Обратная случайность. Хроники обывателя с примесью чертовщины. Книга вторая. Новеллы. Новелла о злоключениях профорга (Александр Бедрянец, 2013)

Новелла о злоключениях профорга

В те годы многие предприятия строили жильё своим рабочим и служащим. Комбинат не был исключением, и уже достраивал многоквартирный дом. Ажиотажа по этому поводу не было. Ведомственное жильё не самый сладкий пряник, оно привязывало человека к месту работы, и не всем это нравилось. Вдобавок к этому, проживание в двухэтажном доме не очень удобно для сельского человека, люди предпочитают частные дома с огородами. Тем не менее, желающие нашлись, и список жильцов был заполнен. Неженатому Коновалову полагалась однокомнатка, и он от неё отказался. Но кое для кого квартира была желанным призом.

В обеденный перерыв к Коновалову подошла женщина лет тридцати и сказала, что она жена столяра Ясыркина, а зовут её Зина. Этот Ясыркин был самым неприметным человеком на комбинате. Тихий и непьющий, работал он без огонька, но старательно. Коновалов ценил его за исполнительность. Зина стала жаловаться, что Ясыркина ни за что, ни про что вычеркнули из списка жильцов. Коновалов сказал,

– Так это вам надо к директору.

– Уже ходила. Разговаривать не стал, ведь я тут не работаю.

– По-своему он прав. Так пусть муж и сходит.

– Не пойдёт он.

– Почему?

– А то вы его не знаете? Рохля он, за себя слова сказать не в состоянии. Ему об этом ещё неделю назад сообщили, а он мне только сегодня мимоходом об этом сказал, будто это пустяк.

Тут Зина расплакалась, и рассказала о своей незатейливой ситуации. Особой новизной она не отличалась. Властная мама и бесхребетный сынок. Как муж, Ясыркин Зину устраивал. Его бесхребетность уравновешивалась некоторыми положительными качествами. Но вот свекровь! Находиться с ней под одной крышей было невыносимо. Зина женщина стойкая, а потому дело у них уже дошло до потасовок. И когда мужа поставили в очередь на жильё, для Зины зажёгся свет в конце тоннеля. Ясыркин тоже мечтал оказаться подальше от матери, так как она до сих пор считала сына подростком, и редкий день для него обходился без увесистого подзатыльника.

Выслушав это, Коновалов спросил,

– А почему ко мне? И перестаньте шмыгать, на меня слёзы не действуют.

– Люди подсказали, и теперь одна надежда на вас, Родион Алексеевич.

Коновалов подумал, а потом сказал,

– Интересную новость вы мне принесли, и вот что я вам скажу: ради вас лично, и ради вашего тюфяка мужа, я бы и пальцем не шевельнул. Но тут дело непростое. Я полагаю, что на месте Ясыркина мог оказаться кто угодно. А это значит, что какая-то свинья наступила на права коллектива, в том числе и на мои. С этим надо бороться беспощадно, и я этим займусь. И если всё получится, то квартира к вам вернётся. Всё. Свободна.

Он развернулся и пошёл к директору. Зина перекрестила его вслед.

Директор оказался не в курсе, и тут же вызвал контролёра Жердева, по совместительству профорга. Жердев объяснил, что неделю назад глава профкома треста Мылов сообщил, что из списка удалён Ясыркин. На вопрос почему, был получен ответ, что он прогульщик. И всё.

Коновалов сказал,

– Товарищ Жердев, вы же знаете, что Ясыркин не прогульщик.

– У них там своё мнение.

– Какое может быть мнение у Мылова, если он Ясыркина в глаза не видывал?

– Откуда я знаю? Может Ясыркин сам отказался? Когда я ему сообщил, он пожал плечами, и ушёл, ничего не сказавши.

– Товарищ Жердев, вы киватель.

– А, вот я бы попросил…, не выражаться, и вообще….

Но директор встал на сторону Коновалова,

– Ты Жердев, и, правда, не на своём месте. Иди отсюда.

Когда Жердев вышел, директор сказал,

– Хорошо, иди Коновалов. Я разберусь.

– Конечно. Но вы можете не успеть.

– Почему?

– Дело это не простое. Не из пустой же прихоти они Ясыркина выкинули? Ясно, что на его место «блатного» вписали. Вот если бы это сделали вы, то всё было бы законно. Я бы и не обеспокоился.

– Почему?

– Вы, хоть и руководитель, а всё равно член коллектива. Имеете право. А вот когда кто-то со стороны, какая-то канцелярская крыса, пусть и высоко сидящая, начинает через вашу голову здесь распоряжаться, то пресекать это следует жестоко и бескомпромиссно.

До директора дошло, и тихо сатанея, он спросил,

– И что ты предлагаешь?

– Действовать. Официальными каналами долго, и на этом пути много баррикад. За это время подселенец получит ордер, и выкурить его из квартиры станет очень трудно. Поэтому действовать нужно быстро, сейчас и неофициально.

– Как именно?

– Главное – информация. Вряд ли кому-то из ростовчан приглянулась ведомственная квартира на селе. Вряд ли этот человек работает на комбинате. Зачем ему плести интриги в тресте, если можно всё решить здесь и без скандала? Нужна фамилия. Мылов её знает. А дальше будет видно.

– А чего это ты так хлопочешь об этом Ясыркине?

– Разве не ясно? Я не о нём, я о себе хлопочу, ведь в следующий раз вычеркнут откуда-нибудь меня, как и любого другого.

Директор проникся, и попросил секретаршу Катю позвонить в трест, и соединить его с Мыловым. Разговор с профоргом длился долго, Мылов изворачивался, но, в конце концов, фамилия прозвучала. Коновалов записал на бумажке – Брюханов Е. Г. Мылов ничего о нём не знал. Стало ясно, что он был всего лишь чьим-то орудием. На комбинате о таком сотруднике тоже не слыхивали.

Коновалов отпросился с работы пораньше, и отправился искать Брюханова Е. Г. Станица не город. Уже через пятнадцать минут осторожных расспросов, один знакомец воскликнул,

– Тю! Да это сын охотоведа, который лет десять назад по пьянке утонул. Не помнишь?

Ещё через полчаса Коновалов знал возраст, имя, место работы и внешние приметы Брюханова. Раздобыв сведения, он отправился на телеграф, где объект работал разносчиком телеграмм. Там ему сказали адрес, куда пошёл разносчик, и Коновалов не спеша двинулся по указанной улице. Брюханова он вычислил издалека, это был худощавый паренёк лет двадцати с разлапистой походкой. Времени было мало, поэтому Коновалов выбрал агрессивный способ знакомства. Когда они поравнялись, Родион сделал злые глаза, схватил паренька за грудки, притиснул к забору и злобно прошипел,

– Попался козёл! Ты зачем к Светке пристаёшь?

– К… какой Светке?

– А то не знаешь? Она мне жаловалась, что Колька гад проходу её не даёт.

– Я не Колька!

– А кто?

– Меня зовут Евгений, и никакой Светки я не знаю.

Родион отпустил его, поправил на нём рубашку, и сказал,

– Извини дружок, обознался.

– Ничего, бывает.

– Нет, так дело не пойдёт. Я на тебя набросился ни за что, ни про что, с меня шнапс.

– Да всё нормально, не надо ничего.

– Вот что, меня зовут Родион. Какое ни есть, а знакомство, и его надо вспрыснуть. Пошли, тут недалеко.

Он привёл Брюханова в безымянный павильон, который все станичники называли «У Марины», по имени продавщицы, много лет торгующей в нём разливным вином. Марина и сейчас стояла за прилавком, заставленным большими стеклянными конусами с разноцветными напитками. Кстати, весьма качественными. Коновалов взял два стакана крепкого портвейна по сорок копеек. Когда Евгений выпил свой стакан, Родион свой отставил, и сказал,

– Совсем забыл, мне сегодня нельзя, ну, ты знаешь почему. Пошли на улицу, покурим.

Евгений не знал, почему Коновалову нельзя, но уточнять не стал. Надо сказать, Родион любил подпаивать свои жертвы, и делал это без зазрения совести, называя «сталинским методом». Он даже утверждал, что напоить человека против воли ещё надо уметь, и это своего рода искусство. Но бог ему судья.

Они сели на лавочку и разговорились. Женя в этом мире был довольно одинок. Задушевного друга у него не было, девушки тоже. Поэтому сочувственное внимание со стороны Родиона развязало ему язык, и он, отвечая на умелые вопросы, рассказал о том, что знал. Всего он не знал, но зацепка появилась.

Анна Васильевна, мать Евгения, ростовчанка. Её младшая сестра, учительница английского языка, и сейчас проживает в Ростове. В своё время Анна познакомилась со студентом из Камчатской, вышла за него замуж, и они приехали жить в станицу. Он стал районным охотоведом. Жили хорошо, родился сын, но потом случилось несчастье – отец погиб на работе. Анна Васильевна вдовела достойно, мужчин к себе не подпускала, растила сына и работала лаборанткой на молзаводе. А когда сын подрос, она расцвела вторично. Это цветение заметил Семён Давыдович, заведующий бойней. Мужчина он солидный и не бабник. Просто у него была тяжело больная жена, которая только кочевала с домашней койки на больничную и обратно, а Семёну Давыдовичу требовалась женщина. Этой женщиной и стала Анна Васильевна. Обе стороны рассчитывали на постоянную связь. Анна Васильевна стеснялась взрослого сына, и когда его не взяли в армию по плоскостопию, решила его отселить, чтобы не мешал.

Коновалов знал Семёна Давыдовича, и решил, что разгадка в нём. Заведующий бойней не последний человек в районе, связи у него имелись обширные. Он был способен провернуть дело с квартирой, и Родион спросил,

– Женя, так это Семён Давыдович тебе квартиру организовал?

– Нет, он даже не знает об этом. Мама сама, у неё видно в Ростове знакомые есть. А от него она скрывает.

– Почему?

– Не знаю. Он человек важный, а она видно хочет ему показать, что деловая и самостоятельная. Чтобы он нос сильно не задирал.

Ниточка лопнула.

На следующее утро Родион зашёл к директору и сказал, что в станице ничего больше узнать нельзя, следы ведут в трест.

– Товарищ директор, требуется разведка в Ростове. Как раз сегодня из бухгалтерии едут туда с отчётом. Давайте и я с ними съезжу.

– А ты не устроишь там скандал?

– Что вы! Это же сбор информации, он требует незаметности. Меня там никто и не запомнит.

– Ну-ну, посмотрим. Учти – никаких эффектов.

На комбинатовском автобусе «Кубанец» в обществе бухгалтерши и нарядчицы Коновалов отправился в город. Он впервые был в тресте, который находился в большом здании с удобным проездом во двор, где была площадка для служебного транспорта. Выбравшись из автобуса, он осмотрелся, и обратил внимание на человека в шляпе и при галстуке, который менял у автобуса колесо. Родион сказал шофёру «Кубанца»,

– Глянь-ка, по виду начальник, а возится с техникой.

– Какой он начальник! Это шофёр трестовского автобуса Кирюха. Он считает работу водителя умственной профессией, и одевается соответственно. А в остальном нормальный мужик.

Коновалов зашёл через вход со двора. В большом холле, ближе к парадному входу, стояла остеклённая будка вахтёра. В ней сидела немолодая женщина и что-то вязала, изредка поглядывая по сторонам. Коновалов поднялся на второй этаж, и, читая таблички на дверях, пошёл по коридору. Вскоре он наткнулся на приёмную. За столом сидела невероятно худая женщина с длинным носом. Хотя женщина не казалась больной, худоба её была какая-то неестественная. Было впечатление, что её полгода держали на воде и сухарях, причём сухарей давали в обрез. На столе перед ней была табличка с крупной надписью – «Секретарь менеджер Виола Мефодьевна». Фамилии не было. Коновалов отметил практичность таблички, и спросил о местонахождении Мылова. Строгим голосом секретарша дала справку.

