рукой:
– Главное, чтобы помогало. Доставь его ко мне, а если… я сам все объясню царю.
– Апоп велик, – пробормотал лекарь, все еще прижимаясь лбом к полу.
Князь не повелел ему подняться, еще не простил.
Тнефахт покосился на лежащего и осторожно произнес:
– Но зачем нам ждать мага из далекой Нахарины, кроме того, можно ли доверять митаннийцам? Не пришлют ли они отравителя вместо мага?
Князь поглядел на него исподлобья:
– К чему ты ведешь?
– В свите вашего брата, великого жреца Амона-Ра Аменемхета, прибыл волшебник, неизмеримо превосходящий нахаринского.
Бакенсети выжидающе сел на скамью.
– Это Намун, величайший из магов Куша, его слава в странах, что лежат южнее порогов, ни с чем не сравнима. У нас его зовут Хека, по имени бога чудес. Он происходит из рода лесных колдунов и все тайны черных народов унаследовал вместе с кровью отца и деда. Кушитские дикари не знают богов, а поклоняются лишь духам. Они неизмеримо отстали от народов просвещенных, но колдуны их наделены какой-то особенной темной силой. Намун-Хека жил уединенно в заброшенном лесном святилище и не шел ко двору ни одного правителя, и принудить его было нельзя, ибо он мог становиться невидимым, обращаться в бегемота и шакала по первому своему желанию. Какой хитростью великий жрец Аменемхет заманил его в Фивы, сказать по правде, мне неизвестно. Многое из того, что рассказывают об этом колдуне, наверное, сказки, но одно достоверно – он умеет превращать человека в мертвеца, а затем возвращать его в число живых.
– Для чего это надобно?
– Для лечения. Он так обманывает болезнь. Она думает, что уже убила человека, раз он не дышит уже три или четыре дня, и уходит из тела, а он, дав выпить особого снадобья как бы мертвецу, оживляет его уже здоровым. Сделать из зрелого человека свежего юношу, мне кажется, легче, чем из мертвеца сделать живого. Владеет Хека еще многими умениями, но я думаю, что по большей части это россказни невежественных бедняков.
– Что же он сейчас не превратится в шакала и не сбежит на волю от моего брата?
Тнефахт пожал плечами:
– Мне не дано знать всего.
Князь потер виски. Известие его скорее озадачило, чем обрадовало. Он несколько раз тяжело вздохнул. И поинтересовался, не видать ли следов приготовления к отъезду в окружении брата. Очень уж странным и неуместным выглядит визит в Мемфис фиванского жреца в эти предновогодние дни. Не посмотрит ли косо Аварис на все это? Конечно, там знают, что меж братьями пролегла непреодолимая пропасть, но, может быть, жрец в тупом безумии своем надеется, что Мериптах станет мостиком через нее?
– Кстати, как он себя ведет?
Толстяк поспешил успокоить своего господина. Территории дворца мальчик не покидает, он послушный сын, приказ отца для него – стена. Правда, Мериптах расстроен из-за того, что лишился большей части своих забав и даже возможности посещать «Дом жизни».
– Если мальчик не может ходить к учителю, пусть учитель придет к нему.
– Рад сообщить господину, что все уже устроено. Птахотепу было велено прислать учителя для княжеского сына, и учитель уже во дворце. Он, Тнефахт, внушил ему его особую роль – не столько заниматься цифрами и фигурами, сколько следить за тем, чтобы мальчик не совершил побега. Теперь их все время можно видеть рядом. Учитель даже спит с мальчиком в одной спальне.
– Я слышал, он однорукий?
– Он однорукий, но надо надеяться, что не двоедушный, – поклонился толстяк.
– Не пытался ли фиванец выманить мальчика за ограду или просто похитить?
– Уже три дня миновало с того момента, как сын князя взят под мягкую охрану и окружен незаметным вниманием, но ничего подобного не замечено. К тому же, как правильно подмечено господином, – он однорук.
Да, кивнул Бакенсети. Но его злит и волнует то, что Аменемхет не уезжает. Значит, на что-то надеется. Интересно даже, для чего ему может быть нужен мальчишка? Хочет сделать из него жреца?
Тнефахт осторожно заметил, что, наверное, сегодня это выяснится. Великий жрец прислал человека с известием, что собирается навестить княжеский дворец для разговора с правителем Мемфиса. Визирь продемонстрировал господину папирус, завязанный красной лентой.
Бакенсети тихо выругался. Мало чего на свете он так не хотел, как этой встречи. На два ритуальных запроса из окружения Аменемхета, не желает ли князь принять великого жреца Амона-Ра для важного разговора, было отвечено, что счастлив был бы, но никак не может, мешают предпраздничные хлопоты и срочные государственные дела.
Прибыл с пастырским визитом, так пусть и водит разговоры с Птахотепом и другими святошами, злорадно думал младший брат о старшем. Но этот решительный и неукротимый Аменемхет (зачем он стал жрецом, ему бы разбойничать в пустыне) решил, ломая все рамки приличий и обыкновений, пойти в прямую, незамысловатую атаку. Если его процессия явится к воротам дворца, не впустить будет нельзя. Сбежится полгорода, пойдут разговоры. Кроме того, сегодня вечером он ждал с визитом «царского брата» вместе с начальником мемфисского гарнизона. Очень будет удобно, если под кровом дворца князя Бакенсети сойдутся такие гости. Как истолкует такое совпадение этот пасмурный убийца Мегила? Он вхож к царю в любое время дня и ночи. Одним лишь зловредным докладом он может нанести опасную рану образу добронравного мемфисского правителя. И даже старинные, особые отношения, что связывают его, Бакенсети, с царем, могут пошатнуться. На расстоянии и со временем все ослабевает. Слишком, слишком хорошо князь чувствовал это в последние годы.
Он вскочил и пнул ногою скамейку. Толстяк, прижимая к груди папирус, отступил к стене. Лекарь последовал его примеру. Оба знали, что при вспышках княжеского гнева лучше находиться поодаль, чем вблизи.
– Я его не звал! Я не хочу с ним разговаривать! Он всегда так со мною поступал. Он думает, что взял меня за горло. Но будет по-моему. Я еду на охоту! Тнефахт, прикажи запрячь колесницу!
Толстяк, тяжко ступая, колыхаясь всем телом, выбежал вон.
– И ты убирайся! – крикнул князь Нахту, и тот не заставил себя упрашивать.
Собственноручно поставив скамью на ножки, Бакенсети уселся на нее, раздраженно дыша. На охоту ему не хотелось. Убегать из собственного дома было стыдно, но другого выхода он не видел. Впрочем, и это не выход. Аменемхет явится завтра, это в его характере, он умеет добиваться своего.
Дико заскрипели медные петли, и массивные ворота разломились по вертикали.
Верховный жрец Амона-Ра прибыл в легких, непарадных носилках, которые несли всего лишь восемь негров, а охранников было не более десятка. Одет его святейшество Аменемхет тоже был весьма просто, ни золота, ни леопардовых шкур, единственная роскошь – опахало. В полуденную жару обойтись без него было немыслимо.
Всей челяди велено было спрятаться подальше и не лезть на глаза – Бакенсети не хотел, чтобы у встречи был хотя бы отдаленно парадный оттенок. Ливийцы-стражники, пощелкивая бичами, очистили площадь перед главным входом и велели запереть ближайшие к воротам мастерские. Непосредственно встречать непрошеного гостя вышел первый сановник двора Тнефахт в сопровождении писцов, карликов и самых любопытных служанок. Бакенсети строго приказал ему встретить верховного жреца на крыльце, но не на земле. Однако Аменемхет, даже в будничном облачении и без свиты, ступал так величественно, что толстяк не удержался и сделал несколько шагов ему навстречу, сошел с крыльца на землю. Единственно от чего уберегся, так это от того, чтобы поцеловать руку его святейшества.
Верховный жрец не обратил внимания на все эти мелочи, хотя в обычной жизни был суровейший блюститель церемоний, каждой детали ритуала придавал значение, за малейшее нарушение чина и порядка подвергал виновного наказанию палками. В его присутствии все старались не только стоять, но и дышать по правилам.
Аменемхет и Тнефахт обменялись положенными любезностями, то есть сказали то, что каждый и не думал думать. Верховный жрец, окинув один раз взглядом встречающего, далее на него не обращал внимания, а больше бросал взгляды по сторонам, как будто что-то высматривая. Тнефахту показалось, что он ищет Мериптаха, и подумал, что старший брат князя наивен, если рассчитывал, что мальчика не догадаются удалить с глаз.
Бакенсети встретил гостя не в тронном зале на втором этаже, а в простой гостевой комнате, где было всего несколько кресел и одна лежанка. На подставках стояли подносы с сушеными фруктами и кувшины из пористой глины с холодными напитками. Хозяин дома даже не сменил утреннего облачения и был горд этим проявлением собственной независимости. Теперь никто не посмеет сказать, что он обрадовался гостю. Аменемхет и здесь не выказал никакого неудовольствия. Он сел в кресло и принял освежающее полотенце, что поднесла ему служанка. Осушив потное чело и отхлебнув прохладной воды, сказал:
– Я не был здесь восемь лет.
Князь тоже сел, ожидая дальнейших слов. Он уже немного успокоился и в факте этого визита сумел разглядеть и выгодную сторону. Раз уж этого разговора все равно не избежать, то пусть он состоится сейчас, чем будет нависать над ним как вечная угроза. Кроме того, с этим ранним появлением фиванца исчезает опасность столкнуть его с гостями из Авариса.
Верховный жрец глубоко вздохнул, успокаивая дыхание. Братья были все же не слишком схожи внешне. Старший был крупнее, массивнее и казался внутренне непоколебимым. К тому же брил голову, как и положено египтянину и жрецу. Младший, походя на него морщинами на щеках и выступающим подбородком, носил по-азиатски отпущенные и зачесанные волосы. Даже сидя неподвижно, казался ерзающим на месте. Даже сохраняя неподвижное выражение лица, заставлял думать, что он сейчас вспыхнет и раскричится.
– Прошло восемь лет, но я узнаю Мемфис. Он тот же. Только хуже. Нигде я не видел ни одного нового дома, ни одной отремонтированной стены. С храмовых пилонов осыпается облицовка и уже нельзя прочесть начертанные там изречения. На парадном крыльце твоего собственного дворца не хватало в тот раз двух плит, теперь не хватает шести.
Бакенсети опустил веки. Он велел себе не спорить с братом по мелочам и не спорил.
– Весь Египет теперь таков. Он разваливается, как старая, никому не нужная постройка. Высосаны уже последние соки, вытянуты последние жилы. Храмы в запустении, жрецы подобны нищим. Народ, лишенный уважения к святыням, гниет заживо и теряет имя своего рода. Ты правитель страны, которая некогда цвела, а теперь от нее осталась лишь сухая скорлупа. И всего этого ты видеть не хочешь. Ты готов отдать не только Мемфис, но и весь Египет за один благосклонный взгляд этого пожирателя земли нашей.
Князь поднял руку:
– Обо мне ты можешь говорить все, что хочешь, о нем ты не будешь говорить ничего оскорбительного.
– Он…
– Он величайший из людей, и я счастлив, что он некогда выделил меня и приблизил. Я знал высшее, подлинное счастье, и еще большее ждет меня впереди. Ты никакими своими словами не можешь поколебать моего сердца. Ваши храмы мертвы так же, как ваши могилы. Только тот, кто считает, что живые есть слуги мертвецов, будет тратить последнее на украшение этих бессмысленных каменных нагромождений. Ты и такие, как ты, всю жизнь стоите на страже каменных ящиков, наполненных пылью и тленом, и сами станете пыль и тлен. Вы уже рождаетесь мумиями. Вы…
Аменемхет закрыл глаза и покачал головой.
– Наш разговор не имеет смысла. Нам никогда не сойтись. Мы на все смотрим по-разному.
– Зачем же ты пришел? Я, как и Мемфис, стал только старше и хуже.
Жрец несколько раз вздохнул:
– Отдай мне мальчика.
Бакенсети неприятно засмеялся, обезоруженный внезапной откровенностью брата.
– Зачем он тебе? Разве Фивы оскудели детьми и некем заполнять жреческие школы? Кроме того, Мериптах не хочет становиться жрецом, он мечтает отправиться со мною в Аварис, где его ждет будущее, какого нет у детей обычных. Он проживет жизнь, которую Фивы ему не в состоянии дать. В конце третьего месяца разлива мы будем в столице. Мы не можем там не быть, сын князя Мемфиса должен предстать перед лицом царя Апопа. Если я захочу скрыть мальчика, это может вызвать неприятное удивление при дворе. А я даже помыслить боюсь, что могу огорчить своего возлюбленного господина.
– Но ты же знаешь, что его там ждет, среди этих нечистых, при этом нечистом дворе! Ты изуродуешь его душу, ты убьешь его.
Князь снова засмеялся:
– Наоборот. Я открою ему врата истинной жизни, и он вечно будет благодарить меня.
Аменемхет потребовал себе полотенце и насухо вытер бугристый лоснящийся череп. Голос его сделался глуше.
– Он мой племянник и последний мужчина в нашем роду, подумай об этом. Если Мериптах окажется при дворе Апопа, родник нашей крови иссякнет. Свою участь не приводи в пример. Ты попал в Аварис, когда твоя жена была уже беременна, ты сделался любимцем царя, и он позволил тебе оставить сына при себе. Мериптаху так не повезет, он слишком юн, и он сгинет в болоте разврата без следа, памяти и потомства. Вспомни, Бакенсети, из какого ты рода. Иниотеф, наш великий предок, был велик в Фивах еще в те времена, когда никто не слышал ни о каких гиксосах. Не может быть для тебя безразлично, что это имя одно из славнейших и старых во всем Верхнем царстве. Твоя судьба – это твоя судьба, но не обязательно разрушать до основания дом, из которого ты вышел.
Князь сидел набычившись, крепко держась руками за подлокотники. Можно было подумать, что слова старшего брата возымели на него некое действие. Голос верховного жреца сделался вдруг гладким и вкрадчивым.
– Я выкуплю у тебя Мериптаха. Я дам тебе много золота. Фивы богаче Мемфиса, и все богатые покорны Амону. Ты построишь новые дворцы, сделаешь подношения Апопу, и его змеиное сердце возрадуется. Он собирает нелепости, чудеса и всяких безумцев со всего света, и деньги нужны ему всегда. А про мальчика скажешь, что он утонул, что его утащил крокодил. Себек уже приходил за ним, все при дворе слышали эту историю. Тебе поверят.
– Мериптах не может быть продолжателем нашего рода, – рассеянно сказал князь.
Аменемхет тоже вцепился в подлокотники:
– Мне непонятны твои слова. Почему не может? На его теле есть знак, похожий на тот, что носил с гордостью наш дед. В золотом папирусе Хебхена есть подробное описание этого знака и того, что он значит.
Бакенсети вздохнул:
– Потому что он отправится со мною в Аварис в конце разлива! Родимое пятно появилось у Мериптаха во второй месяц периода шему, и многие обратили на него внимание. Об этом было множество пересудов, я уверен, есть такие, кто догадался, что означает эта мета. Оба Египта, и долина и дельта, все опутано сетью наушников и доносчиков. Они многочисленнее голубей, они жадно выклевывают из навоза обычной жизни зернышки новостей и торопливо несут в житницу Авариса, обменивая каждый слух на горстку дебенов. Все, что достойно того, замечено и учтено. Например, даже я, сидящий в стороне человек, которому безразлична вся Черная Земля с ее черными тайнами, отлично осведомлен о том, что фиванский номарх Камос то и дело попадает под власть неизвестной болезни, а младший его брат Яхмос входит все в большую силу. Он превосходный воин, но при этом бездетен. Между тем у Камоса рождаются лишь дочери. – Бакенсети перевел дух. – Так вот, если о пятне на теле Мериптаха стало известно тебе, то при дворе стало известно еще раньше. У меня много врагов там, ревность и зависть плодят их без счета. Меня ревнуют к царской дружбе и завидуют моему княжению. Если бы я отдал тебе Мериптаха, хотя бы на краткое время, они бы представили это Апопу как сговор родственников, как сговор Мемфиса и Фив против Авариса.
Аменемхет слушал молча, и когда младший брат закончил говорить, продолжал молчать. Взгляд его был таков, будто он направлен не вовне, но внутрь. Трудно представить себе более исчерпывающую и однозначную форму отказа, чем та, что применил Бакенсети. Несмотря на это, жрец медленно заговорил, и глаза его с каждым словом все более суживались.
– Однако это не окончание разговора?
Правитель Мемфиса поморщился и с большой неохотой кивнул.
– Тебе нужен мальчик. Я готов рискнуть и обменять его. У тебя, возможно, есть то, что нужно мне.
– Назови.
Князь долго молчал, едва заметно дергая щекой. Он решался, и сделать это ему было нелегко.
– Ты привез с собой черного колдуна, о котором рассказывают всяческие небылицы. Он якобы убивает людей на время, а потом оживляет. Я не верю в это и смеюсь над этими сказками невежественных людей. Я по-другому воспитан и верю лишь знаниям точным, а не колдовству и заклинаниям.
– Я сам наблюдал действие его ворожбы. В это трудно поверить, пока не увидишь сам.
Бакенсети недоверчиво усмехнулся:
– Если он всесилен, для чего он прибег к твоему покровительству?
– Не к моему, но великого бога Амона-Ра. И его низменная, примитивная сила находится в пределах силы величайшего из богов. Он ворожит и превращает, совершает чудеса и открывает тайны, но волею верховного бога, и в интересах храма.
Бакенсети опять поморщился:
– Это все слова.
Аменемхет развел руками:
– Если ты хочешь удостовериться, ты можешь удостовериться.
Князь тяжело сглотнул, разговор давался ему с огромным трудом.
– Так получается, что я вынужден попробовать. Но тебе я не скажу, в чем моя нужда.
Верховный жрец понимающе кивнул.
– Ты пришлешь его ко мне, этого колдуна.
– Он…
– Ты пришлешь его ко мне, но пусть он побережется и поберегись ты, если вы замыслите обман и надругательство. Если он поможет мне в моем затруднении, я позволю тебе украсть мальчика. Только украсть.
– Я понимаю.
– В этом деле и тебе, и мне поможет только искренность и честность до конца, Аменемхет. Не задумывай ничего лукавого против меня, не надо. Сразу скажу тебе, стоит мне увидеть, что ты хитришь, даже заподозрить тебя в чем-то неправедном, я разрублю наш договор одним немедленным ударом прямо по голове колдуна. И ты не только никогда не увидишь перед собою Мериптаха, ты и Мемфиса не увидишь никогда. Да, я в нестерпимой нужде, но и настороже. Что ты скажешь на это?
– Учитель, я могу написать любое число.
Мериптах и посланец Птахотепа сидели на огороженной крыше дворца в той части, что выходила к саду, службам и свалке. Наступало время заката, но суета там, внизу, не стихала. Дышали жаром печи, слуги с подносами и кувшинами влетали в задние дворцовые двери, разливая ароматы жаркого и пирогов. Палки писцов шлепали по мокрым спинам, грызлись собаки за брошенную кость. Воздух сам собою мрачнел, горизонт набухал в месте будущего падения все более краснеющего светила.
Противоположная часть дворца сияла огнями, выливая свет на широкое крыльцо, на щедро увлажненную площадь, пролегающую от крыльца до ворот. В дверных проемах висели гирлянды искусственных цветов, а в бесчисленных вазах плавали только что срезанные лотосы. Повсюду на подставках стояли подносы с угощениями. Фаршированные утки, горы золотистых рыбин, пирожки медовые и мясные, латук, финики, распечатанные кувшины с вином. Мелькали служанки в полупрозрачных одеждах и вообще без одежд, мрачные карлики теребили за уши любимую таксу госпожи Аа-мес, флейтистки осторожно выискивали нужный звук в своих музыкальных трубках, попискивали настраиваемые лютни.
«Царский брат» и начальник гиксосского гарнизона уже прибыли и теперь беседовали с правителем и его супругой в главной приемной зале, что было совсем не интересно мальчику.
– Задайте мне число, учитель, даже самое сложное.
Учителя звали кратко – Ти. Сухощавый, круглолицый, однорукий (отсечена была кисть), с живыми, ехидными глазами и жидкой бороденкой на дряблом подбородке. Во время разговора он ее вечно теребил и загадочно похмыкивал. Прежде Мериптаху его видеть не доводилось, верно, он принадлежал к той толпе убогих, голодных, часто увечных, самоназванных пророков, что гнездятся в порах всякого большого храма, составляя непременную его принадлежность. В мемфисском доме Птаха они сидят у северной стены, в углублениях под осыпающимися козырьками и гадают простолюдинам, не имеющим лишнего теленка для подношения в храм по всем правилам. Главная специализация их – подобающие и неподобающие дни. Правоверный египтянин без особого одобрения не может шагу ступить. Ни купить вязанку дров, ни отправиться в гости в соседнюю деревню. Он должен знать, что совершает это в подобающий день. Дешевый совет за пару жареных голубей или связку латука могут дать мелкие пророки вроде Ти. И важно то, что их много. Если один скажет – нет, сегодня нельзя плыть через Нил на лодке, ибо в этот день Сет некогда разрубил на части Озириса, то можно подойти ко второму, и тот разрешит – плыви, ибо день вполне подобающ. В старину, в такой же точно день, мудрый Тот уговорил львицу Сохмет прекратить истребление людей.
Быстрые, острые пальцы Ти впились в волосяную рощицу на подбородке, один глаз весело прищурился.
– Ну хорошо, все цифры ты знаешь, но как ты запишешь их от одного до миллиона?
Мериптах усмехнулся, такое задание его не могло испугать. Он быстро начертал на табличке: один, десять, тысяча, десять тысяч, миллион.
– Хорошо, а двадцать два?
Ряд цифр шел слева направо, считались же числа, наоборот, справа налево.
– Учитель, я могу не только записывать числа, но также и женить их и разводить. Вот что будет, если составить в одно все прежние ваши числа. А вот что будет, если их изъять по одному.
Мальчик азартно пыхтел, водя заостренной палочкой. Новейшая система исчисления была кристально простой и ясной, но требовала много писанины.
– Вот.
Продолжая теребить бороденку и улыбаться глазами, Ти одобрительно пробурчал, мол, молодец, молодец. Мальчик и не думал останавливаться.
– Не думайте, учитель, что это все.
– Должен ли я думать, что и высшее числовое умение, умение умножать, тебе ведомо?
