Таджикистан
(очередь первая)
Ваня
Что рассказать вам о войне,
Что рассказать, ребята?
Она все время снится мне,
Смогу ль забыть когда-то?
Ваня плакал. Он ходил между развалинами и выл по-бабьи, иногда останавливался, затихал, прислушивался – и двигался дальше, по-детски всхлипывая, как от нехватки воздуха. Потом он вдруг садился на корточки, сцеплял пальцы в замок и, раскачиваясь на ступнях, начинал что-то быстро-быстро шептать, разговаривая то ли с ветром, то ли с окружающими горами. А может быть, с самим собой.
Ване было за сорок. Приземистый мужичок, белая рубашка, заправленная в просторные серые брюки. Квадратный торс, кривоватые недлинные ноги в туфлях с мысками узкими, по какой-то давнишней моде. Голова у Вани была круглая и лысая, лишь слегка обрамленная недлинными рыжеватыми волосами. Под прямым мясистым носом – такого же цвета усы. Ваня плакал. Не стесняясь, вытирая большими кулаками свои чуть раскосые, безресничные, красные от слез глаза.
Ваня
Руины заросли травой и кустами. Незнающим людям не определить, что на их месте было. Небольшой кишлачок, разрушенный временем? Ферма какая? Или погранзастава, разбитая снарядами, взорванная лет двадцать назад?
Ваня плакал, а я вспоминал, как сам оказался здесь – молодой и худой начинающий репортер со своим микрофоном наперевес. Тела пограничников тогда уже увезли, остался труп одного из нападавших. Он лежал в траве у самых ворот, под деревом. Безумная, ошалелая от канонады гнедая лошадь, цокая копытами, бродила вокруг, пугала меня, то и дело тыкаясь мокрой мордой в плечо и в шею. Развалины заставы еще дымились. Было трудно поверить в то, что произошло. А еще труднее в то, что я снова приеду сюда ровно через двадцать лет после боя.
Волшебный мешок
Любить военно-транспортную авиацию невозможно. Уважать – да, любить – никогда. Хотя бы за ее дикую непредсказуемость. Садишься в самолет, чтоб с оказией лететь, скажем, в Адлер, – запросто можешь приземлиться в Ростове. Или в Шайковке. Или в Мигалово. Да черт-те где. Ты можешь, надеясь добраться быстро, застрять на каком-нибудь промежуточном аэродроме, вдали от цивилизации. Мучаясь от солнцепека, будешь спрашивать: «Почему не летим?» И тебе могут ответить: «Взлет не дают, погода плохая». А на улице ни ветерка, ни дождинки. А все очень просто: у пилотов обед, они уехали в летную столовую, а там, может, и в город заскочат, на местный рынок, туда-сюда. А если уж у кого-то из экипажа зазноба живет рядом с аэродромом, тогда вообще кранты.
Вот и сейчас я лежу на мешках с сахаром, аккуратно сложенных штабелями в огромном чреве транспортного самолета «Ил-76». На улице февраль, девяносто третий год. Вторую неделю мы не можем взлететь с аэродрома Чкаловский. Экипаж то прогревает движки, давая нам надежду на взлет, то вырубает их, заставляя нас мерзнуть. Когда наконец пойдем на Душанбе, неизвестно. Отходить от борта нельзя, вдруг он улетит. Вот и мучаемся. Это первая моя командировка, недавно меня взяли репортером в штат «Радио России». Перед убытием собрались в кабинете директора Алексея Владимировича Абакумова. Атмосфера совещания мне понравилась. Общались не начальники и подчиненные, а команда авантюристов. Обсуждение оказалось коротким.
– Из Таджикистана у нас ноль, нет информации.
– Надо ехать.
– Как? В Душанбе? Туда ничего не летает. Город в осаде.
– А военные? Надо связаться с КП авиации, подбросят.
– Гришин, Сладков, давайте.
Первый перелет в Таджикистан. На мешках с сахаром
И вот мы даем, морозим задницы на сахаре, предназначенном для воюющей российской 201-й дивизии. Антон Гришин, мой напарник, молодой худощавый парень с русой бородой и в больших очках, валяется рядом. Из пассажиров в нашем лайнере мы да представитель душанбинского Военторга Рахим. Форма одежды его соответствует положению: норковая шапка, мохеровый шарф, дорогая дубленка. Это его сахар. Точнее, он ответственный за доставку. Сначала мы изводили Рахима: когда полетим? Потом спрашивали экипаж. Бесполезно. Рахим пожимал плечами, летчики молчали, как изваяния. Наконец, у меня созрел план. И мы его тотчас реализовали. Рахим взвалил на плечо мешок сахара и отнес его на Командный пункт. Через пять минут самолет уже брал курс на Таджикистан.
Нас здесь нет
В Душанбе нас не ждали. Темный город. Можно было бы сказать «черно-белый», только белого я не заметил. Угрюмые люди кишлачного вида, забившие собой столичные улицы и проспекты. Многие с автоматами. Суета сует. Военные подбросили нас в город и оставили возле базара. Потолкавшись вдоль рядов, насмотревшись на диковинные кулябские оранжевые лимоны и на стеганые халаты-чапаны, стали решать, куда двигать. Гришин пожевал ус и на правах старшего определил:
– Давай в штаб дивизии.
Помытарили на КПП и пустили. В штабе темно и безлюдно. Сидим в кабинете замполита полковника Ивлева.
– Что там в Москве слышно?
– Да ничего.
– А здесь война. Тут недавно наших военных в заложники взяли. Так мы кишлак окружили, предупредили: даем два часа, и артиллерия будет стрелять. Через десять минут привели. Да что там, вон наш начальник штаба дивизии, полковник Черномордин, в танковой дуэли участвовал. К нам на блокпост выехал танк и вдруг – бац – выстрелил. Черномордин на нашем танке – навстречу. Едут и стреляют друг в друга, пока этим товарищам башню с корпуса не сковырнули.
Ивлев кивнул на рацию:
– Да наши танки и сейчас в Ромите. Воюют.
Рация оживает:
– Третий, мои две коробочки впереди. По ним со стороны дач ведется огонь.
Замполит сгребает одной рукой наушники, прижимает их к голове, спокойно командует.
– Ну так бей их. И подтягивай остальные коробочки. Только аккуратней на флангах смотри.
И уже нам:
– Ущелье там. Заповедник, еще советский. Река, форелька. Сейчас там оппозиция засела. Узбекская авиация их утюжит. Ну, и мы помогаем.
Гришин оживляется:
– Так, а как попасть в этот Ромит, посмотреть своими глазами, что там делается?
Ивлев машет на нас руками, как на прокаженных:
– Да вы что, об этом ни-ни! Говорить нельзя! Нас здесь нет, официально мы по гарнизонам сидим, не работаем!
Ослиные уши
В дивизии делать нечего, там ничего нельзя. А нужна информация, что передавать в Москву? На улице Гришин, пожевав ус, принимает очередное решение:
– Давай к Ирине Каримовой, есть у меня тут знакомая, она на таджикском радио работает. Может быть, через нее что-нибудь и нароем.
Зашли в местный Дом радио, созвонились. Ирина пригласила домой, дала ориентир – памятник с романтическим народным названием «Ослиные уши». Такси не ходит, пошли пешком. Город после обеда пустел на глазах. Проехала российская бронеколонна. Обыденно так, проурчала, как в порядке вещей, подумаешь, БТРы на улице. Обошли два скомканных разбитых автобуса. Рядом человек: фуфайка, папироска, автомат Калашникова. Охраняет их, что ли. Взгляд исподлобья, недобрый.
Памятником оказался танк на постаменте, времен войны. А по бокам от него вздымались такие высокие каменные ленты. Действительно, издалека напоминают длинные уши. Мы нашли дом, хрущевку, и квартиру на первом этаже.
Дверь открыла невысокая симпатичная молодая женщина.
– Это я, Ирина, проходите, ребята. Живу одна, угостить вас особенно нечем, вы сами видите, что в городе происходит. Но чай всегда найдем.
Ирина расставляет пиалы, рассказывает:
– Порядка нет. На улице человека, что муху, прихлопнуть могут. Оппозицию отогнали, но недалеко. Да их и в городе вон полно. Того и гляди что-нибудь захватят. Телевидение, администрацию какую.
– Нам бы материал собрать. Записать интервью какое-то…
– А на какую тему?
– Война, граница.