Кабинет профорга оказался близко. В нем было два стола. За одним печатала документы круглолицая девушка, а за другим сидел Мылов. Родион зашёл и представился, но сесть ему не предложили. Мылов оказался невысокого роста живчиком с плутоватыми глазками за круглыми стёклами очков.

Валентин Михайлович был хорошим профоргом, и дело своё знал. Да, он занимался махинациями. Такая уж это должность – путёвки, квартиры и прочие новогодние подарки. Но жуликом себя он не считал, потому что никогда не нарушал неписаных правил, действовал осмотрительно, и уже не первый год. И всё было бы хорошо, если бы не этот чугунный Крылов. Парторг был прямолинеен и тупо не признавал никаких правил. Благодаря мощному покровительству, ему всё сходило с рук. Крылов вёл себя подавляюще, все его побаивались, а Мылов просто боялся. Он стал при парторге кем-то вроде слуги, причём бесплатного, и временами даже подумывал об уходе. Недавно Крылов опять учудил. Он потребовал включить в список жильцов камчатского дома какого-то Брюханова. Если бы он по-человечески попросил, то Мылов аккуратненько провернул бы это дело путём переговоров и компромиссов, и с дивидендами для себя. Но вот так?

– Николай Пантелеевич, но там же всё укомплектовано!

– Вычеркни кого-нибудь.

– Кого?

– Дай список.

И Крылов твёрдой рукой вычеркнул последнюю фамилию. Список был по алфавиту, и Фамилия Ясыркина его завершала.

– Но ведь вопросы будут!

– Все они там пьяницы и прогульщики. Так и скажешь.

– Решение собрания утверждено. Раньше надо было.

– Какие ещё собрания? Если кто будет выступать, сошлись на меня.

– Всё равно, так не делается. Нужны документы, данные, хотя бы паспортные.

– Подожди немного, будут тебе данные.

Мылов понял, что Крылов и сам не знает этого Брюханова. К его удивлению, никакой реакции из Камчатской не последовало. Он уже стал надеяться на то, что всё обойдётся, но вчерашний звонок надежды развеял, а теперь, вот, ещё и посланец явился. Впрочем, стоит ли давать отчёт какому-то работяге?

Коновалов без приглашения взял стул, сел напротив профорга, и молча, в упор стал его разглядывать. От этого взгляда Мылову стало неуютно, и, приподнимаясь, он сказал,

– Простите, э-э, товарищ…, не могли бы вы зайти попозже. У меня совещание.

Негромким голосом Коновалов властно сказал,

– Сидеть!

Мылов на мгновение почувствовал себя собакой, и рефлекторно подчинился.

– Со мной такие штучки не пройдут. Запомни это Мылов. А теперь слушай. Я знаю, что ты не посмел бы просто так вычеркнуть кого-то из списка. Калач ты тёртый, и сделал бы это умнее. Поэтому к тебе всего один вопрос – кто?

Профорг завилял глазами, но потом сник, и сказал,

– Это сам товарищ Крылов.

– А кто это такой?

Потрясённый таким невежеством, Мылов всплеснул руками,

– Как кто? Парторг треста!

– Только-то? А я уж подумал, что царь индийский. Пошли.

– Куда?

– К парторгу.

– Но товарищ Коновалов, сейчас у него нет приёма. Есть назначенный день и часы.

– Может ему ещё и анализы принести? Пошли.

И Мылов обречённо пошёл. Он не понимал, почему терпит «тыканье», а сам обращается к Коновалову на вы. Когда они зашли, парторг мельком взглянул на них, и уткнул взор в пустой стол.

– В чём дело Мылов?

– Да вот товарищ из Камчатской с вопросами.

– Товарищ коммунист?

– Н-не знаю.

– Мылов проводи товарища.

Коновалов подивился такой манере общения, и сказал,

– Послушайте, товарищ Крылов ….

– Мылов, проводи товарища в коридор, чтобы он прочитал на дверях расписание приёма.

– Но послушайте ….

– Мылов, если товарищ глухой, то позвони на вахту.

За всё время парторг не поднял головы. Коновалов начал закипать, но, вспомнив обещание директору, повернулся, и пошёл на выход. Вслед донеслось,

– Мылов, проводишь товарища и вернёшься. Ты мне нужен.

Когда вышли в коридор, Мылов сокрушённо развёл руками, мол, я же тебе говорил, и вернулся в кабинет.

Коновалов кипел. Он впервые видел такое сановное чванство. И у кого? Ладно бы генерал, или министр, но чтобы так возносился парторг какого-то занюханного треста? Родион немало перевидал парторгов. Среди них бывали культурные и порядочные люди, но Крылов к их числу явно не относился. Захотелось спустить его с небес и ткнуть куда-нибудь носом. Перед мысленным взором замаячило слово месть. Он сказал себе, – «ну, суки, погодите», и пошёл вниз перекурить и остынуть. Выйдя из парадного, он подошёл к урне, и вытащил из кармана пачку. Сбоку раздался женский голос,

– Молодой человек, сигареты не найдётся?

Рядом стояла женщина вахтер. Тут можно сказать, что Коновалову повезло, но с другой стороны, это везение в значительной степени организовал он сам. Родион давно знал, что всякие неприметные работники – уборщицы, вахтёры и прочие, иногда знают о делах учреждения больше, чем его руководитель. И, рассыпавшись мелким бесом, он постарался раздобыть какие либо сведения всё равно о чём. Пригодиться мог любой пустяк.

– О чём речь мадам! Один момент!

Он кинулся через дорогу в магазинчик, и, вернувшись, презентовал женщине пачку сигарет «Стюардесса» со словами,

– Вам не по чину грубый табак «Примы» или «Нашей марки». Вот это женский вариант.

– Спасибо. Да какие наши чины.

– Ну, как же! В таком учреждении это важная должность.

– Да ладно! Я тут для видимости, вроде дневного сторожа. Платят мало, зато время есть. Вяжу кое-что, да продаю. Всё доход. У меня здесь двоюродный племянник шофёром работает, вот Кирюша сюда меня и устроил.

– Мадам ….

– Да какая я тебе мадам! Меня все здесь тётей Дусей кличут. Привыкла.

– Тётя Дуся, ваш племянник золотой человек. Не всякий позаботится о двоюродной тётке.

– Да нас из всего племени двое только и осталось. Вот и родичаемся. Правда объявился у него дядька в Америке, так, где он, и где мы? А откуда ты такой ловкий взялся?

– Из деревни. Приехал в трест по одному делу.

– Не очень-то похож ты на деревню. Закваска не та.

– Что вы хотите? Смычка. Некоторые грани стираются.

– Это правда. Моя знакомая живёт под Аксаем, так она на электричке до работы добирается быстрей, чем я по городу на трамвае. А Кирюша и в самом деле хороший, только вот с женой…, да ты её видел, должно. Она тоже тут работает, Виола секретарша.

– Пути господни неисповедимы. Никто не знает, почему хорошим людям достаются дурные жёны.

– Во как завернул! Только поначалу-то она была хорошая женщина, приветливая и симпатичная. Её и в секретарши взяли за приятную внешность, уж не за ум. Да, да, не удивляйся, это она последнее время такой стала. За глаза её теперь Воблой зовут. А сокрушил её американский образ жизни. Когда дядя Кирюшу отыскал, стали они письма писать. Дядя этот человек добрый, да и по родине скучает, вот и стал он посылки посылать. На почте пустых запретов много, так он приспособился через знакомых моряков их передавать. Редко, но регулярно. В основном мелочь всякая – авторучки, жвачка, пластинки, одёжка разная. А однажды прислал женский журнал для Виолы. Мол, пусть познакомится с американской женской реальностью. Никакой крамолы там не было – моды, рецепты, да фотографии артистов.

Правильно наши агитаторы американщину критикуют, да не туда бьют. Эти безобидные журналы страшнее атомной бомбы, потому что молодые неокрепшие женщины перед ними беззащитны. Мужики не так, я по Кириллу сужу.

Виола картинки посмотрела, а в американском-то языке ни бельмеса. Видит око, да толку нет. Ей бы на этом успокоиться, так нет, спозналась с этой Любкой, учителкой по-иностранному, и дала ей журнал для переводу. Потом попросила, чтобы дядя ещё таких журналов послал. Тому не жалко. И завертелось у них – одна переводит, другая перепечатывает на машинке. Эльку, жену Крылова к ним приохотили. Интерес у каждой свой. Любка больше по моде, Элька кином интересуется, а Виола начала по этим журналам жить. С той поры я стала чаще у них бывать, Кирюше готовить. Она объявила, что мы питаемся нецивильно, и перестала борщи варить. Запекла какую-то пинцу. Но толи эта пинца отроду такая, толи Виола приготовить её не сумела, а получилась форменная нечисть. Если же Виола испекла правильно, то американцев можно пожалеть. Я «это» есть не стала. Кирилл попробовал и выбросил. Она давится, но ест, доказывает. Потом, когда мы отвернулись, она тоже выбросила. В другой раз я пришла в выходной, обед сготовила, сели. Мы с Кирюшей суп рисовый с курятиной кушаем, а она демонстративно сделала себе толстенный бутерброд со всякой всячиной, и сказала, что это американский ходок. Изо всей силы раззявила на него рот, да челюсть и вывихнула. Пришлось везти её в больницу.

А когда пришли патентованные пилюли, она начала принудительно худеть. Зачем, непонятно. Нормальная женщина, что спереди, что сбоку, и никакого цеолита у неё не было. Исхудала до прозрачности. Кирилл её спрашивает, зачем она себя мучает, а она ему в ответ, что он не понимает в женской красоте. А потом закатывает ему скандал,

– Ты почему на меня внимания не обращаешь? В Америке, такие как я, эталон красоты.

– Я ж не собака, на кости кидаться. Да ты в зеркало на себя глянь, ведь только косы в руках недостаёт. Все соседи меня жалеют, думают, что тебе недолго осталось.

Тут она опомнилась и решила дать обратный ход, да только не получилось. Что-то в её организме произошло, и теперь, чего бы она ни делала, чего бы ни ела, а поправиться не получается. Остервенела она от этого и перешла в Дело Карнеги. То ли это секта, то ли ещё что, но уж больно учение это тяжёлое. Начала она с принудительной улыбки. Это значит, хочешь, не хочешь, а улыбайся. Иной раз видно, что её от злости трясёт, а всё равно нужно зубы скалить. Жуткое дело. Соседи стали её бояться, а про детей я и не говорю. Мне её жалко, я и говорю,

– Виола, детка, ты хоть перерывы делай, отдыхай, ведь щеки, небось, уже болят.

– Вам тётя Дуся тоже надо чаще улыбаться, вы лицо учреждения.

– Так я же не состою в вашей секте, и мне не нужно без причины скалиться.

– Это не секта! Это передовая психология общения.

А Кирюша, когда увидел эту картину, спросил,

– Ты чего рожи корчишь?

– Я улыбаюсь.

– Кому?

– Тебе. Миру.

– Мне ладно, я перенесу, а миру не надо, заикаться начнёт. Твоей улыбкой только гопников в подворотне пугать.

А когда она стала улыбаться на работе, управляющий без разговоров выписал ей путёвку в санаторий. Когда курс улыбок у неё закончился, стало полегче. Кирилл предупредил дядю, чтобы он не слал больше журналов, но было уже поздно.