Мериптах радостно кивнул и, пошарив вокруг, нащупал рядом на полу большую доску для записей. Смахнув с нее мошек, слетевшихся туда на едва уловимый запах меда, он выжидательно посмотрел на однорукого. Воздухопомрачение усиливалось. Солнце вплотную уже приблизилось к той черте, с которой начинается его быстрое, самоубийственное падение в пылающий горизонт. Взгляд ученика говорил – скорее, учитель, скорее.
– Хорошо, вот тебе задание. В неком богатом номе есть девятнадцать городов, в каждом из них есть тридцать семь храмов. Если правитель хочет принести достойную жертву в каждом храме в честь наступления Нового года, сколько потребуется ему быков отнять от своих стад?
Мальчик на секунду закрыл глаза. Ти не успел спросить: «Что, трудное задание?» – как острие стила уже вонзилось в воск. Мериптах писал быстро и еще успевал пояснять по ходу, что он делает.
– Я удваиваю последовательно число тридцать семь. В правом столбце я записываю результаты каждого удвоения, в левом же – обозначаю, сколько раз я удвоил двойку. Это просто, необходимо только терпение.
Мальчик соревновался в скорости с солнцем. Выводя очередную цифру, он всякий раз посматривал в сторону горизонта, и его нервный рот чуть оскаливался.
– Вот, смотрите, учитель, я добрался. Я могу из чисел левого столбца составить число девятнадцать, именно столько городов в нашем богатом номе. Видите, женим единицу, двойку и шестнадцать и получаем девятнадцать. Пока я в левом столбце не добрался до шестнадцати, из других чисел я девятнадцати не получу. Теперь удвоим последний раз и получим число храмов и жертвенных быков. Пятьсот девяносто два.
Диск солнца был уже перерезан наполовину. Мериптах смотрел на него с радостью и сожалением.
– Посчитать можно все, учитель, не только быков и храмы. Если правильно и долго удваивать цифры, можно достигнуть и миллиона, и десяти миллионов.
В самом низу доски Мериптах последним росчерком тростникового пера изобразил цифру: 0.
– Это – десять миллионов. Все песчинки в пустыне, все капли в реке можно пересчитать, они подвластны цифрам.
В наступившей темноте послышался тихий голос учителя Ти:
– О, ты достиг предела знания, Мериптах. Ты властвуешь над числами, и значит, властвуешь над всем.
Выражения лица однорукого мальчик разглядеть не мог, а ему очень этого хотелось. Он совсем было уже собрался переспросить, правильно ли он понял только что сказанное, как послышался шум поднимающихся на крышу шагов. Из проема в полу показалась человеческая тень и пропела девичьим голосом, что Мериптаха немедленно хочет видеть князь Бакенсети.
В душе мемфисского правителя царила неприятная неразбериха. У него были основания и радоваться жизни, и умирать от дурных предчувствий. Еще сегодня утром, разглядывая свое отражение в безжалостном зеркале, он чувствовал себя обреченным, теперь появилась у него надежда. Может статься, поможет трактат, составленный лучшими умами под золотым навесом Авариса. Река времени неостановима, но Бакенсети не раз видел, как усилиями простых человеков удавалось, пусть на краткое время, повернуть вспять течение другой великой реки – Хапи. Человек мал, жалок, смертен, но мыслит и видит иногда плоды своего умственного упорства. А может, окажется полезен черный лесной колдун? При всей своей вере в силу точных современных наук (столичное воспитание), князь в глубине души оставлял местечко для маленького, темного, мохнатого суеверия. Если спасение придет от него, пусть! Есть вещи, стоя́щие выше любых наук. Любовь и счастье, например. Апоп сам так всегда говорит.
Смущало немного то, что помощь приходилось ждать из рук каменноподобного брата. Он теперь радуется своей мрачной могильной радостью. Увидел младшего брата на коленях пред собою, доказал, превзошел. Ничтожный собеседник мертвецов! Он никогда не поймет, что одурачен, что возвышаясь над питомцем высшего столичного круга, он на самом деле валится в ничтожную египетскую пыль.
Особенно хвалил себя Бакенсети за мысль о краже Мериптаха. Брат получит не только мальчишку, но и всю вину за его непоявление при дворе. Пусть хранитель родника родовой крови радуется. Ему сейчас не дано постичь всю бессмысленность этой победы.
Второй причиной для возобновления приятных надежд в душе Бакенсети был визит столь высоко стоящего при царе человека, как Мегила. Своими обычными вассалами и данниками Апоп управлял по большей части через обычных чиновников царской канцелярии. Иные номархи и правители городов за всю жизнь не видели перед собою никого из родовитых гиксосов, никого старше начальника гарнизона. Появление «царского брата» смело можно было зачесть как высочайшее отличие. Послав чиновника такого ранга к Бакенсети, Апоп как бы подтверждал особый статус своих отношений с мемфисским князем.
Но была и неприятная сторона в появлении именно этого гостя. Мегила никогда и никуда не отправлялся с целями пустыми, церемониальными. Он всегда мчался в место, где завязался некий узел, требующий проявления ума, решительности и воли.
Что такое случилось в городе сикомор, если этот серолицый гений здесь?!
Впрочем, одну неприятную тему для разговора с царскими людьми Бакенсети предчувствовал – отряд Небамона. Власть Апопа над страной держалась на военной силе, которую представляли собой гарнизоны конников, набранные в основном из мужчин степного племени шаззу и расставленные во всех столицах номов и в крупных городах. Эти угрюмые, наивные, одетые в трехслойные кожаные панцири воины были как камни, брошенные в ручей египетской жизни. Они нисколько не размягчались ею. Они не учили местного языка, не принимали местных обычаев, предпочитали вонять конским и собственным потом и вычесывать из курчавых волос вшей костяными гребнями, но не желали, как аборигены, мыться по четыре раза в день перед каждой трапезой и брить головы – единственное средство от насекомых. Они использовали местных женщин только для краткого соития и родившихся детей никогда не признавали своими. Никогда не служили в одном гарнизоне более полугода, так что и не имели возможности такого потомства дождаться.
Правители номов и главнейшие храмы имели права только на небольшую стражу. Да и ту составляли большей частью иноземцы. В княжествах дельты и Фаюма это были ливийцы, а в верхней стране нубийские выходцы. Исключение составляли правители Фив. У них было несколько полков обученных египтян. Позволялось это только потому, что Фивы стояли на самой границе владений гиксосского царства и тамошний конный гарнизон был невелик. Для усмирения нубийских разбойников, время от времени набегавших на богатейшие земли этого края, фиванский правитель не мог использовать отряды из нубийцев же и составленные.
А тут Мемфис, город у самой вершины великой дельты, под самым сердцем царства.
Не дожидаясь каверзных вопросов от кожаных гостей, Бакенсети заговорил сам. Полк Небамона это не повод для серьезного беспокойства. Это вообще никакой не полк, это даже не отряд, просто большая разбойничья шайка. В том месте, где гряда гор, отделяющая плодородную долину от ливийской пустыни, отходит от реки на наибольшее расстояние, образуя широкую, частично заболоченную местность, там имеется большое количество старинных полуразрушенных храмовых построек, захваченных дикой растительностью. Там и гнездятся люди человека, называющего себя Небамон. Они грабят крестьян, везущих зелень на рынок Мемфиса, вешают хлебных писцов и землемеров, всегда ненавидимых землепашцами. При появлении конных разъездов они прячутся в свои норы или разбегаются по деревням, притворяясь мирными жителями.
– Разбойники на дорогах и грабители царских могил были в Египте всегда, – закончил князь.
Находившийся тут же согласно ритуалу первый советник Тнефахт добавил деликатно, из-за плеча господина, как бы выдавая свою мысль за княжескую:
– То, что власть Мемфиса в этой истории не замарана, видно хотя бы из имени главаря. Уроженец земли, издревле почитающей зеленого бога, не может носить имени прославляющего бога Амона.
«Царский брат», не повернув головы в сторону толстяка, произнес одними губами:
– Но дошло до нас, что Небамон изменил имя и велит называть себя теперь Хетепни-Птах.
Во рту у Бакенсети стало горько. Князь прекрасно сознавал, что при желании его вместе с неуместным и неумелым защитником можно просто-напросто растоптать. Он судорожно собирал слова для постройки оправдания. Надо повернуть обвинение против Птахотепа. Да, собственно, это будет и справедливо. За собою Бакенсети не ощущал никакой вины, кроме разве что некоторой нерасторопности. Кто другой может быть тайным другом этих безумцев из болотных развалин? Без поддержки кого-то влиятельного здесь в городе эта шайка не смогла бы разрастись настолько, чтобы стать заметной из столицы. Конечно, это он, тихий, осторожный толстячок. Внешне покорен, а в глубине сердца копит яд. Вот откуда это превращение Небамона в Хетепни-Птаха. Почему только мысль об этом не явилась раньше в княжескую голову? Впрочем, Бакенсети отлично знал почему. Не до каменных богов, не до разбойников было ему все последние месяцы. Мысль, явившаяся поздно, лучше мысли, не явившейся вовсе.
Но едва князь открыл рот, чтобы порадовать Мегилу и Гиста своим только что совершенным открытием, как разговор сам собою свернул в сторону. И Небамон, и его подлый полк из опасной громадины, стоящей на пути, вдруг оказались мусором на обочине.
Разговор из слишком серьезного сделался совершенно праздным. Ссыльный аристократ вдруг пустился ни с того ни с сего в свои столичные воспоминания. Рассказал несколько забавных историй из своей жизни в «золотой» офицерской школе, потом поведал об удивительном шестипалом карлике, доставленном ко двору Апопа, как раз перед его, Гиста, отбытием на службу в гарнизон Мемфиса.
Княгиня Аа-мес переспросила, правда ли, что карлик был шестипал, потому что до сих пор при своем дворе ей доводилось видеть лишь пятипалых. Получив утвердительный ответ, она по своему обыкновению загадочно улыбнулась.
Сначала Бакенсети вздохнул свободнее. Больше никаких, даже самых мелких, грешков против царской власти он за собой не знал и мог себя успокаивать, что все худшее позади. Только вот непонятно, если Мегила приехал из-за разбойников, почему он так легко отступился от темы? От этой мысли снова стало нарастать беспокойство в душе князя. Когда же Гист повел рассказ о неком человекобыке, родившемся якобы на одном из островов в финикийском море от совокупления местной царицы с рогатым правителем полей и помещенном подальше от любопытствующих глаз в подземный лабиринт, Бакенсети уже снова нервничал с прежним жаром.
– Ну, это глупости, совершеннейшие глупости, женщина не может зачать от быка.
Светский говорун, сделав еще несколько петель в своем разговоре, вернулся в Аварис и в свою молодость. Глаза его перестали смеяться, и тон речи отвердел. Молодой ссыльный офицер с подлинным увлечением описывал день своего представления ко двору, все мелкие детали того утра и все подробности своих высоких чувств по поводу предстоящего события. В другой ситуации Бакенсети, может быть, даже разделил бы с ним трепет этого воспоминания, ибо сам хранил в памяти схожее, но сейчас ему было тошно. Он чувствовал, что приближается еще один поворот в разговоре, и боялся его. Что говорить, если спросят об Аменемхете? Обвинить Птахотепа. Пусть за все отвечает он.
– Ведь ваш сын, князь, кажется, достигает в этом году своего четырнадцатилетия, – вступил вдруг Мегила, по-прежнему глядя в пол. – Интересно было бы взглянуть на будущего «царского пастуха»!
Бакенсети все понял – они здесь из-за мальчика, но при этом был сбит с толку. Ему совершенно отчетливо почудилось, что серолицый гость, высказывая эту просьбу, не слишком жаждал ее удовлетворения. Хотя, кто его поймет, этого человека. Сердце и уста его принадлежат разным людям. Из-за этой невнятицы мыслей князь и замешкался на несколько мгновений, и даже начал лепетать, что, мол, сын его не так еще воспитан, чтобы являться пред высокими столичными людьми. Что не умыт, да и вообще занят учением.
Гист, тонко улыбнувшись, заметил, что ни одно из этих препятствий не кажется ему существенным.
Все расступались, что-то уважительно и поощрительно бормоча. Не только служанки, но и придворные, и старшие писцы, все те, кто привык смотреть на Мериптаха как бы с легким пренебрежением ввиду его двусмысленного положения в отцовском доме. Слух о том, что этого мальчика, столь никому не интересного до сего дня, желает видеть сам «царский брат», распространился по дворцу мгновенно. Все кланялись Мериптаху и норовили сказать что-нибудь лестное вслед. Даже надменные азиатки Бесте и Азиме, стоявшие у самого входа в зал высокой встречи, наклонили головы, даже главный трапезный распорядитель Хуфхор произнес торопливую тираду о молодом красавце со станом стройнее молодой пальмы.
И вот он вошел.
Зал был освещен страшно, полыхало множество огней и в висячих лампах, и в жаровнях, отнесенных в углы, и в особых светильниках на подставках по бокам от каждого кресла. Пришлось даже зажмуриться. Мериптах подумал, что его бросили в жерло огромной печи и сейчас он загорится. Когда же он открыл глаза и, подчиняясь приказанию отца, сделал несколько шагов вперед, то понял, что эти масляные огни еще не самое страшное. Стоя в центре полукруга, образованного креслами гостей и хозяев, Мериптах оказался на пересечении острых, внимательных взглядов. Из всех собравшихся он не знал только одного человека, облаченного в простой мундир гиксосского офицера. В лицо ему мальчик решился посмотреть только раз, но запомнил навсегда и вспоминал впоследствии с легким содроганием. Таких лиц прежде ему видеть не приходилось, таких черных, исподлобья глядящих глаз тоже. Хуже всего было от сознания, что у этого человека есть к нему, Мериптаху, какой-то интерес. Вот сейчас он заговорит и обнаружится что-то невероятное или ужасное.
Но незнакомец молчал. Говорил второй офицер. Его сын мемфисского правителя видел прежде из толпы встречающих, когда начальник гарнизона навещал дворец князя. Мальчик не испытывал к нему каких-то панических или хотя бы неприятных чувств. Гист ему скорее даже нравился. Смелый, умный, веселый. Хорошо, что он ведет беседу.
Гист задавал мальчику простые вопросы самым дружелюбным тоном:
– Любит ли Мериптах царя Апопа?
– Да.
– Мечтает ли он отправиться в Аварис?
– Да.
– Готов ли он стать воином непобедимого царского войска?
Мериптах отвечал быстро, не раздумывая, но вместо ясности и спокойствия, что должны были поселиться в его сердце после блестящей сдачи этого незамысловатого экзамена, в груди начала зарождаться какая-то душевная тошнота. Он вспомнил себя стоящим перед дядей Аменемхетом, когда тот произносил страшные хулы в адрес Авариса и Апопа. И ему вдруг стало казаться, что этот молчаливый офицер, в сторону которого страшно смотреть, видит, что каждый ответ заключает в себе червоточину. Особого рода тоска облизывала змеиным языком сознание мальчика. Он поглядел на отца в надежде на поддержку. Князь Бакенсети был растерян, пытался это скрыть, и у него это получалось плохо. Крепкие пальцы массировали подлокотники, ноздри раздувались, нижняя челюсть ездила из стороны в сторону. Тнефахт тоже ничего не понимал, он медленно скреб одутловатую щеку, глаза глупо блестели. Княгиня Аа-мес присутствовала в беседе лишь в качестве прекрасного, безмятежно улыбающегося барельефа. Можно было подумать, что она не просто не понимает ничего в происходящем, но и не желает понимать. О, если бы можно было приблизиться к ней, взять за руку и прижаться щекой к этой руке. Однажды такое было, в прошлом году, и мальчик навсегда запомнил ощущение блаженства, что дарили ему прикасающиеся ко лбу и к шее пальцы.
– Ты можешь идти, Мериптах, к своему учителю, если только он еще не лег спать, – сказал Гист, приветливо улыбаясь.
Посмотреть или не посмотреть, думал Мериптах про незнакомого гиксоса, отступая спиной к двери. Так и не посмотрел.
После его ухода начался пир. Столичные гости, сопровождаемые хозяевами, перешли в соседнюю залу, где все уже было готово благодаря стараниям Хуфхора. Ничего похожего на общий стол традиция египетской трапезы не предполагала. Пирующие устраивались по двое, по трое на подушках, там, где им показалось удобным. Непрерывно снующие служанки обносили их угощениями и напитками.
Правящая чета воссела на самую высокую гору подушек. Меж супругами поместили большое золотое блюдо, с которого они, согласно старинному правилу, должны были угощаться по очереди. Бакенсети не хотелось есть из-за сегодняшних переживаний, и вообще ему хотелось сидеть не там, где предписывали правила, но с гостями. Ему казалось, что он не договорил с ними, не услышал от них самое важное.
Мегила и Гист сидели неподалеку в обществе Тнефахта. Он в соответствии со своим чином должен был развлекать гостей. Их беседу вряд ли можно было назвать оживленной. Начальник гарнизона молчал, видимо, полностью исчерпав свою роль в прежнем разговоре. Мегила задавал главному советнику короткие деловые вопросы, касающиеся дел в городе, в княжестве. Оказалось, что и отряд Небамона отнюдь не забыт. «Царский друг» очень хотел бы выяснить, в какой степени эта шайка является серьезной вооруженной силой и насколько она связана с верховным жрецом Птахотепом. О нем известно, что он человек опасливый и даже трусливый, можно ли представить себе, что он начал замышлять какой-то мятеж против Авариса? Визирь выражал по этому поводу сомнения. Что касается столь неожиданного прибытия в Мемфис верховного жреца Аменемхета, тут вообще трудно что-то сказать. Представить себе, что таким образом мог бы осуществляться сговор меж первосвященниками главных городов Верхнего и Нижнего царств, невозможно. Слишком все здесь на виду. Да и те, кто приставлен наблюдать за Аменемхетом, утверждают, будто бы он, остановившись практически на территории храма Птаха, так еще ни разу и не виделся с его настоятелем.
– Так для чего же он здесь? – с едва заметным мрачным недовольством в голосе спросил Мегила.
Тнефахт ответил не сразу, кратко оглянулся на князя, как бы сомневаясь, имеет ли он право говорить о затронутом предмете.
– Дело тут в племяннике.
Мегила перестал жевать. Поднял глаза на толстяка:
– В первый же день своего прибытия он завлек мальчика к себе и, судя по тому, что потом рассказал Мериптах, уговаривал его плыть с ним в Фивы.
«Царский брат» медленно проглотил то, что было во рту.
– Но мальчик заперт теперь во дворце, и днем и ночью за ним следят много пар глаз.
– Зачем он ему?
Толстяк виновато пожал плечами, хотя имел полное право не знать, что творится в голове фиванского жреца.
– А еще Себек. В одну из ночей, когда Мериптах молился на дамбе, за ним приходил сам Себек.
Увидев, что мрачное серое лицо исказилось в неожиданной, страшноватой улыбке, Тнефахт стал оправдываться, говоря, что это все со слов мальчика, а он любит выдумывать и иногда делает это с поразительной изобретательностью. Может, никакого крокодила и не было. Мегила прервал этот лепет неожиданным и не совсем понятным вопросом. Он спросил, как чувствует себя Рех.
Тнефахт не расслышал или не сразу понял, поэтому наклонился к «царскому брату» с вопросительным выражением на лице: кто?
– Рех, – повторил тот, и получилось достаточно звучно. Настолько, что услышавшая это имя госпожа Аа-мес слегка поперхнулась. Хотя, возможно, это и не было связано с услышанным. Толстяк объяснил шепотом, что они знают этого человека под другим именем, а это стараются забыть. Чувствует себя этот человек преотлично, и если… Мегила поднял руку – хватит!
Спустя короткое время Тнефахт отлучился, ибо ничего во дворце не делалось без его распоряжения, и два гиксоса остались наедине. И тут младший, выпив терпкого, сладкого вина, которым всегда славились здешние виноградари, нарушил почтительное молчание:
– Чем дальше, тем я больше убеждаюсь в небывалых качествах этого мальчика Мериптаха.
Мегила отпил вина тоже:
– Глупые египетские сплетни. Крокодилы не разговаривают.
– Даже если он это придумал… Удивительный мальчик.
– Я видел много городов и много мальчиков. Поверь, этот ничем не выделяется. Грязный замухрышка.
– Мне кажется, Бакенсети специально держит его в таком виде.
Мегила недовольно поморщился:
– Зачем?
– Затем, что, если его отмыть, умастить, нарядить, он поразит воображение. И ум такой забавный.
– Такое впечатление, что ты уже сорок лет, как покинул Аварис, тебе любой куст представляется смоковницей. Обычный мальчишка.
Начальник гарнизона почтительно согласился с мнением «царского брата», но заметил все же, что прямой долг требует, чтобы он сообщил о Мериптахе в столицу. Промедление в этом вопросе, как прекрасно знает его старший друг, может быть расценено очень нехорошо и стоить остатков карьеры.
В ответ на это Мегила ничего не сказал и поднял чашу. Сразу же к нему подбежала тоненькая девушка с кувшином. Когда «царский брат» подносил чашу ко рту, вновь появился Тнефахт. Вид у него был озабоченный. Только что он говорил со своим лазутчиком. Место, где располагается отряд Небамона, установлено точно.
Гист сказал:
– Назови это место мне. Мы окружим их и перетопчем копытами.
Этому походу не суждено было состояться. Сразу по двум причинам. Во-первых, ожил Хапи. Прибытие воды в реке началось в точном соответствии с календарем (что вполне можно было бы счесть чудом), в пятый добавочный день к четвертому месяцу периода шему, что считалось хорошим предзнаменованием, божественным обещанием всяческих благ народу и стране.
Первыми о великом событии возвестили павианы. Большое семейство, заночевавшее в древесных ветвях у края сузившегося потока, проснувшись, обнаружило себя на острове, окруженном крокодилами. Обезьяны подняли немыслимый визг.
Вслед за сыновьями Тота во мгновение ока проснулся весь город. Еще вчера немилосердно выжаренный, согнутый смертной тоскою Мемфис преобразился и без всякой видимой подготовки впал в празднество, прославляя Изиду, бога реки, звезду Сопдет, Птаха-создателя и великого Ра.
Очнулись и близлежащие деревни. Целые караваны ослов, нагруженных провизией, вином, цветами, потянулись к стенам Мемфиса, огибая водяные языки, все дальше выползающие на сушу. Бродячие торговцы и лавочники, жизнь которых в предыдущие месяцы усохла так же, как и русло Хапи, спешно расставляли палатки на центральных улицах, вдоль храмовых стен и на высоких набережных, не покрываемых обычно водою даже в годы сильнейшего наводнения. В тех местах, где ожидалось движение праздничных процессий, торговцы устраивались надолго, ибо вслед за встречей Нового года будет праздник местного божества Птаха. Затем начнутся торжества у стен главных гостевых алтарей Амона-Ра, Уаджет и богини Хатхор. Вслед за этим маячил праздник всеобщего опьянения «Техи», более всего любимый простым народом, а там уж будет недалеко и до великого празднества Опет.