– Есть у меня один знакомый…
Через час мы уже работали. Прямо на квартиру пришел главный таможенник Таджикистана Алмоз Годоев. Мы говорили, записывали. И про оружие, и про войну, и про наркотики с контрабандой. Поговорили, он надел пальто, кепку, шарф белый и вышел за дверь. Через секунд десять – выстрел. Прям дурное кино. Алмоз лежал у подъезда. Ничком. Все тот же шарф, пальто, начищенные туфли и откатившаяся в сторону кепка. Застрелили. Ждали, наверное, пока с московскими журналистами договорит. Ирина ушла на кухню, а мы с Гришиным сидим и пялимся друг на друга. А что говорить? Попали.
Еще полчаса, звонок телефона. Ирина берет трубку, я не вижу, волнуется она или нет.
– Да. Да. Поняла.
Что там?
– Родственники Годоева позвонили. Сейчас придут убивать.
– Кого???
Ирина в ответ пожимает плечами. Я вдруг понимаю: это не во сне, в реальности. И не бить придут, а именно убивать. На улице ночь, самое время для таких дел. Сажусь к телефону и названиваю по номерам, выданным в редакции «на всякий случай». Попадаю на Виталия Блинова, замминистра внутренних дел Таджикистана. Будить не пришлось, но голос с той стороны звучит усталый-усталый. Я хорохорюсь.
– Проблемка у нас.
– Какая проблемка?
– Убивать нас сейчас придут.
– Двери крепкие?
Такой реакции я не ожидал. Усталый голос из телефона продолжает вещать, как из детективной радиопостановки, видать, на автомате.
– Людей у меня сейчас нет, все на выездах. Забаррикадируйтесь, накидайте мебели в прихожей, постарайтесь продержаться до утра. Все, отбой.
– Так у нас первый этаж…
Бесполезно. Трубка уже безжалостно загудела: пи-пи-пи. Вот так, первое редакционное задание. Первое, как говорится, и сразу последнее.
Смотрю на Гришина. Он жует ус и выдает решение:
– Звони в дивизию.
Ирина безучастно сидит на диване. Фаталистка? А как можно жить в таком городе, в такое время без фатализма? Каждый выход за продуктами – рейд в тылу врага. А ведь ей еще и на работу каждый день надо. Рассказывать что-то в прямом эфире. На политические темы. Кому-то нравится, кому-то нет. Сто раз, наверное, уже вот так могли позвонить и сказать: «Ждите!»
Дивизия отзывается сразу:
– Где вы?
Называю адрес, путаюсь, на том конце провода чертыхаются.
– Так куда ехать?
– Ослиные уши!
– Вот так бы сразу. Смотрите, через десять минут там будет «Урал» с пехотой и БТР.
Мы одеты, готовы к старту. Ирина все так же сидит на диване.
– Ну, что ты?
– Ребят, я не поеду.
Ну, блин! Ослиные уши…
«Таджичка»
Вертеп не вертеп, но есть у нас в Таджикистане своя малина. В Душанбе. Место проживания, пропитания и тусни. Это гостиница «Таджикистон», в просторечье «Таджичка». Здесь живут все, кто надо. Все те, кто нужен нам, репортерам. По делу. В арендованных номерах размещены штаб-квартиры подразделений ООН, Красного Креста, Врачей без границ. Сюда съезжаются командированные военные, в том числе иностранные, сотрудники многочисленных зарубежных организаций, какие-то авантюристы-коммивояжеры и вообще подозрительные личности и персонажи. Запросто в лифте можно встретиться с чопорным генералом-индусом в аляповатом камуфляже и в чалме с кокардой или оказаться рядом за завтраком с толпой шумных британцев. Но самое главное, наша гостиница – это Мекка для журналистов всего мира, приезжающих откусить свою порцию от таджикского информационного пирога.
На улице июнь, жара, жизнь здесь кипит круглосуточно. И я варюсь в этой жизни второй месяц. Главарь нашей банды, вернее, старший телевизионной группы, – Алексей Самолетов. Он командирован сюда из Новосибирска, там он руководит корпунктом «Вестей». Смуглый, узкоплечий, жилистый, уверенный в себе репортер с абсолютно неуемным характером. У Лехи шило в одном месте, и оно, видать, загнано по самую ручку. Настоящая репортерская ищейка, Самолет всегда держит нос по ветру: где отхватить информацию, что снять. И он заражает нас своим оптимизмом. Меня, репортера-стажера ТВ, Светку Соколову, корреспондента «Вестей», и оператора Саню Ломакина. Светка – высокая и красивая, тоже, кстати, неуемная. Саня – плотный, спокойный и бородатый. Я? Я худой: нос, уши, кадык. Еще недавно – офицер Вооруженных сил, теперь – начинающий журналист.
Вернемся к гостинице. Чтоб прописаться в «Таджичке», нужно, как минимум, появиться в фойе. Выстоять очередь и получить железный отказ. Но вы не торопи́тесь ретирова́ться. Смело сгружайте свой скарб рядом с большой длинной стойкой и ждите. Вот! Вот один из сотрудников отделился: то ли деньги меняет, то ли говорит с кем-то по телефону – атакуйте! Полунамеки, дружеские подмаргивания – это ваш арсенал. Все, снова станови́тесь в очередь. Может быть, номера за первые сутки будут стоить чуть-чуть дороже, не беда, зато они теперь у вас есть. Остается пару раз подняться на лифте, перемещая багаж, пройти длинным коридором по старым вытоптанным ковровым дорожкам и заселиться.
Актерская юность Самолетова. В роли Павки Корчагина
Вас интересует сервис? Его нет. Обед-ужин по номерам не носят. Массаж не делают, сауны нет. Бассейна тоже. Есть внизу фонтан, но он не работает.
Связь? Вы можете позвонить в Москву, выстояв муторную очередь у стойки регистрации.
И то если повезет, если сотруднику гостиницы будет не лень крутить пальцем в телефонном диске минут по двадцать подряд. Но! Гостиница – кладезь информации. Если ты не слепой и не глухой. Смотришь, военные наблюдатели засуетились, крутятся вокруг своих джипов, загружают их водой, сухими пайками – это знак. Наш шарабан уже наготове, можно рвануть следом, снять какую-то интересную встречу, событие. А может, стреляли нынче где, тоже картинка будет не лишней. Случаются и знакомства полезные, скрепленные алкоголем. Скажем, с ребятами из Куляба, чекисты таджикские, приехали оттянуться. Попили вместе, а там можно и к ним в гости заглянуть, с камерой и микрофоном. Пленных покажут? Хорошо. Снять дадут? Еще лучше.
Если вы, проснувшись в «Таджичке», утром желаете поправить здоровье после бурного ужина – добро пожаловать в бар на второй этаж. Плутоватого вида бармен Рузи́ выдаст вам взамен кучки помятых сомонов пару баночек теплого голландского пива: «Извини, брат, холодильник не работает». Там же можно попить сомнительной консистенции кофе или еле заваренный чай. Бутерброды лучше не брать. Засохшая колбаса встанет в пищеводе колом – намучаетесь. Желаете подкрепиться плотнее? Это вам в город, в гостинице ресторан до вечера не работает. Европейской кухни поблизости нет. Рядом есть забегаловка, там в небольшую кису́ (чашку) вам нальют жирную шурпу, с картошкой и мясом, наложат клейкий плов. Подадут компот в немытом граненом стакане. Все готовится в огромных казанах на огне прямо здесь. Толстый довольный повар в грязно-белом фартуке, он же раздатчик пищи, примет от вас все ту же кучку мятых самонов. Если хочется чего-нибудь вкусненького – пожалуйста, рядом рынок «Баракат».
Ох, и дыни там! И арбузы! Мед! Из полной экзотики меня поразили детские люльки.
Они деревянные, размером чуть больше наших фанерных ящиков для гвоздей. Но шикарные. Ручки с резьбой, внизу такие полуколеса, чтоб качать можно было, как на кресле-качалке. А в днище дырочка! Чтоб младенец мог писать не в простыню, а прямо на пол. Удачное изобретение, это я вам как молодой папа говорю.