Она объявила себя менажаром, и сказала, что будет становиться какой-то вуменой. Некоторое время было спокойно, и я уж решила, что быть вуменой не так и страшно. Но вот недавно, после того, как она поставила табличку на столе, опять пошли нелады. Кирилл прочитал табличку, а дома её спрашивает, мол, чего ж она фамилию не написала. Стыдится что ли? Тут и понеслось – мужчина должен карьеру делать, а он отсталый, он об этом и не думает, а она передовая, и придётся ей самой карьеру делать. Он ей и говорит,

– Чего ты мелешь? Зачем мне какая-то карьера? Работа у меня хорошая, она мне нравится, и от людей уважение. Чего ради мне лезть куда-то, чтобы потом заниматься тем, что мне не по душе? И на какую карьеру рассчитываешь ты, лаптёжница необразованная?

– Тебе не понять. Я уже на людей влияю.

– И на кого же ты повлияла?

– Да вот, хотя бы на профорга. А он об этом и не догадывается.

– Это как?

И Виола рассказала, как. Учительница Люба поведала Виоле про жизнь своей сестры. Эта сестра живёт в области, она вдова, и у неё романтическая любовь. Он человек тонкий и чувствительный, но у него дома прикованная к постели жена. Она женщина тонкая и культурная, но у неё дома помехой взрослый сын. Целая мелодрама. Сын чуткий и деликатный, но ему некуда деться. Все страдают. Люба ни о чём и не просила, обычный бабий трёп. Виола набилась сама. В том месте, говорит, есть трестовский дом. Я помогу, мол, поселить туда парня, фамилию давай. С этой фамилией на бумажке, она пошла к Эле, и пересказала ей историю. Эля женщина чувствительная, растрогалась до слёз, взяла бумажку, и обещала помочь. Вот и всё влияние. Эля Крылову бумажку, а тот под козырёк. Там ведь главной скрипкой тесть его, Элин отец, а сам Крылов человек пустой. На людях он важный, а перед женой бумажный. Кирилл Виолу спрашивает,

– А тебе-то в этом какая корысть?

– Ты всё на гроши переводишь, а тут наука.

– Чем дурью маяться и лезть не в свои дела, лечила бы свою худобу, а то моё удивительное терпение на исходе. Ещё один фортель, и я тебя брошу. Давно пора.

И ведь бросит непутёвую.

Тётя Дуся выкинула окурок, усмехнулась, и сказала,

– Вот как бывает! Своим по работе такое рассказывать нельзя, а постороннему всё как есть выложила. Зато на душе полегчало. Заглядывай когда-нибудь.

– Да я ещё побуду здесь немного. Своих конторских подожду.

Теперь Коновалову стало известно всё. Ему даже обидно сделалось, что всё затеялось от выходки взбалмошной и неумной женщины. Добавился объект мщения, но добавился и его инструмент. И Коновалов начал действовать. (Честно говоря, мне эти действия глубоко несимпатичны, но это мне).

Коновалов двинулся по улице, поглядывая по сторонам. Город не деревня, и скоро он увидел цветочный ларёк, где купил дешёвенький букет. Зашёл в какое-то учреждение и упросил машинистку напечатать следующий текст, – «Виола! Ангел! Я жажду нового свиданья! В.М.М.». Пожилая машинистка вслед Коновалову пробормотала, – «Вроде бы трезвый», но он не стал отвлекаться. Вложив бумажку с текстом в букет, он зашёл в посудный магазин, и попросил небольшую картонную коробку, куда и уложил цветы. Затем в продовольственном магазине купил пустую молочную бутылку за пятнадцать копеек, чем немало удивил продавщицу, и отправился в трест. Пройдя через двор, он зашёл в здание и поднялся на второй этаж. Встал за выступом стены возле кабинета с надписью «Архив», недалеко от приёмной, и замер в ожидании, зорко наблюдая за секретаршей. На него никто не обращал внимания, вид ожидающего возле кабинета человека был здесь привычен. Дождался. Закончив печатать, Виола взяла стопку документов и понесла их в бухгалтерию. Коновалов мигом поставил на стол бутылку, воткнул в неё цветы, и занял прежнюю позицию. Вернувшись, Виола села на место, и некоторое время смотрела на букет, а затем переставила его, и застучала на машинке. Что она подумала, неизвестно, но выбрасывать цветы не стала. Скорее всего, она видимо решила, что это не для неё, поскольку цветов ей давно никто не подносил. Из кабинета управляющего вышел Мылов. Он был в хорошем настроении, и сказал,

– Красиво у тебя Виола, цветочки вот. Да и сама ты …

Виола посмотрела на него с такой злобой, что Мылов смешался,

– Да я …, я хотел сказать, что имя у тебя цветочное. Виола в переводе – фиалка.

Он засеменил прочь, а секретарша с яростью обрушилась на машинку. По коридору шли двое мужчин с папками, Коновалов присоединился к ним, и спустился вниз. Подойдя к вахтёрше, он сказал,

– Тётя Дуся, должно быть у вашей Виолы сегодня день рождения.

– С чего ты взял? Он у неё через полгода.

– Ну как же! Цветы на столе, в них записка. Сам видел. Муж ей комплименты говорит, цветочком называет, мол, Виола в переводе фиалка.

– Муж?

– А кто ж ещё посмеет средь бела дня замужней женщине такое говорить? Ваш племянник и на шофёра не похож.

– Вообще-то Кирюша любит пофорсить.

– Это видно. Сам толстенький, росточка среднего, а важный. Бакенбарды рыженькие торчком, очки круглые и галстук в горошек.

Тётя Дуся бросила вязание и заторопилась во двор. Вопросов у неё не было, потому что такие бакенбарды и очки во всём тресте носил один Мылов. А Коновалов вернулся на облюбованное место. Ему не хотелось пропустить зрелище. Долго ждать не пришлось. В коридоре появился водитель Кирилл. Уверенным шагом он подошёл к столу секретарши, вытащил из цветов записку и прочитал вслух. Затем сказал,

– Ладно, будет тебе свидание В.М.М. Фиалка, говоришь? Вобла сушёная, вот ты кто. Теперь ясно, чем ты влияла на этого любителя поросятины. Всё. Домой не приходи.

Он швырнул цветы в лицо оторопевшей Виоле, захватил записку и отправился к кабинету профорга. Было видно, что он не новичок в таких делах. Левой рукой он стучал в дверь, а правую кисть разминал. На приглашение войти не реагировал. Наконец раздражённый профорг открыл дверь, но что-то сказать не успел. Левой рукой Кирилл снял с него очки, а с правой хорошо засветил ему в глаз. Мылов провалился в кабинет. Кирилл зашёл следом и прикрыл за собою дверь. Оттуда раздались буцкающие звуки, а затем из кабинета с визгом выскочила машинистка и понеслась по коридору. На шум из всех дверей стали высовываться головы. Машинистку затормозила Виола, и резко спросила,

– Что там?

– Ужас! Ужас! Он заставил Мылова съесть какую-то бумагу!

Видно этот момент особенно поразил воображение девушки. Кирилл вышел из кабинета и спокойным шагом отправился на выход. Виола напротив, взяла со стола молочную бутылку, и пошла к кабинету профорга. Мылов приоткрыл дверь и выглянул. Его глаз уже начал заплывать. Тут подошла Виола, и с криком «каз-з-зёл», долбанула его бутылкой по лбу. Мылов снова провалился в кабинет. Самое интересное закончилось, и Коновалов спустился во двор.

Вскоре появились конторские женщины, и «Кубанец» отправился домой. У молодой бухгалтерши Клавы были припухшие от слёз глаза. Нарядчица её утешала,

– Клава, плюнь, да разотри, не переживай из-за этой толстой дуры.

Коновалову она пояснила, что Клава в тресте была впервые, и в лицо её ещё не знали. Она зашла в кабинет главной бухгалтерши, а там никого не было. Не успела она выйти, как заявилась Алла Фёдоровна, и стала подозревать в молодой женщине воровку. Обещала вызвать милицию, если в сумочке чего-то недосчитается. Требовала показать паспорт. Спасибо зашедшей нарядчице, которая уладила это дикое недоразумение. Коновалов её подбодрил,

– Успокойся Клава. Случай подвернётся, мы ей такое же устроим, отомстим.

– Спасибо тебе Коновалов на добром слове. Я думала, ты только у нас способен кровь пить.

Нарядчица сказала,

– У них неделю назад прокуратура крови попила. Смежники с оплатой за оборудование намудрили, а они давай всех шерстить.

Клава грустно заметила,

– Неизвестно, что хуже. Прокуратура пришла и ушла, а Коновалов каждый день. Сегодня какая-то драка была, и говорят, что секретарша в ней замешана.

Событие прокомментировал водитель «Кубанца»,

– Это Виола, жена Кирюхи. Он застукал её с профоргом, вот ему и навалял. Молодец. Сказал, завтра на развод подаст.

Клава заметила,

– Странные в городе мужчины. За эту жертву Бухенвальда дерутся, а мимо симпатичной женщины пройдут, и не глянут.

Вероятно, она имела в виду себя. Впрочем, она была недурна собою.

Вернувшись на комбинат, Коновалов сразу пошёл к директору. Не вдаваясь в подробности о своём расследовании, он доложил, что всё произошло из-за самодурства Крылова. Чернов приуныл, он тоже побаивался парторга. Коновалов был настроен более оптимистически,

– Крылов нам пока недоступен, но есть и другие возможности.

– Пока? Что ты имеешь в виду? Думай на кого замахиваешься.

– Возможно и ничего. Дело случая.

– И какие такие возможности?

– Всякие обходные пути. Много информации – много решений. Был у меня озорной план. Скоро отчётно-выборное профсоюзное собрание. Вот бы взять и выбрать Ясыркина профоргом. Зачесались бы они. Но не пойдёт.

– Почему?

– Ясыркин редкостный гавага.

– Кто?

– Размазня каких свет не видывал. Но даже если бы он был краснобаем, делу это бы не помогло. Они бы другого человека вычеркнули. У меня есть план понадёжней.

– Какой?

– Ну, о деталях я умолчу, там некоторые имена фигурируют, о которых не нужно. Вся надежда на профсоюзное собрание, ведь на него Мылов приедет. Если всё пройдёт как надо, то после собрания Мылов сам Ясыркина восстановит, и у Крылова не спросится.

– Понятно. Опять устроишь митинг. На Марксе или Суслове будешь Мылова ловить?

– Ни в коем случае, товарищ директор! Напротив. Никакого шума и быть не должно… Очень важно Мылова не спугнуть. Про Ясыркина ни слова. Я в задних рядах не издам даже шёпота. Мылову ни в чём не надо перечить, пусть чувствует себя генералом, тогда всё получится. Пусть всё идет как всегда.

– Это нетрудно. Если не будешь выступать, значит, так оно и будет. Ну, посмотрим.

Чернов помнил слова Иванкова, но его одолело любопытство, и он задержал выходящего из приёмной Коновалова,

– Погоди!

Секретарша Катя навострила уши.

– Вот ты поговорил с Мыловым, и ничего?

– В смысле?

– С Мыловым потом ничего не случилось?

– Честно говоря, кое-какие неприятности у него сегодня были. А как вы догадались?

– Это не догадка, это примета такая.

– Товарищ директор, я вообще в стороне был, и даже всего не видел. А жаль.

– Чего именно?

– Как шофёр его лупил. Дело-то было в кабинете. Фонарь добрый ему поставил.

– В чьём кабинете? Мылова?

– Ну да. Машинистка видела, как он заставил Мылова есть бумагу.

Катя прыснула и отвернулась к стене.

– Зато я видел, как Виола секретарша съездила Мылова бутылкой по голове.