Поход Гиста против банды Небамона, сделавшегося Хетепни-Птахом, был невозможен и еще по одной причине. Офицер Андаду, явившийся с утренним докладом к начальнику гарнизона, нашел уже остывший труп своего блестящего начальника. «Царский друг» лежал на полу посередине комнаты, из шеи за левым ухом у него торчал хвост небольшой стрелы. Стрелы необычной: такие не использовались ни гиксосами, ни ливийцами, ни кушитами, ни египтянами. Как мог убийца незамеченным проникнуть на территорию гарнизона? И как он мог уйти незамеченным?! На этот вопрос, заданный Мегилой начальнику ночной охраны и другим офицерам гарнизона, ответа ни у кого не было. Жрец Сета принес обильную жертву своему божеству, но, несмотря на это, тот не открыл ему тайны ночного происшествия.
Воины мрачно перешептывались, видя в этом событии скверное предзнаменование. По-своему шаззу были ничуть не менее суеверны и набожны, чем египтяне. И каждое важное событие виделось им столкновением невидимых божественных сил. В их представлении не просто коварный убийца по своему хотению и умению поразил их великолепного начальника, это бог Сет был уязвлен кем-то из отвратных божеств, почитаемых мягкотелыми, ничтожными жителями долины. Залитый радостью и веселыми приготовлениями город за стенами гарнизона вызывал у кочевников особую ненависть. Но рядом с ненавистью была и неуверенность. Кожаные конники привыкли жить с ощущением совершеннейшей собственной непобедимости. Потеря одного воина от рук местного бунтовщика была событием редчайшим, а тут сам начальник гарнизона. Неужели эта презренная Черная Земля родила воинов, способных творить такое?! Но не на деревенских же полях им завестись, только в темных, тайных храмовых подвалах возможно было вырастить, воспитать и обучить этих незримых убийц.
Мегила, закончив разбор этого небывалого происшествия, велел Андаду исполнять обязанности Гиста, после чего сам отбыл во дворец Бакенсети. Когда он уезжал, среди гарнизонных офицеров уже полностью сложилось убеждение, что виноват этот новый жрец, прибывший из Фив. Это он привез с собою специальных людей и дал им небывалый лук в руки. О Са-Амоне и Са-Ра, пару раз появлявшихся на городских рынках, уже вовсю бушевала народная молва.
Конный отряд «царского брата» пробирался по улицам Мемфиса шагом, распугивая стуком специальных барабанов праздную и уже пьяную толпу. Сновали туда-сюда негры и дети, торговцы и флейтисты. Орали от жары ослы. Брадобреи сверкали бритвами – от желающих навести красоту не было отбоя. Более всего досаждали стада гусей, наподобие гогочущих озер стоявшие на площадях. Любой египтянин, даже нищий, считал своим долгом украсить свой праздничный стол жареною птицей. Пусть придется взять в долг, пусть придется украсть деньги или самого гуся.
Барабанный гиксосский бой, в другое время просто сдувавший простолюдинов с дороги, сейчас заставлял их лишь посторониться. Гусям же вообще было все равно, кто перед ними. Можно было даже подумать, что эти египетские твари знают об ударе, нанесенном гарнизону. И гнусно глумятся.
Князь Бакенсети провел не менее отвратительное утро, чем «царский брат». В первый послерассветный час он беседовал с Нахтом и пришел к окончательному выводу, что его лекарь пока не в силах ему помочь. Огромные средства, потраченные на сбор редких веществ и рецептов со всего света, были потрачены впустую. В глубине души князь немного надеялся на тот столичный папирус, хотя перед ним прошло уже не менее сотни подобных. Надеялся, потому что сильна была в нем вера в возможности Авариса, основанные на исследовании окружающего мира, наблюдении и размышлении. Но чем дальше, тем больше тайная сторона его натуры склонялась в пользу черного мага, прибывшего в свите Аменемхета. Мир ведь столь обширен и разнообразен, ему ли, Бакенсети, первейшему из учеников царской школы, не знать этого. Даже разум Авариса не в состоянии охватить его во всех мелких частях, проникнуть во все его укромные места. А там ведь, хотя бы в силу простого случая, излома природного порядка, мог возникнуть некий полезный демон.
Поэтому, когда доложили о прибытии посланца от брата, Бакенсети возликовал.
Громадный Са-Амон произвел на мемфисского владетеля огромное впечатление. Буйвол, вставший на дыбы и заговоривший по-человечески. Он почтительно приветствовал правителя, вознес хвалы его дому и пожелал благоденствия без всякого предела.
Не имея сил на отправление всех этих утомительных египетских церемоний и видя какую-то бредовость в том, что такое существо старается проявить себя знатоком и ценителем этикета, князь потребовал, чтобы «расплющенный нос» переходил прямо к делу. Готов ли верховный жрец немедленно выполнить свое обещание и когда начнет выполнять?
Са-Амон был предупрежден о манере разговора, которая его ждет во дворце, поэтому не удивился и лишь почтительно потупился.
– Так что же, он передумал?!
– Нет, превосходный правитель, хранимый богами, мой господин и верховный жрец не передумал, он сделает то, что ты просишь.
– Когда?!
Выяснилось, что лесной волшебник пребывает в состоянии грезы, то есть спит наяву, общаясь с теми неведомыми и невидимыми силами, что даруют ему его особые способности. Вторгаться в это состояние нельзя, а надобно подождать.
– Сколько?!
До трех дней, не менее. Потом маг прибудет во дворец, напоенный новой силой, что есть большая удача для господина Мемфиса, потому что после своего «сна» маг особенно силен и удачлив в делах.
Испугавшийся вначале, что безносого гиганта прислали с отказом, Бакенсети обрадовался, но тут же сообразил, что радоваться, собственно, нечему, ибо он все-таки не получил того, что просил.
– Три дня!
Князь вдруг со страшной тоской в сердце ощутил, как это много. Хотя какой смысл отчаиваться. Что такое три дня? Кроме того, за эти три дня возможность счастья возрастает.
– Три дня!
– Пусть три дня.
В лекарскую вбежал Тнефахт, как всегда, потный и перепуганный, и сообщил, что город полон слухов о каком-то страшном происшествии в гарнизоне. Князь не успел ничего ответить, как доложили о прибытии «царского брата».
– Где он?
– Перед главным крыльцом.
Бакенсети зажмурился и помотал головой, словно надеясь, что разрозненные мысли от этого сами собой соединятся. Потом сказал Са-Амону:
– Иди и скажи Амнемхету, князь Мемфиса надеется, что спит на самом деле этот колдун, а не разум верховного жреца. Меня нельзя обмануть.
Тнефахту:
– Выведи его через боковую дверь.
Выслушав сообщение, как всегда, спокойного и, как всегда, мрачного Мегилы, Бакенсети снова зажмурился. Мысли опять путались и разбегались. Он не мог вообразить, кому пришло бы в голову совершить такое чудовищное преступление против законной, неодолимой и просвещенной власти. Еще труднее было вообразить, кто был бы способен на столь дерзкое и успешное действие.
– Мемфис спит, Мемфис, тихая старая заводь, населенная дряхлыми, глупыми утками, способными только крякать в камышах, но не летать. Да, Птахотеп, может быть, подкармливает какую-то шайку там, в болотных развалинах, но чтобы напасть и ударить в самое сердце…
– Ты правильно рассуждаешь. Птахотеп не любит нас как египтянин, ненавидит Сета как жрец Птаха, но он не способен на такие диверсии, поскольку трус. Но главное даже не это. Ему не нужны никакие волнения в городе. Ибо всякое волнение здесь может кончиться только вводом дополнительного конного полка и разгромом бунтовщиков. В такой ситуации даже тени подозрения, павшей на его имя, будет достаточно, чтобы свернуть ему шею.
Князь несколько раз задумчиво кивнул. Конечно же он думает точно так же.
– Но должен же быть некто, кому эти беспорядки выгодны.
«Царский брат» не стал томить собеседника:
– Аменемхет. У него свои, особые цели в городе. Все указывает на это. И ни на что не похожий визит в новогодние дни, и свита, состоящая из прирожденных убийц и черных колдунов. Ты их, наверно, уже видел.
– Ви-дел, – медленно произнес князь.
– Главное же, что он задумал похитить Мериптаха. В случае возникновения больших беспорядков, а их легко устроить среди пьяного веселящегося народа, руки у него будут развязаны. А наши всадники будут гоняться по болотам за несуществующим отрядом Небамона.
Бакенсети поежился. Нарисованная картина впечатляла, но верить всецело почему-то не хотелось.
– Ты должен отдать мальчика мне.
– Тебе?!
– Если хочешь, считай, что ты отдаешь его Апопу. Ты сам собирался в самое ближайшее время везти его в Аварис, и сам бы представил его двору. Там ведь знают о твоем сыне, знают, что он должен прибыть.
– Да, я собирался… обязательно собирался…
«Царский брат» выжидательно смотрел на него, и под этим взглядом князю было нехорошо.
– Я могу увезти его прямо сейчас, пока все спокойно, пока народ празднует и слеп, пока Андаду не повел своих конников громить святилище Ра. В конце концов, это одна из моих главных обязанностей перед престолом Сета – угадывать тайные желания царя. Я думаю, даже уверен, если Апоп увидит Мериптаха, он будет поражен в самое сердце, а ты будешь вознагражден, как никто на моей памяти.
В комнату впорхнули две служанки, у одной на плече был кувшин, у другой в руках поднос. Они успели сделать всего несколько шагов внутрь и натолкнулись на взгляд своего господина. Они расшиблись о него, как о каменную стену. Вино выплеснулось на мозаичный пол, финики полетели градом на пол.
– Что же ты молчишь?! Я забираю его?
Бакенсети глотал воздух широко открытым ртом, массировал ладонью солнечное сплетение.
– Три дня, – прошептал он.
На лице Мегилы выразилось раздраженное непонимание. Какие три дня? Зачем три дня?!
– Ты что-то скрываешь от меня, Бакенсети?
– Смею ли я?! Но позволь завершиться празднику, позволь собраться с мыслями. Нужно время, чтобы снарядить ладью, и я сам, вместе с тобой, повезу Мериптаха в Аварис.
Все эти аргументы явно не показались «царскому брату» убедительными, за ними стояло еще что-то. Это «что-то» и питало необъяснимое упорство князя. Прямо сейчас суетливое сопротивление Бакенсети было не сломить. Мегила почувствовал это. Угрожать в таких случаях бесполезно. «Царский брат» встал, являя собой фигуру величайшего неудовольствия.
– Ты что-то скрываешь от меня, Бакенсети, – сказал он утвердительно. – Но что бы это ни было, через три дня я заберу мальчика. Именем Апопа.
Князь Бакенсети показался на крыльце. На нем не было лица, но полыхал необыкновенный наряд. Истово светился на солнце расшитый серебром, расширяющийся от пояса к коленям передник. На груди тяжело дышал собранный из лазуритовых лучей нагрудник, ослепляя всякого, кто осмеливался смотреть на него. Из огромного, сложного парика текли на плечи и спину микроскопические струйки ароматических масел, окутывая фигуру правителя облаком неописуемого запаха. Сверкала на солнце, венчая волосяную гору парика, мемфисская корона. Бакенсети, перебарывая нестерпимое желание почесаться, поднял руки, сжимая в каждой по жезлу. Знаки правителя нома Зайца и празднества в честь богини Сопдет. Этим жестом объявлялось начало шествия.
Загудели отворяемые ворота. Ливийцы, однообразно покрикивая, начали распихивать толпу вправо и влево, прорубая проход от крыльца к воротам. Бакенсети начал спускаться по ступеням. Отовсюду в него летели цветы и приветствия. Звуки перепутывались: трещали флейты, блеяли барабаны, ухали трещотки. К князю вывели двух великолепных жертвенных ориксов с золочеными рогами. Они были украшены цветами и лентами и чуть покачивались на стройных копытах от волн необыкновенного шума и оттого, что были слегка подпоены пивом.
Когда князь приблизился к воротам, вперед выбежала шестерка глашатаев, оглашая дворцовые окрестности радостным известием – благодатный правитель шествует к храму Сопдет на речной берег, где совершит жертвоприношение в благодарность богам за то, что новый год наступил.
За воротами обнаружилась не менее воспламененная толпа, чем та, что ждала выхода Бакенсети внутри дворцовой ограды.
Нелюбимый почти во все остальные дни года горожанами, почитаемый предателем и презренным слугой Авариса, в день великого праздника князь был обожаем народом. Слезы благодарности лились из бесчисленных глаз.
О Бакенсети, смысл и солнце жизни!
О Бакенсети, стройный, могучий, идущий с двумя ориксами к храму, начинающий год!
Когда хвост процессии выполз за ворота, Мериптах глубоко вздохнул. Как утка знает все мокрые закоулки камышовой заросли в своем болоте, так мальчик знал внутреннюю конструкцию всякого городского праздника и в прежние годы обожал вместе с приятелями зарыться в празднующую толпу, дразнить дурачащихся негров, воровать сладости с уличных лотков, допивать вино из валяющихся повсюду под вечер баклажек. Он хорошо разглядел Бехезти, Утмаса и Рипу в выходящей на улицу процессии. Они его не увидели, даже не поглядели наверх в его сторону. Ничего ему так не хотелось, как быть там вместе с ними. С закрытыми глазами он мог представить себе неблизкий путь к храму Сопдет. Он располагался за пределами города, у самого края воды. Его известняковые пилоны могли бы отражаться в коричневых водах, когда бы не множество лодок, каждый год слетавшихся со всей округи. Лодки образовывали большое поле неустойчивой, гуляющей под ногами праздничной суши. Тут тоже все было в лентах и цветах. Деревянная земля эта была населена подвыпившими, шумными племенами, непрерывно распевающими гимны и возносящими славословия в честь Сопдет, Изиды и Хапи.
Слава тебе, Хапи, бог Великой Реки!
Ты разливаешься, чтоб оживить Та-Кемет,
Орошаешь поля, даруешь дождь с небес,
Ты – наш кормилец и благодетель!
Земля ликует, все живое радуется.
Ты наполняешь амбары, даешь траву для скота.
Зеленей же, зеленей же,
О Хапи, зеленей же!
– Где он?! – раздался сзади знакомый, но искаженный непонятным страхом голос Тнефахта.
Мериптах обернулся. Уже сам факт, что первый сановник нома не участвует в новогодней процессии, был удивителен. Сверх этого, толстяк угрожал поднятой палкой учителю Ти, который сидел, прислонившись спиною к ограде крыши и закрываясь единственной рукой. Что же это происходит?
– Где он?!
Ти, как тут же понял Мериптах, не закрывался своею рукой, а указывал в сторону ученика.
Повернувшись и увидев княжеского сына, Тнефахт опустил палку и шумно выдохнул, шепча благодарственные слова какому-то своему божеству.
Бакенсети не мог уклониться от участия в церемонии, но пожелал, чтобы на время его отсутствия во дворце Мериптах находился под присмотром вернейшего из слуг. В князе завелась болезненная уверенность, что именно в эти часы мальчика непременно захотят похитить. Этот страх разъедал ему внутренности. Полсотни ливийцев и надутый болван Хуфхор слабая защита от происков братского коварства.
Чем ближе подходил к истечению трехдневный срок, тем настроение Бакенсети становилось все хуже. Он не знал, что ему делать, хватался мыслью за разные идеи, но тут же бросал их, видя их ничтожество или дикость. Хотел было направить посланца к Аменемхету с вопросом – начал ли входить в необходимое состояние его невообразимый маг, но сам себя останавливал. Нельзя показывать брату, до какой степени он нуждается в его помощи. Верховный жрец подобен удушающему змею из непролазных лесов, дающих начало великому Нилу.
С одной стороны, циничное сердце правителя подсказывало, что Аменемхет просто тянет время, надеясь заполучить мальчика как-нибудь в обход договора. Не потому что ему жаль уступать колдуна даже на время, а просто потому, что жрец сам не верит в его силу. С другой стороны, слабой частью натуры правитель Мемфиса уповал только на Аменемхета и его черного слугу. Эта раздвоенность мысли была мучительнее всего, но не исчерпывала набора мучающих обстоятельств. Был же еще «царский брат», он тоже явится по истечении трех дней. Бакенсети клял себя за то, что не выторговал у серолицего убийцы чуть больше времени. Он постыдно впал в панику и выпалил то единственное число, что на тот миг горело в его сердце.
Три. Три. Три дня!
Даже если маг явится вовремя и во всеоружии, нужно ведь какое-то время, чтобы проверить его способности! Придется унизительно выворачиваться перед серолицым!
Все время, пока он притворялся счастливым благодетелем одуревших от вина и пива, дергающихся, нелепо разукрашенных горожан и поселян, голову сверлила одна только мысль: как там мальчишка?! Тнефахт предан, надежен, но способен ли противостоять таким врагам, как эти два ужасающих брата: его собственный и царский?
Явившаяся внезапно мысль чуть не сбила с ног Бакенсети в тот самый момент, когда он валил привычным движением золоторогого орикса на землю под нож жреца. Он вдруг понял, что не только Аменемхет может попытаться украсть мальчика до истечения условленного срока, но и Мегила. Он мечтает выслужиться перед Апопом, о чем сам намекал очень прозрачно, а уж умений, потребных для такого дела, у него сверх всякого предела. Он проникал без спросу за стены цитаделей Суз и Хаттушаша, что ему ветхий дворец мемфисского князя!
Кое-как завершив церемонию, Бакенсети с почти неприличной поспешностью помчался во дворец. Найдя мальчика в сохранности, он тем не менее не успокоился. Уже и учитель-калека не вызывал у него доверия. У него было одно преимущество, по словам Тнефахта, мальчик беседовал с ним очень увлеченно и не желал расставаться даже на краткое время. Можно было хотя бы быть спокойным за то, что мальчик не сбежит за ограду дворца от скуки. Когда Мериптаху интересно, он с места не тронется. Усидчивость вдруг пришла на смену непоседливости. Слишком неожиданно. Значит, за самим этим говоруном нужен присмотр. Князь велел, чтобы при этой паре все время кто-нибудь находился рядом, даже тогда, когда сам правитель во дворце и не шествует никуда с очередной процессией. Не только Тнефахт, но и Хуфхор, Некфер и другие придворные чиновники должны были участвовать в этом. Даже Нахт, чуть не спаливший дворец во время последнего своего опыта. Бакенсети велел было забить лекаря палками за шарлатанство и едва не причиненный княжеской казне убыток, но вовремя вспомнил о летящем к нему папирусе с последним рецептом омоложения. Даже ради удовлетворения своей ярости он не мог отказаться от этого шанса.
Бакенсети сам лично следил за выполнением своего приказа. Он мог в любой момент появиться там, где скрывались от солнца Мериптах с учителем Ти. В первый из дней великого ожидания он шесть раз незаметно оказывался рядом с перемещающимся по дворцу и двору уроком.
Однажды застал спящим одного из ливийцев, назначенных для постоянной охраны. Его уволокли за ноги в сторону шорной мастерской, и оттуда долго потом слышались крики этого несчастного.
Хуфхор тоже попался. Он не спал, но был невнимателен. Он отошел от порученной ему пары слишком далеко и любезничал с девушкой из гардеробной княгини Аа-мес. Бакенсети собственноручно сорвал с него драгоценный нагрудник и разукрашенный парик – даже выполняя странный приказ князя, распорядитель трапез хотел в праздничный день выглядеть галантным красавцем. Князю же праздник был ненавистен. Во-первых, ему виделось в этом всеобщем беззаботном веселье надругательство над его тайной тоскливой мукой. Во-вторых, праздник, заводя массовое коловращение людей, создавал громадный беспорядок, лучшее прикрытие для исполнения необъявленных замыслов.
Распорядитель трапез после примерного наказания и пережитого ужаса проникся важностью своей роли, и на следующий день, когда обычные приятели Мериптаха – Бехезти, Рипу и Утмас – подобрались к нему осторожно и начали дразнить и приглашать шуточными жестами к своим обычным мальчишеским забавам, Хуфхор налетел на них с палкой и избил до крови.
Прошел первый день и за ним первая ночь. Целые процессии с факелами кружили вокруг дворца, отпугивая злоумышленников, которых, может быть, и не было поблизости.
Второй день тоже миновал, и вторая ночь благополучно сгорела так же, как и первая.
Весь третий день Бакенсети уже не мог ни лежать, ни сидеть, он его провел на ногах в непрерывном кружении по залам дворца и многочисленным дворам внутри главной ограды. Почти все время он краем глаза видел мальчика и однорукого и всякий раз убеждался, что рядом с ними кто-то из слуг внимательно бодрствует, не давая размориться на солнце и вооруженным охранникам. Но и это не могло полностью его успокоить. Не покидавшее ни на мгновение чувство опасности требовало от князя каких-то действий. И он звал к себе Нахта, если тот не был занят опекой Мериптаха, и издевался над его знахарской беспомощностью, и обещал скормить крокодилам, то есть оставить без загробной жизни, забывая, что по поверьям той страны, откуда прибыл лекарь, не эта казнь считается самой страшной. Он звал массажистов и уединялся с ними на недолгое время, но счастья не обретал, несмотря на все их усилия. Он требовал подать себе вина, но любые вина, и сладкие, и терпкие, и освежающе-кисловатые, одинаково горчили.
Несколько раз с непонятными намерениями он забредал на половину супруги, но не затевал ни скандала, ни дружеской беседы и уходил взбешенный, всякий раз видя загадочную красавицу Аа-мес в беззаботном расположении духа, под опекой своих парикмахерш и в окружении обнаженных флейтисток. Эти молоденькие негодяйки осторожно перешептывались за спиной раздраженного хозяина, выражая удивление – неужели же их божественная госпожа способна вызывать хоть какое-то неудовольствие? Некоторые доходили в своей смелости даже до намеков на то, что господин их не совсем в себе.
Утром четвертого дня, уже и в самом деле сходя с ума от нетерпения, он выслушал доклады Тнефахта, начальника стражи. Обойдя по периметру территорию, на которой закрылся от мира на дни всенародного празднества, он вдруг обнаружил, что ему опять нечего делать. Оставалось последнее – сесть и написать вопрошающее послание брату. Он уже не думал, что унизит себя этим. Для него важнее было разрубить удушающий душу узел. Перед тем как открыть чернильницу, князь решил проверить, чем занят мальчик.
