3. Ход
Существует мнение, которое разделяет и часть серьезных исследователей, что Великая Октябрьская социалистическая революция (как ее совсем недавно именовали) была осуществлена не столько В. И. Лениным, сколько Л. Д. Троцким, который и был главным движителем ее. Мотивируется это мнение тем, что в период, непосредственно предшествующий Октябрьскому перевороту (как это событие именуют сейчас), Ленин находился в подполье и ничем руководить оттуда не мог. Он даже в Смольном, в штабе революции, появился лишь поздно вечером 24 октября, когда машина восстания уже была запущена на полный ход. В то же время Троцкий, являясь председателем Петросовета, организации, которая представляла в городе реальную власть, мечется по взбудораженному Петрограду как ураган: по три раза в день выступает на грандиозных митингах, бросает в толпу пламенные призывы, проводит бесчисленные совещания, подталкивает нерешительных, вдохновляет колеблющихся. Его боготворят матросы Кронштадта, которые станут ударной силой большевиков, ему как зачарованная внимает левая интеллигенция, почувствовавшая смену эпох, ему верят солдатские комитеты, казалось бы не верящие уже никому. Не существует таких препятствий, которых он не мог бы преодолеть. Нет в мире силы, способной сдержать эту бушующую стихию. Когда гарнизон Петропавловской крепости высказывается за Временное правительство, Троцкий в сопровождении лишь единственного охранника без колебаний едет туда и буквально за час убеждает безумную, расхристанную толпу поддержать советскую власть.
Он – олицетворение революции, он ее вождь, трибун, блистающая звезда. Одной неистовой волей своей он подталкивает на циферблате истории стрелки часов. Луначарский позже напишет, что товарищ Троцкий в те дни, несомненно, затмевал товарища Ленина, а Моисей Урицкий, тогдашний председатель Петроградской ЧК, по воспоминаниям современников, говорил: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого». Даже Сталин в первую годовщину советской власти писал, что «вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета т. Троцкого». Эти строки были вычеркнуты потом из всех переизданий сталинских сочинений.
Казалось бы, неоспоримые факты. И все же, как представляется, реальность выглядела иначе. А чтобы не погружаться в пучину множества противоречивых подробностей тех бурных дней, давайте поставим простой и ясный вопрос. Возможен ли был Октябрьский переворот без Ленина? На этот вопрос есть только один такой же простой и ясный ответ. Нет, без Ленина Октябрьский переворот был бы, скорее всего, неосуществим. Именно Ленин создал партию большевиков – единственную политическую организацию, которая решилась тогда взять власть в стране, именно Ленин, вопреки всем возражениям, в том числе в большевистском ЦК, настоял на немедленном вооруженном восстании. За популярностью Троцкого, действительно грандиозной, просматривается колоссальный ленинский авторитет. Не следует забывать, что Троцкий, по крайней мере формально, долгие годы считался меньшевиком, вел с большевистским течением в РСДРП непримиримую идеологическую борьбу, примкнул к большевикам всего лишь за три месяца до восстания и, хотя был тут же избран и в Военно-революционный комитет и в ЦК, ветеранами партии, «старыми большевиками», рассматривался как выскочка, как фигляр. Не факт, что они стали бы сотрудничать с ним, если бы не поддержка Ленина.
И другой такой же простой и ясный вопрос. Возможен ли был Октябрьский переворот без Троцкого? А вот на этот вопрос ответ следует дать утвердительный. Да, без Троцкого успешное Октябрьское восстание было вполне возможно. У большевиков в Петрограде хватало военных вождей: Подвойский, Антонов-Овсеенко, Благонравов, Лашевич, тот же Федор Раскольников. Выдвигались уже и «народные командиры»: Дыбенко, Крыленко, имевшие большое влияние и на матросов, и на солдат. Фактически Временное правительство потеряло власть уже за неделю до переворота: ни один из его приказов, касавшихся Петроградского гарнизона, не мог быть выполнен без санкции Петросовета. В ночь с 24 на 25 октября отряды рабочей гвардии лишь завершили предшествующую работу – сведя мосты, взяв под контроль вокзалы, телефонную станцию, телеграф. И все это – практически без единого выстрела. На свержение Николая II потребовалась неделя, на свержение Керенского – всего одна ночь. Члены Временного правительства вообще не могли понять, что происходит, о перевороте они стали догадываться лишь тогда, когда в Зимнем дворце отключили телефоны и свет.