– Виола? Секретарша?

– Да. Но женщина она на редкость худая, и от её слабой руки его здоровью большого ущерба не будет. К собранию очухается.

Коновалов ушёл. Директор некоторое время смотрел в пространство, а потом сказал,

– Ага.

На следующий день, ближе к обеду, на молзавод прибыл молодой щеголеватый мужчина, и попросил вызвать Анну Брюханову. Вскоре к нему вышла русоволосая, лет сорока, красивая женщина приятной полноты. Поздоровавшись, мужчина сказал,

– Я здесь проездом, задержался передать вам устную просьбу Валентина Михайловича.

– А кто это?

– Вы на него вышли через третьих лиц, а потому и не знаете. Валентин Михайлович Мылов является главой профсоюза треста. Именно он поставил Брюханова Е. Г. В очередь на квартиру. Сами понимаете, за такую услугу желательно отблагодарить.

– Понимаю. Сколько надо заплатить?

– Нет, нет! Товарищ Мылов взяток не берёт! А небольшому подарку он будет рад.

– Какому?

– Товарищ Мылов очень любит поросятинку, и если вы организуете ему живого поросёночка килограмм, так, около десяти, то этого будет достаточно. Надеюсь, это вас не затруднит?

– Не затруднит. А как передать-то?

– Для того я и пришёл, чтобы объяснить. В пятницу на комбинате будет собрание, и товарищ Мылов на него приедет. Вы напишите ему записку, мол, так и так, уважаемый Валентин Михайлович, в благодарность за услугу вам приготовлен подарок. Прошу подъехать по такому-то адресу и забрать. Не забудьте свою фамилию, а то он не поймёт от кого. Сходите на комбинат и отдайте записку секретарше Кате. Она в курсе, и передаст её товарищу Мылову. И всё. Собрание закончится где-то после трёх дня. Будьте в это время дома, а он заедет к вам сам и заберёт. Вы его сразу узнаете по рыжим бакенбардам и круглым очкам.

Этим посланником был Рома из Таганрога. Время от времени он навещал в станице свою тётю. Для роли он подходил идеально – одетый по-городскому, умеющий культурно говорить, а главное не местный. Когда-то Коновалов выручил его из неприятной истории, поэтому он, не упираясь, согласился исполнить миссию на молзаводе. Рома жизнь знал, ситуация его не удивляла, а потому он даже не догадался, что это был розыгрыш.

Коновалову осталось обработать ещё одну марионетку. Это был Семён Давыдович, пятидесятилетний здоровенный мужик, обладатель жирного красного лица, толстых рук и мощного загривка. Он не походил на тонкого интеллигента, но чувства у него имелись, главным из которых, было чувство собственности. Коновалов рассчитывал именно на это чувство. Как и все люди подобного склада, Семён Давыдович был довольно флегматичен, но за внешней невыразительностью прятался живой и практичный ум, а в нужные моменты он становился быстрым и энергичным.

Одно время Коновалов работал недалеко от бойни, и иногда посещал это заведение, где и познакомился с Семёном Давыдовичем. Как-то во время перекура зашла речь о том, что Семён Давыдович может взять стоящего на месте быка за рога, и рывком свалить его на землю. Коновалов сказал, что животное можно уложить на землю без применения силы, и тут же это продемонстрировал. Он вошёл в загон, смело подошёл к бычку, пошлёпал его ладонью по лбу, поговорил с ним, поглаживая по шее, и вскоре бычок сам улёгся на землю. После этого Семён Давыдович Родиона сильно зауважал.

Заведующий бойней хлебный магазин игнорировал. На своей новенькой «шестёрке» он подъезжал прямо к пекарне, где и отоваривался, даже не вылезая из машины. В четверг, после работы Коновалов там его и подкараулил, сделав вид, что встреча случайна. Поздоровавшись, сказал,

– А хорошо, что я тебя встретил, Семён Давыдович. Разговор есть.

– Тогда садись в машину.

Они отъехали от ворот пекарни, и остановились под деревом в стороне от дороги. Семён Давыдович сказал,

– Если надумал ко мне на работу, то приходи.

– Нет, речь пойдёт о тебе.

– Что ж ты знаешь обо мне такого, чего не знаю я?

– Кое-что знаю. Недавно я был в нашем тресте …

– И где я, и где ваш трест?

– В общем, да. Но всё равно тебе будет интересно. Я там, в списках на квартиру увидел фамилию Брюханова. Это Анна Васильевна о сыне хлопочет.

– Того я не знал. А ты знаком с Анной?

– Я Женю знаю, а её нет. Но плохого о ней не слыхал. Красивая и достойная женщина. Тебе, Семён Давыдович позавидовать можно.

Красное лицо Семёна Давыдовича от удовольствия побледнело, и он сказал,

– Ты не рассусоливай, а говори в чём дело.

– Я не любопытный, и ваши отношения мне ни к чему. Тут другое. Анна Васильевна не знает, с кем связалась. Там профсоюзом заправляет некий Мылов. Поганый человек. Бабник. Сам-то из себя вылитый суслик в очках, а действует хитро. Женщине какой-нибудь путёвку организует, или что другое, а потом благодарность требует. Начинает с малого – коньячок марочный, поросёночек живой, а потом и до сладкого доходит.

Коновалов отметил, что внешне спокойный Семён Давыдович, при слове «поросёнок», согнул пятак, который до этого вертел в пальцах. Было ясно, что о поросёнке он знал, а теперь понял, для чего он потребовался. Коновалов продолжал,

– Слухи есть слухи, они доверия не вызывают. Только я своими глазами видел, как трестовский шофёр лупил его прямо в кабинете за свою жену и обзывал любителем поросятинки.

Но это ещё полбеды, Анна Васильевна женщина порядочная, и без сомнения его отошьёт. Беда в том, что трестом прокуратура интересуется. Неделю в документах рылись. А вдруг Мылов у них на заметке, и они только факта ждут? Чтобы с поличным. Женька у нас вообще не работает, значит, квартира незаконная. Только ордер получит, а они Мылова хлоп, и на цугундер! Мылов ладно, туда ему и дорога. А вот Анну Васильевну жаль. Она ж неопытная, затаскают простую душу. Конечно, если тебе это всё равно, то мне тем более.

– Нет, Родион, не всё равно, нет.

– Тогда слушай дальше. Наша секретарша сказала мне сегодня, что какая-то Брюханова дала ей письмо для передачи Мылову.

– Куда? В Ростов?

– Нет. Завтра у нас собрание, и он приедет сюда с докладом. Анне Васильевне об этом известно. Я думаю, что она передала приглашение в гости. Собрание закончится около трёх часов дня, и у Мылова будет время заехать. Но это я так думаю. А конкретно ты можешь узнать прямо у Анны Васильевны, а потом уж решать, как и что.

– Спасибо тебе Родион. Я разберусь. Я так разберусь с этим делом, что кому-то будет очень тошно.

На следующий день после обеда из Ростова прибыл жёлтый казённый «Москвич». Кроме водителя в нём был Мылов и давешняя девушка машинистка в роли его секретарши. Мылов немного нервничал, опасаясь неприятных вопросов. Хотя фингал почти сошёл, он был в тёмных очках на пол-лица. На пути в кабинет директора встретился Коновалов, и Мылов занервничал сильнее, но, как оказалось, напрасно. Коновалов вежливо поздоровался и сказал,

– Товарищ Мылов, вы уж простите меня, давеча я вёл себя грубовато. Я же не знал кто такой товарищ Крылов. Что вы хотите? Живём в деревне, людей не знаем.

Мылов успокоился. Он решил, что Коновалов нормальный человек, и, как всякий нормальный человек, убоялся Крылова и занял свой шесток. А когда Катя передала ему конверт с запиской от «какой-то красивой женщины», и он прочитал её, то настроение у Мылова поднялось на рекордный градус. Он понял, что здесь живут нормальные люди, соблюдающие правила в делах и отношениях.

Собрание шло рутинно и гладко. Даже самоотвод Жердева и избрание нового месткома прошли без шума. Про Ясыркина никто не заикнулся.

Когда собрание закончилось, и можно было уезжать, Мылов замешкался, и стал оглядываться вокруг. Неподалёку он заметил маячившего Коновалова, который как будто кого-то поджидал. Валентин Михайлович подошёл к нему, и как старого знакомого спросил,

– Коновалов, ты местный?

– Да, а что?

– Мне надо попасть на Конный переулок. Не расскажешь где это?

– По рассказам искать долго. Давайте я вам его покажу. Мне как раз в ту сторону надо.

– Отлично! Поехали!

Коновалов сел рядом с водителем и стал показывать дорогу. Вскоре они приехали. У перекрёстка Родион попросил остановиться, и сказал,

– Вот этот самый переулок. Какой номер?

– Сорок третий.

– Тогда вам налево. Здесь близко, а я тут выйду. Счастливого пути!

«Москвич» завернул налево, и метров через сто остановился против нужного номера. В переулке было ни души, не считая двух пробегавших собак. Мылов вылез и отправился за подарком. Возле калитки сорок третьего дома вместо красивой женщины стоял дюжий мужик. Около него лежал шевелящийся белый полотняный мешок. Мылов подошёл и поздоровался. Дюжий мужик в ответ спросил,

– Ты Мылов?

– Да.

– Говорят, ты любишь поросятинку?

В мешке хрюкнуло, а Мылову стало как-то не по себе. Процедура вручения шла не по правилам, и сильно не по правилам. Он неуверенно ответил,

– Ну, в общем, это …

– Тогда получи!

Семён Давыдович, а это был он, нагнулся за мешком, затем резко разогнулся, и Мылов получил страшный удар поросёнком в мешке по лицу. От этого удара он упал, задрав ноги, и немного проехал по земле. Встать он уже не смог. Поросёнок истошно завизжал и обгадился, что тут же сказалось на чистоте костюма Мылова, так как на дне мешка имелись дырки. В руках Семёна Давыдовича мешок с визжащим поросёнком превратился в невиданное оружие, которым он стал методично охаживать лежащего Мылова, приговаривая при этом,

– Получи поросятины, получи поросятины!

Машинистка наблюдала это избиение, закусив кулак и вытаращив глаза, а шофёр, не зная, что у этого бугая на уме, захотел смыться, но двигатель, как назло, не заводился. Когда поросёнок затих, Семён Давыдович отбросил его, и крикнул,

– Аннушка, принеси воду!

Тут же появилась Аннушка с ведром воды и кружкой. Семён Давыдович попил воды сам, а затем плеснул в лицо Мылову. Тот зашевелился и застонал. Семён Давыдович взял его за шиворот, посадил, и, глядя в лицо, сказал,

– Если бы я тебя вдарил кулаком, то убил бы. Ты понял?

Мылов что-то булькнул разбитыми губами и кивнул.

– А в следующий раз я двину тебя кулаком. Понял?

Кивок.

– А чтобы следующего раза не было, ты в своей конторе вычеркнешь из списков Брюханова. Понял?

Кивок.

– Запомни это хорошенько, и не откладывай на потом, а иначе до тюрьмы не доживёшь.

Семён Давыдович приволок за шкирку несчастного Мылова к машине, и сказал,

– Забирайте этого потаскуна, и чтоб я вас тут больше не видел. В других местах пусть свои шашни крутит.

Когда шофёр и машинистка затащили Мылова на заднее сиденье, подошёл Семён Давыдович и бросил туда дохлого поросёнка, сказав, что это подарок. Мотор завёлся, и они, наконец, поехали. Машинистка предложила отвезти Мылова в больницу, но он отказался. Всю дорогу девушка с восторженным ужасом оглядывалась на профорга. Кто бы мог подумать, что за этой невзрачной внешностью скрывался опытный ловелас?