Мериптах и Ти сидели на балконе, выходящем к западной стене, под надзором главного дворцового парикмахера и бессонного конвоя. Пожираемый своей подозрительностью, князь прокрался на цыпочках по прохладному коридору и, застыв у проема, ведущего на балкон, прислушался, почти припав ухом к занавеси. Он услыхал мерное гудение медлительных мух, ленивое, редкое похлопывание мухобойки парикмахера, а сквозь эти привычные слухи текучую, вкрадчивую речь однорукого учителя.
– Это было время, когда Ра только готовился к тому, чтобы отправиться в путешествие по небесам и по Царству Мертвых в Ладье Вечности. Мы уже близки к тому, чтобы приступить к этому рассказу, но сначала ты еще должен узнать о том, как богиня Маат создала времена года, разделив год на три равных части: время Разлива, время Всходов и время Урожая. Затем каждое время года было разбито на месяцы, а месяцы на сутки, по тридцать суток в каждом месяце. Каждые сутки поделили поровну дневное и ночное светило. Солнечный год, таким образом, был равен лунному. Маат назначила Луну заведовать этим порядком, но та не справилась с этим нехитрым делом.
– Знаю, знаю, – раздался голос Мериптаха. – Бог хитрости и мудрости Тот обманул ее с помощью всего лишь одной партии в шашки. Он выиграл у нее пять дней и добавил к солнечному году, поэтому они зовутся днями Тота и на них не распространяется проклятие Ра, в эти дни мы празднуем Новый год. Хочешь, я расскажу тебе, как это произошло?
Кривясь от нестерпимого отвращения, Бакенсети вышел на балкон из своей засады. Он всегда с глубочайшим презрением относился ко всем этим сказкам из жизни суетливых, непоследовательных, коварных египетских божков. Он не запрещал сыну интересоваться ими только потому, что знал – через самое короткое время тот отправится в Аварис, где узнает настоящую науку, не имеющую ничего общего с теми глупостями, которым старые дураки и однорукие уроды учат туповатую мемфисскую молодежь в «Доме жизни». Сейчас же обычное безразличие к египетскому образованию оставило князя. Виною тому было одно место в услышанном рассказе. А именно то, где указывалось на наивность Луны, не способной противостоять хитрости бога-павиана. Он выскочил на балкон и почти крикнул:
– Какая чушь, как можно с помощью шашек изменить мировой порядок!
Никто конечно же и не пробовал ему возражать. Все быстро и молча поднимались на ноги и вытягивали ладони вдоль бедер.
– Лунный год никогда не был равен солнечному. Лунный год всегда был длиною в триста пятьдесят пять дней, а солнечный в триста шестьдесят пять. Всегда! Никакой Тот здесь ни при чем!
Опять никто не обмолвился ни словом в ответ.
– Я всегда подозревал, что вас учат всякой чепухе в затхлой норе у хитрой твари Птахотепа. Но вас там учат и вещам вредным. Ты – учишь!
Острый палец князя проткнул жаркий воздух в направлении однорукого.
– Слышал я мало из того, что ты рассказывал моему сыну, но ты успел возмутить мое сердце.
Однорукий упал на колени так резко, что был слышен удар костей о камень.
Неприятная сцена была прервана появлением Тнефахта. И его сообщением, что во дворец прибыл Мегила.
Бакенсети как-то сразу опал жестами, тон речи его обмяк, в глазах вместо бешеной ярости появились тоска и облегчение.
Стоя в балконном проеме, «царский брат» отбрасывал на мозаичный пол длинную, разрастающуюся к плечам тень. Войдя в залу, Бакенсети увидел перед собою темного лежащего гиганта и не решился наступить ему на лицо или живот – приблизился к Мегиле по огибающей дуге. Тнефахт не понял поведения господина, но счел за лучшее проследовать по его следам.
Мегила был, как всегда, в простом кожаном мундире гиксосского сотника, без единого парадного украшения, в простых походных сандалиях. Когда он резко повернулся к Бакенсети, подошвы лязгнули по камню медными набойками. В этом движении было столько непререкаемости, что князь понял: ни оттянуть, ни увильнуть не удастся. Вот прямо сейчас, через несколько фраз, и решится вся его несчастная судьба, вырвут из жалких пальцев последнее сокровище. И он сам сделал шаг навстречу развязке.
– Ты пришел за мальчиком?
– Как мы и договаривались. Прошло три дня.
– Но… – начал Бакенсети, хотя не знал, чем продолжить, и был даже рад, когда «царский брат» прервал его:
– Нет. Не проси меня подождать еще два дня или день. Помни, ты заставляешь ждать не меня, но Апопа.
Тут князю показалось, что он нашел позицию для защиты.
– Не могу поверить, что величайшему из царей может быть известно о простом замызганном мальчишке с заднего двора этого старого дома.
– Ты должен отдать мне мальчика прямо сейчас, чтобы никто не мог обвинить тебя в том, что ты прячешь наследника знатнейшего египетского рода в своем запущенном саду, как обезьяну, с той целью, чтобы незаметно передать ее верховному жрецу Аменемхету, его дяде. Для целей неизвестных, а значит, вызывающих подозрение. Апоп, может быть, и не знает о Мериптахе, число его дел и забот неисчислимо. Но, говоря Апоп, я имел в виду – Аварис. Иногда они одно. Аварис же, как тебе известно, знает обо всем и ведет счет всему.
Бакенсети опустил голову. Медленно, чтобы это не было похоже на кивок. Найдись, найдись слово защищающее!
Помощь пришла с неожиданной стороны. В залу вбежал один из помощников Тнефахта, обычно шныряющий по городу ради полезного подслушивания и распускания нужных двору слухов. Его черная от пыли физиономия скалилась в неудержимой улыбке. Главный советник, извинившись, скользнул к нему, невзирая на всю свою грузность, с удивляющей быстротой. Они пошептались. Шпион растворился. Тнефахт, вернувшись на свое место, сообщил, что верховный жрец храма Амона-Ра в Фивах только что отбыл со всею своей свитой из Мемфиса в направлении Верхнего царства.
Новость так новость! Со всею свитой, значит, и с черным колдуном?! Почему?! Это значит, он отказался от мальчика? Но что теперь делать, на кого надеяться?! И мальчика, значит, можно не отдавать. Но для чего его тогда беречь? Или тут просто какая-то злая фиванская хитрость?!
Бакенсети трудно справлялся с этим обвалом обрывистых соображений, когда Мегила пришел к нему на помощь:
– У тебя медлительные шпионы, Тнефахт. Аменемхет вышел из границ города перед рассветом. Теперь он уже на ладье Амона, которую оставил у большого Львиного канала, когда добирался в Мемфис. Это в четверти дня пути отсюда. Можно считать, что он никуда и не уезжал. Он просто сменил место засады. И занял более удобную позицию для бегства с украденным мальчиком.
Бакенсети тяжело и длинно вздохнул.
– Да, – сказал «царский брат», – Мериптаха нужно увозить отсюда немедленно.
Князь понуро кивнул:
– Хорошо. Я сейчас приведу его сюда. Скажу напутственное слово и приведу.
Против такой отсрочки даже этот серолицый мучитель не сможет ничего возразить. Бакенсети развернулся и пошел через зал, попирая своею тенью тень Мегилы.
Но вдруг остановился.
Что-то непонятное творилось во дворце. Он весь внутри себя пришел в движение: топот ног, падающие подносы, перешептывания и крики, звуки, которым невозможно найти объяснения на слух. Такое впечатление, что какое-то чудище ворвалось во дворец и теперь носится сразу по всем коридорам.
Тнефахт с изменившимся лицом неловкой тенью промелькнул мимо хозяина, в направлении паники. Бакенсети, за неимением привычного советчика, повернулся к Мегиле и вздрогнул. Не было перед ним вытянутой серой физиономии. «Царский брат» был красен, и глаза смотрели как бы в разные стороны.
О том, что происходит нечто небывалое, догадался и Мериптах. Из-под навеса, сооруженного на крыше дворца, дабы занятия в этом наиболее безопасном месте можно было проводить круглые сутки, исчез Хуфхор. Царедворцы – особая порода людей, они обладают самым тонким слухом. Учитель и ученик еще только вертели головами, стараясь понять, что за непонятные звуки доносятся с нижних этажей дворца, а он уже сообразил, что ему делать и где следует находиться.
Мериптах и Ти тоже направились к отверстию в крыше, откуда валил смущающий шум, но ливийцы не пустили их. Что им оставалось? Они стали бродить по обширной крыше, смотреть через ограждение вниз, стараясь по характеру суеты понять причину всеобщего и внезапного беспокойства.
Когда они оказались у западной стороны крыши, Ти вдруг тронул за плечо мальчика, свешивавшегося через ограждение.
– Посмотри, Мериптах.
Палец учителя указывал в сторону хорошо знакомой мальчику дамбы, где он всего несколько дней назад молил богов о ниспослании разлива. Но теперь она возвышалась не над цепочкою зловонных луж. Совсем немного прибывшая за ночь вода соединила их в сплошную поверхность. Дамба превратилась в узкое лезвие суши, устремленное поперек речного русла. На острие этого лезвия был нанизан огромный корабль, с золотыми изваяниями на носу и на корме, с белым шатром в центре, с распростертым поперек палубы прямоугольным разрисованным парусом и целой толпою человеческих фигурок, суетящихся на борту и на дамбе. С борта величественно и уверенно съезжали широкие мостки с перилами. Съехали. И тут же в верхней части их показались огромные носилки с высоким креслом в центре. Носилки плыли вниз по рукам людей, составивших две шеренги вдоль мостков. В кресле сидел человек в драгоценном облачении. Он был так украшен, что его сияние было заметно и на расстоянии в три сотни шагов. Как будто в кресле сидел не человек, а золотой слиток.
– Это верховный жрец Аменемхет? – осторожно спросил Мериптах.
Сооружение с креслом посередине медленно двинулось вдоль по дамбе, таща за золотой головою все удлиняющееся пестрое тело, составленное вперемежку из белых египетских набедренников и темных гиксосских накидок. Такое было впечатление, что яркая гусеница ползет по темному стеклу.
– Нет, это не Аменемхет, – сказал задумчиво Ти. – Его ладья выглядит не так.
– А кто это?
Глаза учителя потемнели, он опять вцепился одинокой рукою в бороду и прошептал с непонятным выражением:
– Прямо, Ладья Вечности.
Мериптах услышал и поинтересовался, что за ладья, в «Доме жизни» им не рассказывали о такой.
– Не может быть! – вскинулся Ти. – Ты знаешь все истории, и о том, как был сотворен мир, и о том, как Тефнут сбежала в нубийскую пустыню, и сказание об истреблении людей, и о рождении Озириса, и о странствованиях Изиды…
Мериптах, не отрываясь, смотрел в сторону медленно движущейся процессии, он и сам знал, что знает все то, о чем бубнит учитель.
– Но тебе ничего не известно о том, как Ра путешествовал на Ладье Вечности!
– Ничего, – сказал мальчик, удивляясь тому, что учитель так удивляется этому сообщению.
– Я расскажу тебе! – воскликнул Ти, явно воспламененный некой, только что явившейся мыслью.
Мериптах пожал плечами. Ему было сейчас не до рассказов, происходящее на дамбе было намного интереснее, но и обижать учителя пренебрежением он не хотел. Пусть говорит, все равно охрана не разрешает бежать туда, навстречу сияющему гостю.
– Так вот, ты отлично помнишь, что, переселившись на небо, великий Ра вместе со своей божественной свитой занялся тем, что стал перевозить солнечный диск в огромной и неописуемо прекрасной Ладье.
– Такой, как эта?
– Может быть, может быть. Днем Ладья Вечности плыла по небесному Нилу с востока на запад, и на земле было светло, а ночью она плыла через Дуат, и лучи, посылаемые золотым диском, согревали мумии в вечных неограбленных гробницах. Там, далеко в восточных скалах, есть пещера, через которую Ладья выплывает из подземного мира на небосвод. Вот она показывается, и все на ее борту на своих местах. Ра в шатре, на золотом троне, у правого колена бог Тот на камышовой циновке с папирусом и тростниковой палочкой в руке. У левого колена сын Ра – Гор Бехдетский, вооруженный копьем. На носу стоят, гордо вскинув головы, Маат и Хатхор. В головном уборе Маат перо – символ справедливости, она следит за порядком в плавании. Хатхор, завидев на пути корабля врагов, истребляет их огнем своего урея.
Они не зря все время настороже, ибо у Ладьи множество врагов. У самого выхода из восточной пещеры на нее набрасываются толпы крокодилов, бегемотов и ядовитых змей. Они вгрызаются в дерево и стремятся опрокинуть божественное судно. Самый страшный из крокодилов…
– Себек? – тихо пробормотал Мериптах.
– …уже готов был проглотить солнечный диск, но Гор Бехдетский пронзил его своим копьем. Истекая кровью, ползучие твари прячутся в нильских водах. Небо Египта вновь чисто. Ладья спокойно добралась до вершины неба и начала опускаться туда, где показались очертания западных гор. Мир дня остался у нее за кормой. Города и пашни, стада и храмы. За кормою остался и священный Нил, под днищем Ладьи безводная, смертоносная пустыня. Священные горные павианы при появлении Ладьи запели приветственный гимн.
Учитель Ти говорил быстро, словно боясь не успеть до какого-то одному ему известного срока, и говорил громче, чем обычно, и в самое ухо. Кроме того, время от времени встряхивал мальчика за плечо, стараясь переманить его внимание от процессии к своему рассказу. Ему было важно, очень важно знать, что тот его слышит.
– И вот третьи ворота позади. Ладья Вечности плывет мимо гробниц и захоронений. Солнце освещает богатые залы вельмож, украшенные прекрасными картинами, каменные саркофаги и статуи богов, что хранят сон мумий. И погребениям бедняков и нищих тоже достаются драгоценные лучи. Оживленные сиянием солнца, мертвецы встают и, воздевая руки, движутся навстречу Ладье и поют.
– Мерипта-ах!
Мальчик вздрогнул, не понимая, что это, а потом понял и мгновенно обернулся. Виде́ние, явившееся через дыру в крыше, заставило его забыть о фантастической процессии там, на дамбе, не говоря уж о бормотании Ти. Княгиня Аа-мес, возникшая на крыше во всем блеске своей загадочной, молчаливой красоты, призывно улыбалась ему, протягивая в его сторону руки. Мальчик ослеп от радости – воистину, сегодня день великих и радостных неожиданностей – и кинулся к прекрасной своей матушке, чтобы обнять ее и прижаться к ее груди. Он почему-то был уверен, что сейчас она, несмотря на всю свою сдержанность, позволит ему это.
Она позволила.
Они обнялись.
На глазах растерянного учителя и отвернувшихся в испуге охранников.
Продолжая обнимать одной рукой загорелую до черноты шею мальчика, другой поглаживая по вшивой голове, она повела его за собою, к лестнице, собираясь вместе с ним спуститься вниз.
В маленькой комнатке, о существовании которой Мериптах, несмотря на всю свою пронырливость и исследовательский дух, даже не подозревал, его подвели к небольшому квадратному и мелкому – по щиколотки – бассейну. Поверхность воды в нем была усыпана лепестками, и вокруг распространялся теплый, влажный, чуть дурманящий аромат.
Бесте и Азиме разжали свои твердые, руководящие руки, но лишь секунду Мериптах чувствовал себя свободным. Откуда-то появились, может, сгустившись из перенасыщенного ароматами воздуха, четыре абсолютно голые девушки и начали его раздевать, и сделали эту работу быстро. Весь гардероб – набедренная повязка и пара фаянсовых амулетов на шее. Когда и это было удалено, целая стая быстрых пальчиков стала подталкивать его к усыпанной лепестками воде. Мериптах шагнул вперед, и первым испытанным ощущением было теплое блаженство, обувшее подошвы. Он не мог бы вспомнить, когда принимал омовение такою ласковой водой.
А девушки уже тем временем приступили к нему, очень быстро и с огромной ловкостью поднимая ковшиками своих ладоней воду и поливая его голову, плечи, спину, живот. Рядом с бассейном на широкой кипарисовой подставке стояла целая толпа флаконов, шкатулок, кувшинчиков. Один за другим они взлетали над головою Мериптаха и плечами, опрокидывались, окатывая растворами, названия которых он не знал. Его голова превратилась в ком мыльной пены с сильным запахом сандалового масла, столь хорошо отпугивающего клопов и вшей. Глаза пришлось закрыть, и теперь он не видел, что с ним делают. Он не успевал следить за прикосновениями похрипывающих от напряжения девушек, и смысл не всех этих прикосновений был ему понятен. Они его мяли, щипали, растирали, похлопывали, царапали, терли пятки чем-то шершавым. Они работали не только пальцами, но и мочалками, щипчиками, скребками. Прошептав на ухо, чтобы он не шевелился, прошлись бритвою по вискам и по шее, убирая мальчишеский пух. Стремительно, в три-четыре движения выбрили подмышки. Почему-то ему казалось, что они особо отнесутся к родимому пятну на ягодице, но нет. Когда ласково-деловитая пятерка пальчиков подобралась к мошонке, стерженек его жизни испуганно ожил и отвердел. Одновременно началась с помощью смоляной клизмы, наполненной очистительным маслом, разработка его заднего устья. За недолгое очень время Мериптах, кусая губы (не от стыда, но от какой-то физической неловкости), дважды обжигающе выстреливал из острия своих чресел. Драгоценные капли достались в разных долях трем работницам, и они позволили себе кратко повеселиться, размазывая по щекам и шеям подарки наследника.
Этим необычным омовением все не закончилось. Были еще густые гребни для окончательного вычесывания волос, были кисточки с золото-коричневой краской для придания формы глазам, был, наконец, первый в жизни парик, на диво подошедший по размеру, из лоснящегося, лакового волоса, с керамической пирамидкой ароматического масла на макушке, а также богатый нагрудник и две дюжины браслетов, золоченые ремни на сандалиях.
И вот сын появляется перед своей матерью. Они смотрят друг на друга, и невозможно определить, кто из них прекраснее.
Мериптах, наверное, удивился бы, если б узнал, что в то время, когда он претерпевал это невообразимое обихаживание, его отец, князь Бакенсети, на своей половине занимался тем же самым. По своей воле. И под собственным же командованием. Громко кричал на слуг и раздавал затрещины.
– Мы успеем, господин, успеем, – успокаивал его Тнефахт. – Процессия повернула у стен дворца и теперь пойдет вокруг, вдоль внешней стены и через центр города. Кроме того, будет еще и обязательная казнь, у меня всегда наготове пара подходящих преступников, один брадобрей и его ученик.
Лежащего на каменной скамье князя окатывали водой из кожаных ведер. Он зажмуривался и спрашивал:
– Как ты думаешь, почему он приехал? Он снова хочет видеть меня?
Главный советник скреб пальцами пухлую щеку.
– Конечно. Вы ведь не смотрели друг на друга уже больше трех месяцев. С той поездки в столицу.
Бакенсети счастливо отфыркивался.
– Он снова хочет видеть меня. Хо-очет. Все-таки то счастливое былое не может исчезнуть бесследно, просто оттого, что я сделался теперь не так молод, как прежде, правда?
– Разумеется, господин.
– Но, может быть, тут какая-то другая причина? На меня донесли, оклеветали… Не из-за смерти ли Гиста он здесь?
– Нет. Думаю, известие об этой смерти только сегодня утром пришло в Аварис, а ведь надо еще собраться, доплыть. Тут другая причина.
– Да, другая. Соскучился. Мы плохо расстались в последний раз. Он тоже страдал. И решил меня удивить. Он любит удивлять.
Уже когда устанавливали на голове и украшали соответствующим образом парадный парик, князь сказал своему помощнику, понизив голос и глядя внимательно в глаза:
– И надеюсь, ты не забыл о главном. У тебя все готово?
Тнефахт поклонился с улыбкой, показывая, что он знает свое дело, и для ситуаций, подобных сегодняшней, у него всегда что-нибудь припасено.
– Это легко будет выдать за несчастный случай, господин.
Князь встал:
– Где Мериптах?
Этот же вопрос, но уже самым свирепым тоном был повторен на крыше дворца дрожащему начальнику ливийской охраны и учителю Ти.
– Госпожа Аа-мес забрала его.
Лицо Бакенсети изменилось, нижняя челюсть поехала влево, глаза яростно округлились. На краткое время он даже остолбенел.
Отсюда сверху уже не было видно процессии, теперь ее можно было только слышать. Барабанный грохот и волны многочеловеческого шума доносились из-за стен и садов большого центрального квартала, где располагались дома мемфисской знати. Голова процессии была в этот момент на максимальном удалении от ворот дворца, теперь эта громадная змея начнет подползать.
Вбегая на женскую половину, феерически разодетый и взбешенный князь держал руку на рукояти меча.
– Где Мериптах?! – заорал он, крутясь на месте и ища взглядом сына среди многочисленных служанок.
Он не сразу понял, что этот юный кавалер у кресла жены и есть разыскиваемый мальчишка. Сначала к нему вернулся дар соображения, он опознал в юном щеголе сына, но еще довольно долгое время не мог пользоваться даром речи. Только какие-то скрипы и сипения выходили из его горла. Этим воспользовалась госпожа Аа-мес и быстрыми словами объяснила мужу, что конечно же вымыть и приодеть сына велела она.
С одной лишь только целью – помочь мужу в это переполненное заботами утро. Сам он наверняка забыл бы отдать такое приказание, и мальчику пришлось бы предстать перед таким высоким гостем в старом набедреннике и с грязными ногтями.
Князь Бакенсети сжал кулаки и сделал несколько тяжелых шагов в сторону супруги, отчего по комнате распространилось удивленное жужжание служанок. Владетель Мемфиса остановился и закрыл глаза, как бы загораживаясь от ненавистного зрелища.
– Иди за мною, Мериптах.
Мальчик бросил отчаянный взгляд в сторону матери, но она в этот момент смотрела на мужа. Спокойно и презрительно. Она не подала сыну никакого сигнала, но он все же остался на месте, подле ее кресла.
Бакенсети сделал еще несколько шагов вперед, протянул руку и сорвал с мальчика парик и следующим движением драгоценный нагрудник. Скрепляющие нити лопнули, и лазуритовые осколки полетели на пол. Но странным образом, лишившись украшений, мальчик сделался еще привлекательнее. Накладная красота лишь придавливала естественное обаяние, подсвеченное в этот момент героическим испугом. Князь не мог этого не заметить.
– Иди за мною, Мериптах! – приказал еще раз отец, и таким тоном, что не оставлял места ни для каких сомнений относительно того, следует ли это приказание выполнять.