Все равно это походило на чудо. Крохотная партия, казалось бы недавно, после июльских событий, дискредитированная, претерпевшая полный разгром, вдруг решительно взяла власть в свои руки. Социалистическая революция победила. Все, историческое предназначение завершено. Вождь, олицетворявший его, неумолимо смещается в прошлое. История движется дальше. Если он будет цепляться за уходящий поезд, то как Керенский, а потом Горбачев, превратится в пародию на самого себя.
На первый взгляд кажется, что Троцкого ждет именно эта участь. Став в новой республике народным комиссаром по иностранным делам, он сразу же терпит сокрушительное поражение в Бресте – на переговорах о мире. Здесь сталкиваются две точки зрения. Ленин считает, что мир надо подписывать на любых условиях. Воевать мы не можем, старая армия развалилась, немцам ничего не стоит захватить Петроград и развернуть наступление на Москву. А социалистические революции в странах Европы, на которые, согласно марксистской теории, рассчитывали большевики, почему-то задерживаются. Нет, бог с ней с Прибалтикой, с Украиной, передышка, нужна передышка, любой ценой!
Троцкий с этим категорически не согласен. Во-первых, согласившись на капитуляцию, а иначе требования немцев в Бресте охарактеризовать нельзя, мы предаем свой собственный лозунг о мире без аннексий и контрибуций. Что мы скажем трудящимся, которые поверили в нас? Во-вторых, у немцев просто нет сил, чтобы оккупировать Петроград и Москву, они и так на пределе, истощены четырьмя годами войны. И в-третьих, ну не идиоты же они, в самом деле! К чему Петроград? На кой им сдалась голодающая Москва? Неужели не ясно, что, получив на Востоке такой карт-бланш, им следует немедленно перебросить все освободившиеся войска на Западный фронт, где как раз подготавливается очередное решительное наступление, и за счет этого сокрушить наконец Антанту. Ведь до Парижа немецким войскам по-прежнему остается чуть более ста километров. Троцкий абсолютно уверен, что так и произойдет. Он выдвигает парадоксальный лозунг: ни войны, ни мира, а армию распустить! (солдат все равно в окопах не удержать). Более того, он демонстративно срывает переговоры и покидает Брест. Черт с ними, с немцами, у советской власти есть сейчас дела поважней!.. И тут происходит то, чего Троцкий не ожидал: немцы все-таки оказываются идиотами, они оккупируют Украину, Прибалтику и начинают наступление на Петроград. Их передовые разъезды уже входят во Псков. В большевистской верхушке – паника. Представляется, что надвигающуюся катастрофу не отвратить. Социалистическая революция будет задушена. Ленин впадает в бешенство и выдвигает яростный ультиматум: либо мир будет немедленно, на любых условиях, заключен, либо он, Ленин, выходит из правительства и из ЦК.
Это грандиозное поражение Троцкого. Не оправдался его политический и военный прогноз. Он совершил трагическую ошибку и подставил молодую, не оперившуюся еще республику под смертельный удар. «В одночасье идол стал виновником бедствий». Его представления о развитии революции потерпели полный провал. Так думали многие в партии и своего мнения отнюдь не скрывали. Это был конец Троцкого как наркома по иностранным делам, конец его как политика, конец как вождя. Этого ему уже никогда не простят.
За политическим поражением следует нервный срыв. По воспоминаниям очевидцев (а это далеко не один человек), Троцкий исчезает бесследно на несколько дней. Никто не знает, где он, никто не представляет, что с ним. Его сдунуло, как мираж. Ходят слухи, что он впал в истерику, пьет, нюхает кокаин, непрерывно рыдает, не в состоянии связно произнести двух слов.
Кажется, что с Троцким покончено.
Тем более удивительным представляется его последующий стремительный взлет. В середине марта 1918 года, после отставки Троцкого с поста наркоминдел он назначается народным комиссаром по военным и морским делам. Следует отметить, что должность эта совершенно убийственная. После четырех лет кровавой мировой войны сражаться никто не хочет. В Красной гвардии насчитывается в это время всего четыре тысячи человек. Призыв «грудью встать на защиту социалистической революции» никого особенно не вдохновляет. Такие призывы слышали и от Керенского. Крестьяне предпочитают делить землю, которой они ждали множество лет, а солдаты, как правило входящие в местную власть, занимаются реквизициями, пьянством и запугиванием «буржуев».