Если день вы прожили, вечером добро пожаловать в ресторан, который расположен под открытым небом во внутреннем дворике нашей гостиницы. Посадочных мест в нем достаточно, чтоб вместить всю разношерстную публику. В одном углу можно видеть шумную компанию российских военных за сдвинутыми столами. Они пьют водку, развесив автоматы на спинках стульев, громко смеются. Отдельно сидит задумчивый бородатый мужчина, весь в джинсе. Он то и дело отхлебывает из пивной кружки и что-то чиркает в белом блокноте. Порой он останавливает процесс, прикладывает к уху портативный диктофон и, недовольно оглядываясь на кричащих военных, слушает запись. Это, скорее всего, «импортник», журналист, вероятно, газетчик. Выдумывает статью в свою, скажем, «Оксфорд Таймс». Рядом за столами кучки наших газетчиков. Они тоже пьют и тоже смеются. И тоже мешают импортному коллеге сосредоточиться. Бывает, к таким столикам со своей рюмочкой подсаживаются другие русские. Либо наши дипломаты невысокого ранга, которым наскучила посольская атмосфера, либо другие соотечественники, оказавшиеся в это смутное время в Таджикистане. Попадаются личности весьма мутные. Я вот тут познакомился с Алексеем. Развязный парень с начинающей покрываться жирком фигурой, с толстой золотой цепью и массивным крестом на незагорелой груди. Говорит, приехал налаживать бизнес по закупке мануфактуры. Здесь?! Сейчас?! Вот кто он, по-вашему? Я не знаю. Однажды наш Лешенька Самолетов умудрился набраться водки с каким-то строгим человеком в очках, с белесыми глазами. Леша расстелил перед ним карту и что-то горячечно доказывал, тыкая в изображения гор длинным пальцем. Белесый кивал. Мы сидели за соседним столиком. Соколова, тоже не трезвая, периодически подходила к нашему лидеру, хватала его за шиворот и тащила прочь, шипя на весь ресторан: «Лешшшшаа! Это шшшшпионнн!» Самолет всякий раз отбивался, громко шипя в ответ: «Ззззнаю!!!! Я хххххочччу поговоритттть!»
Как правило, все русские компании в процессе вечера воссоединяются. Вот вам и связи, вот вам неофициальная информация. Плохо только одно: утром ваш путь – в бар на втором этаже, к лукавцу Рузи.
Часто ресторан посещают местные жители. Но это не солдаты и не боевики – люди в штатском. Они в галстуках и в белых рубашках, с топорщащимися под мышкой пистолетами или выглядывающими из-под пиджаков поясными кобурами. Приходят они частенько в сопровождении дам, ведут себя тихо, аккуратно выпивают, закусывают и так же тихо уходят. Чопорные иностранные дипломаты и генералы пищу принимают в своих номерах, чтоб не попасть в дурную историю.
Впрочем, мы бываем в ресторане «Таджички» не часто. Дела. Так, если в работе простой и мы уходим вразнос, то, пожалуй, вечер и может закончиться во внутреннем дворике нашей гостиницы. А так… Днем мы перекусываем в парке напротив. Там есть шашлычница Гуля – массивная такая тетка в домашнем халате. Так у нее шашлыки – с шампурами можно проглотить. Мясо нарезается кубиками в размер костей для шеш-беша, они нанизываются на короткую проволоку поочередно с кусочками жира. А еще лепешка душистая вдогон с чаем, что может быть вкуснее!
В номерах «Таджички» обстановка абсолютно совковая. Маленькая комнатка, туалет, душ, зато имеется длинный шикарный балкон и большой ламповый телевизор на высоких тонких ножках. Впрочем, разве нас интересуют условия? Главное, чтоб было где кости бросить, как говорится. Мы здесь проводим время вынужденно. Вынашиваем очередные планы и быстренько их реализуем, порой уезжая или улетая дня на три-четыре. Дольше нельзя – надо передавать сюжеты для «Вестей» в Москву.
Над массажной щеткой
Обычно вечером мы покупаем дыню, водку и устраиваемся у кого-нибудь в номере на балконе. Иногда к нам примыкает журналистский барон, господин Джафаров. Это самый известный в СССР боевой репортер. На описании его личности я остановлюсь позже, отдельно, он этого заслуживает. Хотя бы потому, что даже в компании с Самолетовым он верховодит. Итак, совещание. Обычно все выпивают по рюмочке и делятся слухами и наблюдениями.
– Что-то ооновцы давно никуда не выезжали…
– Да вон их «Дефендеры». На стоянке. И Красный Крест там же. Не загруженные.
– Говорят, завтра колонна гуманитарная пойдет на Памир, куда-то в Хорог.
– Ого! А как пройдут, там же оппозиция! Их же раздолбят!
– Надо ехать с ними!
– Посмотрим. Если на загрузке будет видно, что едут «в последний путь», – едем с ними. Если веселые отчалят – останемся.
В самом Душанбе события случаются в основном политические. То визит какой, то встреча важная в верхах, то переговоры. За жареными новостями мы летаем на юг. Дело это архинепростое. В смысле организации. Если вы хотите попасть на афганскую границу и снять репортаж о наших ребятах-пограничниках, которые там воюют, надо пройти испытания. Главное, выдержать многочасовое стояние (сидение, лежание) в теньке Российского пограничного управления в Таджикистане. Это недалеко от площади Озоди. От таджикского МИДа, короче. Чего мы там вечно ждем? Да бог его знает. Летит вертолет – не летит? Возьмут – не возьмут? Пустят снимать – не пустят? А в Управлении думали, решали, мариновали. Нет, можно презреть опасность и уехать на границу на автомобиле. Можно улететь и зависнуть там на неделю. А кто там с нами разговаривать будет, без разрешения? А как переправлять в Москву материалы? Никак, только с местного телецентра. Все. Коллапс.
Ну ладно, вот разрешение и получено. Обычно нам говорят: давайте быстрее! Там вертолет, он ждать не будет! Вот-вот взлетит! Напрашивается вопрос, почему не сказали раньше, но задавать его уже некогда. Мы мчимся за командирским «уазиком». Автослалом. Главное, не опоздать: Протокольный проспект – аэропорт – пограничная вертолетная площадка. Все, на месте. Бац! Машина зачехлена. А где люди? Где пилоты? Сейчас придут. И опять ожидание. Уже не в теньке, а под солнцепеком. И вот летчики в своих «чашках», редуктор раскручивается, борттехник обегает машину, убирает маленький трапик, вертолет набирает обороты несущего винта, контрольное висение: все, полетели. Тр-тр-тр-тр. А наверху прохладненько. Блистеры в кабине экипажа отодвинуты, дверь салона тоже, впрочем, перекрытая пустой турелью для пулемета. Перед дверью сидит на приставном стульчике борттехник и курит. А пулеметчик – там, в задней полусфере, – тоже курит. Но. Оружие на изготовку берут, если везут какого-нибудь московского генерала. А так все по-простому.
Вертолет набирает высоту. Горы внизу теперь напоминают макет. Не страшно лететь, высоту не чувствуешь. Кажется, вот, протяни руку и достанешь. Ощущение меняется, когда вертолет идет над долиной Сто х…. Я не знаю, как она правильно называется, пилоты говорят – именно так. Из земли торчат красные, длинные, острые, как иголки, скалы. Очень высокие. Даже с большой высоты этот район напоминает массажную щетку, так плотно эти горы расположены друг к другу.
Посадка на площадке перед погранотрядом «Московский». Все двери, иллюминаторы перед снижением надо задраить, иначе наглотаетесь пыли. А дальше – работа. Мы садимся на БТРы, уезжаем на какую-нибудь заставу, снимаем. Днем бьет артиллерия, усталые, потные пограничники уходят-приходят, по ночам стрельба трассерами по реке Пяндж. Как говорят офицеры – по нейтральным островам. Но мне кажется, что немножко достается и афганской территории. Иногда оттуда стреляют в ответ. Тогда офицеры нервничают, и застава выплевывает из всех стволов имеющийся в окопах боекомплект.
Вся фишка в том, чтоб все быстро снять и улететь восвояси. Обогащенные материалом, мы усаживаемся на все той же вертолетной площадке. Просить кого-то не нужно, всем и так понятно – мы хотим домой. А здесь и транспортные «Ми-8», и ударные «Ми-24». И мы опять ждем. Вертолетчики тусуются группкой у какого-нибудь борта. Они почти все афганцы. В выгоревших белых комбинезонах. Работяги. Я еще на службе видел, как такие ребята прилетали на туркменский аэродром Мары «из-за речки» во время войны. Той войны. Как-то они ночевали у нас в батальоне связи. Ротный отобрал у экипажа оружие и свалил в огромную кучу в ружейном парке. Чтобы у летчиков не было соблазна пошалить после сотни-другой граммов спирта.
Так вот Таджикистан. С границы в Душанбе возвращаться всегда приходится только с оказией. Никому организовывать полет специально для нас и в голову не придет. Вот летчики машут рукой: залезайте в десантный люк «Ми-24». Тесновато, но лететь можно. Тридцать минут полета, посадка, аэродром, Протокольный проспект и, наконец, родная «Таджичка».