Мериптах все же бросил еще один взгляд в сторону матушки и, если бы она дала ему отчетливый сигнал – не уходи, он бы нашел в себе мужество воспротивиться даже такому отцовскому тону. Сигнала он не получил и двинулся вслед за отцом, хрустнув подошвами по рассыпанным украшениям.
Оказавшись на отцовской половине, в обществе отца и Тнефахта, Мериптах с удивлением и каким-то даже ужасом вспоминал о том мгновении непонятного своеволия, что посетило его на половине матушки. Было ли это? Как будто перелетел из одного мира в другой.
Бакенсети тупо смотрел на сына круглыми глазами, находясь в состоянии оцепенения. Он так яростно притащил его сюда, но что с ним делать, кажется, не представлял совершенно. И был в ужасе от этого. Он только повторял раз за разом:
– Теперь я понял, теперь-то я все понял. – Бросил отчаянный взгляд на визиря. – Что нам делать?! Что нам делать, скажи!
Толстяк чуть развел пухлые кисти и вкрадчиво сказал:
– Что и было задумано, господин. От того, что его переодели, ничего не изменилось.
Бакенсети страшно скривился, закрыл глаза, как будто переживая неприятное известие. Ему нужно было принимать новое решение на месте уже принятого.
– Ты думаешь, это возможно теперь? Что она…
Толстяк однозначно кивнул:
– Но для чего?! Ведь ни в чем, никаких препятствий… И такое коварство! Впрочем… – Князь даже тихо помычал, преодолевая приступ невидимой муки. – Но тогда того, что мы предусмотрели, мало.
Визирь мрачно кивнул:
– Я понимаю, господин.
– Конечно, только в крайнем случае. В самом крайнем! – сипло выкрикнул Бакенсети и, повернувшись к мальчику, произнес: – Если бы ты знал, Мериптах, как я хочу ошибиться. Если б ты знал.
Тнефахт подошел к окну, выглянул и сказал:
– Ливийцы уже очистили площадь перед воротами. Надо готовить парадный выход.
Тут на Бакенсети напало что-то вроде приступа удушья, он стал расчесывать шею и откашливаться. Тнефахт жевал нижнюю губу и прислушивался к доносящимся в залу звукам.
– А кто это к нам приплыл на Ладье Вечности, сам Ра? – спросил вдруг Мериптах.
Князь и главный советник замерли, переглядываясь.
– Нет, сынок, это не Ра, это сам Апоп, – необычайно мягким голосом проговорил Бакенсети. – И теперь слушай меня внимательно.
Мериптах и учитель сидели на земле в маленьком дворике, похожем на колодец. Из дна колодца росли две чахлые дум-пальмы, дававшие редкую тень. Дворик этот был на территории дворца Тнефахта, специально построенного почти стена к стене с княжеским дворцом. Из этого укромного места было два выхода: один – подземный ход, ведущий неизвестно куда, закрытый грубой дерюгой; второй – тропинка, уходящая в сад Тнефахта мимо заброшенного амбара. По этой тропинке они сюда с учителем и доставлены были задыхающимся толстяком.
Это внезапное путешествие весьма впечатлило мальчика. Мериптах считал, что он досконально осведомлен об устройстве отцовского дома и окрестностей, но оказалось, что он знает намного меньше, чем думал и мог вообразить. Под землею меж дворцами князя и визиря, оказывается, расположен целый лабиринт подземных нор, прорытых еще, наверное, в незапамятные времена. Нет, не нор, а настоящих подземных улиц, с высокими потолками и светильниками на поворотах.
Они, понятно, необходимы для повседневного тайного сношения меж первым мужем страны и первым его слугой. Народу незачем глазеть, как главный советник правителя таскается от ворот к воротам, незачем возбуждать глупое любопытство и нелепые толки в городе.
Из покоев Бакенсети под землю, из-под земли в покои Тнефахта, оттуда в сад, по тропинке через него в глухой угол сада между стеной и заброшенным амбаром – таким был маршрут путешествия.
Выбраться из этого дворика, упираясь одной ногой в стену, другой в пальму, было бы нетрудно. Правда, после того, что мальчик услышал от отца перед перемещением в это укрытие, у него и малой мысли не могло возникнуть о шаловливом побеге.
Он сидел, прижавшись спиной к стене и обхватив руками колени, и думал о том, что только что услышал от отца. Ни заброшенный амбар, ни потеря такой дорогой игрушки, как собственный подземный ход, не волновали его.
Учитель был куда деятельнее. Он пристроил кожаный мешок со своим скарбом между стволами пальм. Заглянул в подземный ход, подняв рогожу, и ничего не увидел, кроме глухой темноты. Обследовал он и второй выход. Амбар показался ему странным, вообще-то в таких местах амбары не ставят или, по крайней мере, не отгораживают глухой стеной от остального двора. В общем, вел он себя как человек, старательно ищущий способ, как бы убраться из того места, в которое помещен.
Мериптах наблюдал за ним невольно, но не пытался понять, что он делает и чего хочет. Слишком ошеломляющим было сделанное ему отцом сообщение. К нему надо было как-то привыкнуть.
Наконец Ти утомился и тоже присел, вытирая рукою обильно потеющий лоб. Было очень жарко, солнце уже взгромоздилось почти на вершину неба и палило оттуда, пробивая насквозь неплотную пальмовую защиту над головами сидящих.
Через высокую стену перекатилась легкая, почти нереальная волна отдаленного барабанного громыхания. Процессия Апопа, надо понимать, вывернула из-за угла главного арсенала и теперь по парадной аллее Мемфиса двинется к княжескому дворцу. Учитель покосился на мальчика, поднял глаза на верхний край кирпичной стены, снова вытер пот.
– Послушай, Мериптах, все равно нечем заняться, давай я доскажу тебе ту историю, что уже дважды начинал сегодня.
Мальчик медленно повернул голову в его сторону, не понимая, что такое, какая еще история?
Но учитель уже, видимо, сверился с каким-то своим замыслом и решил, что пришло самое время рассказывать истории.
– Нас прервали в том месте, где мы увидели множество мертвецов, восставших из погребений и с пением гимна приблизившихся к Ладье Вечности.
Мериптах нетерпеливо и недовольно махнул рукой. О суде ли Озириса было ему не знать, лучшему ученику «Дома жизни».
Лицо Ти оживилось, его обрадовало то, что ученик все же слушает его.
Передовая часть толпы, сопровождающая носилки Апопа, подкатилась к стене, к которой одним боком примыкал пленивший ученика и учителя жаркий дворик. Это были в основном пьяноватая беднота и чернокожие бездельники, спешащие прежде специальных глашатаев объявить городу, что приближается, вот уже показалась, вот она сияет, и громоблистает процессия фараона.
Ненавидимый большей частью населения на расстоянии как варвар-поработитель, азиат и нечистый, Апоп был восторженно принимаем сегодня, в момент своего неожиданного, столь лестного для сердец жителей старой столицы, появления.
Снизошел!
Осчастливил!
«Божественный», «благодетель», «хранитель», «дарующий», «повелитель Верхнего и Нижнего» – пена, состоящая из этих словесных обрывков, хлестала в стену колодца с двумя пальмами, смешиваясь с белой пылью, поднятой экстатически бьющими в землю пятками, она вставала выше стен и становилась как бы видимой.
Сквозь широкие, объемные гулы праздничных барабанов начала проступать дробь более мелких ударов – стук конских копыт. Всадники шаззу въезжали на площадь, раздвигая по сторонам радостно беснующуюся людскую массу. Шеренги черных кожаных фигур на понурых, влажных от жары лошадях. Мериптах наблюдал сцены показательных казней по несколько раз в год, и теперь, хотя он и не мог видеть ничего, он все видел отлично.
Вот выбегают глашатаи – Мериптах отчетливо представлял, как их стройный, совместный крик раздвигает шум толпы, так же как всадники перед этим раздвинули саму толпу.
«О, Апоп! Апоп! Апоп! Апоп! Апоп!»
По бокам этого громогласного причитания начинает вздыматься и закипать звучное нетерпение толпы. Руки взлетели остриями ладоней вверх, кто-то приплясывал в сумасшедшем темпе, как будто стараясь взбежать вверх по воздуху. Самые впечатлительные падали на колени и старались разорвать себе рты, вставив пальцы в рот. Лопнул барабан, раскроенный обезумевшей колотушкой. Общий грохот хромал всего несколько ударов, и ряды звуков снова сомкнулись.
В этот именно момент выплыли в центр площади носилки фараона, и шум, стоящий за стеной, перестал делиться на отдельные звуки, сам сделавшись непроницаемой стеной.
В этом месте всегда показывают народу преступников.
Два молчаливых и как бы даже безучастных азиата, привычно, по-кавалерийски, покачиваясь на каждом шаге, вытащили на всеобщее обозрение толстого, голого, безумно выпучившего глаза мужчину, со сломанным, распухшим носом, с синяками по всему колыхающемуся телу, с распяленным для бессмысленных оправданий ртом, и бросили в пыль. К нему, жалко лежащему, с жалко выставленными на всеобщее обозрение половыми органами, подвели невысокого юношу с прижатыми к животу руками и остановившимся взглядом. Ему показали на лежащего. Мужчина жутко заныл, обнажая верхнюю челюсть с двумя длинными, черными зубами, и попытался поднять кривую руку. «Это он?» – спросил старший глашатай. Юноша торопливо кивнул. Толпа взвыла. Юношу тут же запихнули в щель меж кожаными воинами.
Трудно даже вообразить, сколь ненавистно мужеложство сердцу настоящего египтянина. В толпе криков невозможно было различить звуки, с которыми булыжники и куски кирпичей месили тело жирного преступника.
Мериптах побледнел и резко повернулся к учителю, мучительно сглатывавшему слюну после соревнования голосом с мощью наружного шума.
– За мной приходил Себек, теперь за мной пришел Апоп, – тихо, рассудительно сказал Мериптах, глядя в стену мимо учителя.
Тот дернулся от радости. Бороденка его затряслась, глаза предприимчиво забегали.
– Да, да, мальчик, за тобой. Хорошо, что ты это понял, что сразу понял. Он ужасен. От вас в «Доме жизни» специально скрывали эту историю, про змея. Эта ничтожная жаба Птахотеп боялся, что до ушей Апопа дойдет, о чем говорят в «Доме жизни» в храме Птаха.
Мальчик потрясенно поглядел на учителя. Ему было непонятно, как служитель Птаха может говорить такие слова в адрес верховного жреца своего бога. Параллельно у него в голове развивалась и другая мысль.
– Батюшка сказал, что мне нужно спрятаться, потому что…
Ти возмущенно застучал единственной ладонью по глиняному полу:
– Тебе не прятаться надо, Мериптах, а бежать. Я помогу тебе. Здесь в Мемфисе тебя никто не защитит. Апоп ужасен и всемогущ. Только вся сила Ра, вместе с силой прочих богов, способна ему противостоять.
Мериптах медленно покачал головой:
– Батюшка велел мне сидеть здесь, и я буду сидеть здесь. Он лучше знает, он князь, он мой отец. Он все предусмотрел.
– Он не князь перед лицом Апопа, но пыль! Если змей скажет: приведите Мериптаха, тебя приведут.
Мальчик вздохнул:
– Если за мною придет батюшка, я пойду с ним. Он сказал, что идти я могу только с ним, приказание ни с кем не может быть передано. Он не может пожелать для меня плохого. Куда бы он меня ни повел, я пойду с ним.
Жестоко расчесывая себе живот – его мутило от нелепости этого упорства, – учитель шипел не хуже какой-нибудь змеи:
– Сам князь Бакенсети не явится за тобою. Как ты себе это представляешь? Он бросит своего гостя фараона, возлюбленного своего царя Авариса, полезет в подземный ход, потом станет бродить по саду визиря?!
– Если придут за мною чужие люди, я убегу отсюда дальше и спрячусь вон в том амбаре.
Учитель вскочил и отчаянно обнял пальму.
– Какой амбар?! От кого может защитить амбар, тебя найдут там сразу же. От змея амбар не спасет! Тебе надо бежать! Я тебе помогу, ты мой ученик, я успел привязаться к тебе, мне не хочется, чтобы с тобой произошло что-нибудь ужасное. Когда змей уплывет из Мемфиса, ты вернешься к своему отцу, и он будет благодарен мне за твое спасение.
Ти говорил, говорил, кружил по дворику, размахивая рукой целой и обрубком руки. Говорил все более страстно и убедительно, но мальчик его не слышал. Тупо смотрел перед собой, не шевелясь, как будто из страха потерять при неосторожном движении собранную в кулак уверенность в правильности того, что он делает.
Пыль, поднятая бешеной, но справедливой казнью там, за стеною, теперь замедленным белым дождем бесшумно рушилась на странную эту сцену. Мечущийся Ти вдруг замер, поднял голову, прищурился и начал жутко перхать, так, словно в горло ему запихнули целую горсть песка.
– Ты прав, Мериптах, прав.
Мальчик недоверчиво поднял на него глаза.
– Надо выполнять волю отца. Сиди и жди, я буду сидеть рядом с тобой, я твой учитель, я… – И он снова закашлялся. Поднял с земли свой мешок, схватил зубами за конец веревки, которой тот был завязан, рукою рванул за другой конец. Из мешка вывалились тыквенная баклажка для воды, нож, несколько медных дебенов, каменная миска для похлебки – весь скарб учителя мудрости. Ти поднял сухую тыкву, вытащил зубами деревянную пробку и поднес баклажку к губам. Отпив порядочно, судя по жадному движению кадыка, он продолжил:
– Да, да, Мериптах, мы останемся здесь. Будем сидеть, сколько надо. На вот, глотни. Это специальное питье, я всегда ношу его с собой.
Мальчик осторожно взял в руки тыкву. Облизал сухие губы. Пить ему хотелось очень. В обычное время, шныряя по двору, он по десять раз за день заглядывал под пальмовые навесы, что возле кухни, и выдувал по целому кувшину охлажденного молока или колодезной воды. Сегодня все утро ему было не до питья и он много скопил жажды. Мальчик благодарно отхлебнул учительского напитка. Он был теплый, пахучий, вязковатый, ничуть не похожий ни на молоко, ни на пиво. Он почти не освежал рот, приходилось отхлебывать и отхлебывать. Пока на дне не заплескались мелкие остатки. Мальчик с виноватой улыбкой вернул учителю почти пустую тыквенную флягу. Тот поощрительно похлопал его по плечу и сел рядом.
– Будем ждать, будем ждать, Мериптах, что нам остается, если таков приказ твоего отца. Отца надо слушаться беспрекословно, это величайшая добродетель настоящего египетского дома. Ты египетский почтительный сын, ты почитаешь отца, хотя он и служит нечистому варвару.
– Мерипта-ах!
Мальчик открыл глаза, закрытые тихой, убаюкивающей речью учителя.
– Мерипта-ах!
Голос был незнакомый, и главное, было непонятно, откуда он идет. Мальчик вертел головой, вертел головой учитель. Первым сообразил ученик – рогожа! Его имя произносит глухим голосом рогожа, закрывающая вход в подземный лаз. Мальчик стремительно подполз на четвереньках к этой рогоже и отвел в сторону. И увидел не глухую темноту, но призрачно освещенную желтоватым светом масляного светильника трубу с неровными стенами. И в конце этой норы он увидел отца. Князь Бакенсети заглядывал в трубу с той стороны и подзывал к себе сына мановением руки.
– Мерипта-ах! – донесся странный, сильно искаженный подземным эхом голос. – Иди ко мне, Мериптах!
Не раздумывая ни мгновения, мальчик, как был на четвереньках, так и кинулся на этот зов. Но почувствовал, что его держат за ногу. Учитель отчаянно вцепился единственной рукою в лодыжку ученика, шипя при этом:
– Не надо, не надо, Мериптах!
Мальчик дернул ногу, калека держал крепко, дернул еще раз и опять не вырвался. Учитель вцепился так, словно удерживал самое важное в своей жизни. Сипел, ныл, скрипел зубами. Мальчик рвался к отцу, обдирая колени о сухую, жесткую землю. Так продолжалось до тех пор, пока свет на том конце лаза не погас. Князь Бакенсети исчез. Но произнесенный приказ остался светить на том конце черной трубы. Ужас охватил мальчика, получалось, что он не выполнил его, слабый, глупый, недостойный Мериптах! Сила этого ужаса была такой, что нога вырвалась из цепких пальцев урода учителя, и княжеский сын спешно помчался на четвереньках в темноту подземного хода.
Апоп явился в Мемфис внезапно. К его встрече ничего не было и не могло быть готово. Городской народ был уже изрядно утомлен трехдневным празднованием Нового года, но за те два часа, что описывалась золочеными носилками столичного гостя большая петля от пристани до ворот княжеского дворца, город очнулся и закипел. Минуя квартал за кварталом, процессия нанизывала на себя все новые толпы радостно безумствующих людей. Увидеть собственными глазами фараона, пусть даже такого нелюбимого, это редкостная радость, не всякому египтянину выпадающая за всю его жизнь.
Многочисленная охрана царя, даже с помощью двух сотен гиксосских всадников местного гарнизона, не без труда поддерживала порядок во время пышного и звучного шествия. Апоп не спешил, давая правителю время хоть как-то подготовиться к встрече и наслаждаясь зрелищем народного восторга. Он растягивал время движения, как будто чувства народа были лакомы для него. Высшей точкой этого утра была казнь отвратного мужеложника, после этого царь Авариса, будь он настоящим змеем в четыреста пятьдесят локтей длиною, мог бы беспрепятственно пожирать восторженных подданных, и они считали бы себя осчастливленными.
Визит фараона в любой из подвластных ему номов был не только очень важным и радостным событием, но и детально разработанной церемониальной процедурой. За многие недели начиналось составление малого и большого списков. В малый вносили имена тех, кого следовало пригласить к парадной трапезе во дворце номарха – высшие сановники, верховные жрецы особо почитаемых местных божеств, правители городов. В большом значились гости, допущенные лишь к лицезрению верховного правителя с площади перед дворцом. Даже просто попасть на эту площадь считалось высочайшим почетом. Богатые торговцы, старшие писцы, жрецы и пророки мелких святилищ, деревенские старейшины и прочие достоважные люди специально готовились к этому дню, выправляя наряды и копя подношения. Фараон обращался к своим лучшим подданным с надлежащими словами и раздавал подарки строго в соответствии с заслугами каждого из приглашенных. Эта встреча становилась потом на годы главной темой разговоров в их домах.
Теперь этот благородный порядок был сломан. Вслед за носилками фараона на княжеский двор, продавив своею радующейся силой линию ливийской охраны, влилась простолюдная пестрая масса. Только на нижней ступени парадного крыльца удалось поставить предел силе народной любви к своему фараону. Гиксосские конники спешились и выставили плотную кожаную стену, в три шеренги глубиной, подкрепив оплошавшую ливийскую охрану. Медленно, почти незаметно, продвигаясь с каждым шагом на полступни, стена стала отодвигать толпу от крыльца.
Под давлением двух сил: одна – это собственная инерция толпы, другая – напор трехслойного азиатского поршня, человеческая масса начала сдавливаться, отчего совокупный ее шум становился все сильнее.
В тот момент, когда Мериптах вынырнул из подземного хода, отряхивая с себя труху гнилых пальмовых листьев и с удивлением оглядываясь – где оказался, гул на той, парадной стороне дворца стал просто угрожающим. Но мальчик первым делом обратил внимание на то, что не видит перед собою того, кто его звал. Отец, видимо, отдав ему приказание, поспешил навстречу гостю, не имея возможности ждать, пока его сын освободится от однорукого учителя. После этого Мериптах с удивлением осознал, где находится. На свалке. Получалось так, что он попал во двор отцовского дома по своему собственному подземному ходу. Значит, батюшка тоже знал о нем. Почему-то этот факт добавил ему сыновнего энтузиазма.
Тут, на свалке, среди трухи, вони и мух его уже поджидали. Бесте и Азиме. Что они могли тут делать?! Все это было слишком несообразно, нелепо, но времени на вопросы никто не давал.
– Скорее, Мериптах, князь ждет, – сурово сказала Бесте, не дожидаясь, пока мальчик откроет рот. Тот все же позволил себе оглянуться. Да, на свалке никого не было, и поблизости тоже, движение просматривалось только у яростно дымящих кухонь. Повара, как бы им ни хотелось вместе со всеми бежать смотреть на фараона, не могли оставить своего поста.
– Скорее, красавчик, скорее! – Бесте взяла мальчика за предплечье, Азиме взяла за другое, и они повлекли его за собой, попутно обирая с него соломинки и пушинки. Повлекли совсем не в том направлении, в котором он ожидал. Не по короткому пути к задним входам во дворец – там толпилось с полдюжины стражников, – а в сторону «Дома женщин».
Странно, что выполнение своего приказа отец поручил этим двум важным азиаткам с матушкиной половины, только и успел подумать мальчик, как уже оказался у запертых деревянных дверей, за которые ему прежде не удавалось проникнуть. На этот раз двери эти распахнулись сами собой, приоткрывая прохладный полумрак невысокого коридора. Внутри не было никого, кроме статуй Изиды и Хатхор. В тот самый момент, когда Мериптах, настойчиво увлекаемый двумя женщинами, входил внутрь, сзади, на той стороне дворца, вдруг наступила полнейшая тишина, как будто волны шума были приглажены одной огромной властной рукой.
Фараон вышел на балкон второго этажа.
Далеко в глубь «Дома женщин» уходить не пришлось. Пройдя шагов пятнадцать, Бесте повернула налево, потом еще раз налево – тут уже горел маленький светильник, несмотря на то что за стенами сиял яркий полдень. Дальше движение шло вниз. Один, потом другой пролет ступенек, довольно резко уводивший вниз вправо-вправо. Второй подземный ход сегодня, отметил мальчик, и еще отметил то, что это подземелье выметено, стены гладкие, явно используется постоянно. Может даже, это ответвление того хода, по которому его вывели в сад визиря. Куда оно ведет? Мериптах попытался в голове провернуть назад свой путь, проделанный перед спуском сюда. Получалось, что если пойти направо, то попадешь снова во двор к Тнефахту. Ну, это не новость, Мериптах теперь прекрасно представлял, как работает подземная связь меж дворцами. Бесте повернула налево. Но остановилась, приложив при этом палец к губам, даром, потому что Мериптах и так помалкивал. Было слышно, как в наступившей тишине напряженно дышат сопровождающие его дамы. Ощущение, что он участвует в каком-то не вполне понятном деле, возникшее у него сразу при появлении на свалке, теперь усилилось. Но как прекратить все это, он не знал. Правда, и уверен не был, что прекращать надо. Все же личный приказ князя Бакенсети перевешивал все сомнения.
