I
В настоящей литературе нашей нет, в собственном смысле, вредного и злонамеренного направления. Основные начала, на коих зиждется благосостояние государства, не нарушаются ею: то есть религия, верховная власть я чистота нравственности не оскорбляемы изложением мнений, которые могли бы потрясти эту тройственную святыню общественного порядка. Впрочем этим хвалиться еще нечем. Оно иначе и быть не может. При существовании предупредительной цензуры, при твердой и безусловной силе правительства вашего, всякое, со стороны писателей, покушение посягнуть на общественный порядок было бы не только безумно, но и несбыточно.
Между тем недостаточно, чтобы в печати не выказывались явные посягательства на коренные начала общественного и законного благоустройства. Предосудительны и опасны могут быть потаенные попытки действовать в этом смысле, и тем опаснее, что прикрытые и облеченные хитростью слова могут быть передаваемы в тайне, как лозунг, от одного другому соумышленнику. По убеждению моему, нет и того. У вас в литературе могут быть единомышленники, партии, пожалуй старообрядцы (как, например, «Русская Беседа»), но злоумышленников нет. Нет начал злонамеренный и возмутительных.
Если и встречались изредка выходки, вспышки, которые могли давать справедливый повод к перетолкованию в смысле предосудительном, то и они были разве совершенно отдельные, личные и не находили вы сочувствия, ни отголоска в большинстве писателей. Напротив, они подвергались общему осуждению. Когда министерство почло себя обязанным обратить взыскательное внимание на некоторые стихотворения Некрасова и приняло строгие меры с предупреждению дальнейших уклонений в этом роде, то многие из журналистов и молодых писателей жалели, что, вследствие запрещения печатно говорить о сочинениях Некрасова, не могли они орудием критики осудить и заклеймит всю неблаговидность и неуместность подобного литературного своеволия.
Можно сказать положительно, что современная наша литература не заслуживает, чтобы заподозрили её политические и нравственные убеждения. Вопросы религиозные и существенно государственные остаются для неё неприкосновенными как предметы безусловного и безграничного почитания. Когда в журналах наших завязалась довольно живая полемика о некоторых отношениях крепостного состояния в России, то министерство обратило тотчас внимание свое на эти прения. В управление мое министерством, я, циркуляром в цензурные комитеты, приостановил эту полемику, и с той поры она не возобновлялась. Журнальные рассуждения о сем предмете не выходили из границ чисто теоретических, но, со всем тем, как сей вопрос есть государственный и подлежит рассмотрению и разрешению одного правительства, то он и не может быть печатно обсуждаем иначе, как с соизволения на то правительства.
Но, с друзой стороны, нельзя не заметить и не сознаться, что частные, не скажу второстепенные, а состоящие на гораздо низшей степени, общественные вопросы возбуждают пытливость, деятельность современной литературы и подвергаются её исследованиям. Это явление новое, или, лучше сказать, возобновленное после нескольких лет наложенного молчания. Не позволяю себе судить об этом периоде литературного молчания: может быть, временные меры строгости и были вынуждены необходимостью; в виду современных событий и Европейского волнения. Во всяком случае, повторю, что некоторое вмешательство литературы в дела общественные – явление у нас не новое. Оно только поражает мнимою новизною те лица, которые незнакомы с ходом нашей литературы. И в прежние времена наши писатели подавали голос в живых и общественных вопросах. Они имели свои периоды благоразумной и законной свободы с одобрения цензуры. В доказательство того можно исчислить многие сочинения и книги, вышедшие в царствование Екатерины II, Павла I, Александра и в начале царствования Николая Павловича, которые возбуждают ныне напуганную опасливость цензуры; другие и совершенно запрещены.
Ныне в литературу нашу входят вопросы специальные, например, по части народной промышленности, торговли и статистики, и другие относящиеся до преобразований и усовершенствований в государственно-материальном отношении. Эти вопросы приняли ныне большое развитие в журналах, но они не принадлежат к вопросам щекотливым и раздражительного свойства. Нельзя не желать, чтобы предоставлена была им некоторая умеренная свобода и чтобы со стороны министерства финансов, министерства внутренних дел и главного управления путей сообщения не было излишнего вмешательства для преграждения развития и обсуждения этих вопросов, совершенно практических. Приступим теперь прямо и откровенно к рассмотрению вопроса, имеющего свою важность и относительную щекотливость. Литература наша, в особенности журналы, деятельно принялась в последнее время за обличение и исправление злоупотреблений, вкравшихся и укоренившихся в нижних слоях нашей администрации. Это явление также не новое. С давних времен Сумароков, фон-Визин, позднее Капнист и многие другие преследовали на театре, в сатирах, романах, журналах русское крючкотворство, подьячество, ябедничество, взяточничество и злоупотребления помещичьей власти. К сожалению должно признаться, что эти исправительные нападки и преследования мало содействовали не только к искоренению, но даже и к исправлению зла. За то, с другой стороны, можно спросить: ослабили ли они чувство покорности к монархической власти и её охранительное действие в России? Потрясены ли были ими общественное устройство, законный порядок и повиновение частным властям? На эти вопросы двух ответов быть не может. Всем ясно, что таких вредных последствий не было.
Должно сказать всю правду: в прежние времена эти нападки были отдельные, временные; ныне они приняли объем более обширный, характер более постоянный и систематический. Можно бы назвать это направление следственною литературою. Литература обратилась в какую то следственную комиссию низших инстанций. Наши литераторы (например, автор Губернских Очерков и другие) превратились в каких-то литературных становых и следственных приставов. Они следят за злоупотреблениями мелких чиновников, ловят их на месте преступления и доносят о своих поимках читающей публике, в надежде вместе с тем, что их рапорты дойдут и до сведения высшего правительства. В литературном отношении я осуждаю это господствующее ныне направление: оно материализует литературу подобными снимками с живой, но низкой натуры, низводит авторство до какой то механической фотографии, не развивает высших творческих и художественных сил, покровительствует посредственности дарований этих фотографов-литераторов и отклоняет нашу литературу от путей, пробитых Карамзиным, Жуковским и Пушкиным. Многие негодуют на то, что эти живописцы изображают одну худую сторону лиц и предметов. И негодуют справедливо. Но дело в том, что пошлость и пятна скорее кидаются в глаза, что легче их схватывать и описывать. Область нравственно-прекрасного и возвышенного не всем доступна. Родись у нас великое дарование, как Жуковский или Пушкин, и в литературе нашей откроются новые горизонты. Я сознаю, что нынешнее направление неудовлетворительно, неутешительно, но опасно и вредно ли оно в государственном правительственном отношении? – решительно не признаю того. Напротив, если такому направлению приписывать какую-нибудь относительную пользу, то, без сомнения, правительству благоприятную. От этих тысячи рассказов, тысячу раз повторяемых, общество наше ничего нового не узнает. Вся Россия на практике давно затвердила наизусть проделки нашего чиновничьего люда. Все от них более или менее страдают. Следовательно, зло не в том, что рассказывается, а в том, что делается. Каждый крестьянин, и не читая журналов, знает лучше всякого остроумнейшего писателя, что за человек становой пристав. Но в этих журнальных обличениях может быть и в самом деле есть несомненное добро, а именно: возрождающееся от них убеждение в народе, что высшее правительство не принимает, так сказать, на себя ответственности в этих злоупотреблениях, не застраховывает их законом молчания, который налагается на общество; напротив, соболезнуя больному, оно не лишает его отрады поохать и покряхтеть, когда приходится ему жутко.
Конец ознакомительного фрагмента.