В понедельник, часов в десять утра Коновалов пришёл к директору, и попросил соединить его с Мыловым, мол, после собрания он должен уже очухаться. Директор разрешил, но, заинтригованный последней фразой, вышел в приёмную послушать. Катя набрала номер, и разговор начался,

– Привет Мылов! Это Коновалов. Ты список жильцов в порядок привел?

– Ясыркина вписал?

– Молодец. И запомни: если еще полезешь в дела комбината, то следующий раз тебя будут бить телёнком. Понял?

Коновалов положил трубку, и сказал,

– Ну, всё. Катя, можешь обрадовать Зину Ясыркину.

Директор вмешался,

– Погоди Коновалов. Что значит следующий? Был и предыдущий? И почему телёнком?

– Потому что в пятницу после собрания его били поросёнком. И опять за бабу.

– Каким поросёнком?

– Обычным, живым, килограмм около семи, а может чуть больше. Редкое зрелище. Поросёнок визжит, дерьмо летит, и всё на Мылова.

– Так ты видел?

– А как же? Само собой. Разве можно это пропустить? За деньги такого не увидишь.

Катя изнемогала от смеха, а директор был в недоумении,

– Ты мне скажи, в чём смысл всего этого.

– Всё очень просто. Мылов, по-своему человек неплохой, и профорг грамотный, но он боится Крылова, а потому воздействовать на него было невозможно. Но, как известно, клин вышибается клином. Я создал для Мылова более страшного врага, чем Крылов, и теперь парторг ему не указ. Вон как быстро всё уладил. Но в станице он уже не появится даже под пистолетом.

– Коновалов, тебе бы тысячу лет назад жить в Византии, и там интриги плести.

– Ничего, в наше время тоже скучать не приходится.

После этой истории речь зашла о способе низведения Крылова, а также о мстительных розыгрышах вообще. Занятно было слушать Коновалова, серьёзно рассуждающего о юморе и шутках.

– Судя по этим историям, можно подумать, что я патологически мстительный тип. Но это вовсе не так! Да, в детстве случалось мстить. Не часто, но бывало. А что оставалось? Всегда найдутся подонки обижающие малышей только потому, что те маленькие, и не могут дать сдачи. А ребятишки каждый по-своему. Кто-то при случае спасается бегством, за кого-то заступается старший брат или старший товарищ. Жаловаться взрослым, то есть родителям, учителям, милиционерам и прочим, было как-то не принято. Кое-кто, конечно, жаловался, но престижа ему это не добавляло. Был свой, мальчишеский мир, и вмешивать в него взрослых было по-своему неэтично. Поэтому иные ребята просто терпели в надежде, что вырастут и рассчитаются. И рассчитывались.

Вот был в станице такой мелкий хулиган по кличке Бункер. Этот толстый с выпученными глазами переросток любил мордовать тех, кто младше. Ему и в голову не приходило, что у мальчика, которому он просто так отвесил оплеуху, хорошая память. Время летит быстро. Пройдут считанные годы, мальчик вырастет, возмужает, и, встретив где-нибудь Бункера, за детскую обиду навешает вполне по-взрослому. И действительно, через несколько лет для Бункера настали тяжёлые времена – пришла пора платить по счетам. Его били два или три года. Чаще всего дембеля. Сложилось даже нечто вроде традиции – вернувшись из армии, первым делом набить морду Бункеру. Насолил он многим. Помню сцену в ресторане. За столиком четверо парней, один ещё в гимнастёрке и зелёной фуражке. Отмечают возвращение. Вдруг тот, крепыш в фуражке, заметил Бункера, и говорит,

– О! Вот с кем я хотел потолковать! По-честному – один на один. Сидите, это быстро.

Вскоре он повел Бункера из зала, а один из приятелей кричит ему вдогонку,

– Не забудь нос своротить!

Лично со мной ему повезло. Он просто не успел стать объектом мести. Мне лет одиннадцать или двенадцать было. Иду я из школы. Осень, листья под ногами. Улочка пустынна, а тут эта орясина из-за угла навстречу. Дорогу загородил и говорит,

– А ну, выворачивай карманы!

– Отстань от меня Бункер! Я тебе ничего не должен.

– Ах ты, сопляк! Ещё и обзываться! Сейчас получишь.

Чтобы я не сбежал, он схватил меня за воротник и оглянулся по сторонам – улица по-прежнему была безлюдной. Он оттеснил меня к забору. Место для побоев было удобное – высокие кусты за забором ограничивали видимость. Бункер сделал злое лицо и размахнулся. Я сжался в ожидании удара, но тут за спиной Бункера что-то мелькнуло, и, закатив глаза, он как-то по частям слился на землю, и застыл. На дорожке стояла бабушка Фрося с любимым посохом в руке. Она была в гостях у своей подруги, где они любовались новой освящённой иконой, а когда вышла от неё, то в трёх метрах увидела меня и Бункера. Её реакция была молниеносной. Широким, не старушечьим шагом она метнулась к месту события, и с ходу огрела Бункера дубинкой по затылку. Выражение лица у него было каким-то отрешённым, и я спросил,

– Бабуня, а ты его не убила?

– Не пирживай. У энтих анчихристов кубышки крепкаи, очухается. Пошли унучек.

И мы пошли. Бабушка раздражённо бормотала,

– В старое время с такими фулюганами разговор был короткий. Зараз к атаману, и плетей, и плетей. А таперча? Плети отменили, вот энти латрыганы и тварять безабразию. Прости господи меня грешную.

Кто-то сообщил в милицию, что на улице валяется пьяный. Те прибыли, но разобрались, и вызвали скорую. Бункер пришёл в себя уже в больнице, но не мог ничего сказать о том, что с ним произошло. По сей день, наверное, гадает. Но память ему не отшибло, потому что меня он запомнил, и после того обходил стороной.

Тут я не выдержала и сказала,

– Погоди Родион! Ты и вправду считаешь удар палкой по голове везением?

– Само собой. Ведь если бы он меня отлупил, то пришлось бы ему мстить, и серьёзно. А это обошлось бы ему гораздо дороже. А тут, что? Полежал недельку в больнице, зато никаких проблем в будущем.

Мы с Максимом такие дела не откладывали в долгий ящик как другие. Максим, это мой детский товарищ, мы с ним часто на пару работали. Сверстникам мы не мстили, ведь всегда была возможность дать сдачи обычным способом. Не сумел – сам виноват. Повод для мщения появлялся тогда, когда этой возможности не было, когда обидчиком был недоступный для равноценного ответа индивид. Как правило, это были взрослые дяди и тёти. И дело не только в физическом превосходстве последних, хотя и в нём тоже. Не будешь же драться с девушкой, или какой-нибудь вредной бабкой, а тем более с учительницей. Или вот тот же Крылов. Если бы он где-нибудь в парке мне нахамил, то получил бы в рыло, и делу край, никакой мести не потребовалось бы. Но он унизил меня чиновным манером, а я же не чиновник, и ответить тем же самым, у меня возможности нет. Вот поэтому пришлось исхитряться, по-другому мстить.

Мы с Максимом ребята были серьёзные, и просто так, ради хохмы, розыгрышей никогда не делали. На самом-то деле этих розыгрышей было по пальцам пересчитать, не так уж часто нас и обижали. Но если это случалось, то объект мести своё получал. Действие совершалось по плану, составляемому после сбора информации. Старались не повторяться, но если времени было в обрез, то приходилось действовать по стандартной схеме. Мы старались держаться в тени, но по детской глупости пару раз проболтались, и кое-какие слухи в народ просочились, после чего нас стали опасаться, и без нужды не трогать. Ну, а когда выросли, то обидчиков сильно поубавилось, и, соответственно поводов мстить тоже. Хотя, если честно, то после армии два или три раза случалось вспомнить детство. С тем же Крыловым, а ещё раньше с московским гостем. Сейчас-то я уже старый, сноровку в этом деле утратил.

Коновалов прибеднялся. Дальнейшие события показали, что сноровка осталась, и немалая.

Я спросила,

– А, что такое стандартная схема?

– В ней-то всё и дело. Стандарт означает повторение. Когда действуешь в цейтноте, тут уж не до выдумок. Впрочем, если обставить деталями, то выходит неплохо.

Подобно изобретателю колеса, автор этой шутки неизвестен. Вероятно, эта идея носится в воздухе, и время от времени посещает головы озорных мальчишек и взрослых дядей. Сюжет этого розыгрыша прост как лом – человек просыпается в неожиданном для него месте. Классику жанра многие знают со времён пионерского лагеря. Среди мальчиков всегда найдётся тот, кто крепко спит. Несколько приятелей, сговорившись, ранним утром потихоньку выносят кровать вместе со спящим пионером, и ставят её в речку на неглубокое место. Затем, дождавшись пробуждения жертвы, веселятся от души над реакцией проснувшегося, особенно если он бултыхнётся в воду. Возможны варианты. Этот незатейливый розыгрыш вполне соответствует ещё неразвившемуся чувству юмора у подростков. Приём этот, в более разработанном виде известен и в литературе. Достаточно вспомнить мистера Пиквика, проснувшегося на скотном дворе. Подростки взрослеют, и большинство из них переходит на уровень более тонкого восприятия смешного. Это не относится к американцам. Судя по телевизионным роликам приколов, большинство из них так и остаётся на подростковом уровне. Да бог с ними, там режиссёры идут на поводу толпы. А вот наши телевизионщики чего обезьянничают? Нужно сильно не уважать свой народ, чтобы всяких «Голых и смешных» и прочую похабщину выдавать за юмор. Впрочем, всегда найдутся люди, готовые смеяться над чем угодно, но у нас их гораздо меньше, чем в Америке. Хотя, бывает.

Помню, в параллельном классе учился парнишка, который действительно смеялся над показанным пальцем. Его так и звали – Сашка Дурносмех. Правда потом жизнь у него сложилась так, что стало ему не до смеха. Со временем он перестал смеяться по пустякам, и вырос обычным, и даже неглупым парнем. А судьбу ему переехал велосипед, причём его собственный.

В те годы люди жили бедновато. Лишь у немногих были мотоциклы, а личные автомобили имелись у единиц. Самым массовым средством передвижения был велосипед. И на нём катали девушек. Конечно, неплохо прокатиться с девушкой на мотоцикле или машине, но у велосипеда есть свои преимущества. Это самый интимный транспорт. Неторопливость, безопасность, и тишина, в которой можно ворковать. Но тут есть свои нюансы. Если девушка села к вам на багажник, то это ничего не значит. С равным успехом можно катать мешок картошки. Но вот она, грациозно вытянув ножки, села к вам на раму, и доверчиво положила локотки на ваши руки. Вы вдыхаете запах волос, и практически обнимаете её, а это значит очень много. В эпоху велосипедов такие катания часто завершались походом в Загс.

После школы Сашка окончил курсы шоферов, и ждал призыва в армию. Из соседнего района в станицу переехала семья, в которой была девушка Марина, и Сашка с ней познакомился. С виду она была весьма симпатична, и когда безо всяких уговоров согласилась прокатиться на раме Сашкиного велосипеда, то он от радости почувствовал себя на пути к седьмому небу. И они поехали. От волнения Сашка забыл зажать штанину бельевой прищепкой, и случилось предсказуемое. Когда они по тропинке поехали через выгон, штанина попала в цепь, и они упали. Да так неудачно, что в падении он вышиб ей глаз, который остался лежать на траве. Однако Марина не стала поднимать крик и паниковать. Она достала из сумочки бутылку воды, подняла глаз, сполоснула, и ловко вставила его обратно в глазницу. После чего предложила ехать дальше. Это был искусственный глаз. Тем не менее, Сашку этот случай потряс, и он почему-то стал испытывать чувство вины. Чувство это было сильным, и из-за него он женился на этой Марине прямо до армии. После этого он вообще перестал смеяться. У Марины вдобавок к одноглазости, обнаружился злобный и тяжёлый характер. Теперь Сашка самый угрюмый человек в районе. Вот такие случаются метаморфозы.