Впереди мелькнул огонек.
Бесте что-то прошипела по-своему Азиме. И движение продолжилось. Куда? Мериптах был убежден, что они сейчас направляются под землею ко дворцу. Да, туда, куда звал его отец, но почему его ведут тайно, если отец выказал явное желание видеть его?
Опять остановились в полной темноте. Мелькавший впереди огонек бесследно растворился во мраке. Мериптах, переступив на месте, ткнулся ногою в какой-то выступ, проверил осторожно, что это такое, оказалось – ступенька. Он стоял у лестницы, ведущей вверх. Теперь он был уверен, что скоро окажется именно во дворце. Сверху раздался еле слышный свист и вслед за этим ударил поток света. С тихим скрипом отъехала в сторону увесистая каменная плита. Можно было подниматься. В конце этого подъема опять пришлось ждать, только теперь не в полной темноте, откуда-то проникал свет в это квадратное, чуть выше человеческого роста помещение. Опять сдвинулась по неведомой команде плита, и Мериптах с удивлением обнаружил, что он оказался в одном из покоев матушкиной половины. Здесь было пусто, ни одной из вечно что-то вяжущих и плетущих девушек. Вазы с цветами в углах, две арфы, брошенные на полу циновки, вон на той надкушенный пирожок, истаивающие запахи.
Мериптах обрадовался. Может, отец позвал его по просьбе матушки, это она хочет его видеть!
Бесте поманила его за собою, он прошел через залу, самостоятельно, без приказа, встав на цыпочки, и остановился у двери, забранной всего лишь складной сине-золотой ширмой. За нею слышны были шаркающие шаги, летящие по коридору в обоих направлениях. Тихие вскрики, шепоты, это уже легко было объяснить: прислуга накрывает большую трапезу в главной приемной зале. Бесте выглянула в коридор, после этого взяла с подставки как бы специально стоявшую наготове большую вазу с финиками и протянула Мериптаху. Он взял ее, даже и не слишком недоумевая.
– Иди за мной.
Они бесшумно выплыли в коридор, привычно полутемный, заполненный снующими людьми, разбитый на участки наклонными столбами света, падающими из дверей справа и слева. В каждом светящемся проеме стояли по два, а то и по три охранника с длинными копьями, никто подозрительный не имел ни малейшего шанса пройти по коридору до заветной залы.
Бесте пристроилась за короткой колонной из четырех служанок, несших над головами толстую змею, сплетенную из водяных лилий, и подхватила ее хвост. Мериптах спокойно вышагивал вслед за молчаливой водительницей, держа в вытянутых руках довольно тяжелую вазу. Получалось так, словно он заслоняется ею от нежелательных взглядов. Странно все же ведут себя эти азиатские женщины, надо будет, когда все закончится, расспросить отца обо всех этих тайнах.
До конца коридора, до, собственно, большой трапезной залы они не дошли. Азиме, которая, оказывается, тоже бесшумно пристроилась за мальчиком, вдруг взяла его за плечи, повернула направо и ввела в узкий проем между двумя темными колоннами, изображающими снопы папируса.
Князь Бакенсети обернулся, и лицо его сделалось страшно. Повернули свои головы и прочие, находившиеся в комнате. Мериптах знал не всех. Матушка, Тнефахт, Мегила стояли справа от отца и трое незнакомцев слева. По их виду легко можно было понять – прибыли издалека, из городов, которым завидуют. Одеты богато и странно, египетские элементы в их одежде сочетались с поражающей воображение необычностью. Круглые медные тиары, украшенные крупными камнями, длинные кожаные юбки, обшитые пестрыми шнурами, за поясом изогнутые кинжалы с рукоятями бледного серебра, красные, прямоугольные бороды. Такова была последняя столичная мода. Глаза внимательные, выжидающие.
Все молчали. Гости не знали, кто явился и зачем. Княгине не полагалось говорить прежде мужа, советнику не полагалось говорить прежде господина. Князь говорить был не в состоянии, он даже слегка пошатывался. Не недоумение владело теперь им, но чувство более мучительное. Лицо «царского брата» было серее обычного, что это означает, понять было нельзя.
Разрешиться это молчание должно было скорее всего каким-то словом князя, уже почти взявшим себя в руки, но раздались шаги, и в дверь справа от Мериптаха вошел ОН.
Краем глаза (не решаясь повернуть голову) увидел мальчик сияющую глыбу, увенчанную громадою зелено-голубой короны, двойной короны Верхнего и Нижнего Египта. Аварисский царь явился сегодня утром перед своими подданными в облачении абсолютного владетеля Та-Кемет. Ношение этого головного устройства было нелегким делом, и специальным слугам пришлось массировать спину и плечи царя в отдельной комнате, чтобы он выдержал предстоящее сидение на торжественной трапезе.
Апоп был плотного сложения человек, с толстыми руками и ногами, мощной, короткой шеей, не великанского роста, но его появление создало ощущение – явился самый большой из людей. Все вокруг померкло и сжалось. Собравшиеся оказались отодвинутыми к стенам, как будто величие окружало фараона как нечто физически твердое и подавляло тех, кто оказывался рядом. Мериптах пошатнулся, роняя финики из вазы. Чувствовал он себя в этот момент непривычно. Он не робел, как при первой встрече с великим жрецом Аменемхетом, или, наоборот, робел так сильно, что был не в силах осознавать это. Но главное, что правило им в момент появления фараона, было любопытство, оно было могущественнее всего. Именно оно воспротивилось тому, чтобы он упал и распластался, и заставило глядеть во все глаза. Кто-то невидимый освободил его руки от вазы.
Апоп, обведя взглядом молчаливое население тайного покоя, повернул голову к мальчику. Обликом человек этот не был похож даже отчасти ни на одного египтянина или варвара, виденного до этого Мериптахом, и это казалось справедливым внутреннему чувству мальчика. Только у одного лишь царя Апопа могла быть такая огромная квадратная голова, толстый крючковатый нос, большие неподвижные глаза, сидящие широко, почти как у настоящего змея, тяжелые обвисающие щеки и большой брезгливый рот, властвующий над едва заметным подбородком, из которого торчала противным хвостиком ритуальная бородка. Никаких сомнений не возникало, что в этом теле, при необходимости, вполне может уместиться весь враг Ра, все четыреста пятьдесят локтей длины, и во рту этом может затаиться чудовищная пасть, прогрызающая борт любой ладьи. Апоп был настолько Апоп, что мальчик лишился вдруг слуха, плотный пар пугливого восторга забил ему уши. И когда открылся в улыбке рот змея с двумя рядами редко сидящих, но готовых к совместной работе зубов, и внутри шевельнулся влажный, выталкивающий какие-то слова язык, Мериптах ничего не услышал. Царь повторил вопрос, потом недовольно обернулся к свите, та продолжала окаменело молчать, несмотря на обращенный к ней царский интерес. Первой решилась открыть рот матушка, княгиня Аа-мес, даже, собственно, и не открыть. Она словно бы выдула через невидимую флейту несколько звуков. Услышав их, Апоп снова медленно оскалился, и взгляд его прочно, как орел на жертву, пал на Мериптаха. Через несколько мгновений этого зрительного питания царь сделал решительный жест толстой рукой, повелевая всем удалиться, и тут же подтвердил свое повеление словом, которое расслышали все, кроме мальчика. Первой, и с видимой охотой, подчинилась княгиня, за нею, сопровождаемый жутким взглядом князя, ломаемый приступом лютой и непонятной неловкости, ретировался толстяк. И тут потребованный царем порядок нарушился. Князь Бакенсети шагнул, шатаясь, вперед и кинулся на колени справа от мощного колена своего любимого повелителя, воздевая сложенные руки, как наказываемый раб, и разражаясь вперемежку потоками молений и укоров. Это можно было понять, не слыша слов.
Апоп даже не глянул на него, ибо взгляд его был занят более важным делом, гипнотизированием оглохшего мальчика, и уже много достиг на этом пути. В ответ на горестные причитания князя царь Авариса сделал еще один властный жест. Два изысканных гиксосских гостя в медных шапках подошли к Бакенсети справа и слева и взяли за плечи, побуждая подняться. Тот не мог и не желал. Тогда краснобородые варвары просто потащили его по мозаичному полу волоком, спиною вперед, словно давая ему наглядеться напоследок на своего господина. Когда бы Мериптах мог слышать, то его бы ужаснул длинный, медленно стихающий вой, издаваемый отцом.
Кроме мальчика в комнате остались двое. Царь и Мегила, так без движения и простоявший всю эту сцену в дальнем углу. Апоп, не поворачиваясь, но явно чувствуя его присутствие, что-то сказал, чуть приоткрыв рот. «Царский брат» не двинулся с места, если даже ему было повеление убираться, он его не понял.
Апоп повернулся к нему.
Медноголовый гиксос, без дополнительной команды, сделал несколько шагов вперед, еще не опустив ладонь на рукоять короткого меча, но уже обнаружив в руке готовность это сделать.
Апоп снова что-то сказал.
В тот же момент вернулись в комнату те двое, что уволакивали князя.
Мегила улыбнулся и, медленно произнеся длинную фразу, вышел.
Царь нахмурился и отдал очередную команду своим людям. Те, молча кивнув, не торопясь, но и не говоря ничего, покинули помещение. Апоп, не проверяя, точно ли они удалились, посмотрел по сторонам, отыскивая что-то. Отыскал невысокую кушетку с двумя золочеными загнутыми спинками. И показал мальчику всею мощной пятерней, облепленной бугристыми перстнями, – иди туда.
Мериптах подошел к ней быстро, радуясь возможности даже при внезапной глухоте обнаружить хорошую понятливость. Подошел и встал к ней боком, это положение показалось ему наименее неуместным в ситуации, где ничего нельзя было предугадать. Опять, как и при первом появлении царя, краем глаза увидел он приближение к себе квадратной, высокой фигуры. Фигура встала рядом и обдала пахучим, тяжелым теплом. По волосам на макушке прокатилась волна влажного ветра, потом еще и еще. Апоп стоял неподвижно, но с ним что-то происходило, он дышал все нервнее, ему что-то не нравилось в создавшемся положении.
Если бы знать, что́, верноподданно проникся мальчик, но спросить конечно же не решился, ибо не был уверен из-за вседлящейся глухоты во власти над своим голосом.
Апоп решил свою задачу. Он отступил на один шаг от мальчика и, тяжело-тяжело подняв круглые увесистые длани, сверг на бок с каплющего ароматическими каплями парика надоевшего идола – корону. Сдерживавшееся во время сего деяния дыхание бурной волной ударило Мериптаха в спину, даже чуть качнув. Двойная египетская корона не была удостоена чести занять место на кушетке и пала до пола. От нее руки царя медленно перелетели к плечам мальчика и слегка повернули ноющую от ожиданий фигурку влево, коленями к кушетке, лицом к стене. Тогда царские пальцы опустились до мальчишеского пояса, и он развязался сам, словно из уважения к хозяину пальцев. Праздничный, сложно повязанный набедренник тоже ничуть не сопротивлялся и увлеченно скользнул вниз.
Пальцы Апопа уткнулись в рисунок на мальчишеской ягодице. Сзади раздался рокот, змей изрыгнул из своей пасти какие-то требования. Чтобы понять их, надо было иметь смелость изменить положение, повернуться, но Мериптах знал, что смелости этой ему лучше сейчас не иметь. Сзади раздался еще какой-то шум, что-то упало на пол. Что там могло шуметь? Сорвалась какая-то деталь царского туалета. Что-то продребезжало по полу, цепляясь за камень металлом. Тут Мериптах догадался – корона, небрежно отодвинутая правящей ногой.
Мгновение тишины.
Еще одно.
Краем глаза Мериптах увидел, что появился князь Бакенсети с полыхающим истерической чернотою взглядом и занесенным над головою мечом. Он бросился к кушетке, что-то вопя и вздымая оружие своей непостижимой мести все выше. Чем-то он напоминал взбесившегося слона с поднятым хоботом. Приближаясь, он с каждым шагом увеличивался в размерах. Мериптаху казалось, что он убивает взглядом именно его. Когда страшный, громадный отец оказался прямо над ним, мальчик зажмурился. И в тот же момент в его уши ворвался свирепый и несчастный хрип. Шок от возвращения слуха был сильнее, чем от пропажи. Мериптах открыл глаза, чтобы проверить, правда ли он слышит или это так звучит темнота у него в голове.
Отец все еще возвышался над ним, но уже оседал, напирая грудью на толстую, вытянутую вперед руку Апопа. Его собственная правая рука обогнала все тело и тяжело рубанула рушащимся мечом по спинке кушетки, вывалив из нее ломоть дерева. Отец опустился на колени перед своим царем. Апоп сипя втянул ноздрями воздух и начал вытаскивать липкое на вид лезвие из груди князя Бакенсети. Это заняло немного времени, но когда он закончил, то не обнаружил подле себя мальчика.
Выскользнув в коридор меж двумя колоннообразными стражниками, Мериптах помчался налево, прочь от парадной залы. Он был гол и легок, как молодой дельфин в полумраке этого воздушного канала. Выкрикнутый ему вслед приказ Апопа никак не влиял на статуи стражников, они не понимали, что от них что-то требуется, и не понимали, что это такое обнаженное и ловкое минует их на уровне колен.
Оказавшись на первом этаже, мальчик бросился к дверям своей спальни, но вовремя сообразил, как мало способна защитить его эта комнатка. Было мгновение острого, пронзающего отчаяния, и тут же спасительная мысль – амбар! На ступенях, ведущих со второго этажа, послышались тяжелые, торопливые шаги, это бежали телохранители царя.
Петляя меж кипящими котлами и жирными выстрелами сковородок, Мериптах приближался к свалке. Кружащиеся по двору гиксосы потеряли его из виду и уже не преследовали целенаправленно, а скорее зигзагами прочесывали захламленную местность. Мальчик вообще мог бы ускользнуть незамеченным, когда б не подлые гуси, разбросавшие в пыли свои скользкие внутренности. Поехала быстрая пятка в сторону, бегущего внесло под навес, он всем телом налип на громадный кувшин, стоящий под решетчатым навесом, и тот полетел с невысокой подставки и выплеснул из проломленной груди целое море прохладной белой крови. Два оказавшихся поблизости писца заголосили, как роженицы, при виде такого ущерба, и мальчик был обнаружен. Но все же он успел пересечь свалку и скользнуть в свой любимый подземный ход. И тут неожиданно почувствовал, что силы его как-то странно оставляют. Волна приятной, медовой слабости прошла вдоль по телу, и совершаемое бегство показалось вдруг суетливой ненужностью. Но тут же явившаяся пред глазами картина окровавленного меча, выползающего из сердца батюшки, толкнула его дальше. И уже вот он двор-колодец с двумя бесчувственными пальмами. Мальчик оглянулся и увидел тени, толкающиеся в противоположной горловине подземного хода. Преследователи обнаружили его, но теперь у них была проблема, как пролезть внутрь лаза. Надо было снимать потные, разбухшие доспехи.
Мериптах тряхнул головой, отгоняя наплыв сладкого сна, опять неизвестно откуда явившегося, и протиснулся в кирпичную щель, что вела во внутренний двор.
Вот он, амбар. Конус со скругленной вершиной. Испокон веку жители долины и дельты хранят в таких свои зерновые запасы. И вход отлично виден. Надо поскорее нырнуть туда. Мериптах верил, что если сделать это, выполнить отцовское повеление, то жизнь сама собою вернется в точку, из которой может продолжиться безопасное движение. О том, что его мгновенно найдут, не думал, это не казалось важным. Важно было вести себя как положено.
Вход в амбар, как принято, плотно забирал кусок полотняной материи, обмазанный особым составом из известковой крошки и прогорклого жира – лучшая защита от змей и грызунов. Осторожно отодрав ткань, Мериптах почувствовал, что в лицо ему дохнуло влагой и тайной. Он прислушался, надеясь разобрать звуки, которым положено было бы уже доноситься из отцовского дома. Но ничего не услышал. Клинок, вошедший в сердце здешнего правителя, еще не исторг вопля из здешнего народа. Не слышна была и ругань спешенных азиатов, спешащих к нему сквозь царапающую толщу безучастной мемфисской глины.
Мериптах встал на четвереньки и осторожно забрел в темноту. Некоторое время стоял так, прислушиваясь. У него сразу появилось ощущение, что он здесь не один. Но кто тут еще мог быть, наглухо запечатанный? И почему от него не исходит ни звука, ни понятного запаха?
– Эй, кто ты?! Ты меня боишься или мне бояться тебя? Я пришел сюда по приказу отца, я уйду, когда будет можно, и это будет скоро.
Мериптах почему-то был уверен, что ему лучше не двигаться, пока он не договорится с местным жителем или призраком. Только стоять на четвереньках было неудобно, ныла спина, мелкие камешки начинали разъедать колени. Мериптах решил сесть в привычную позу, в которой египетский мальчик проводит едва ли не половину жизни: учится, молится и ест. Он выпрямился и переставил руки. Что-то длинное, теплое, животное оказалось под правой ладонью, он услышал густое шипение и ощутил колкий удар в предплечье.
В том месте, где от главного речного тела Хапи отходили широкие русла Львиного канала и канала Двух Рыб, располагался небольшой остров, занятый разреженной рощей финиковых пальм. Рядом с ним на недвижном водном зеркале, обрисованный пламенем теплого заката, лежал гигантский полумесяц ладьи Амона. Нос и корма задраны к небу, как два восклицания. В центре палубы растет толстая мачта с двумя длинными голыми реями. Два рулевых весла, расположенных по бокам, ближе к корме, напряженно уперлись в воду: не корабль, а громадная, золоченая саранча.
Рядом с главным вместилищем славы Амона на здешних водах располагались суда помельче. Верховная ладья никогда не утруждает себя заботами по собственной транспортировке. Ей потребны минимум три весельных буксира.
Роща была наполнена замедленной вечерней жизнью, мелькали белоснежные длинные набедренники младших жрецов, сновали собаки и скудно, серо одетые гребные работники. Звуки многолюдного становища далеко разбредались по гладким водным тропинкам, волнуя окрестную живность.
На носу главной ладьи исходила упоительными дымами главная походная кухня верховного жреца Аменемхета, возможностям которой могла бы позавидовать иная дворцовая. Птичьи перья, как теплый снег, сыпались с борта, щекоча ноздри трех неподвижных крокодилов, вожделенно застывших под кожей воды.
Под нижней реей располагалась большая беседка, похожая на те, что ставят в богатом саду. Внутри полукругом стояли массивные кресла, тщательно изъеденные золоченой резьбою. На посеребренных угловых столбах висели тяжкие венки еще влажных речных цветов. Одну из полотняных стен беседки занимало золотое изображение крылатого солнечного диска. Когда настоящее небесное светило опустится за вершину пальмового холма, палаточное солнце станет его заместителем в этом мире.
По разные стороны низкого стола, занятого большою вазой с фруктами, сидели два человека, не проявляющие никаких признаков аппетита. Один – верховный жрец Аменемхет, второй – однорукий учитель Ти. Хозяин ладьи и слуга Амона-Ра выглядел, как всегда, напоминая собою статую. Учитель выглядел виноватым, несчастным и был грязен, как базарный мусорщик. В углах рта у него запеклась пена длинного, отчаянного самооправдания.
– …Не хватило всего лишь нескольких мгновений. Я заставил его выпить мое питье. Притворился, что сам пью, и заставил выпить его. Я напугал его сказкою про змея. В школе Птахотепа, этого ничтожного труса, детям ее не рассказывают, чтобы не бросить тень на имя фараона. Еще немного, и Мериптах пошел бы за мной или хотя бы заснул, и я бы уволок его, несмотря что однорук.
Статуя не выразила никакого отношения к услышанному. Ти сглотнул несуществующую слюну и продолжил:
– Я оказался в гибельном положении. Я не выполнил волю Амона! Оправдания мне не было, но я решил хотя бы разузнать, что там во дворце будет происходить. Пришлось тоже забираться в подземный ход. Когда я выбрался на свет с той стороны, то увидел, что две старшие служанки госпожи Аа-мес уводят мальчика в сторону «Дома женщин». Да-а, я сам удивился. Осторожно подобрался ко входу, попробовал дверь, но она была хорошо заперта. Тогда я решил, пользуясь общей суматохой, пробраться во дворец. У парадного крыльца был страшный шум, Апоп вышел на балкон, и народ бесновался.
Я осторожно подошел к заднему входу со стороны кухонь и сада. Ливийцы – стоял двойной или даже тройной караул – не пустили меня, хотя знали, что я учитель княжеского сына. Была у меня мысль выдать себя за одного из слуг, что целыми вереницами вбегали во дворец с подносами и кувшинами, но опять-таки – меня все знали. Однорукий слишком бросается в глаза. Я не впадаю в отчаяние никогда, но тут почувствовал, что близок к этому. Бесцельно бродил по двору вокруг дворца, среди всех этих сумасшедших, которые так радовались лицезрению того, кого так ненавидят.
Ти жадно посмотрел на кувшин с питьем, что стоял подле него, но не посмел прикоснуться к нему.
– Прошло не так уж много времени. Пьяную толпу начали вытеснять за ворота. Пока они были в пешем строю и работали плетками, у них ничего не выходило, но стоило им сесть на лошадей, дело пошло лучше. Потом я заметил, что идет смена караулов у всех дворцовых входов. У ливийцев тихо отбирали оружие и оттесняли в сторону их казармы. Я понял, что теперь попасть внутрь будет еще труднее. Но я чувствовал, что надо подождать, еще можно будет что-то важное узнать. И не ошибся, хвала Амону. Я увидел Мериптаха, совершенно голого, он…
– Как ты сказал?
– Да, ваше святейшество, мальчик был абсолютно голый, он вылетел из задних дверей и, пометавшись среди слуг, кинулся на свалку. За ним выбежали три или четыре азиата. Он влез во все тот же подземный ход, азиаты полезли за ним. Я, на всякий случай, незаметно подобрался поближе.
Ти все-таки решился, плеснул себе в чашу немного молока, судорожно выпил.
– Обратно его уже принесли. Бездыханное тело на куске полотна. Этого почти никто не видел, азиаты разогнали всю прислугу с заднего двора. Я зарылся в кучу старых пальмовых листьев в дальнем конце свалки. Я думаю, меня бы убили, если бы обнаружили. Но зато я все видел собственными глазами.
В горле у рассказчика возник неперебарываемый спазм. Он дергал кадыком, набычивался. В выражении глаз Аменемхета мелькнула тень легкого нетерпения.