Положение советской власти отчаянное. Немцам, как по-прежнему многие полагают, ничего не стоит взять Петроград. Генерал Краснов очищает от большевиков Область Войска Донского. Там же как на дрожжах растет Добровольческая белая армия, готовая перейти в решительное наступление на Екатеринодар. Уже начинается интервенция. Еще в январе 1918 г. Япония вводит во Владивостокский порт свои военные корабли, а 6 марта с линейного крейсера «Глори» высаживается в Мурманске английский десант. Через неделю войска Австро-Венгрии входят в Одессу. Главную же опасность для Советской Республики представляет чехословацкий корпус, сформированный в годы германской войны. Восстание чехов, раздраженных тем, что им никак не выбраться из России, начинается в мае, когда между ними и военнопленными венграми происходит драка в Челябинске, и тут же, будто пожар, распространяется на Сибирь и Дальний Восток. Чехи захватывают практически все города, связанные с Транссибирской железной дорогой: сам Челябинск, Петропавловск, Курган, Канск, Новониколаевск (ныне Новосибирск), Нижнеудинск. В начале июня 1918 года они берут Томск, а в захваченной ими Самаре возникает первое антибольшевистское правительство, претендующее на верховную власть в стране – Комитет членов Учредительного собрания. Одновременно вспыхивают протесты рабочих на крупнейших петроградских заводах, Обуховском и Путиловском, которые перекидываются на Москву, Тулу, Нижний Новгород, Орел, Тверь…
Ситуация складывается критическая.
Закончилось «триумфальное шествие советской власти» в России.
Пассионарный порыв иссяк.
Тяжелый маятник революции, видимо дойдя до упора, начинает движение в обратную сторону.
Всем очевидно, что дни большевиков сочтены. Юрий Готье, историк, записывает в это время в своем дневнике: «Японцы двигаются от Владивостока, англичане – в Ташкент, алексеевцы заняли Ставрополь и Армавир, чехословаки – Екатеринбург, союзники – Архангельск. Образовывается кольцо, горе всем, кто останется внутри него. Мне думается, что Москва должна превратиться в настоящую геенну огненную»…
Так оценивал ситуацию, разумеется, не он один. Закономерно бытует легенда, не подтвержденная документами, но вместе с тем очень правдоподобная, что в это время у всех большевистских вождей лежат в сейфах иностранные паспорта, валюта и драгоценности, приготовленные на случай бегства из страны.
И тут фигура Льва Троцкого вырастает до неимоверной величины. Он выдвигает и, главное, безжалостно реализует идеи, опрокидывающие все сложившиеся воззрения о том, как следует воевать. Прежде всего, он призывает в Красную армию «военных специалистов»: офицеров и унтер-офицеров старой российской армии. Это сразу же встречает яростное сопротивление у командного состава большевиков, находящегося в плену представлений о «революционных народных армиях», которые образуются как бы сами собой и как бы сами собой, без каких-либо указаний сверху, опрокидывают врага. Однако Троцкий неумолим. Без дисциплины, без профессиональных военных победить в гражданской войне нельзя. А чтобы призванные офицеры не переходили на сторону белых, он громогласно объявляет их семьи заложниками. Мера, надо признать, необычайной жестокости, отсылающая к самым диким, варварским временам. Даже у некоторых кремлевских вождей она вызывает протест. Троцкого это, впрочем, не слишком смущает. Распоряжение публикуется во всех советских газетах, и Троцкий требует, чтобы оно неукоснительно проводилось в жизнь. Дисциплину же он насаждает показательными расстрелами – тех, кто струсил и отступил или не выполнил приказа командования. Причем расстрелу в первую очередь подлежат комиссары и командиры, то есть те, кто, как правило, является членом ВКП(б). Это тут же вызывает обвинения Троцкого в ненависти к большевикам, но зато в Красной армии появляются управляемые и боеспособные части.