– Родион, у нас речь идёт о розыгрышах. Ты упоминал о каком-то московском госте, который был до Крылова. Что с ним произошло по стандартной схеме?

– Вообще-то он обычный командировочный мент, но в гостях у меня побывал на самом деле. Я тогда в магазине продавцом работал.

– Продавцом?

– Да. А что тут такого? Работа как работа. У меня и соответствующий на это документ имеется.

– Как-то неожиданно. Ты же вроде столяр.

– Правильно, это моя первая и основная специальность. Я на столяра в училище учился, и диплом там получил. А потом были курсы всякие. Рабочих профессий пришлось освоить немало. Чем только я не занимался? И на всё корочки есть – водителя, тракториста, комбайнёра, электрика, токаря, слесаря, крановщика, каменщика, а также железнодорожника и ещё кое-кого. Это не считая всяких экзотических занятий, которые не отражены в трудовых книжках. Грузчик, охранник и экспедитор зафиксированы, но вряд ли это профессии.

Во мне заговорил профессиональный интерес,

– Трудовые книжки? У тебя их две? Может ещё и с вкладышем?

– Да. Во второй вкладыш имеется. А третья называется «Трудовая книжка колхозника».

Я молчала. Он понял молчание по-своему и добавил,

– А четвёртую можно не считать, там всего одна запись.

Я спросила с сарказмом,

– А пятая?

– Пятую один мошенник заныкал, но я не захотел её восстанавливать, хватило прежних.

Как работника отдела кадров, меня это впечатлило. Не каждый день встречаешь человека с таким количеством профессий и трудовых книжек.

– Родион, а как же ты с ними?

– Нормально. Женщина в Пенсионном фонде сказала, что мои трудовые книжки она читала с увлечением, как роман.

– Представляю. А, какие были экзотические занятия?

– Да всякие. Однажды пришлось поработать пастухом. Санитаром был. Или вот, например, одно время я работал буфетчиком с функциями вышибалы. Долго рассказывать.

– Тогда вернёмся к розыгрышам.

Как это часто с ним бывало, свой рассказ Коновалов начал с предисловия, которое на сей раз оказалось едва ли не длиннее, чем само повествование. Он счёл необходимым дать сведения о третьестепенных персонажах, почти не имеющих отношения к истории, мотивируя, что так будет понятнее. Это предисловие пришлось выделить в отдельное повествование, так и назвав.

Предисловие к новелле о злоключениях московского гостя.

Генерал Деникин неспроста ценил бабушку Фросю. Она была повариха и кулинарка от бога. Коновалов вспоминал бабушку с большой теплотой в голосе, а её кулинарные таланты с каким-то голодным блеском в глазах. Он подробно рассказал о мясных и рыбных блюдах, которые таяли во рту. Апофеозом мастерства был борщ, в том числе и постный. И какие были пирожки. Особенно Коновалов любил с творогом, по местному «с сыром», но и прочие разновидности были хороши. В руках бабушки любой продукт превращался в лакомство, даже такой, как обычная тыква, или по местному «кабак». Она знала толк в солении, мочении и маринования всего, а виноград у неё сохранялся в опилках свежим до весны. Каждый год варилось не менее пяти сортов варенья, в том числе арбузный мёд – нардек. Заготовка фруктов была обязанностью Родиона.

Отдельной статьёй шло хлебопечение. Технология этого процесса сложная, и Родион использовался там в качестве подсобника. Он вспоминал, как они с бабушкой на замёрзших полях собирали стебли подсолнуха, которыми, и только ими топилась специальная печь «грубка», предназначенная только для выпечки хлеба. Затем, он в качестве грузчика возил с бабушкой «горновку» на мельницу «вальцовку». Усилия стоили того, потому что магазинному хлебу до бабушкиного было как до неба.

А вообще, она отгоняла Родиона от стряпни, мол, негоже казаку с поварёшками воевать. Поэтому поварское искусство не входило в число его умений. При всём при этом, бабушка не умела учить своему мастерству. У неё можно было только учиться, годами наблюдая и слепо копируя её приёмы и рецепты. Именно так выучились готовить её дочь Мария, внучки Лена и Зина, а также сильно повысила квалификацию мать Родиона. В случаях свадеб и иных праздников, кого-нибудь из них всегда старались залучить в поварихи. Но высот бабушки Фроси не достиг никто. На Дону казачки, впрочем, на Кубани тоже, поголовно славятся умением готовить, но блюда бабушки Фроси были особенными, с этакой изюминкой. Родион знал этот секрет. Он был в большой грядке, где помимо обычной мяты и укропа росли всякие травки и корешки для приправ. Неграмотная бабушка их правильных названий не знала, именуя всякими народными прозвищами.

Когда Родион перешёл на казённое и общепитовское довольствие, то понял, что покинул гастрономический рай. Однако, вернувшись в станицу, он с радостью убедился, что бабушка ещё не сдала позиций, хотя хлеб уже не пекла.

Ещё перед армией бабушка Анфиса дала Родиону саженец «целебной» сливы, якобы помогающей при кишечных расстройствах, особенно в сушеном виде. К его возвращению слива здорово выросла, а спустя время, стала плодоносить. У неё были небольшие тёмно-синие плоды грушевидной формы. Названия сорта он не знал. Этими сливами заинтересовалась бабушка Фрося, и тому была причина. Однажды вечером, к возмущению матери Коновалова, она сказала,

– Да, перестали самогонку гнать, как в старое время казаки. Кругом тую казёнку продають, бери не хочу. А ты Радивон, как монах сёдно. Хучь ба када напился, как настоящий казак, а то, как болящий. А здоровья-то у тебя на пятерых.

Полина Гавриловна вскинулась,

– Да вы мама сдурели на старости лет! Чему его учите?

– Я правильно учу! Закваска в ём есть, а смирён как духобор. Положено казаку выпивать.

– Зачем ему ещё и напиваться? Он трезвый из приключений не вылезает. Это он дома помалкивает, а слышали б, что люди рассказывают про этого «монаха».

– Брешуть твои люди, и всё. Подумаешь, девку спортил! Хай не зеваить.

– Это кого опять?

Коновалов постарался замять неприятную тему,

– Бабуня, ну не люблю я водку.

– Ладно, унучек, тады я тебе наливку сделаю. Энта слива в самый раз. Сливянка из неё получится «я тебе дам и набавлю».

И бабушка с заметным удовольствием принялась за дело. Процесс оказался длительным, но её никто не торопил. Она замачивала сливы, потом измельчала, что-то добавляла, слегка нагревала, и они играли у неё без всяких дрожжей. Затем настаивала, процеживала, и снова что-то добавляла. И только через два месяца принесла Родиону трёхлитровую банку с желтоватым прозрачным содержимым, и предложила попробовать. Напиток чуть заметно отдавал спиртным, и Родион сделал пару глотков. Было вкусно, а приятная горчинка придавала наливке своеобразие. Бабушка сказала,

– Правильно. Сейчас он молодой, не выстоялся. Поставь в тёмном месте, а через полгода он в силу войдёт. И через три года не пропадёт, тольки загустеет и покрепчает. На той год его свежего ещё сделаю.

– Чего его?

– Энто называется спотыкач.

– Спотыкач и в магазине продаётся. Только этот не такой.

– Молчи знахарь! Энто в магазине не такой.

На следующий год добавилась ещё банка продукта. Ко всему этому Коновалов не относился всерьёз до тех пор, пока бабушкина сливянка не прошла испытание. Её первой жертвой стал Левитан и его очередной зять.

Коновалов не любил вспоминать плохих людей. Об этом он высказывался так,

– Некоторым людям везёт, и они проскальзывают по жизни, не общаясь с разной поганью. Я не из таких везунчиков, поэтому иногда приходилось сталкиваться с довольно одиозными личностями. Со временем я стал относиться к этому философски. Перефразируя известное выражение, можно сказать, что если нормы морали имеют определённые границы, то нравственное падение беспредельно. Фантазии не хватает, до чего может опуститься человек. На иного глянешь, думаешь всё, дальше некуда, а через некоторое время встречается урод ещё хуже. Неохота мусолить такие воспоминания ради них самих, но порой без этого не обойтись. С другой стороны, по таким воспоминаниям можно решить, что я жил среди одних дегенератов. Ничего подобного! Общество, в котором я жил и живу, в подавляющей массе состоит из нормальных законопослушных членов, где редкими вкраплениями попадаются всякие придурки и мерзавцы. Но с другой стороны, чем может запомниться масса здравомыслящих обывателей? Здесь такое же положение как и в исторической науке. Вся писаная история есть история войн. На самом-то деле, война – занятие немногих, и не каждый день. Основная масса населения всегда работала, платила налоги, размножалась, и только. Хронистам это было неинтересно. Да и о чём писать-то? В русских летописях так и отмечали: «В лето такое-то мирно бысть». И всё!

По шкале Коновалова Левитан не был подонком, он находился ближе к юродивому. Это был честный алкоголик, то есть он не воровал, не побирался, никому не падал на хвост и не тащил из дому. Правда ничего туда и не нёс. Пил на заработанное, а если не удавалось, то пользовался суррогатами – одеколоном, и прочими денатуратами. По-своему он был занятным типом. Левитан была кличка. Настоящая фамилия Диктор. Ещё в молодости он обжёг гортань каким-то антифризом, и с тех пор разговаривал натужным сиплым голосом. В сочетании с фамилией это казалось забавным, и где бы он ни появился, немедленно получал кличку Левитан, как шутовской антипод великого диктора. Коновалов не держал Левитана за полноценного человека, но определённый интерес к нему проявлял, как к любопытному экземпляру. Понемногу он узнал его историю.

Левитан был приезжим. Разговаривал он с характерным «оканьем», что выдавало в нём уроженца Приволжья. И действительно, родился Коля Диктор в мордовском селе. Неудачи на него посыпались, чуть ли не с рождения. При регистрации в сельсовете его мать спросили,

– Какую национальность записать новорожденному?

– Ой, даже и не знаю. Муж мордвин, а я чувашка.

Подумала, и решила,

– А-а, ладно, пишите, пусть будет русский.

Но это ещё полбеды. Работница сельсовета была приезжей, и неопытной. Людей знала плохо, к тому же с дикцией у матери было неважно. Отсюда вышло недоразумение – вместо фамилии Дегтярь, Коле записали Диктор, хотя фамилии родителей скопировали правильно.

Коновалов сказал, что подобные вещи в те годы происходили не так уж и редко, когда зачастую творцами новых фамилий становились невнимательные чиновники.

– Вот есть у меня знакомый Чванов. Ну, что это за фамилия? Ведь ясно же, что это плохо написанное и неправильно прочитанное слово Иванов. Знал я двух родных братьев с фамилиями Чёрный и Чернов. И ещё двоих братьев, причём близнецов. У одного была фамилия Дуля, а у другого Дулькин.