– Что ты увидел?
– Апоп сам вышел из задних дверей. На нем не было двойной короны, и даже парик он сбросил себе под ноги. Вид у него был страшный. Он долго стоял над телом Мериптаха. Молча. Склонив голову. Вместе с ним были еще несколько важных гиксосов в тиарах, Тнефахт…
– А Бакенсети?
– Его не было, я сам очень удивился. С сыном такое несчастье, а отец неведомо где.
– Чем ты напоил мальчика?
– Это обычный бальзам для временного прекращения жизни. Проверенная вещь. Много раз. Сердце начинает биться медленно, члены тела холодеют, глаза кажутся мутными. Я хотел, чтобы он выпил несколько глотков, но его сотрясало от моих слов и он проглотил больше, чем половину баклажки.
– От этого можно умереть?
– Нет-нет, просто прекращение жизни будет более длительным.
Аменемхет поморщился:
– Значит, Апоп считает, что мальчик спит?
– Нет-нет, он уверен, что Мериптах мертв. Я не успел рассказать. Когда он так стоял над телом, принесли двух змей. Слышно мне было плохо, но я понял, что змей поймали в амбаре. Я думаю, Тнефахт, эта преданная Бакенсети жирная гиена, засунул их туда по приказу хозяина. Они хотели убить мальчика, чтобы он не достался Апопу.
– Отец убивает сына, чтобы не отдавать его… – Аменемхет закрыл глаза и медленно вздохнул. – Значит, мальчик мертв?
– Нет-нет, – затараторил Ти, – я сейчас расскажу. Апоп еще постоял в задумчивости. Велел разорвать кобр на части, кровь хлестнула по сторонам на двадцать локтей. Потом отдал еще один приказ. Я плохо его слышал, толпа страшно шумела за стенами, как будто дворец был в осаде и вот-вот начнется штурм. Но я скоро понял, в чем дело. Азиаты полностью оцепили дворец. Заперли все ворота, встали у всех тайных проходов и лазов, никакой возможности ни для кого ни войти, ни выйти. Всю прислугу, всю-всю: и Тнефахта, и Хуфхора, и гардеробщиц госпожи Аа-мес, и флейтисток, и кузнецов, и поваров, всех ливийцев, всех детей и плясуний – всех согнали в один изолированный двор, что расположен между «Домом женщин» и садом. Я решил больше не прятаться, потому что, если бы нашли, стали бы пытать. Я сидел на земле среди слуг и ждал, что будет дальше и что будет со мной. Первым увели Тнефахта. Он выглядел ужасно, был весь черный, как от горя, ноги слушались его плохо. Два азиата поддерживали его под руки. Его увели, а все остальные продолжали ждать. На жаре, в пыли.
Ти выпил еще молока, жадно, как бы показывая, как там было жарко.
– Потом пришел Тнефахт. Он по-прежнему выглядел плохо, но уже ходил сам и мог говорить. Он сказал, что сейчас каждого из тех, кто собран тут во дворе, будут по одному выводить из этого двора и каждый сможет сам поговорить с фараоном.
– Что? – спросил Аменемхет.
– Да-да, Апоп решил говорить с каждым. Всех будут по одному вводить в его покой, где он восседает, так сказал Толстяк.
– Зачем?
Ти развел свои полторы руки:
– Я не успел выяснить, потому что не дождался своей очереди. Через распахнутые ворота за спиной у Тнефахта я увидел, что в боковую дверь дворца входит Мегила, «царский брат», вашему святейшеству известно о нем. Я не знал, что он в городе. Самый страшный человек в Аварисе. У этого чудовища во рту двадцать языков, каждый его ноготь – кинжал. Он не знает усталости и жалости. Нельзя понять, какие боги помогают ему, но правда то, что он неуязвим. Год назад я столкнулся с ним на Слоновьем острове и, только призвав все свое волшебство, смог от него избавиться. Теперь же я был обречен. В моем распоряжении не было ни одного из моих амулетов, солей и трав, а он мог наслать на меня сколько угодно этих вонючих конников. Одного за другим уводили слуг на свидание с Апопом. Сначала Хуфхора, лекаря Нахта и служанок госпожи Аа-мес, потом детей ремесленников. Я был на краю гибели и никак, никак не мог сообразить, что же мне делать. В отчаянии я обратился к своему мешку, хотя знал, что нет там никаких средств, могущих помочь мне. Я специально ничего не брал с собою, боясь обыска, при дворе Бакенсети преследуют знахарство.
Во взгляде Аменемхета зажглось едва заметное любопытство.
– Одна пустая баклажка отыскалась на дне мешка. Но на дне баклажки я обнаружил несколько глотков своего напитка и понял, что у меня есть надежда спастись. Я выпил все, вытряс последние капли. Подождал, пока снадобье распространится по жилам и к векам начнет прикасаться сон. Тогда встал, подошел к воротам и, когда Тнефахт появился за очередным собеседником Апопа, я упал прямо перед ним на землю. Я задержал дыхание особым способом в дополнение к действию моего снадобья, так что когда меня кинулись ощупывать, то сразу определили – мертв. Меня тут же подхватили и понесли, я долго не мог понять куда, пока не услышал плеск воды и не почувствовал легкую качку под настилом, на который меня положили. Так пришлось мне лежать довольно долго, я слышал, что рядом со мною еще кого-то укладывают, потом положили чье-то, быстро остывающее тело сверху. Вашему святейшеству известно, что я человек с большим самообладанием, но тут и меня пробрал страх. Мне приходилось разговаривать с мертвецами и вызывать людей обратно из смерти, но вот оказаться погребенным под грудою мертвых тел!
Верховный жрец наклонился вперед и сам налил молока в чашу Ти.
– Не знаю, сколько я пролежал так. Казалось, этому не будет конца, но конец наступает такой или иной. Тела накрыли куском ткани, и лодка, а это была лодка, большая лодка для перевозки скота, она отплыла. Судя по тому, как кряхтели гребцы, плыть пришлось против течения, значит, к «Дому смерти».
Я не ошибся. Скоро мы опять пристали к берегу.
Я внимательно прислушивался к разговорам и, когда понял, что гребцы куда-то удалились, может быть, пошли за носилками, чтобы перенести тела, я начал осторожно приподниматься, осмотрелся. Многих из тех, что лежали рядом, я сразу узнал. Это были те, кого Тнефахт уводил на свидание к Апопу. У них были сломаны шеи на азиатский манер, чтобы не проливать крови. Несколько служанок, дети, друзья Мериптаха. Зачем их было убивать, я понять не мог. Появились носильщики из «Дома смерти», меня вместе со всеми перенесли в подземный зал, где всегда лежат тела в ожидании полуночного часа. Я решил подождать, когда вокруг прекратится суета, чтобы спокойно выбраться наружу. Получилось не по-моему. Когда погасили светильники и носильщики ушли, в подземный зал спустился один человек. Он ходил от одного тела к другому и ощупывал. Сначала я решил, что это грабитель, из тех, что промышляют в гробницах и пирамидах, обирая мумии. Правда, я никогда не слышал, чтобы кому-то пришло в голову обирать еще непогребенных мертвецов. Что у них взять? И вот этот человек подошел ко мне. От него ощутимо пахло пивом. Но это ничего не объясняло. Стоило ему прикоснуться к моей ноге, как он тихо вскрикнул и отбежал. Он понял, что я не мертвец. Притворяться далее не имело смысла, я сел на ложе. Я думал, что этот пьяница убежит в ужасе. Но он повел себя странно и не подумал убегать. Он начал говорить какие-то глупости: «Ну вот, еще один. Анубис будет недоволен». Он много чего сказал подобного, я с трудом проникал сквозь пьяные слова в смысл его речений. Но проник и вот что понял. Оказывается, это был парасхит, что неудивительно, я ведь находился в «Доме смерти». Дело было в том, что за несколько часов до того, как привезти меня, прибыла еще одна баржа. Она привезла всего одно тело, тело мальчика. Мальчик был по всему виду мертв, но мертв не был. Парасхит утверждал, что он-то уж в мертвецах разбирается, он-то их повидал на своем веку. Почему он считает мальчика не мертвым, объяснить этот пьяница не мог, да я и не очень нуждался в его объяснениях.
Я решил…
– Мериптах жив.
– Да, ваше святейшество. Его искусали кобры в амбаре, но мой чудодейственный напиток изменил влияние яда.
– Может ли такое быть? Укус этой змеи всегда был смертелен.
– Нет-нет, я знаю… мне известны способы, как ослабить действие змеиного яда, мне известно целое племя черных людей, что переносят укус кобры легче, чем…
Аменемхет встал и отодвинул полог палатки. Солнце уже полностью впиталось в плоть пальмовой рощи. Ти тоже встал и выглянул из-за плеча верховного жреца.
– Время еще есть. До полуночи далеко. Этот парасхит мне пожаловался, что ему никто не верит, все считают, что он пьян и бредит, когда говорит, что привезенное тело все же живое.
Верховный жрец резко повернулся к Ти. Тот пощипал бороду.
– Я зарезал его, ваше святейшество, чтобы он больше никого не смущал своими разговорами. И оттащил мальчика в самый дальний угол нижнего зала. Когда дойдет очередь до его тела, Мериптах уже будет в наших руках.
– Са-Амона ко мне! – приказал Аменемхет.
До ограды города мертвых было еще несколько сот локтей, но Са-Амон велел причаливать. В незапамятные времена здесь перевернулась баржа, перевозившая каменные блоки. Они не затонули на мелком месте, и получилось что-то вроде разломанной на большие ломти набережной. Лодка, из тех, что именуются в Верхнем Египте «птицами», работая в четыре весла, да еще подгоняемая течением, просто пропорхнула темный водный путь от Львиного канала до этого места, так что гребцы даже не успели утомиться. Двоих молчаливый посланец Аменемхета оставил в лодке, с двумя другими поспешил к рисующейся на фоне звездного неба высокой стене. Лунная ночь была для него прозрачна, как полдень. Призрачное, но ярко освещенное пространство хотелось миновать как можно скорее. Предосторожность имела смысл. Мемфис не спал. Обычно наступление темноты прекращает всякую жизнь в египетском городе, но только не в такой праздник, как Новый год. Остатки трехдневного веселья еще тускло шевелились в разных концах старой столицы. Заинтересованно лаяли собаки, пробегали цепочки факелов. Судорожно заржала лошадь. Не спала и река. Впрочем, всякому, кто отваживался пускаться по ней в ночное время, становилось ясно, что она не спит никогда. И вдоль, и поперек крокодильего потока в каждое мгновение кто-то устремлен, и цели ночных лодочников или загадочны, или преступны. Это может быть и вор, от голода спешащий из верхнего города в деревню с краденым теленком, а может, и жуткий могильный грабитель.
Са-Амон спешил и не интересовался рекой. До начала работы бальзамировщиков оставалось совсем мало времени. У главных ворот города мертвых лучше не появляться, охрана там, скорее всего, невелика, но может возникнуть шум, докатиться до «Дома смерти» и переполошить парасхитов.
Инстинктивно пригибаясь, чтобы казаться меньше, три человеческие тени пролетели вдоль бледно освещенной стены к червоточине пролома. Великий город Мемфис давно уже не находится на вершине славы и богатства и не в состоянии заботиться о своих мертвецах подобающе. В данном случае это было на руку живым. Один за другим, согбенные, но до зубов вооруженные призраки канули в пролом. Оттуда сразу же раздался собачий лай, на удивление краткий. Попавшая под ногу псина успела гавкнуть всего лишь раз, глухо, спросонья, и была тут же разрублена надвое одним из гребцов. Са-Амон не счел нужным хвалить его за быстроту мысли и движения, только удовлетворенно хмыкнул. Он сам учил этих бойцов, и они были лучшими во всей речной долине. Чистокровные египтяне, не какие-нибудь шаззу или нубийцы.
Двор, в который они попали, был покрыт тонким слоем мягкой, теплой пыли, так что шаги были не слышны даже тем, кто идет. Только видны. Пыль тысячелетий была в один вес с воздухом, поднималась даже от взгляда, но медленно и задумчиво, как будто отрываясь от какого-то важного дела. Са-Амон и его убийцы, бесшумно серебрясь, перелетали из одного геометрического выступа тени в другой. Помимо подлинной вековечной жизни, что вели мумии в своих закупоренных гробницах, ютилась по углам и жизнь обычная, временная. Притворно всплакнул невидимый кот вслед торопливой ночной троице. Разнообразная насекомая бессмыслица просеивала свой сверест сквозь воздух. Воздух был неподвижный, вертикальный, доходящий, по слухам, до самых звезд, достойный того места, где установлен.
Теперь следовало двигаться медленнее. Если выглянуть из-за этого, уже век обрушивающегося, безымянного кирпичного гиганта, можно на той стороне мертвой площади обнаружить здание, в глубине которого скрыто то, за чем послала своих рабов воля Амона. Са-Амон осторожно выглянул и увидел то, что и рассчитывал увидеть. Два невысоких, сильно скошенных назад пилона, меж ними широкий проем, уводящий вниз, в глубину, подразумевающимися ступенями. Небо проема, освещенное пламенем светильников, как бы горит от какой-то жажды.
Тишина стояла полная.
Ни единой души снаружи.
И тут опытный взгляд Са-Амона уловил во всей этой картине какое-то мелкое мелькание. По гребню стены, что подходила справа к самому «Дому смерти», одна за другой осторожно передвигались, на миг заслоняя несколько звезд, фигурки вооруженных людей. Одновременно с этим до ушей Аменемхетова посланца донесся некий топот. С той стороны, где располагался главный вход.
Мериптах не знал, что с ним и где он. Знал лишь, что он – это он, но себе не властен. Последнее, что помнило тело перед этой чернотою, это гибкое, теплое змеиное шевеление под ладонью, укус-удар, страх-удивление, потом он внутренне как бы заскользил – и все. Сознание размылось. А заново он опознал себя уже в полной глухой темноте. Не было ничего, даже уверенности, что его тело все еще при нем. Ничего нельзя было сказать о том, сколько длится уже эта чернота и сколько ей еще предстоит длиться. Был первоначальный порыв тошнотворной паники, стремление куда-то бежать, просить, объяснить, но бесполезность всего этого была так несомненна, что даже успокаивала.
Первый вывод, который Мериптах сделал из невольных наблюдений над своим состоянием, – он скорее всего лежит. Из чего он это заключил, он объяснить бы не смог, но уверенность в собственном лежачем положении сделалась непоколебима. Это было единственное, что ему было доступно знать и осознавалось как несомненная ценность.
Затем он, таким же непонятным образом, дошел до вывода, что лежит он в месте закрытом, укромном и прохладном. Он, конечно, не представлял, высоки ли потолки его убежища, и не ощущал температуру воздуха, но мог бы поклясться, что находится в подземелье.
И сразу вслед за этим явилась простая, чистая мысль – он умер.
Сколько времени заняли эти размышления, никто сказать бы не мог, меньше всего сам размышляющий. Несколько мгновений или всего одно. Эта сторона дела Мериптаха не интересовала, и в этом безразличии он обнаружил для себя нечто похожее на удовольствие. Перестала мучить своей непонятностью кровавая сцена в зале с раздвигающимся лучником. Почему отец набросился с мечом на Апопа, которого боготворил?
Мысль мальчика не успела углубиться в эту область, поскольку бесплотное «я» содрогнулось от понимания – он слышит!
Звуки, вернее искаженные и смутные нечеловеческие шепоты, ползли из окружающей его сознание черноты. Они добирались до него как бы контрабандой, по частям, и не по порядку. Они просачивались сквозь покрывало глухоты, сквозь дырявую в разных местах кровлю, многочисленными, но всегда неожиданными и неуловимыми каплями. Сколько их не лови, все равно не собирается хотя бы один полноценный глоток слуха.
Звуки-калеки, звуки-ленивцы топтались вокруг тоскующего по определенности ума, слишком мало давая пищи для каких-либо выводов, но на один Мериптах все же решился: вокруг что-то происходит.
Он все отчетливее слышал голоса вокруг себя, и его пугало, что в них меньше чинности и божественного равнодушия, чем ему хотелось бы. Могло даже показаться, что боги-бальзамировщики произносят не заклинания, но оскорбления, таков был их тон и напор.
От нетерпения и волнения, охвативших все его маленькое, в одну точку собравшееся сердце, Мериптах начал торопливо произносить оправдательную молитву – «Оправдательную речь умершего».
«Я не чинил зла людям. Я не нанес ущерба скоту. Я не совершил греха в месте Истины. Я не творил дурного. Имя мое не коснулось слуха кормчего священной ладьи. Я не кощунствовал. Я не поднимал руку на слабого. Я не делал мерзкого пред богами».
Он очень опережал ход событий. Как будто он уже оказался перед собранием загробных судей во главе с Ра и ему казалось, что он якобы их даже видит каким-то своим особым, уже неземным зрением. Вот там Шу, там Тефнут, Нут, Нефтида, Геб, Изида, Гор, Хатхор, Ху. В центре Ра, великий, неразличимый пока.
«Я не был причиною слез. Я не убивал. Я не приказывал убивать. Я никому не причинял страданий».
Единственное, от чего страдал Мериптах, что не может поднять правую руку в знак того, что он клянется говорить только правду, ибо не знал, где у него сейчас правая рука.
И в этот момент он услышал страшный вскрик, как будто кто-то был убит рядом с его мертвым телом, что-то с грохотом упало. Отчетливо раздались шаги убегающего человека. В том месте, куда шаги удалились, раздался вдруг целый хор истошных голосов. Отдельные крики своими острыми, нестерпимыми углами прокалывали глухоту и целиком достигали слуха мальчика. «Убийца!» «Нечестивец!» «Негодяй!» Это могло означать только одно: парасхит сделал свое дело и убегает, осыпаемый проклятиями, чрево Мериптаха вспорото, и теперь умершему не о чем беспокоиться. И как бы в подтверждение этой мысли мальчик почувствовал, что куда-то уплывает, в сторону, противоположную той, куда убежал преступный вспарыватель животов. Уплывает благодаря плавной, могучей, безусловно, божественной силе. Меньше всего жалел мальчик об окончательном расставании с миром живых людей.
Кто они такие?!
Са-Амон насчитал не менее двух десятков осторожно ползущих по стене фигурок, вооруженных луками. Это не грабители могил, их никогда не бывает столько, это не…
Остановились.
Са-Амон отлично представлял себе расположение всех помещений «Дома смерти». Если эти тихие лучники спустятся по невидимой отсюда стороне стены, то попадут в обширную мастерскую под открытым небом, там изготавливают дешевые деревянные саркофаги для мертвецов среднего достатка. Миновав мастерскую, окажешься перед дверьми склада, где хранятся кувшины с ароматическими маслами и мазями. Достаточно сбить глиняные печати, и ты внутри. А там уже совсем недалеко до подземного зала, где лежит тело мальчика и надевает свою маску Анубис. В том, что эти звездные стрелки явились за Мериптахом, у Са-Амона не было ни малейших сомнений. Он схватился за мочку уха, как бы побуждая голову думать. Прежний план, такой хороший, ясный план – Себеку под хвост! Придумывай что-нибудь, один раз уже наказанная голова!
Мыслям мешал этот непонятный топот, нараставший слева, со стороны ворот. Какие-то сюда скачут всадники. А какие могут быть всадники здесь, в старой столице?
Гиксосы!
Значит, исполнение мечты верховного жреца Амона-Ра о встрече со своим племянником осложняется вмешательством еще одной силы.
Са-Амон схватился за рукоять меча. Это было так же бесполезно, как хвататься за ухо головы. Оставалось только ждать с бессильным любопытством, что произойдет, когда эти спешащие всадники вылетят на площадь перед пылающим входом в «Дом смерти» и увидят, что их тут уже поджидают. Сидящие на стене тоже уже услыхали топот и начали вытягивать стрелы из колчанов. Са-Амон велел своим людям поглубже спрятаться в тень, а сам глубоко вздохнул, чтобы успокоить волнение.
Топот нарастал и даже как будто ширился. По бледным столбам пыли, что бесшумно вставали к вызвежженному небу над отдаленными монументами и гробницами, можно было с некоторым замедлением узнавать точный маршрут конного отряда. Осталось каких-нибудь два поворота.
Заныли натягиваемые тетивы, как будто стая огромных комаров зависла над стеной.
Са-Амон вздохнул еще раз.
И тут из освещенного входа «Дома смерти» выскочил человек и бросился через площадь, как раз в направлении того монумента, за которым затаились посланцы Амона. Впрочем, бросился было слишком сильное слово. Бежать-то он бежал, но не изо всех сил. Скорее, быстро шел, привычно прихрамывая, оглядываясь, как будто кого-то поджидая. И дождался. Из того же освещенного входа вывалилась вслед за ним группа людей, человек в семь-восемь с разнообразными проклятиями на устах. Вслед хромому беглецу летели камни. Камни не долетали, а проклятия без камней бессильны.
Всё, выдохнул Са-Амон, опоздали!
Не только он, но и его спутники поняли это, об этом свидетельствовал их зубовный скрежет. Они были в ярости оттого, что не в силах исполнить приказ великого жреца.
Хромоногий, осыпаемый гневными криками человек, был парасхит, за несколько мгновений до своего бегства совершивший свое ежедневное преступление. На этот раз он вскрыл чрево спящего змеиным сном мальчика Мериптаха. И никакой притворный гнев нанятых плакальщиц и притворных родственников ему не страшен.
Наказание пришло с другой стороны. Едва углубившись в угольно-темный проулок меж стенами двух старинных погребений, хромоногий вылетел оттуда обратно на площадь, спиною вперед, и распластался в пыли. В проулке он наткнулся на въезжающего на площадь всадника. Но победитель парасхита торжествовал недолго. Пущенная со стены, с расстояния в сорок локтей, стрела пробила всаднику шею насквозь. Он бросил поводья, вцепился обеими руками в оперение и быстро-быстро замотал головой, но добился только одного: с его головы слетел кожаный, обшитый медными бляхами шлем.
Вслед за уже убитым всадником на площадь перед «Домом смерти» выкатились, осаживая злящихся, кусачих коней, еще семеро азиатов. Стоило им остановиться, в них сквозь поднятое облако вековой пыли полетели с кратким посвистом десятки стрел.
– Когда они ушли, я спустился в зал для бальзамирования. Ни живых, ни мертвых там не было. Сосуды были разбиты, столы перевернуты, священные маски валялись прямо под ногами. Так бывает, когда что-то ищут в спешке или в гневе. Мы осмотрели все другие помещения «Дома смерти», мастерские, кладовые, повсюду яростный разгром. Да, они что-то искали, но не знаю, нашли ли. Я не мог вмешаться, со мною было всего два человека, а у них три полных десятка, и по всему было видно, что военное дело они знают хорошо.