Одновременно формируется знаменитый «поезд председателя РВС», на котором Троцкий два с половиной года разъезжает по фронтам гражданской войны. Это тоже – гениально найденный механизм управления, «генштаб на колесах», связывающий центр, фронт и тыл. В условиях колоссальных российских пространств, на которых велись боевые действия, в условиях чрезвычайно растянутых и ненадежных коммуникаций поезд Троцкого представляет собой волю советской власти, моментально реализующуюся на местах. Собственно, для комиссаров, командиров, бойцов это и была советская власть. Поезд оснащен самой передовой техникой своего времени: там смонтирована собственная электростанция, питающая радио и телеграф, удивительные для России морозильные камеры, где хранится запас продуктов, автомобили, даже небольшой самолет, типография, выпускающая газету «В пути». В двенадцати вагонах находится более двухсот человек, включая личный секретариат председателя РВС, латышских стрелков, матросов, которым Троцкий особенно доверял, кавалеристов, членов пулеметной команды, мотоциклистов, шоферов, самокатчиков, телефонисток, членов команды броневика. Особую группу составляет подразделение агитаторов в числе тридцати семи человек, они призваны укреплять дух красных бойцов. Кроме того, в поезде находятся фотографы и кинематографист, которые фиксируют наиболее важные эпизоды поездки. Троцкий всегда очень заботился о своем будущем месте в истории.
Поезд Троцкого воплощает стиль его руководства. Он становится мощным поршнем, проталкивающим вдаль и вширь обжигающую кровь гигантской революционной войны.
И вместе с тем главным фактором, способствующим победе, является, вне всяких сомнений, личность самого Льва Давидовича. Еще в эмиграции он был известен как блестящий оратор, не раз в пух и прах разбивавший своих оппонентов из революционных кругов. Ленин его за это уважал и ценил. Однако тут, в недрах бури, взметающейся до небес, с ним происходит некое фантастическое преображение. Троцкий уже не просто оратор, он – трибун, он – ветхозаветный пророк в ореоле ослепительных истин. Он становится огненным голосом революции, ее вдохновенной речью, рождающейся, казалось бы, помимо него самого. Это происходит еще в дни Октября. Возвещая апокалиптический шторм, Троцкий чуть ли не ежедневно выступает в зале петербургского цирка «Модерн», и громадная, разношерстная, от солдат до интеллигентов, толпа внимает ему, точно загипнотизированная. Очевидец этих выступлений потом вспоминал: «Вокруг меня настроение, близкое к экстазу. Троцкий требует от собравшихся: «Это голосование пусть будет вашей клятвой – всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести революцию до конца, дать землю, хлеб, мир». Несметная толпа как один человек поднимает руки»…
Кстати, Гитлер, начиная свою политическую карьеру, тоже много раз выступал в здании цирка. Ницше, видимо, не случайно заметил, что героем надвигающегося двадцатого века будет актер. И любопытно вот еще что. В годы перед Первой мировой войной оба они по воле судьбы проживали в Вене. Могли даже сталкиваться друг с другом на улицах. Вена, в кружеве галерей, в фестонах летних кафе, была тогда уютной и небольшой. И Лев Троцкий, конечно, не подозревал, что этот изможденный, плохо одетый австриец с внешностью типичного неудачника, задерживающийся у витрин, скоро будет претендовать на мировое господство, а Адольф Шикльгрубер, еще не превратившийся в Гитлера, тоже, разумеется, не догадывался, что этот нервный еврейский юноша, проскакивающий мимо него, станет вскоре одним из вождей великой социалистической революции.
Не имело никакого значения, что Троцкий не получил военного образования, что весь «боевой опыт» его сводился к работе корреспондента во время Балканских войн. Революция – это стихия логоса, а не номоса, стихия парадоксальной импровизации, а не следование затверженным правилам с пожелтевших страниц. Никакие правила в революции не работают. Она создает свои собственные законы – волей гнева и страсти распространяет их на весь мир. А что касается хаотических протуберанцев гражданской войны, то, как верно заметил один из исследователей, «слова великого идеализма здесь были, по существу, важнее дивизий и корпусов, и вдохновенные речи вели к результатам не хуже смертельных боев. До какого-то момента они вообще снимали с революции необходимость сражаться. Революция в основном действовала силой колоссального убеждения, и большую часть этой силы она, казалось, вложила в одного человека».