Великий и ужасный
А сейчас – Джавдет. Он же Эдик, он же Этибар Джафаров. Заслуженный стрингер бывшего СССР и всея Руси. Да, вы знаете, что такое стрингер? Оператор-авантюрист. Как правило, он нигде не числится. Он едет в горячую точку на свой страх и риск, на свои деньги снимает картинку, а потом продает. Никакой страховки, никакой господдержки. Надо без мыла проникнуть туда, куда ни по блату, ни по приказу репортеры не попадают. И снять. Весь фокус в том, чтоб потом суметь продать кадры в несколько фирм од-но-вре-мен-но. Чтобы они и там, и там, и там воспринимались как эксклюзив. Если стрингер приобретает профессиональный вес, его ангажирует какое-нибудь серьезное агентство. Скажем, CNN или RTL. Но в штат не берут. За гибель, в случае чего, не надо платить. И потом, стрингеры народ веселый, оскандалятся где-то, попадут в историю, им-то что, а вот флаг фирмы в дерьме.
Так вот, невозможно придумать импортное агентство, на которое Джавдет когда-либо не работал. Казалось бы, он уже сгреб под себя все доллары мира. Отнюдь. Джавдет беден, как мышь. Беден и зол до работы. Сейчас он явился в Таджикистан от Первого канала. Как король: с двумя камерами «BETACAM», с видеоинженером. Но конкуренции у нас нет. Самолет и Джавдет в товарищах, и мы нынче в альянсе. Вместе решаем, что снимать, вместе выезжаем, только потом делимся. Первый канал, к примеру, снимает про одну заставу, мы про другую.
Вернемся к теме. Джавдет похож на удава. Он невысок, худосочен. Узкогруд. У него высокий, с большими залысинами лоб и длинные прямые волосы. Он их зачесывает назад, как батюшка. Глаза острые, маленькие. И еще Джавдет носит очки. Огромные, в роговой оправе. Эти очки так велики, что выглядят вызывающе, мол, я вижу вас всех. Насквозь. Также у главного стрингера буйный характер. Как-то, возвращаясь с завтрака, я услышал на нашем седьмом гостиничном этаже истошные крики. «Что это?» – спросил я у Самолетова. «Да так, – ответил наш лидер, – Джавдет Светку Соколову выкидывает из окна. Допекла она его». А еще однажды в гостиничном колодце-ресторане Эдик набрался с военными и впал в раж. Он стрелял вверх очередями из автомата Калашникова с криками «Слава героям!». Клич, конечно, очень и очень сомнительный, но фашистской тематики в жизни Джавдета я не заметил. Это в кураже стрингер может залепить все что угодно. А так… У него есть только один пунктик: всегда показывать правду. И в этом я с ним един. Эдик готов просить, требовать, уговаривать, ждать своего часа до одури, но потом снимать. Он готов перебегать при стрельбе, чтоб в него не попали, готов под огнем ползти по-пластунски, шагать на мины, лишь бы снимать. И показывать. Вот такой он, Джавдет. Великий, а порой и ужасный.
Волшебная удочка
Однажды Алексей Эдуардович Самолетов продлил в Таджикистане войну. Одним движением. Нет чтоб остановить, а он взял и продолжил. В общем-то, я предполагал, что через Лешу с нами может произойти что-нибудь неординарное. Но чтоб такое!
В первый раз я увидел Самолетова здесь, в Таджикистане, когда еще работал на радио. Зимой мы с Гришиным шагали по душанбинскому аэродрому. По рулежке ехал оранжевый «КамАЗ». Перед нами он остановился, из кабины, чертыхаясь, с неуклюжей треногой и большой камерой выбрался человек. Видимо, почувствовал в нас коллег.
– Алексей Самолетов, «Вести».
Мне стало интересно, почему «КамАЗ»? Оказывается, Леша не смог найти в Душанбе легковушку и на целый день зафрахтовал самосвал. Приехал вот на взлетку, посмотреть, есть ли пограничные вертолеты, хотел улететь на границу.
Весной девяносто третьего меня пригласили на «Вести». Сначала репортером-стажером. Отправили в Таджикистан, под крыло Самолетова. И я был рад.
В первый же день мы пошли с ним на рынок за дынями. По пути Алексей вдруг остановился, ткнул в меня пальцем и спросил:
– А ты откуда? Как на «Вестях» оказался, почему здесь?
– Да я военный бывший. Вот недавно уволился. А ты?
– А я актер. Тоже бывший.
– И кого ты играл?
Леха приблизил свое лицо к моему:
– Да всех. От зайчиков и крокодильчиков до Павла Корчагина. Меня до сих пор тошнит от слов: «Жизнь надо прожить так, чтоб не было мучительно больно за прожитые годы»! Тьфу!
Мы наняли носильщика и загрузили наши номера дынями под завязку.
Одну я тут же с огромным удовольствием съел. Подумал, съел вторую. Утроба натягивалась, но белая мякоть не отпускала. Поверьте, вот те дыни, которые нам продают вдоль дорог в Москве, – это картошка. То, что мы купили на «Баракате», – мед. В животе забурлило, я понял, что организм оставляет мне считаные секунды, и, захватив кусок потолще, примкнул к утилизатору. Я был в процессе и ел, не в силах оставить ни того, ни другого. И тут туалет закачался! Да-да, и прихожая тоже! Пол ходил подо мной, как палуба яхты в большой шторм. Почти не вставая, я выглянул в комнату. Люстра моталась из стороны в сторону. Землетрясение! Не надевая штанов и с куском дыни в руках, я просеменил на балкон. Гостиница волнами выталкивала из себя людей. Они отбегали к парку, задирали головы вверх в ожидании, когда здание рухнет. Я вернулся в клозет, встал в дверном проеме, продолжая жевать. Так учили. Чтоб не придавило. Хотя… Седьмой этаж. Может, через неделю найдут.
Минут через десять все успокоилось, и в природном, и в физиологическом смысле. Я привел себя в порядок и спустился по лестнице. Лифты были отключены. Вышел. На парапете, закинув ногу на ногу, в своем джинсовом комбинезоне сидел и курил Самолетов.
– Ты почему не выбежал?
– Дыню ел.
Леша посмотрел на меня с интересом, шумно выпустил дым, затушил сигарету об урну, сжал губы и покачал головой:
– Ну ты, парень, даешь. Смотри не отравись. Этими дынями.
Сказал и удалился в бар, в гости к Рузи.
А через час пробили тревогу. Приехали Зафар и Сулаймон из пресс-службы таджикского МИДа. Сенсация! В Душанбе прилетели моджахеды. Не простые, а полевые командиры. И сейчас на дачах МИДа начнутся переговоры о мире. Я выскочил на улицу. Когда из гостиницы выбегали оператор Ломакин и наш командир Самолетов, мое сердце екнуло. По всем признакам, этот час, что мы не виделись, Саша и Леша не потратили зря. Они сняли стресс, полученный при землетрясении, полностью, без остатка. Взгляд каждого был решителен, движения быстры, но разбалансированы. Когда соратники забрались со всем железом в автобус и дружно выдохнули, даже водитель поежился и обернулся в салон.
Журналистов собралось – море. Откуда? Я такого количества здесь никогда не видел. Ну мы, «Вести», ну Джавдет с командой. Остальные телевизионщики импортные. Местные фотики, газетчики, радийщики, информационщики… Вот сейчас эту лавину запустят на переговоры. Только на две минуты, для протокольной съемки.
Мы стояли перед массивной дверью и настраивались, словно кавалерия перед атакой. Ломакин уже, как гранатомет, опустил на плечо BETACAM. Самолетов выставил перед собой длинную пластмассовую палку-удочку с микрофоном на конце.
Три, два, один, банзай!!!! Мы ринулись в открытую дверь. Обегая огромный стол, я успел заметить, что все его пространство было заставлено яствами: орешки, виноград, выпотрошенные гранаты, чай в дорогих пиалах, конфеты, яблоки, рахат-лукум, пастила, нарезанные дыни, арбузы. Одну сторону стола занимали чиновники из Душанбе. В белых рубашках, галстуках и пиджаках. Напротив них усадили гостей-моджахедов. Они были похожи на Дедов Морозов летнего образца. Их огромные бороды касались груди, на головах покоились коричневые головные уборы, пакули, напоминающие блины. А одеты они были в национальные длинные рубашки и просторные брюки. Я еле успел обвести комнату взглядом, как раздался гром. Вспышка! Это Самолетов в кураже махнул своей удочкой, как на рыбалке, закидывая ее на середину стола. Люстра, огромная и роскошная, не выдержала удара. Осыпалась. Лампочки лопнули и погасли. Все замерло. Переговорщики сидели, вжав головы в плечи, осыпанные стеклом, как конфетти из огромной хлопушки. Через мгновение охрана вытолкала всех нас взашей.