Удивительно, но ошибку в свидетельстве Левитана не заметили. Дегтярей в селе знали, и никто внимательно документ не изучал. Лишь получив паспорт, Николай узнал, что он Диктор. Не шибко грамотные родители, узнав, что ошибку в паспорте нужно исправлять через суд, решили не канителиться. Мол, невелика цаца, пусть живёт Диктором. Простоватый и безответный Коля с этим смирился. Он и без того был последним парнем на деревне, а когда односельчане узнали его национальность и фамилию, то стало совсем худо. Его не признавали своим ни мордвины, ни чуваши, ни русские. Дело не в национализме, в селе люди жили дружно, просто это стало хорошим поводом для насмешек. По какой-то причине в армию его не взяли. Друзей не было, а девушки всерьёз его не воспринимали. От такой жизни он и начал выпивать. Однажды мужики зло над ним подшутили, налив вместо самогона какого-то суррогата, после чего он и стал Левитаном. Родители всё-таки нашли ему невесту, и женили на забитой сироте из соседнего села, где она из милости жила у родственников в качестве бесплатной золушки и няньки. Звали её Неонила, в просторечии Ненила, и она была старше его. Затюканная ещё больше чем Коля, она могла хорошо делать только одно – рожать детей. Сначала они хотели устроиться в её селе, но не прижились, и начались их скитания по стране. Левитан очень путано рассказывал, каким образом они оказались в станице.

К тому времени семья его была уже многодетной. Советское государство реально поддерживало такие семьи, и им выделили под жильё просторный дом на соседней Коновалову улице.

Порядки в этой семье были странные, и соседей шокирующие. Самым странным элементом была Ненила. Робкий характер, помноженный на малограмотность, порождал у неё редкую неуверенность в себе. Ненила дичилась людей, скользила тенью, ни с кем не разговаривала, а поначалу даже не здоровалась. Редко кто мог похвастать, что слышал её голос вообще. Однажды несколько соседских женщин не дали ей проскользнуть, прижали к забору, и пообещали, что если она не будет здороваться, то её поколотят. С той поры при встрече с соседями Ненила останавливалась, и в своей манере церемонно, с полупоклоном кивала головой. Дома она, молча хлопотала, при этом никогда не ругалась, никого ни о чём не просила, не командовала, и не делала упрёков, даже если всё вокруг было вверх дном. Каждый делал, что хотел, её ничего не касалось. Дети, обучаясь в школе, быстро превосходили её в развитии, и начинали относиться к ней покровительственно, хотя она была главной кормилицей. Питались они неважно, не голодали, но стол разнообразием не отличался. Жили на картошке, хлебе и молоке. Ненила работала в колхозе дояркой. Молоко таскала с фермы, а заработанные деньги шли на покупку хлеба, который закупали сразу мешком.

Несмотря на внешне захудалый вид, у Ненилы было железное здоровье. Никто не помнит её хворой, или просто в недомогании. О степени её забитости говорит один случай. Однажды утром она пришла на работу бледная, и едва стоящая на ногах от слабости. Доярки стали её ругать, мол, зачем больная припёрлась на работу. Ответ их ошарашил. Ненила сказала, что она не больная, а просто ночью родила девочку, и к вечеру слабость должна пройти. Женщины всякое видывали, но такой патриотизм вогнал их в шок. Они уложили Ненилу в бытовке и вызвали скорую. Медики тоже были шокированы, и вместе с малышкой забрали её в больницу. Заведующий фермой ругался, мол, только первобытных ему не хватало, но видя бестолковость Ненилы, сам помог ей оформить хотя бы послеродовой отпуск. О том, что он полагается роженицам, Ненила не знала. Однако, дня через три, слегка окрепшая, она вышла на работу. Причина была проста – дома не было молока, и все сидели голодные.

Однажды кто-то спросил у Левитана,

– Сколько у тебя детей?

– Да, не то семь, не то восемь.

– Ну, ты даёшь Левитан! Не знаешь точно, сколько у тебя детей?

С характерным «оканьем» ответ вошёл в поговорку,

– Много настрогал, однако. Всех не упомнить!

У Левитана было семь дочерей и один сын, родившийся предпоследним. Он был точным повторением Коли Диктора в детстве. Девочки были некрасивые, но здоровые. Несмотря на скудное питание, они были румяные и наливные как яблочки. Брали они скромностью и непритязательностью, а потому в девках не засиживались. Простые крестьянские парни брали их замуж невзирая на полное отсутствие приданого, и не жалели об этом. Жёны из них получались нормальные. Правда отмечали, что в семейной жизни они были излишне чистоплотны, скаредны, и как одна не желали навещать родителей. Но это было вполне объяснимо.

В этом плане не повезло второй по счёту Валюхе. Она как бы зависла на стадии свадьбы. Ей было ещё пятнадцать лет, когда одноклассница, у которой брат сидел в тюрьме, подговорила её написать ему письмо, чтобы он, мол, не скучал. Завязалась переписка. Через год паренёк освободился и пришёл к Валюхе, но увидев её семью, испугался и сбежал. Он написал об этом случае приятелю в колонию, но тот оказался не таким привередливым. Он попросил адрес Валюхи, написал ей письмо, а после отсидки приехал, и они сыграли свадьбу. Свадьба была по упрощённому варианту – без Загса, и вообще без всяких ритуалов. За счёт жениха был собран стол для всей семьи. Левитан с новоиспечённым напились, а остальные, будучи непьющими, наелись. Деньги быстро кончились, и паренёк в наколках загрустил. Этот незадачливый альфонс и не думал увозить девушку в свои края, он просто хотел пожить на халяву у сельской дурочки. Это легко удалось. Относились к нему хорошо, работать не заставляли, воровать тоже, и кормили. Но мечтал-то он не о жизни в бедламе и меню из молока и хлеба. Убедившись, что в этой семье поживиться чем-либо нельзя в принципе, через неделю он испарился. Но последователей у него оказалось достаточно. Валюхин адрес среди зеков пошёл по эстафете, и с небольшими вариантами всё повторялось, но больше месяца у неё не выдерживал никто. Валюха приобрела репутацию, исключающую нормальное замужество. В перерывах между заезжими женихами, присватывались и местные, но таких отпетых было немного. Валюха тоже работала дояркой, и однажды родила неведомо от кого девочку, которая росла в семье на общих основаниях. Поражал неиссякаемый Валюхин оптимизм. Несмотря на годы, и даже десятилетия разочарований, она с каждым знакомством искренне верила, что вот Он, наконец, вторая её половинка. Со временем к этим свадьбам привыкли, и находили в них свои плюсы – Левитан в выпивке, остальные в еде, и привыкла даже милиция. Если по плану у них не хватало преступника, то они просто приезжали и забирали очередного Валюхиного мужа.

Левитан дома ничем не распоряжался, был от всего в стороне, и вообще, существовал автономно. Ходили неясные слухи, что он когда-то работал на каком-то производстве, но глядя на его изнурённую алкоголизмом фигуру и пропитую физиономию, в это не верилось. Начальники люди здравомыслящие, и не взяли бы его на любую работу при всём его желании. Даже корейцы, луковые плантаторы Левитаном брезговали, хотя сплошь и рядом использовали бичей в качестве рабов. Поэтому он работал подённо. Не имея квалификации, он трудился в основном лопатой – рыл могилы, траншеи и копани. Чистил навозные и выгребные ямы, грузил мусор, а также перетаскивал сыпучие грузы вроде угля. Бойкости в работе не проявлял, но это от него и не требовалось.

Левитан был востребован. Вначале он сам ходил на промысел, но быстро сделал себе рекламу и стал принимать заказы на дому. Заработанные гроши он тратил исключительно на выпивку, поэтому охотно соглашался на плату магарычом, исключающую ходьбу в магазин. Тратить деньги на одежду Левитан считал неуместным мотовством, и ходил в невообразимом рванье, которое дарили ему заказчики, избавляясь от старья. Одну зиму он вообще проходил в женском пальто. Бичи выглядели лучше, но ему на это было плевать.

Время от времени Коновалов эксплуатировал Левитана на грязных домашних работах, и поневоле изучил его быт и повадки. Однажды Родион пришёл к Левитану нанять его для чего-то. Стояла осенняя слякотная пора. Станица привычно утопала в грязи, которая даже на асфальтовых дорожках хлюпала под ногами двухсантиметровым жидким слоем. Без резиновых сапог или галош на улицу было не выйти. Население боролось с грязью всеми способами. В каждом дворе и у каждого учреждения находилась железная чистилка, и стояло корыто с водой, снабжённое щёткой на палке, или просто тряпкой. Ничего такого во дворе у Левитана не было, поэтому грязь на крыльце была такая же, как и на улице. Вышел сам хозяин, и, обрадовавшись Родиону, пригласил его в дом, посмотреть, как он живёт. До этого Родион никогда там не бывал, и из любопытства согласился. Левитан засуетился,

– Проходи, проходи! Нет, разуваться не надо.

Коновалов и сам это понял, потому что в коридоре было так же грязно, как и на крыльце. Зайдя в дом, Родион застыл, поражённый увиденным. Дощатый пол по всей площади был покрыт таким же слоем жидкой грязи, как и на уличном асфальте. Домочадцы с характерным чмокающим звуком шлёпали в галошах. Левитан ходил в сапогах. Не двигаясь с места, Коновалов спросил,

– А вы пробовали полы вымыть?

– Пробовали. Толку-то? Народу много, через полчаса снова натопчут. Вот ужотко мороз настанет, тогда в зиму почистимся.

– Левитан, а как же ты спишь?

– Очень просто. Смотри!

Он произвёл демонстрацию. Сел на свою кровать, засланную какими-то засаленными тряпками, вынул ноги из сапог и растянулся на этом ложе. Затем сел, и ловко всунул босые ноги в резиновые сапоги. Коновалов оторопело спросил,

– А если промажешь?

– Ночью бывает. Так не на улице же.

У Родиона жилищная нечистоплотность была связана с тараканами, и он спросил,

– Тараканов у вас много?

– А нету. Это когда мы здесь поселились, тараканы от прежних хозяев тут жили. А потом их не стало.

– Как же вы их вывели?

– А никак. Они сами ушли.

– Да, это рекорд.

Была у Левитана ещё одна особенность, и Родион знал о ней не понаслышке. Если был выбор, то Левитан магазинному вину предпочитал суррогаты, хотя в те годы все магазины были забиты хорошими винами.

Однажды Родион сделал небольшой, но удобный шкаф. Осталось нанести покрытие. Для этой цели он закупил в хозмаге шесть бутылок политуры. В доме вонять не хотелось, и он стал ждать подходящей погоды, чтобы проделать это во дворе. А авоську с политурой повесил на стенке в коридоре.

Образ жизни Левитана предполагал возникновение разных нестандартных ситуаций. В тот день такая штука с ним и приключилась. За разгрузку гвоздей кладовщик Семёныч расплатился с ним… гвоздями. Вместо положенного трояка, он выдал Левитану совершенно ненужные ему полведра «сотки». Видимо гвоздей у него был избыток, а в деньгах недостаток. Что было делать бедолаге? Завернул он эти гвозди в кусок старой брезентины, и пошёл восвояси, в надежде загнать их кому-нибудь. В конце концов, пришёл он с ними к Родиону. Сторговались за восьмисотку вина. Родион пошёл за бутылкой, а наметанный глаз Левитана заметил политуру на стене коридора. Когда Родион протянул ему вино, Левитан спрятал руки за спину и сказал,

– Родион Олексеевич, не надо мне вина. Дай лучше ту бутылку политуры, что у тебя в авоське на стене.

Для Коновалова замена была финансово выгодна, так как политура стоила всего шестьдесят копеек, и он согласился, только поставил условие,

– Ты её пить собрался?

– Да.

– А чем она лучше вина?

– Крепче. Сразу с ног валит.

– Я тебе дам бутылку, но хочу посмотреть, как ты будешь пить.

– Зачем?

– Интересно, не видел раньше. Тебе что нужно для этого?