Появление Троцкого на фронтах превращается в драматические спектакли, в грандиозное эффектное представление, которое надолго врезается в память бойцам. Складывается даже определенный ритуал его выступлений. Троцкий, как правило, ощутимо опаздывает – как хороший психолог, он намеренно заставляет себя ждать. Стоят в шеренгах красноармейцы, переминаются с ноги на ногу командиры полков. И только когда напряжение, вызванное отсутствием председателя РВС, накапливается до предела, Троцкий буквально как вихрь, в сопровождении двух-трех адъютантов взметывается на сцену. В черном кожаном одеянии, весь – революционный порыв, он стремительными шагами выходит к самому краю, движением обеих рук распахивает на себе шинель и на мгновение замирает. Присутствующие видят в свете прожекторов красную пылающую подкладку, видимо символизирующую кровь, выброшенный вперед клок яростной бороды, сверкающие стекла пенсне. Шквал аплодисментов и крики приветствий встречают эту умопомрачительную мизансцену… И вот он говорит… Он говорит, что впервые в истории человечества Великая революция освободила порабощенный народ… Что те, кого тысячелетиями угнетали, кто был бессловесным скотом, грязью под сапогами господ, отныне сами станут хозяевами своей судьбы… Что восторжествуют правда и справедливость… Что все народы, все нации, все государства сольются в единую человеческую семью… Он говорит, что против этого восстала вся мировая буржуазия… Что, безумствуя и зверея от ненависти, она драконьими кольцами пытается задушить эту величественную мечту… Что она скрежещет зубами… Что она двинула против Республики несметные полчища тьмы… Но нельзя победить народ, восклицает он… Нельзя победить людей, чьи разум и сердце воспламенены светом истины… Вон, посмотрите – она уже брезжит на горизонте… Новый мир все равно придет, и отдать за это надо лишь такую малость, как жизнь…
Слова его страшны и жестоки. Но страшны и жестоки слова любой революции. От них разрывается сердце. Но революция всегда разрывает людские сердца. Ни электронной аппаратуры, ни усилителей звука у него, разумеется, нет, но странный эффект: его голос – от края до края – слышит вся многотысячная толпа. Он переносится какими-то удивительными вибрациями. Как будто Троцкий произносит не речь, а прямо из воздуха, из ничего выстраивает магический инкантумент. Люди, слушающие его, обо всем забывают… О том, что нечего жрать и что по ним ползают тифозные вши… Что нет патронов и что на рассвете их ждет верная смерть… Что их только горстка, а на той стороне – бесчисленная железная саранча… Обо всем этом они немедленно забывают. Они видят лишь разгорающийся на горизонте огонь. Они видят свет нового мира, пылающий как заря. Они знают, что они победят, и они побеждают.
В завершение Троцкий громовым голосом требует, чтобы все собравшиеся дали клятву на верность Советской Республике: «Умрем за революцию!.. Все как один!..» – а затем, спустившись в толпу, раздает денежные и вещевые награды. Если же наград не хватает, что, впрочем, тоже входит в запланированный сюжет, то может демонстративно подарить рядовому бойцу свой браунинг или часы. Рассказы о таких сценах передаются из уст в уста. Бойцы потом идут на пулеметный огонь и умирают с криками: «За пролетарскую революцию!.. За товарища Троцкого!..»
Такого мощного вдохновляющего ресурса у Белой армии нет. Одной фантастической волей своей Троцкий переламывает ход боевых действий на целых фронтах. Его не зря называют «Красным демоном революции», а в карикатурах противника он предстает в образе «Красного Сатаны».
Он затмевает собою всех. Тот же А. В. Луначарский, пока это было еще возможно, писал, что «Ленин как нельзя более приспособлен к тому, чтобы, сидя в кресле председателя Совнаркома, гениально руководить мировой революцией, но, конечно, он не мог бы справиться с титанической задачей, которую взвалил на свои плечи Троцкий, с этими молниеносными переездами с места на место, этими горячечными речами, этими фанфарами тут же отдаваемых распоряжений, этой ролью постоянного электризатора то в том, то в другом месте ослабевающей армии. Не было человека, который сумел бы заменить в этом отношении Троцкого».