А переговоры… Неудачно закончились. Война в Таджикистане продолжалась еще несколько лет.
Голая застава
На афганской границе появились два странных человека. Даже таинственных. Почему? Ну, во-первых, они были с автоматами и с видеокамерой. Что само по себе не вяжется. Во-вторых, один из них был военным моряком, капитаном второго ранга, а другой был пехотным старлеем. Что моряк здесь делает? До большой воды лететь надо часов пять. И в-третьих, эти люди ездили по границе и снимали все, что им заблагорассудится. Работали там, куда путь нам, репортерам, был жесточайше заказан.
А имели они, оказывается, секретное задание: запечатлеть на пленку арабского эмиссара, который мутил воду в приграничных таджикских районах. Его в горах Памира, в Хороге, как раз прищучили пограничники.
Кап-два звали Александр Зданович, старлея – Дмитрий Коняхин. Первый был широкоплечим, костистым и кадыкастым. Второй – просто долговязым. Первый служил в военно-морской контрразведке, только недавно вернулся из похода к берегам Японии. Второй был профессиональным оператором, в свое время закончил знаменитый ВГИК и только потом стал чекистом.
Сразу на границу они не попали. Летной погоды не было, и они застопорились в батальоне связи погранвойск в Душанбе. Прошел один день безделья, второй, третий. А ребята были весьма деятельные и, надо сказать, авантюрные.
– Саша, сколько можно сидеть? Либо мы сопьемся здесь, либо нос до затылка проковыряем!
– Хорошо, Дима, летим туда, куда летится.
Этим же днем они были на афганской границе. Их прикрепили к десантно-штурмовой заставе Дмитрия Разумовского. Это передвижная застава, она не сидит на месте. Разумовский? Удивительный человек. Молодой. Худой, вечно с автоматом и в выцветшем маскхалате. Очень дерзкий. Категоричный. Для него в жизни есть только два цвета: черный и белый. Во всем. В дружбе, в службе, даже за столом. Либо ты друг, либо пустое место. Если враг – тебя надо убить. Если и не враг и не друг, опять же, пустое место. Формально в подчинении Разумовского был натуральный сброд. Солдаты прибыли отовсюду: из Западной группы войск, то есть из Германии, из всех уголков России. Бывшие ракетчики, связисты, пехота. Их дразнили «гуманитарной помощью». Но под воздействием обстоятельств и под прессом своего командира они постепенно превращались в пограничный спецназ.
Вот и помотались с этим спецназом Зданович с Коняхиным в переходах, в переездах, посидели в секретах, засадах. Помотались, пока не оказались на заставе под названием «Баг». Ее маленький гарнизон как раз на днях отразил очередной налет.
Как бы вам поточнее описать это место… «Баг» стоит на отшибе, до отряда ехать и ехать. Я бы назвал такое расположение «каменным мешком». Бурная река Пяндж, делая крутой изгиб, туго обвивает заставу. Ширина реки небольшая, а на той стороне – красные горы. Высокие, нависающие над «Багом». И там же афганские кишлаки: Анжис-один, Анжис-два и так далее. И с таджикской стороны горы рядом совсем не мирные. Пограничники нынче воюют на два фронта: за-за речки по ним бьют моджахеды, с тыла стреляет таджикская оппозиция. Застава – как на ладони. Вдоль реки чахлый заборчик. Вокруг окопы, выдолбленные в окаменелой глине.
Начальник заставы, похожий на доброго медвежонка, старший лейтенант Дмитрий Бусурин, как назло, недавно перевез к себе из России супругу, батю-пенсионера и двухлетнюю дочку. Погостить. И тут началось. Обстрел за обстрелом. Везти в отряд родных было уже опасно, могли расстрелять по дороге. Вот и куковала семья Бусурина вместе с солдатами на границе. И тут настал час икс. В один момент поперли боевики со всех сторон. Нужно сказать, что перед этим на все заставы пришло распоряжение: боеприпасы в окопах не хранить, только на складе. Бусурин наплевал и растер. И хорошо сделал. Как только начался обстрел, он еле успел дочку в казарму закинуть. Выскочили все по тревоге, а в окопах уже боекомплект сложен, бегать под обстрелом не надо. Папа-пенсионер тоже за Калашников взялся, жена ранеными занималась. Отбились. Погибли сержант-контрактник Иванов из Иваново и рядовой боец из Душанбе. Семью Бусурина эвакуировали, а на заставу пришло подкрепление, а вместе с ним и наши чекисты-телевизионщики. Снимали быт, интервью записывали, пропылились и решили с оказией на пару дней смотаться в отряд. Окунуться в цивилизацию. Перед отъездом к Диме Коняхину подошел доктор Фаяз:
– Дима, ты не смог бы на обратном пути захватить в отряде физраствор. Не дай бог раненые, как помощь оказывать?
– Конечно, возьму.
В отряде Коняхин зашел в санчасть, и ему выдали огромную бутылку с этикеткой из белого лейкопластыря и с большой черной надписью: «Физраствор». Дима обнял ее и отволок в бронеколонну, которая повезла его и Здановича на границу. А на заставе их уже встречал начальник Дима Бусурин с бойцами.
– Быстрее разгружаем! А вы не стойте здесь, открытое место, обязательно стрелять будут!
Продукты, боеприпасы перекидали в казарму, колонна развернулась и проворно ушла. И тут к Диме явился доктор Фаяз.
– Где физраствор?
– Ой, а я его в танке забыл!
Фаяз бросился к рации:
– Колонна!!! Стой! Вернуть танк!!! Танк!!! Там физраствор! А если раненые будут, мне в них воду из Пянджа заливать!!??
Все закончилось благополучно, танк вернулся. Раненые были спасены.
Но бутыль эту Коняхин со Здановичем увидели еще раз. На ужине, когда из нее Фаяз разливал спирт и оправдывался:
– Это ж конспирация. Если б кто узнал, этот пузырь даже из отряда не выехал бы.
Знаешь, сколько ухарей по дороге? А так вот, пожалуйста, аперитив.
Следующим утром, чтоб прийти в себя, все полезли купаться – на заставе был отрыт великолепный бассейн. Все офицеры, человек десять. И капитан второго ранга тоже. Один Коняхин сидел в теньке и курил. И вдруг свист! РС! Снаряд реактивный. Взрыв! Слава богу, ближе к Пянджу, за заборчиком. Купальщики выскочили из воды, схватили автоматы, разбежались и застыли в мужественных позах. В окопах. Пять минут, десять…
– Отбой!
Защитники, пощелкав предохранителями, чертыхаясь, голяком возвращались назад. Кап-два Зданович в костюме Адама, выплевывая пыль, остановился возле Коняхина:
– Дим, ты снимал?
– Неа.
– Слава богу.
Машина времени
Я должен сделать маленькое отступление и сказать: чуть позже Зданович и Коняхин познакомились с нашим Ломакиным, оператором «Вестей». Через год. В одной интересной ситуации. И она тоже была связана с Таджикистаном.
Представьте себе почти загруженный самолет. Военный транспортный «Ил-76».
Посередине груз, а в корме, на рампе, двое военных. Турбины шумят. И тут в переднюю дверь по лесенке забирается еще один пассажир. Штатский. С камерой и тяжелой большой сумкой. Культурно поздоровавшись, Ломакин, а это был он, вдруг поинтересовался:
– Товарищи, а вы не знаете, там, на высоте, что может случиться с шампанским?
Военные оживились. Вы их тоже узнали, я имею в виду Здановича и Коняхина.
– А что с ним может быть?
– Не лопнет?
– А сколько у тебя его?
– Сумка. Десять бутылок.
Хроникеры закачали головами и зацокали языками. Коняхин участливо растолковал:
– Старичок, у тебя два выхода. Первый оставить сумку на бетоне, поздравив при этом аэродромные службы с удачной находкой. И второй… Сколько, ты говоришь, бутылок?
– Десять.
– Надо срочно их уничтожить.
– А иначе?
– Иначе – взлет, взрыв. А там скандал или вообще авария.
Шампанское выпили быстро, как лимонад на детском празднике. Самолет даже не успел набрать высоту. Тут появилась водка. Запас Здановича и Коняхина.
Едва Ломакин прикрыл глаза в алкогольной истоме, как его уже толкали в бок.