– Вода, соль, стакан.

Коновалов принёс пачку соли, бутылку воды и стакан. Для него это был цирковой номер. Процесс выделения жидкости прошёл быстро, и вскоре Левитан налил полстакана желтоватой мутной и дурно пахнущей отравы. Коновалова от этой вони передёрнуло, и он протянул яблоко на закуску. Левитан сделал страшную рожу, крякнул, и залпом выпил. Затем, отдышавшись, неторопливо закусил. Глаза его затуманились. Коновалов спросил,

– Ты когда-нибудь ешь нормальную пищу? На первое борщ, на второе котлету, салаты, компот?

– Бывает. На поминках.

– А я уж думал, что на одной закуске существуешь. Но ведь поминки не каждый день.

– Я привык. Мне много не надо.

– Левитан! У тебя уникальный организм. Питаешься ты в основном ядами, куришь, пьёшь любую химию вплоть до керосина, а до сих пор не ослеп. На твоей диете любой за неделю ноги протянет, а тебе хоть бы хны, даже руки не трясутся. Мало того, ты к бабам способен, лопатой работать можешь, а помирать даже и не собираешься. У тебя, наверное, акулья печень. Мединститут твой труп без разговора купит для исследований.

– У кого купит?

– У кого ж ещё? У тебя. Ты его единственный хозяин. Больше никто не имеет права.

– А на кой мне деньги после смерти?

– Почему после смерти? Да хоть завтра договор составь, получи свои гроши, и пропей на здоровье. И хоронить тебя будет не нужно. Когда помрёшь, приедут и заберут на опыты. И всё.

– Нешто так бывает?

– Бывает. Только они не на всякий труп кидаются. Нужно чтобы у человека какое-нибудь особое качество было. Два сердца, например, или ещё чего-то. Вот на заводе у нас в бригаде был дядя Толя. Молодость в тюрьмах провёл, а ближе к старости решил нормально пожить, на работу поступил, женился. Жена была сильно моложе его, и к тому же очень сварливая. Поэтому от семейной жизни он страдал, и уже не рад был, что с этой бабой связался. Как-то раз заболела у него спина. В больнице сделали ему рентгеновский снимок, и обнаружили два лишних ребра. Аномалия такая. Он о ней и не знал, в тюрьме-то кто его будет обследовать? Лишние рёбра жить ему не мешали, и этому явлению он значения не придал. Радикулит ему подлечили, и всё пошло по-прежнему. Только заметили мужики, что на проходной его часто поджидает человек в очках и шляпе типично учёного вида. Саня Щука устроил дяде Толе допрос,

– Что за фраер возле тебя трётся? Не родственник ли, какой объявился?

– В гробу я видел таких родственников! Дома эта язва житья не даёт, а тут этот кандидат медицинский репьём пристал, просит завещать или продать тело после смерти. Надо же такое придумать?

– Нашёл проблему! Дай ему в торец, и все дела.

– Дал. А он утёрся и тычет мне бумажку с телефоном, на случай, если надумаю. Потом дядю Толю жена бросила и ушла. А он, обычно воздержанный, на радостях ударился в загул. Пропил все деньги, уже вознамерился пропить мотоцикл, но на глаза попалась бумажка с телефоном. Мотоцикла было жалко, и он позвонил. Но это была ошибка. Каким-то образом жене стало известно, что он продал своё тело. Она подумала, что это неспроста, что ему осталось недолго, и вернулась обратно, в надежде на наследство.

Заинтригованный Левитан спросил,

– Родион Олексеевич, а ты не знаешь, почём они покойников берут?

– Не знаю.

– Как ты думаешь, за меня рублей сорок дадут?

– Ну, ты скажешь! Больше, конечно. Качественный покойник на дороге не валяется.

– Хотя бы приблизительно.

– Хорошо. Давай посчитаем так – по весу ты ближе к барану, поэтому прикинем по цене баранины. В живом весе она будет рубля по полтора, но ты-то будешь неживой, значит, стоить будешь дороже, поэтому округлим до двух, и в целом труп твой по бараньей цене потянет минимум на сто двадцать рубликов.

– А что? Неплохо. Только как всё это провернуть?

– Надо написать в институт письмо с предложением, обрисовать детали, а остальное они сделают сами.

Забрав свои бутылки и подаренный Родионом стакан, Левитан ушел. На следующий день он вспомнил разговор, и решил использовать открывшуюся возможность пропить себя самого. В письмах он был не силён, и обратился за помощью к очередному Валюхиному жениху. Тому идея понравилась, потому что он сидел уже без денег. За хороший почерк к делу они припрягли Меньшу, а она оповестила о происходящем остальных. Меньша было домашним именем одной из дочек Левитана. Вообще-то её звали Таня. При регистрации так назвал её Левитан, с похмелья забыв, что одна Таня среди дочек уже есть. Со временем привыкли, только младшую Таню звали Меньшой, чтобы не путаться.

К вечеру Левитан с конвертом в руке пришёл к Коновалову спросить адрес института. Коновалов точного адреса не знал, и посоветовал написать на конверте просто слово «Мединститут», мол, он в Ростове один, и письмо дойдёт. Сгорая от любопытства, он попросил почитать это послание. Впоследствии он сильно жалел, что не скопировал его. Запомнились строки – «Из меня выйдет качественный труп. По цене баранины он обойдётся вам за сто двадцать рублей». И всё в таком стиле.

Как ни странно, письмо дошло до адресата. Это стало известно, когда пришёл ответ, разочаровавший Левитана. Там было сказано, что если товарищ Диктор, движимый благородными чувствами, желает завещать своё тело науке, то он может это сделать у нотариуса. Про оплату не было ни слова. Однако дочери этим письмом заинтересовались, так как оно сулило экономию на похоронах Левитана, которому, как все считали, осталось недолго. Но он этих надежд не оправдал, и жил ещё лет пятнадцать. Помер он не от цирроза печени, как следовало ожидать, а, можно сказать, на боевом ходу. Нес сдавать бутылки, наступил на гвоздь, и заразился столбняком, от которого и умер. Подозрительно никто не помнит его похорон, поэтому не исключено, что где-то наглядным пособием студентам служит его раздувшаяся от политуры печень.

Но это будет потом, а в описываемый момент Коновалов нанял Левитана перетаскать тонну угля в сарай. Он с вечера приготовил вёдра и лопату, а утром явился Левитан, да не один, а с помощником, молоденьким румяным парнем в военной форме без погон. Однако румянец не мог скрыть сильной помятости от вчерашних возлияний. Коновалов спросил,

– А это кто?

– Пятьдесят Третий.

– В смысле?

– Мы его дома так зовём. Ничего, откликается.

– А имя у него есть?

– Есть, должно. Только имён всяких много, путаемся, по номерам сподручнее. Меньша давно тетрадь завела, где всех мужей Валькиных отмечает по номерам. Этот пятьдесят третий.

Сам Пятьдесят Третий глядел в пространство, и на разговор не реагировал. Видно его здорово мутило. С виду он был сильно моложе от Валюхи, и как-то не вписывался в ряд её избранников. Коновалов это отметил,

– У Валюхи контингент свой, протокольный, а это салага, и на уголовника он не похож.

– Всё одно, что уголовник, только не из тюрьмы. Он здесь в полку прапорщиком был, да проворовался, вот и выгнали, как собаку.

– Сурово. Видно что-то серьёзное упёр. За сапоги или бочку керосина не выгнали бы.

– Дак куда ж несерьёзно? Офицера сабантуй затеяли, сложились и выпивку закупили, коньяк, водочку. А он всё в мешок, и ноги ему приделал. Оправдывается, что пьяный был, не сознавал.

– Да, такое не прощается. На святое посягнул. Ты, Левитан, теперь за своей политурой лучше приглядывай. А откуда он родом?

– Издалека. Денег-то на дорогу у него нет, вот Валька и надеется, что он у неё приживётся. Дура.

Чтобы пробудить в работниках энтузиазм, Родион вынес и показал им оговорённую бутылку водки. Левитан взмолился,

– Родион Олексеевич, мы всей душой поработать, да больно плохо после вчерашнего. Нам бы по пять капель. А?

– Ага, налей вам. Тогда точно не переносите.

Левитан смотрел глазами умирающего кролика. И тут Коновалов вспомнил про бабушкину наливку. Он решил, что она на работоспособность не повлияет, потому что не водка и не вино. Для Левитана, закалённого денатуратом, она будет вроде сиропа. И он сказал,

– Ладно. Я вам домашней наливки дам. Вреда не принесёт.

Он вынес на крыльцо банку с наливкой и две фарфоровые кружки. Откупорил банку и щедро наполнил кружки доверху пахучим напитком. Пятьдесят Третий оживился, подошёл и взял кружку в руки. Не спеша они выпили до дна, и попросили закурить. Родион презентовал им пачку «Примы», затем спросил,

– Ну, как? Полегчало?

– Да, как-то это… непонятно. Ещё можно?

Родиону было не жалко, и он налил ещё по кружке. Когда они выпили, он сказал,

– Ну, ребята! Я сделал всё для вас возможное. Давайте работать.

Левитан подошёл до кучи угля, стал над вёдрами, и велел напарнику насыпать. Пятьдесят Третий взял грабарку, опёрся об неё, потом вдруг обмяк, и упал лицом в уголь, оставшись недвижимым. Уголь был фракции «орешек», и лицо не поранил. Коновалов испугался,

– Левитан, чего это с ним? Припадочных в армию не берут.

– Какой припадок? Он вырубился!

– С чего?

– Дак, с наливки твоей. Крепка больно.

– Чего ты гонишь! Это ж не водка.

– Твоя правда. Водке до неё далеко. С неё бы он устоял.

Левитан стоял в стойке борца, и, от напряжения вытаращив глаза, старался сохранить равновесие. Попытавшись шагнуть, он его потерял, и рухнул в уголь лицом рядом с напарником. Но он оказался покрепче, и на четвереньках перелез под забор, сказав при этом,

– Родион Олексеевич, ты сам виноват, напоил нас, теперь только завтра отработаем.

Коновалов перетащил Пятьдесят Третьего под забор, и уложил рядом с Левитаном. Примерно через час, с лицами чёрными от угля, Левитан со своим временным зятем с горем пополам поднялись, держась за забор, и, обнявшись, медленно поплелись домой. Коновалов приписал этот случай эффекту, именуемому в народе «на старые дрожжи».

На другой день они явились, и, не говоря ни слова, переносили уголь. Левитан от водки отказался, попросив взамен две бутылки наливки. Коновалов дал, но призадумался. Через пару дней он встретил на улице Левитана, и спросил,

– Ну, как наливка?

– О-о! Вещь! Если б не она, то убийство могло случиться. В тот день приехал Пятьдесят Четвёртый. Прямо из тюрьмы, домой не заезжал. Литр водки у него был. Сперва нормально было. Сели, наливки выпили, а потом дошло у них до драки, а только ничего не получилось. Ругаются, грозятся, а встать на ноги не могут, как будто они отсохли. Пятьдесят Четвёртый озверел, финку стал показывать, обещал прапора бывшего зарезать, и Вальку заодно, а сил-то нету. Валька водки ему дала, он и вырубился. А Пятьдесят Третий очухался первый и дёру дал. Вальке он шибко нравился, она обозлилась, и Пятьдесят Четвёртого ментам сдала.

После этого разговора Коновалов проверил действие сливянки на двух нормальных здоровых мужиках. Она гарантированно валила с ног всех. Если же после наливки выпивалось даже немного водки, то клиент полностью вырубался на несколько часов. И Родион убрал банки с этим уникальным напитком подальше.

За этим предисловием последовал сам рассказ.