Дар слова обычно несовместим с даром действия. Человек, умеющий блистательно говорить, часто оказывается беспомощным перед реальными задачами жизни. Но революция, подчеркнем еще раз, стихия особого рода: слово здесь не отвлеченная семантическая фигура, не игра для ума – оно немедленно облекается в плоть. В революцию слово важнее патронов, важнее продовольственного пайка, важнее всего. Троцкий, вероятно, понимал это лучше других. И потому смог свершить то, что со стороны казалось абсолютно неосуществимым. Красная армия, еще недавно представлявшая собой дезорганизованную, мятущуюся, неуправляемую толпу, вдруг превращается в грозную силу, сметающую перед собой все препятствия. Она сокрушает Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля, вынуждает эвакуироваться из Советской Республики японцев, американцев, греков, французов и англичан. Вновь присоединены к России, казалось бы, уже безнадежно отпавшие территории: Украина, Закавказье, Средняя Азия, Дальний Восток. Приходит долгожданный рассвет. Социалистическая революция побеждает. И несомненный творец этой великой победы – Лев Троцкий.
Короче, я еду в Осовец. Я еще не догадываюсь, что там меня ждет, и потому пребываю в несколько приподнятом настроении. Мне хочется вырваться из Петербурга. Это начало лета, жара, разгар пыльных бурь. Ветер взметывает сухие останки зимы и закручивающимися смерчами протаскивает их по улицам. Город обволакивает сухой, пыльный туман: леса еще не горят, но все уже замирает в предчувствии убийственной духоты. В общем – туда, туда, где нас нет.
Во мне даже что-то подрагивает от нетерпения, и потому я с легкостью переношу очередной шестибальный шторм, который по обыкновению закатывает Ирэна. Причина: я хочу ехать один. А Ирэна, конечно, воспринимает это как личное оскорбление. До нее никак не доходит, что в одиночестве, во всяком случае для меня, есть некий целительный ингредиент. Когда оказываешься вне обыденной маеты, когда являешься в мир, где у тебя привычного места нет, вновь как бы становишься самим собой: очищается суть, выправляются мелкие деформации, которые образуются под давлением монотонной среды. Из того, что ты есть, смещаешься в то, чем ты, по идее, должен был быть. Не зря стяжающие бога и веры удаляются в пустынь. Присутствует, впрочем, и другая причина: я хочу проверить длину своего поводка. Что-то он последнее время стал царапать мне горло. Ирэне я, разумеется, об этом не говорю, она и без того представляет собой громокипящий вулкан. Вспыхивают в офисе грозовые разряды, свищет ветер, хлопая то форточками, то дверьми, извергается лава раскаленных эмоций. В особый восторг меня приводит высказанная Ирэной мысль, что один я еду исключительно для того, чтобы можно было беспрепятственно бегать за девками.
– За какими еще девками?
– За всякими!.. Да они сами будут за тобой бегать!..
Это мне, разумеется, льстит. Неужели Ирэна считает, что я для женщин неотразим? Вместе с тем чрезмерные эмоции меня угнетают, и, чтобы сохранить в целости хотя бы часть офисных стен, я предлагаю ей ехать вместо меня. А я пока приведу в порядок имеющиеся материалы. Если их не систематизировать сразу, если не разнести по рубрикам, не поставить соответствующих сигнатур, то потом в нарастающем хаосе будет уже ничего не найти.
Ирэна тут же сдается. И дело даже не в том, что в архивах она работает значительно хуже меня, а в том, что она понимает, когда следует уступить. Это ее очень привлекательная черта. Она инстинктивно чувствует, что женщина побеждает тогда, когда – вдруг уступает. Умение вовремя выбросить белый флаг – залог множества женских побед. Ирэна это умеет. Она капитулирует так, что эта ее безоговорочная капитуляция воспринимается как щедрый и незаслуженный дар – как награда совершенно невероятной цены, как внезапный аванс, который еще следует отработать.
Так происходит и в данном случае. Уже через три минуты я весь растормошен, размят, растрепан, почти обездвижен, приведен в состояние умственной немоты, перемещен из офиса в комнату, опрокинут, вовлечен в очередной термояд, который сегодня длится вдвое больше обычного.
– Это чтобы ты по крайней мере неделю ничего не хотел…
Ирэна придавливает меня к тахте и по-кошачьи трется щекой о щеку.
От счастья только что не урчит.
– Ну ладно – поезжай, поезжай…
Я, впрочем, не обольщаюсь.
Окажись на моем месте кто-то другой – было бы то же самое.
А в институте, куда я заскакиваю с утра, я попадаю в самый разгар священной войны.