Над ним нависало лицо Коняхина:
– Собирайся, старичок, прилетели!
– Ой! Я так быстро никогда не летал.
– Что ж ты хочешь, мы ведь «машину времени» включили. Одной водки – три бутылки!
Московский квас
Снова таджикское лето девяносто третьего года. Мы вылетаем на границу все чаще. Нас уже хорошо знают и в Управлении, и на аэродроме, и в Московском отряде, куда обычно мы держим путь. Отряд обороняет самый опасный участок, это в его зоне ответственности происходят самые кровавые действия.
Начальник отряда – Василий Масюк. Молодой полковник. Выглядит, как киногерой. И ведет себя так же. Среднего роста, скуластый, худой, здесь, кстати, жирных военных нет. И еще он вечно насупленный и занятой. Лицом начальник отряда немного похож на певца Лещенко. Масюка можно видеть то возле штаба, активно объясняющего что-то группе обступивших его офицеров, то на вертолетной площадке в горном костюме с автоматом и картой. Он то летел на границу, то возвращался с нее пыльный и еще более сосредоточенный. Как-то мы попросили Масюка сказать нам несколько слов для записи, и он нам выдал:
– Я устал! Я устал охранять границу здесь. Но если мы отсюда уйдем, то будем вот так же воевать под Ростовом или под Астраханью.
В отряде мы ночуем в так называемой «приежке» – в одном из нескольких домиков, стоящих в ряд недалеко от штаба. В каждом тесная комнатка, в ней койки. Без кухонь, удобств и кондиционеров. В соседнем домике живет семья Бусуриных, эвакуированная с заставы «Баг». Вчера приезжал сам Дима, и мы выпивали. Вынесли стол на природу, нарезали арбуз и ели его под водочку. В пределах разумного.
Есть ли здесь проблема с водкой? В смысле, с ее наличием? Нет. Вы можете пройти мимо домов офицерского состава, оставив слева детскую площадку с каруселью, сделанной из несущего винта вертолета, и повернуть направо. Уткнетесь в запасные ворота. Они закрыты, но там, за железными прутьями, вы увидите толпу маркитантов. Это люди из местных. Разнообразия нет, вам предлагают лишь Русскую Водку. Правда, на этикетке написано по-таджикски «Араки-руси». Вы протягиваете за ворота сомоны, вам протягивают пузырь. Эта водка порой сильно отдает ацетоном, и от нее всегда болит голова. Но это ваш выбор.
Недавно мы были в гостях на заставе Бусурина. Впечатление? Я ж говорю – «каменный мешок». Как можно вот так жить, вдали ото всех, без надежды на помощь в случае чего, да еще границу охранять? Хотя… Здесь все заставы так существуют.
С «Бага» в Московский мы возвращались вечером в кузове одинокого грузовика. На каких-то шмотках, увязанных в плащ-палатки. Только выехали с территории, все наши попутчики развернулись и легли к левому борту, лицом к афганской границе, передернули затворы, загнали патрон в патронник. Все, готовы к стрельбе. Дима положил рядом со мной Калашников.
– На, Саня, на всякий случай. Вчера и позавчера наши машины обстреливали. Как сегодня будет?
Наутро, после арбузно-водочной встречи с Бусуриным, в отряде была назначена выставка. На плацу на брезенте разложили трофейные пулеметы, автоматы, гранаты, мины пластмассовые, итальянские. Это – с одной стороны. А с другой, на таком же брезенте, лежали трупы. Тел двадцать. Уничтоженные боевики. По мягкому от жары асфальту прогуливались какие-то гражданские люди и неизвестные военачальники. Работало несколько камер. Операторы нагибались над останками и трофеями и снимали детали. Несколько симпатичных женщин, взяв в кольцо Масюка, что-то записывали в блокноты. Это информационщицы: ТАСС, Интерфакс, таджикское агентство «Ховар». Под конец на плац, как на подиум, вывели пленных. Поводили по кругу, потом построили в одну шеренгу, дали снять. Впрочем, лиц пленных не было видно из-за грязных тряпок, повязанных на глазах. Одежда вчерашних моджахедов и боевиков напоминала облачение членов афганской делегации, недавно прилетавшей на переговоры в Душанбе. Такие же длинные рубашки, просторные портки и блины-пакули. Пару человек были в чалмах. Ну вылитые басмачи.
За редким исключением, жизнь в отряде была скучна. Я еще не мог определять в людях полезные для меня качества. Погранцы как погранцы. Это позже я научился видеть: вот источник информации идет, вот источник. Цинично? Может быть. А тогда знакомства часто не имели в себе профессионального смысла. И обычно перерастали в дружбу. Вот тут на выставке рядом со мной стоял высокий лейтенант-пограничник с круглым лицом и большими ушами. Я толкнул его в бок:
– Ты кто?
– Лейтенант Гаракоев, начпрод отряда.
У меня внутри аж потеплело. Я вспомнил вкус баночной рисовой каши с тушенкой. Сколько я ее слопал в армии, на полевых выходах… Тогда объелся, а теперь мечтаю. Инстинкт победил приличия.
– Начпрод? А есть что-нибудь перекусить? Человеческое?
Лейтенант взял меня за рукав и повлек. Через пару минут мы сидели в отрядной чайной. Я ел печенье, пил кофе со сгущенным молоком. Честно говоря, давился. Мне этот пищевой набор надоел еще неделю назад. А Гаракоев рассказывал.
– Я из Челябинска. Закончил Вольское училище тыловое. Старшиной роты был. Вот, попросился сюда.
Кофе и печенье были уже невмоготу.
– Старик, а есть что-нибудь наше, военное? Мяско там тушеное, кашка «дробь-шестнадцать»? Сало, может быть. С чесночком, а?
Гаракоев помрачнел:
– Знаешь, Саня, у меня на складе в холодильнике ребята наши лежат, погибшие. Иногда не успеваем переправлять.
Я поперхнулся.
На следующий день мы улетали. Перед убытием зашли в кабинет Масюка попрощаться. Настроение у начальника было приподнятое.
– Улетаете? Ну наконец-то оставляете меня в покое!
Я и не знал, что он так обрадуется. Надо бы каждый раз к нему заходить, поднимать боевой дух.
– Кваску московского хотите?
Масюк выставил запотевший графин. А у меня в голове все крутились слова Гаракоева: «В холодильнике… Ребята наши погибшие…» Я смотрел на Масюка и никак не мог понять, о чем это он.
– Блин… Квас? Из столицы возите?
Начальник пожал плечами:
– Да здесь делаем. Отряд-то Московский.
Брат полка
Советский Союз кончился. Многие военные разъехались по домам. Армяне в Армению, молдаване в Молдавию, прибалты в Прибалтику и так далее. Не все, но многие. И пограничники уезжали. Офицеры, прапорщики. А Масюк вон остался, сколько ни звали на Украину. Как? Граница же. Ее охранять надо. Вот так же царская стража оставалась на Пяндже, когда в Российской империи и революция уже свершилась, и война гражданская была в самом разгаре. Они и с нарушителями воевали, и с басмачами. Пока на помощь не пришли сотрудники ОГПУ. А теперь? На афганскую границу присылают в подмогу командированных. И быстренько развозят по всей границе. Путаница, конечно, неразбериха.
Однажды к начальнику двенадцатой заставы Московского погранотряда Михаилу Майбороде приехал родной брат Иван. В гости. Из Липецка. Парень был молодой, веселый, можно сказать, хулиганистый. Но прижился. Спал не у брата в отдельной комнате, а в казарме. Ел с солдатами, потом автомат ему выдали, и стал Ваня ходить с нарядом в горы. В засадах сидел, было, что и стрелял. В людей, естественно, в нарушителей. И те стреляли. Романтика. Понравилось на войне Ване. Брат хлопотал, чтоб его призвали на службу, прямо из Таджикистана. Лучше так, чем дома гулять.
А застава была дружная. В футбол играли. Офицеры против солдат. Проигравшие сортир чистили. Все по-честному. Соревнования по стрельбе устраивали. Не попадаешь? Опять пожалуй с метлой в отхожее место. Раз в неделю концерты устраивали. Одни выступали перед другими. Пели под гитару. Дни рождения отмечали. Даже брагу гнали – офицеры свою, солдаты свою. Первые в открытую, а вторых разоблачить никак не могли. Заводилой был сам Патрон, так за глаза звали Михаила Майбороду. Любили его подчиненные. Хоть и военным он был до мозга костей, но справедливость не забывал.
