Машенька
Жила-была девочка, совсем как настоящая, только из воска. Вся беленькая, лишь ладошки и пяточки розовенькие, Машенькой звать.
Как настоящая, вставала по утрам, умывалась, одевалась и шла в садик. Не одна, конечно, а с бабушкой.
На полпути бабушка отваливала пить пиво в павильоне-автомате, а Машенька…
Тут бы самое время сказать, что Машенька жила двойной жизнью и в садик не ходила, но нет, отнюдь, всё честь по чести, шла в садик и приходила каждое утро – именно в него. Большой яблоневый сад, что тянулся вдоль Варшавского шоссе от Сумского проезда до Балаклавского проспекта.
Зимой-то в нём было стрёмно: холодно, ветер… да и на уроки физкультуры дети с лыжами из близлежащей школы ходят то и дело, неуютно. А вот весной и осенью самое то. Весной цветы, осенью яблоки, хорошо.
С девочкой были неразлучны два её пуделя-близнеца, Бисмарк и Насморк. Который Бисмарк, тот чёрный был, а Насморк – белый. Носятся вокруг, круги нарезают, а Машенька идёт важно, как большая, высоко подбородочек вздёрнув, и солнце сверкает на её свежевымытых волосах.
Придёт на место, разденется, ляжет в траву и загорает. Пробегают мимо мальчишки… Эх, если б они знали, что тут, в траве, девочка загорает, одна! – ух, они бы ее задразнили, затыркали, задёргали… Да только откуда им знать? Девочка-то без платья! А раз без платья – откуда может быть ясно, что это девочка!
…Ну лежит себе какой-то пацан, такой же, как все, загорает, пацан как пацан… ну, и пусть лежит себе.
А это Машенька. Хотела книжку читать, но потом глаза прикрыла и сама не заметила, как уснула. Насморк и Бисмарк вокруг носятся, а она знай спит себе неподвижно. Лишь солнце на её волосах играет.
Однажды чуть не доигралось, между прочим… Было начало августа, и кроме него, начала, никого не было, даже мальчишек: все на каникулах.
Ах да, ещё там был – день, вот! И день этот был жаркий-прежаркий. И Машенька… поплыла.
Сначала стали таять пальчики, потом потекли ручки да ножки… Потом ослабла шейка, а глазки ввалились и через некоторое время совсем исчезли. Запали белые щёчки и перестали быть такими уж белыми, безобразно расплавился ротик и обнажились хорошенькие белые зубки, которые, однако, тоже просуществовали недолго. Про всё остальное я вообще молчу…
Так бывшая Маша лежала бы до сих пор, да шёл мимо, на её счастье, один художник. Идёт, видит в траве какая-то гадость светлая поблёскивает, а рядом Бисмарк и Насморк хором воют, запрокинувши мордочки.
Присел он рядом, оценил обстановку, достал из кармана пакет целлофановый, а из другого совочек пластмассовый (всегда их с собой носил, всегда-всегда: вдруг кому-то срочно потребуется помощь), собрал жижу в пакет, не переживая особо, что с землёй до кучи (главное – чтоб весь воск собран был, чтоб ни капельки, ни комочка не пропало, а земля, от неё вреда никакого, кроме пользы, ага), и понёс домой.
Дома у художника никого не было: жена ушла, детей завести не успели, да и ладно, собаки своей – и то не было: с кем оставишь, если на пленэр уехать надо будет, пусть и всего на два дня хотя бы! Собаку выводить надо, регулярно, это вам не женщина, которая годами небрежение терпеть может… если оно того стоит, разумеется.
Но – уютно: телевизор есть, как полагается, и даже цветной. «Рубин Ц230». (Ну, или как минимум «Горизонт-714». )
Освободил чертёжную доску от завалов ватманского листа, клеёнку расстелил, вывалил на неё содержимое пакета и… стал думать.
День думает, два думает… может, даже и три думает. Видит, ничего не поделаешь, сама собой не оживёт девочка, нужно что-то предпринять… Причём делать это нужно скорее, а то ведь её наверняка хватились давно, ищут, убиваются, по моргам звонят…
Ладно, поскольку слово материально, решил художник не думать о плохом, а просто взял и примерно в рост бывшей девочки фигурку из глины изваял, а потом – трах-бах, и сделал по этой кукле гипсовую форму!
Растопил воск, залил внутрь через оставленную напротив макушки еле заметную дырку, и готово! Лучше прежнего получилась девочка.
Ну, это потом стало ясно, что лучше, а пока – изнутри пищит: выпустите, мол, эй! – и даже пытается «саркофаг» раскачивать, того не понимая, глупая, что если упадёт, то всё разлетится вдребезги: и гипс, и ты сама, дура!
Понятное дело, художник не стал выпускать её сразу: подождал, пока затвердеет… за что и получил в торец – сразу, как только наконец вызволил. И правильно: что тебе сказано, то и выполняй немедленно, а то ишь какой! – я, говорит, лучше знаю, что для тебя благо…
Ты делай, что тебе говорят, и не выступай, понял?
Не глядя на него (однако прикрывшись газетой), она прошла в спальню, заглянула в шкаф, наскоро порылась в вещах жены (тех, что та не захотела забирать, когда уходила), оценивающе прищурилась и… через пять… нет, через шесть с половиной минут вернулась в большую комнату преображённая.
На ней был укороченный сарафан белого ситцу и белый же приталенный пиджак из не пойми чего синтетического – в тонкую красную полоску. Ступни вставила в вишнёвые лодочки, а волосы
(не найдя ничего другого, художник изготовил их из льняной пряжи, которая – о, удача! – для пущей аутентичности висела на прялке, да-да, настоящей прялке, несколько лет назад подобранной на обочине трассы где-то под Костромой)
заколола пластмассовой бабочкой, тоже красной.
Смерив художника взглядом, она вздёрнула подбородочек, крикнула мимоходом сквозь форточку: «Бисти, Наци, вы здесь? Ух вы, мои у-умнички!»
(они, бедняги, как привязанные ждали её у подъезда, но к художнику войти стеснялись, ему приходилось выносить им еду на улицу: гречневую кашу с кусочками колбасы, больше у него ничего не было)
…и – пошла, пошла… пошла к выходу.
Он метнулся было открыть перед ней дверь, но девочка одарила его таким взглядом, от которого стало одновременно и жарко, и холодно… и слабость навалилась, такая слабость… и понимание, что всё зря.
Нет-нет, конечно, хорошо и даже отлично, что девочка жива и здорова (кстати зовут её теперь Мария Дмитриевна), это прекрасно даже, что такая девочка ходит в сад! – а там время от времени как бы нехотя раздевается… и, будто делая кому-то величайшее одолжение, ложится…
Теперь она носит шляпу. Настолько широкополую, что, когда загорает, использует её в качестве зонтика от солнца. Положит на живот и грудь (а на глаза тёмные очки, а на нос – листок яблони) и читает. А потом смежает веки.
…Пудели с отчаянным весельем, отрепетированным в течение долгих лет до полной естественности, наматывают вокруг неё круг за кругом, она же безмятежно спит, белая-белая, и солнце сияет в её волосах… а толку!