Только я переступаю порог, как в меня мертвой хваткой вцепляется Юра Штымарь и, чуть подпрыгивая, поскольку роста ему недостает, рассказывает о скандальной истории, произошедшей буквально вчера. Это касается конференции, назначенной на конец сентября. Оказывается, блестящий доклад Дана Крогина, который, согласно первоначальному расписанию, должен был ее открывать, перенесен – куда ты думаешь? – на методологический семинар, утопить, значит, хотят, а вместо него поставлен доклад Ерика Лоскутова «Русская история как поле идеологических разногласий».
– С чего это вдруг?.. Дан – это имя. Его печатают на четырех языках, он в Колумбийском университете преподавал!.. А нашего Ерика ты же – тьфу! – слышал… Можешь себе представить, какую ахинею он будет нести!..
Конечно, этого так оставить нельзя. Уже подан в оргкомитет протест, подписанный всеми порядочными людьми. Слава богу, их у нас в институте хватает. И я, разумеется, как порядочный человек тоже должен его немедленно подписать.
Штымарь жаждет рассказать мне все шокирующие подробности. Он хватает меня за лацканы пиджака, встает на цыпочки, выкатывает бешеные глаза. Гнев точно пена вскипает у него на губах. Однако я ему просто так не даюсь и под предлогом, что ужасно опаздываю – еду сегодня в Москву, – выскальзываю из объятий.
Впрочем, надолго освободиться не удается. На середине лестницы мне загораживает дорогу Еремей Лоскутов и, как подушкой, упираясь в меня выпуклым тугим животом, сообщает, что эти… сам знаешь кто… готовят очередную идеологическую провокацию. Намереваются снять его, Еремея, доклад с пленарного заседания.
– Русской истории, понимаешь, боятся… Опять собираются ее по-своему перекроить… Доколе? – вопрошает Еремей сквозь мучительную одышку. – Доколе, понимаешь, мы, русские люди, будем это терпеть?..
Еремея так просто не обойдешь. Объемистая фигура его загораживает чуть ли не весь пролет. Дышит он с астматическим присвистом, и сквозь присвист этот, точно из гейзера, выхлестывают раскаленные брызги слов.
Настроение у меня слегка меркнет. Война в нашем институте вспыхнула около десяти лет назад и с тех пор, то изредка затухая, то вновь разгораясь, не прекращается ни на день. Нынешнее ее обострение связано с тем, что появился заказ Министерства образования на новый школьный учебник по русской истории. Кто его будет писать? Какой материал туда будет включен? И, конечно, в каких мировоззренческих координатах он будет представлен? Немедленно была объявлена мобилизация – сшиблись войска, пошли в наступление бронированные танковые колонны. Как и во всякой войне, здесь есть свои жертвы: уже зафиксированы два инфаркта – по одному на каждой из противостоящих сторон, уволилась Маргарита Купцова – ей завернули на доработку кандидатскую диссертацию, ушел, разругавшись вдрызг, со скандалом, Павлик Дикой, а Иннокентия Владиславовича, на которого вдруг обрушился Черемет, увезли прямо с заседания кафедры с гипертоническим кризом. Лозунги, начертанные на знаменах, предельно просты. Не позволим очернять нашу историю, провозгласил на первом же совещании Еремей Лоскутов. Хватит отвратительного либерального негатива, России нужна надежда, нужен яркий патриотический позитив!.. А Юра Штымарь на это ему ответил, что патриотический глянец, густая псевдоправославная трескотня никакого отношения к истории не имеют. Кой черт наводить на прошлое макияж: пусть оно будет у нас таким, какое есть!.. В общем, война идет не на жизнь, а на смерть. Рвутся снаряды, скрежещут пулеметные очереди. Причем каждая из сторон абсолютно уверена в своей правоте. Отсюда и немыслимое ожесточение схваток: ведь не за себя они сражаются, а за правду. Правда же, как известно, требует жертв. И вот пылают фанатизмом глаза, колотится сердце, чадит воспаленный мозг: огненное дыхание правды выжигает из людей все человеческое. Идут несгибаемые бойцы, оставляющие за собой сушь мертвой земли. Либероты и патриалы, как их называет Борис Гароницкий. Кстати, сам он в этой войне участия не принимает: порхает по заграницам, появляется в институте два раза в год.
Конец ознакомительного фрагмента.