– Да кто они такие?! – нервно дернулся на своем складном стуле учитель Ти, сверля взглядом понуро стоящего Са-Амона. Ответом ему был тяжелый хлопок полотняного полотнища, натянутого меж пальмовыми стволами. Под этим импровизированным кровом на краю островной рощи верховный жрец Аменемхет проводил самые жаркие часы дня, чаще всего в обществе старшего писца Пианхи, молчаливого хитроглазого мужчины средних лет, и своего знаменитого черного колдуна по имени Хека, в которого превратился отмывшийся и подобающе облачившийся недавний учитель Ти.
– Кто они такие и откуда взялись?! – повторил колдун.
Несмотря на то что приказ верховного жреца по вызволению Мериптаха он не выполнил, все же остался при Аменемхете и продолжал пользоваться влиянием.
– Я слышал их речь. Они египтяне.
– Вооруженные египтяне здесь, в Мемфисе, способные стрелять в конных гиксосов?! Скажи лучше сразу, что это Гор Бехдетский вместе с Монту явились туда и поразили нечистых.
Са-Амон мрачно посмотрел на однорукого, соображая, что тут можно сказать.
В этот момент из-за края полотнища появилась виноватая физиономия юноши, младшего писца, одного из помощников Пианхи. Старший писец, испросив почтительно разрешения, удалился и, очень скоро вернувшись, подал с поклоном своему повелителю маленький глиняный, запечатанный темным воском кувшинчик. Аменемхет ничуть не удивился странному подношению и, даже не рассматривая особо, разбил о подлокотник кресла. Среди осколков обнаружился свернутый папирус. Пианхи протянул было к нему руки – чтение корреспонденции входило в его обязанности, – но верховный жрец осадил его взглядом. Сам развернул послание, прочел его два раза. Потом встал и вышел из шатра. Приближенные повскакивали, опрокидывая легкую плетеную мебель.
Аменемхет неторопливым шагом направился в глубь рощи. Попадавшиеся ему по дороге гребцы и жрецы валились коленями и лбами в песок, только один какой-то непочтительный павиан на другом конце рощи вдруг стал выкрикивать визгливые двусмысленности.
Верховный жрец начал не с откровений, а с вопросов. Он захотел выяснить во всех подробностях мнение однорукого, нервного колдуна о возможном нынешнем состоянии Мериптаха. Сон его глубок, но все же отличим от смерти, раз об этом догадались столь многие. Долго ли он проспит? И можно ли его вывести из этого состояния без помощи умений самого Хеки?
Однорукий отвечал уклончиво, громоздил горы оговорок, мол, никто и никогда не проверял, каково совместное действие примененного бальзама и змеиного яда. Распятый прямыми вопросами Аменемхета, взял на себя ответственность за одно утверждение: пока мальчик не будет доставлен в Фивы, он не заговорит. Только там, в своем подвале, среди бесчисленных своих снадобий, корней, солей, магических амулетов и камней, Хека брался ответить на вопрос о дальнейшем пути Мериптаха: выведет ли он его в солнечный свет нашего мира или путь этот проляжет в мир Запада?
Нельзя было понять, доволен ли Аменемхет этим ответом.
После разговора с колдуном он позвал к себе Са-Ра, в чьем ведении были все фиванские шпионы в Мемфисе. Доклад гиганта был прост – в городе все как обычно в эту пору. Дотлевают угарные угли новогоднего праздника, хотя, надо заметить, вокруг княжеского дворца образовался пояс тусклого, ноющего недовольства. Народ обижен тем, как с ним обошелся гость из Авариса. Поначалу изображал из себя подлинного фараона, а потом резко свернул на грязную дорожку обычного варварского хамства. Так всех обрадовал и потешил казнью гнусного мужеложника, а потом наслал своих вонючих конников, выгнал всех вон из дворцовых ворот и даже самыми простыми подарками не одарил. Всем известно, что восточная дельта, а именно там стоит царский город, славится наилучшими лозами, а где хотя бы пара барж с кувшинами для жаждущего люда? Ночью вдоль дворцовых стен бродят группы горожан с трещотками, кричат обидные слова и даже кидают камни.
– Если теперь станет известно, что Апоп не только не привез вина, но и собственноручно убил князя Бакенсети, то может случиться бунт? – ровным голосом спросил Аменемхет.
Са-Ра ответил не сразу. Он посмотрел на Са-Амона, на Пианхи, на однорукого, как бы проверяя, не ослышался ли? Откуда его святейшество узнал об этом. Из только что сожженного папируса?
– Бунт случиться может, – с трудом проговорил Са-Ра.
– Бакенсети не любили в городе, но, узнав об убийстве, таком отвратительном, варварском убийстве, возмутятся. Ничтожные жители старой столицы. Всадники Апопа легко потопят это возмущение в крови. Узнав об этом побоище, восстанут другие города, и с тем же успехом. Вся долина будет еще раз разорена и обескровлена. Египет, и так уже находящийся при последнем дыхании, больше никогда не воспрянет.
Все молчали. Эта мысль верховного жреца была так хорошо и так давно им известна, что они даже не считали нужным еще раз публично соглашаться с нею.
– Надо сделать так, чтобы город ничего не узнал о смерти князя.
Вот эти слова были удивительны. Аменемхет, конечно, велик и возносится силою своего разумения к небесам, но тем не менее нельзя же всерьез желать того, чего достичь нельзя. Никаким заклинанием не повернешь обратно течение Нила.
Верховный жрец усмехнулся, прочитав сомнения приближенных, как если бы они были начертаны самой яркой краской на свежевыделанном папирусе.
– Это можно сделать, потому что у нас очень хороший помощник – Апоп. Судя по тому, что он предпринимает после того, как зарезал Бакенсети, восстания он не хочет. Большой бунт – это всегда большая неизвестность. Даже война, обещающая несомненную победу, его не влечет. Это разумно. Лучше властвовать над страною спокойной и изобильной, чем над страной растоптанной и разоренной. Апоп все сделает сам, мы просто не должны ему мешать.
Приближенные продолжали молчать. Они, безусловно, верили тому, что говорит их господин, но не понимали, что он хочет сказать. Чувствуя это, Аменемхет снизошел еще до одной объясняющей фразы:
– Мне стало известно, что предпринял Апоп. Он сообразил все быстро, поступил правильно. На его месте я делал бы так же.
Са-Амон и Са-Ра вздохнули, смиряясь, что им никогда не постичь глубину размышлений господина и остается просто верить, что он прав. Пианхи покорно опустил голову и его отношение к сказанному нельзя было понять. Только однорукий отреагировал живо. Даже вскочил:
– А-а, теперь я понял, для чего ему нужно было собирать всех придворных и слуг в одном месте и разговаривать отдельно с каждым. Вот почему он приказал передушить всех детей!
Аменемхет резко поднял руку:
– Больше ты ничего не скажешь!
Однорукий замер на мгновение и плюхнулся обратно. Мимо стула, в песок. Пианхи хихикнул. Бритые гиганты опять вздохнули.
– Теперь главное. Мериптаха похитили люди Птахотепа. В этом номе только в отряде у Небамона может отыскаться три десятка приличных лучников. Ты (однорукому) утверждаешь, что здесь, в Мемфисе, они не в состоянии его пробудить. Значит, они попытаются перевезти его в Фивы. Только там они могут надеяться найти потребные средства. Я не удивлюсь, если очень скоро станет известно, что твой (опять однорукому) подвал с колдовскими сокровищами ограблен. Если мальчик очнется и заговорит во дворце Яхмоса, войны не избежать. Даже те, кто доныне покорно прислушивались к моему голосу, перестанут это делать.
Полотнище над головами дважды хлобыстнуло. Аменемхет поднял глаза и кивнул, как будто расценил поведение ткани как совет.
– Да, Са-Ра, распорядись, мы немедленно снимаемся с якоря и поднимаем паруса. Пианхи, разворачивай новый папирус, сейчас я продиктую письмо Апопу. Я расскажу ему, что мальчик жив и скоро его тайком повезут на юг. Думаю, уже сегодня он пошлет быстроходные лодки вверх по течению, и все гарнизоны долины будут предупреждены о перевозчиках спящего тела. А мы предупредим о том же верных нам людей в каждом номе. Долина должна стать непроходимой для людей Птаха с подозрительным грузом.
Аменемхет задумался на несколько мгновений.
– Ты, Са-Амон, сейчас же отправишься в отряд к Небамону. Один. Где он прячется, в какой норе, неизвестно, но ты найдешь его.
– Найду.
– Не надо притворяться крестьянином или ремесленником, откройся ему. Скажи, что хочешь воевать с нечистыми, а я сдерживаю тебя. Отзывайся обо мне уважительно, всем известно, как я ненавижу гиксосов. Сожалей, что я медлю, вот главная причина твоего ухода. Ты должен войти в доверие к нему и выяснить, где находится Мериптах.
– Я найду его и выкраду.
Аменемхет отрицательно покачал головой:
– Этого не нужно. Я думаю, мальчика так теперь охраняют, что выкрасть его нельзя. Ты должен его убить, вот этому никто помешать не сможет.
Са-Амон молчал.
– Ты меня понял? Он слишком теперь опасен, одного его слова достаточно, чтобы началось наводнение, которое окончательно потопит Египет. Очнувшись, он не сможет молчать и не захочет. У него на глазах зарезали его отца. Это первое, о чем он закричит, открыв рот. Это знание должно умереть вместе с ним.
Аменемхет встал и вышел из-под навеса. Направляясь к ладье Амона, он мог уже наблюдать за действием своего приказа. В роще кипела всеобщая, на первый взгляд бессмысленная суета. Кричали писцы, шипели заливаемые водой печи, сворачивались палатки. Неподвижно сидели только павианы на огромном бревне у берега. Их удивляло это внезапное безумие, охватившее толпы сонных тварей в набедренных тряпках.
Аменемхет вошел в беседку, занимавшую среднюю часть палубы.
Снаружи послышались ритмичные команды старшего корабельщика, шлепали подошвы матросов и скрипели веревки, поднимающие широченный главный парус с изображением Амона-Ра, плывущего по водам священного Нила в своей ладье. На парусе изображенной ладьи в свою очередь была изображена плывущая ладья, так что понятие плавания в данном случае возводилось в высшую из доступных разумению человека степеней – третью!
– Смотрите! – громко сказал Пианхи, радуясь возможности обратить на себя внимание. Вышедший из палатки Аменемхет, только что взбежавший на борт Са-Ра и однорукий посмотрели, куда указывала изящная рука, столь умело и живо записывающая на холодном воске и шершавом папирусе вечные мысли и смертные приговоры.
Шагах в полутораста от ладьи показалась из-за выступа тростникового мыса маленькая лодка, предназначенная исключительно для путешествий поперек реки. В лодке стоял человек в странной одежде. Упираясь шестом в близкое дно, он двигался вдоль стены тростника в направлении ладьи. Нет, он был одет не странно, он был одет как гиксос.
Первым отреагировал на его появление главный корабельщик. По его команде десяток лучников выстроился на правом борту, они наложили стрелы на тетивы и приготовились к отражению атаки. Команда «приготовиться» разнеслась мгновенно от одного судна к другому, и теперь у нечистых не получится напасть внезапно.
Аменемхет перевел взгляд чуть вправо, в сторону берега: не видать ли над пальмами клубов пыли, которые непременно подняла бы торопливо приближающаяся конница. Конницы не было. Но даже если она появится, ей еще нужно переправиться через уже немного подпитавшийся водою канал. Так что опасаться следовало только нападения с воды. А там по-прежнему всего лишь одна небольшая двухместная лодка с одиноким гиксосом. К тому же он всячески показывает, что намерения у него самые мирные. Из его жестов можно понять, что прибыл он не для боя, а для разговора. Вот так, периодически неторопливо упираясь шестом в илистое дно, лодка с одиноким варваром приблизилась вплотную к напряженно замершей, ощетинившейся десятками стрел и копий священной египетской эскадре. Было так тихо, что можно было слышать, как зевают обезьяны на другом конце пальмовой рощи.
Гиксос в лодке положил свой шест поперек корпуса и поднял руки, чуть разводя их в стороны.
– У него нет оружия, – сказал Са-Ра.
– Не может быть! – тихо воскликнул колдун, отступая за спины стоящих рядом.
– Я тоже его узнал, – сказал Аменемхет.
Потом вышел к самому борту и громко спросил:
– С чем ты явился ко мне, «царский брат»?
Для того чтобы перерезать горло спящему ребенку, много народу не нужно. Са-Амон отправился один.
Во время разлива прямого пути нет. Приходилось месить жидкую грязь, в которую превратились сухие тропки, идущие по вершинам дамб. Досаждало солнце, отражавшееся от поверхности то красно-бурых, то коричневатых, как бы смазанных жиром вод. Близость этой воды не давала прохлады. Крестьяне то и дело смачивали в ней грязные тряпки, используемые в качестве башлыков, но и это помогало мало. Тряпки мгновенно высыхали и от них было больше смрада, чем прохлады. Идти приходилось в сплошном мареве тяжелых неподвижных испарений.
Надо было как-то завести разговор об отряде Небамона, жители ближайших деревень не могли не знать чего-нибудь о нем. Но как это сделать, не привлекая к себе внимания? Святой странник – это не тот человек, что ищет общества вооруженных бандитов, замышляющих что-то против верховной власти, какою бы она ни была. Са-Амону не пришлось напрягаться. Во второй половине дня крестьяне сами завели речь на эту тему. Мол, если придется останавливаться для ночлега, то лучше это делать подле вон той рощи сикомор. Потому что тут неподалеку, по слухам, есть с некоторых пор войско, так что мелкие разбойники, промышлявшие в прежние поры на здешних дамбах, теперь посбегали в другие места. Власть вонючих конников только в городах, а так по дорогам кто только не грабит. Правда, люди Небамона тоже берут небольшую плату за безопасное передвижение, но это даже хорошо. Деньги им надобны для содержания себя в порядке, да и берут умеренно, по дебену с четырех голов, считая вьючные. Зато не бьют никогда и скотину не отнимают. Одно слово – порядок. В лагере у них, говорят, и святилище Птаха теперь восстановлено, на том месте, где было еще до гиксосов. Сейчас это место называется Лисий город, раньше оно называлось по-хорошему, только никто не помнит как. Вон там три пальмы торчат, а за ними озеро треугольное, заброшенное, а вот уже за этим озером тропинка, и если по ней пойти, то, как говорят…
Немало попетляв и навалявшись в грязи, Са-Амон чуть было не прошел мимо нужного места. Остановил его запах дыма, сочившийся сквозь ивовые заросли, стоявшие невысокою стеной по левую руку. Продвигаясь все более осторожно, он пробрался меж висячими прядями ветвей и вскоре уже определил, что перед ним развалины довольно большой загородной усадьбы. Такие строения редко возводились из камня, почти всегда из высушенного на солнце кирпича, поэтому и разрушались очень быстро, стоило хозяевам оставить их без присмотра. Сады выплескиваются за ограду и сливаются с дикой окружающей растительностью, как бы укутывая брошенное имущество. Через каких-нибудь пятнадцать лет загородный дворец неотличим от дикой рощи. В нынешнем своем состоянии это было достаточно удобное место для большой вооруженной шайки. Но не для тайной армии, конечно.
Прижавшись всем телом к стене углового строения, Са-Амон прислушался. То, что внутри идет какая-то человеческая жизнь, он не сомневался, но если это и правда лагерь Небамона, то охраняется он неважно. Все же посланец Амона решил осмотреть строение целиком, для чего следовало его обойти кругом. Что он и сделал, почти вплотную прижимаясь к сильно попорченным временем стенам. Один раз ему показалось, что за ним наблюдают сверху, но это оказался, при более внимательном рассмотрении, не человек, а куст. В одном месте он обнаружил кучу свежих отбросов, захваченную стаей шакалов. Подошел он с подветренной стороны, и они его не учуяли. Чтобы рассмотреть, что творится за оградой внутри усадьбы, надо было забраться на стену или на стоящее рядом дерево. Но деревья тут были слишком чахлые, ни одно не выдержало бы веса крупного мужчины. Пришлось карабкаться по разрушающейся стене. Са-Амону удалось сделать это практически бесшумно. Оказавшись на площадке небольшой башенки, он опять затаился. Присмотрелся. Костер был среди развалин не один, их было пять. На одном что-то жарили, возле других вповалку лежали разнообразно одетые люди. Ни о каком обмундировании тут не могло быть и речи. Кое у кого было оружие. Са-Амон рассмотрел лежащие прямо на земле копья и луки. Но оружие было не у всех. Что это за сборище? Все-таки отряд Небамона? Обычная банда грабителей? Толпа паломников, возвращающихся от святых мест? Но оружие! Со стороны это не выяснить. Надо проникнуть внутрь. Но так вот просто себя не объявишь. Ночью тайно подкравшийся – подозрителен. Надо незаметно смешаться со всеми этими спящими, вряд ли они запоминают, кто тут улегся на землю вчера вечером, и пересчитывают по ночам.
Са-Амон осторожно выломал из саманной стены кусок кирпича и запустил им в стаю шакалов. Те с возмущенным тявканьем кинулись в ночь. Если теперь чье-то внимание и проснется, то будет обращено в ту сторону. Можно было осторожно спрыгивать со стены и пробираться к первой темной норе. Са-Амон осторожно прилег на сухую, колкую землю, успокаивая попутно шумное свое дыхание. Слева от своей головы он обнаружил чью-то заскорузлую пятку, справа из темноты пахло человеческой мочой и по́том. Посланец Амона закрыл глаза, прислушиваясь к окружающим звукам. Когда картина определится, можно будет подумать о дальнейших действиях.
Кажется, в лагере все спокойно.
И тут он почувствовал, что на него кто-то смотрит. В таких случаях не надо спешить, надо тихо приоткрыть веки, тихо, чтобы никого не спугнуть. Приоткрыть и выяснить, что это такое происходит. Если это один кто-нибудь, слишком любопытный, он будет бесшумно задушен, и никто из спящих рядом не проснется.
Но когда веки достаточно разомкнулись, Са-Амон понял – положение хуже, чем он себе представлял. Он увидел над собою сразу несколько высоких темных фигур и несколько направленных в грудь копий. Острия их почти касались кожи. Было понятно, что, если он даже кашлянет, копья его проткнут.
– О тебе доносили мне, и не раз – ты величайший из мастеров в искусстве убивать. Ты поражаешь и железом, и бронзой, и костью. Ты можешь лишить человека жизни и деревом, и веревкой, и водой. Голыми руками тоже способен убить.
Вода мирно журчала за бортом. Мягко и почти бесшумно вздувался и провисал полотняный навес над беседкою посреди палубы, поскрипывали кормовые рули в уключинах. В беседке находилось два человека. Верховный жрец Амона-Ра внимательно смотрел в длинное, серое, с глубоко утопленными под надбровные дуги и ничего не выражающими глазами лицо. Взгляд его то и дело сбегал вниз по фигуре и останавливался на руках Мегилы. Они были прикованы к подлокотникам кресла широкими бронзовыми обшлагами, такие применяют в храмовых подвалах при некоторых пытках. Речь Аменемхета призвана была объяснить, почему пришлось прибегнуть к такой предосторожности. Но, даже более чем надежность металлических пут, верховного жреца волновал вид огромного перстня на правом указательном пальце непрошеного гостя. В массивной оправе из очень чистого золота помещался большой квадратный камень. Даже не отражая прямых лучей, он переливался глубоким, могущественным огнем. При малейшем шевелении пальца он порождал на поверхности несколько синих и белых искр, заставлявших Аменемхета ощутить холод под ложечкой. До того как стать верховным жрецом, он был хранителем храмовой сокровищницы и многократно держал в руках все каменья родной земли и сопредельных стран. И агат, и оникс, и сердолик, и гранат, и бирюзу, и даже зеленый волшебный берилл. Камень гостя, несомненно, был самого драгоценного рода, и бывший хранитель сокровищницы ни разу до этого не видал такого.
– Я пришел к тебе по своей воле. И не для того, чтобы убивать тебя или кого-то из твоих людей.
Аменемхет ответил не сразу. Он чувствовал, что этот серолицый человек, обладатель перстня, столь волнующего воображение, говорит правду, но эта правда ничего не объясняет.
– Мне, слуге Амона Сокровенного, приходится иметь дело с делами непростыми и запутанными, но, даже призвав на помощь все свои способности к соображению, я не в силах представить себе причину твоего появления здесь. Может, «царский брат» просто прибыл в гости?
Аменемхет не выносил такую плебейски шутливую манеру выражаться и страдал, что небывалая ситуация вынуждает его прятаться за этой дешевой ширмой.
Мегила был явно не расположен играть в словесные игры.
– Я здесь не как гость. Я прошу у тебя убежища.
Верховный жрец почувствовал, что леопардовая шкура начинает сползать у него по плечу, и ему пришлось сделать довольно резкое движение левой рукой к правому плечу, дабы перехватить ее. Делая его, он подумал, что это очень похоже на жест гостеприимства. Если бы Мегила понял его таким образом, то должен был бы глубоко кивнуть головою, но остался недвижим. Он явно не расположен был хвататься за камышину надежды. Значит, чувствует за собою неизвестную силу и прибыл сюда не как голый проситель, но как торговец с редким товаром. Его поведение явно подтверждало многочисленные, невразумительные и уважительные слухи о нем. Вездесущ, умен, жесток, щедр, непонятно, откуда взялся на свет, наверное, прямо из демонического чрева Авариса. Непонятно, куда скрывается, порой на годы, посланный демоническою же волей своего царства по непостижимым и явно отвратным надобностям. Надо ли будет удивляться, если он прямо сейчас растворится в воздухе. Хека утверждает, что нубийские маги, коих Мегила наведывал во время своего кружения по границам обитаемого мира, научили его этому.
– Ты просишь у меня убежища?
– Да, и готов заплатить за него.
– Золотом? Тем, что привез в своей лодке?
– Есть вещи дороже золота. И что оно стоило бы, золото, привезенное в этой лодке? Причаленное к твоей ладье, оно и так в твоей власти. Тебе стоит только приказать твоим людям.
Аменемхет приподнялся, как бы для того, чтобы глянуть через борт на хрупкий одноместный кораблик Мегилы. На таких из одной береговой деревни в другую перебираются младшие писцы, у которых нет лишнего дебена, чтобы нанять хотя бы одного гребца. Ночуют они прямо в лодке под плоским тростниковым навесом, покрывающим половину недлинного корпуса.
Конец ознакомительного фрагмента.