По лихости от него не отставал и заместитель лейтенант Мерзликин. Оторвиголова. Его с Камчатки прислали. То ли прислали, то ли выслали… Вызвали вот так в штаб и сказали:
– Офицер Смирнов отказался ехать в Таджикистан, рапорт написал на увольнение. Ты как, лейтенант?
– Я согласен.
Но стали вдруг на заставе происходить странности. Крысы убежали с продовольственного склада. Ушли, и все. Кобра уползла, которая жила на контрольно-следовой полосе. Вараны исчезли. Даже гюрза, которую Мерзликин подкармливал молоком, и та не являлась. Посудачили и забыли. Дел полно.
А Ваня так и жил на заставе. Без статуса. Формально – гостил, а так – от солдата его было не отличить. Все не хватало начальнику времени вопрос с призывом решить до конца. А что, бывали примеры, вон, в Великую Отечественную войну. Взять того же Ваню Солнцева, сына полка. А Майборода-младший, получается, – брат. Брат полка.
Хороший Султан
В Таджикистан слетаются вертолеты. Экипажи гонят их по небу со всей России. И сами на них воюют. Все меньше свободных мест на пограничной площадке на Душанбинском аэродроме, все плотнее стоят машины. Нам часто выпадает летать с экипажем «Ми-8» из Хабаровска. Командир Николай Макаренко, борттехник Анатолий и штурман Саня по прозвищу Борменталь. Коля высокий, худой, отличительная черта – усы у него мушкетерские. Анатолий тоже носит усы, но они маленькие и черненькие, как и его шевелюра. Штурман похож на раскладной ножик – он высок, слегка сутулится. И у него есть своя отличительная черта – длинные-предлинные пальцы. В полете, бывает, он тычет указательным перстом в стекло блистера, указывая Николаю, куда лететь. Все они воевали в Афгане, в Карабахе, даже в Приднестровье. Макаренко – летчик-ас. А летать здесь в горах ой как непросто. Здесь вам не равнина. Вертолет то подбрасывает вверх на солнечном склоне горы, то прижимает вниз, когда залетаешь в тень. Тяжко. Разреженный воздух, пыльные посадочные площадки, да еще и стреляют в конце концов.
Мы уже не удивляемся, когда в Душанбе на аэродроме нас ждет знакомый хабаровский экипаж. И мы уже чуть наглеем, хозяйничаем на борту. Рассаживаемся по привычным местам. Ломакин, с камерой, поддерживаемый Самолетовым, – у распахнутой двери. Джавдет у раскрытого иллюминатора – с другой стороны. Тоже готов к съемке. Лично я облюбовал место в конце салона за желтым запасным баком. Под зад я кладу два ящика с цинками. Они тяжелые и на виражах не елозят.
Обычно перелеты в Московский проходят спокойно. А вот вдоль границы могут и обстрелять. Однажды, когда мы шли вдоль Пянджа на пятнадцатую заставу, экипаж заметил, как по нашему вертолету палят с какой-то сопочки. Азартный Макаренко развернулся и стал заходить на духовское гнездо внаглую, прям в лобовую, пуская по противнику неуправляемые авиационные ракеты. При каждом залпе машина замирала, тормозила, потом чуть проседала вниз. Анатолий добивал врага носовым пулеметом. Вертолет резко накренился влево, подставляя под очереди с земли правый бок. Борменталь отвечал, высунув ствол автомата прямо в сдвинутый блистер, не вставая со своей штурманской «чашки». Ему вторил прикомандированный бортовой стрелок. Дымя зажатой в зубах папиросой, он, еле удерживая в похмельных руках конвульсирующий пулемет, заливал свинцом все горы подряд. Ломакин с Джавдетом метались по салону, меняя ракурсы.
Стрельба закончилась так же быстро, как началась. Машина выровнялась, Самолетов открыл дверь в кабину:
– Коль, мы хоть попали?
Макаренко быстро обернулся и отвернулся, успев прокричать:
– Вряд ли!
А мы уже заходили на посадку возле «Пятнашки». На земле я увидел сгоревшую БМП с букетиком свежих алых тюльпанов на ржавой броне. Встречающий нас офицер объяснил:
– Тут нападение было, вот, в апреле. Нас пехота поддерживала, из двести первой дивизии. Танк подорвался на мине. Лейтенант погиб, Оловаренко. Говорят, на днях Героя дали. Посмертно.
Макаренко, почесывая затылок, поинтересовался:
– Нам тоже сказали вас поддержать. Что надо?
– Да вон там засели сволочи и портят нам кровь. Стреляют. То из пулемета, то из миномета. – Офицер указал на уже знакомую сопочку. – Десантники сейчас полезут ее брать.
К вертолету подошли парни в выцветших «горках», с «лифчиками», набитыми автоматными магазинами, – десантно-штурмовая застава.
– Можете НАРами по ним долбануть?
– Да мы долбили уже.
– Видели. Но вы же на контрольный круг не заходили? Попали-нет?
Макаренко снова почесал затылок.
– Остались у меня ракеты. Долбанем. Только человека дайте местного, чтоб точно указал, куда стрелять.
Двигатели снова зашелестели. В салон вместе с нами забрался сержант-пограничник. Почему-то с овчаркой.
– Это Султан. Он спокойный.
Мы взлетели метров на восемьсот. Погранец азартно тыкал в блистер:
– Вон!!! Вон они!!!
Сноп огня. Теплое дуновение в открытые иллюминаторы. Вертолет снова присел. И тут началось ужасное. Султан с диким воем ринулся в кабину пилотов. Машина заходила из стороны в сторону. Пес тонко скулил и рвал комбинезон Анатолия. Наш проводник с выпученными глазами метался вокруг:
– Фу!!! Султан, фу!!!
Оторвав овчарку от борттехника, пограничник зачем-то начал ее чесать и громко хвалить:
– Молодец, Султан, молодец! Хорооооший пес, хоооороший!
С хабаровским экипажем вертолета. В центре – жертва машины времени – оператор Александр Ламанин
Вертолет снижался, погранец оправдывался:
– Он не специально, перепугался. Он не специально. Он спокойный. Хороший пес!
Когда редуктор перестал крутиться и пса увели, Макаренко выпрыгнул на красную глину, закурил и задумчиво произнес:
– Хорооооший пес. Хороооший. Чуть не упали.
Оставшиеся в живых
Зданович и Коняхин свое путешествие завершили. Переместились в Душанбе и отмокали в батальоне связи. Вот-вот самолет увезет их в Москву. Но, как это бывает в фильмах, – вдруг! Граница зашевелилась. ЧП. А какое? Никто не может сказать. Они в Управление, а там говорят:
– У нас такое! Что даже вам туда нельзя!
Поехали на аэродром. В последний момент в машину прыгнул мужчина, тоже с камерой. Плотненький, добродушный, даже уютный какой-то.
– Романов. Юрий.
– Откуда вы, Юрий?
– CNN. Стрингер. Тоже из Москвы.
На аэродроме загружался санитарный борт. Командир экипажа о москвичах даже слышать не хотел.
– Это боевая ситуация, мне пассажиров не надо!
Зданович, скрипнув зубами, с угрозой пообещал:
– Сейчас тебе все скажут!
Через десять секунд из распахнутого окна домика дежурных экипажей был слышен его крик:
– Але! «Вагон»! Мне командующего, пожалуйста! Полковник Зданович! Из Москвы!
Здравия желаю! Это Зданович! Вы помните… Да-да, я! Нам необходимо вылететь в место осложнения обстановки! Да! Три человека! Так точно! Есть!!!
Играя желваками, он вернулся к пилоту.
– Слышал?!
– Да.
– Нужно тебя дополнительно связывать с генералом?
– Садитесь.
Уже в полете Коняхин склонился к Здановичу:
– Я думал все, не возьмут. Хорошо, генерал так отреагировал.
– Какой генерал? С ума сошел? Я там сам с собой разговаривал, хорошо в домике никого не было.
Хроникеров перебросили на поляну рядом с тринадцатой заставой «Йол». А там – муравейник. Пограничники, танкисты, пехота, вертолеты вьются. Посередине Масюк.
– Так, Басманов!!! Тебе – взять вот эти две горки!
– Есть.
– Вцепиться зубами, но держать!
– Есть.
Обвешанный оружием парень сосредоточенно покивал и быстро ушел.
– Связь с заставой не появилась?!
– Никак нет!
– Так, давайте, саперы, вперед!
Оказывается, на двенадцатой заставе уже который час шел бой. Нападение.
И моджахеды, и таджикские боевики. Сколько их? Неизвестно. Много. Сначала Масюк пытался высадить ближе к обороняющимся своих десантников. Не удалось. Вертолеты к заставе подойти не могли, их обстреливали, окружающие высоты уже держал враг. Один вертолет боевики даже пытались затянуть на посадку, выходя на частоту авиации на русском языке. Пилоты быстро смекнули и послали боевиков подальше. Часть подмоги отправилась по горам, параллельно ущелью. Основные силы шли по дороге, постоянно снимая фугасы. Медленно двигались, очень медленно. Хроникеры не выключали свои камеры ни на минуту.
Ближе к вечеру у яблоневых садов кишлака Соригор навстречу колонне вышли человек тридцать оборванных, окровавленных пограничников. Все были с оружием. Увидев своих, они, как могли, построились. А Масюк уже командовал:
– Врача мне сюда! Мне нужен немедленно врач, вызывайте вертолет!
Лысый военный в выцветшем маскхалате, сильно заикаясь, доложил:
– Товарищ полковник, представляю вам личный состав двенадцатой пограничной заставы. Оставшиеся в живых находятся перед вами. Заместитель командира заставы лейтенант Мерзликин. Здравия желаю, товарищ полковник.
Масюк обнял его. Многие плакали. Раненых рассадили в теньке. Врачи срезали ножами их окровавленное тряпье и вязали бинты. Среди живых оказался тот самый Ваня из Липецка. Он тоже плакал. Его брат, начальник заставы Михаил Майборода, остался в окопах. Там многие остались.
На следующее утро оператор Романов склонился с камерой над одним из многих присыпанных пылью тел.
– Кто это?
Стоящий рядом офицер смотрел в сторону.
– А? Это… Патрон.
– Кто?
– Майборода.
Оглушенный накануне танковым выстрелом Романов никак не мог расслышать.
– Мальборо?
– Майборода. Михаил. Начальник этой заставы.
Двадцать лет спустя
Душанбе изменился. Фонтаны, проспекты… «Таджичка», обновленная и недоступная по цене. Дорогие машины. Европейские кафе под открытым небом. Плазменные экраны со жгучей рекламой. Бескрайний зеленый парк в центре города, там, где стояли полки́ двести первой дивизии. А над парком – гигантский государственный флаг. Управление российской погранслужбы осталось на месте. Вот только российских пограничников на Пяндже нет. Все передано таджикским коллегам. Поэтому большое Управление превратилось в маленькое Представительство. Генерал, десятка два-три офицеров, немного служащих.
Иван Майборода щурился и смотрел на солнце. Он то снимал кепку, почесывая лысину, то надевал ее вновь. Из тонкого, жилистого «брата полка» он превратился в кряжистого, средних лет мужичонку с быстрым, сметливым глазом. Мы гуляли по городу. Дима Коняхин, погрузневший полковник в штатском, а рядом я, тоже не помолодевший. Ваня оглядывался, но улиц не узнавал. Он здесь не был. Тогда, в девяносто третьем, его после прилета сразу перевезли в отряд, потом к брату.
Мы с Димой задумали поставить в истории с двенадцатой заставой последнюю точку. Ездили в Липецк, Оренбург, Рязань, Уссурийск, Хабаровск. Особо никто нам ничего не рассказывал. Только генерал Мерзликин в Москве, ну, и полковник в отставке Масюк, живущий на Дальнем Востоке. Масюк плакал. Дважды записывали его интервью, дважды он не мог удержаться. Плакал Герой России Евланов. Он толком ничего не объяснял, но, когда Дима уговорил его посмотреть хронику, у Евланова потекли слезы, он сорвал микрофон и ушел. Со словами:
– Я сейчас разобью ваш компьютер.
Участник боя, бывший солдат, которого мы нашли в Рязани, вообще отказался с нами общаться. Наотрез. Его жена объяснила: да он ничего не хочет слышать о Таджикистане. Мы с ним за пятнадцать лет никогда об этом не говорили.
А вообще, вроде все ясно, хронометраж событий известен, расследование проведено, есть живые свидетели, но… Что-то не то. Посудите сами. В начале второй чеченской кампании я случайно встретил на Ханкале одного офицера, подполковника. Узнал. Он был сотрудником военной прокуратуры, и я как раз встретил его на заставе. После боя. Еще капитаном. И вот он пришел ко мне в гости на чеченскую базу, а я взял да и навесил ему на камуфляж микрофон. Неожиданно. Попросил рассказать о старом расследовании. Подполковник долго молчал. Он сильно нервничал. Потом сказал:
– Я не буду ни о чем говорить.
И ушел. Позже, говорят, этот человек пропал. На него подали в розыск. То ли обвиняли в чем, то ли он сам по себе удалился. Не знаю. И связано ли его исчезновение с нашей историей – тоже не знаю. И вообще, жанр расследования – это не мой конек. Мне бы на войну, где герои сами все рассказывают, только успевай камеру направлять.
А в этой истории стало всплывать много слухов. Говорили, что Масюк за десять часов до нападения приказал поднять на командные высоты людей, но начальника заставы Михаила Майбороды в ночь перед делом на месте не было. Он-де приехал поздно. А Масюку докладывали, что все нормально, посты уже поднимаются в горы, вот-вот займут позиции. На самом деле никто никуда не ходил. А на вершинах утром оказались боевики, они-то и расстреливали заставу с высот. Еще говорили, что первым моджахедов заметил пулеметчик-таджик, но он сделал всего пару выстрелов и убежал, хотя мог сдерживать наступление долго, а его товарищи успели бы подготовиться к обороне. Еще утверждали, что начальник разведки убеждал Масюка до последнего: нападать будут на одиннадцатую заставу, о двенадцатой речи не было. Убеждал, пока не начался бой. Интересно, почему радиостанция так быстро вышла из строя и связь с отрядом моментально прервалась? Да еще этот приказ коменданта, запрещающий хранить боеприпасы в окопах. Склад первым же ударом был уничтожен, и патроны у обороняющихся оказались в большом дефиците. Но самое главное: уже в госпитале участники боя, мол, договорились никому из журналистов ничего не рассказывать. Нигде и никогда. Так, не так… Не знаю. Тогда в госпитале интервью Коняхину и Здановичу дал только Иван Майборода. Сказал, что обязательно останется служить, чтобы мстить.
И вот мы в Таджикистане двадцать лет спустя. Ваня служить не остался. Карьеры нигде не сделал. Жил простым работягой. Писал песни про войну, такие, солдатские, и пел их своим друзьям, подыгрывая себе на гитаре.
Перед тем как отправиться на место боя, мы пустились в долгое путешествие на север страны. Три тоннеля, два перевала. Нас ждал Мирбако Додоколонов, еще один бывший солдат-ветеран. Это он под огнем бегал в горящую казарму и приносил остальным в окопы цинки с патронами. Получил орден «За личное мужество». Для бесправного гастарбайтера, кладущего плитку в России, этот орден теперь как охранная грамота.
В кишлаке, у дома Мирбако, Ваню ожидало серьезное потрясение. На пороге стоял молодой, абсолютно седой парень. Иван обнялся с Мирбако. Вежливо поздоровался с незнакомцем:
– Добрый день. Иван.
– Да мы знакомы, служили ведь вместе. Я Азим. Помнишь меня …
Ваня сощурился, провел ладонью себя по щекам, будто проверяя небритость. Он смотрел на седого очень внимательно. Потом они обнимались, пили чай и водку на достархане. Мы с Коняхиным пошли в гостиницу, чтоб не мешать.
Тогда, в бою, оставшиеся в живых не взяли Азима с собой на прорыв. Он был тяжело ранен и не мог идти сам. Его положили рядом с заставой и забросали ветками. Азим видел, как моджахеды бродили по развалинам, как добивали раненых, как рубили лопатой голову кинологу-проводнику Елизарову. Это война…
А на следующее утро мы уже ехали на границу. Ваня периодически просил остановить машину и шел пешком. Я не видел, чтоб он волновался. Только все время курил. На развалинах он заплакал. Потом завыл.
Через год, двадцать восьмого мая, в Липецке проходил песенный фестиваль.
На сцене висел транспарант: «С праздником, дорогие пограничники». Вечером в пустом зале один из участников, Иван Майборода, встал перед этой надписью на колени и плакал. Его долго успокаивали и, наконец, увели. А утром Ваню нашли за кулисами. В петле. С запиской – «Простите меня, ребята».
Пришлось нам грязь и кровь мешать замызганной кирзою,
Пришлось кому-то умирать, чтоб всех прикрыть собою,
И, когда кто-то из боев назад не возвращались,
Друг перед другом никогда мы плакать не стеснялись.
(Иван Майборода)