Обновленческое движение Русской Православной Церкви в 20–40-е гг. XX в. (на материалах Ставрополья и Терека). Глава I. Формирование обновленческого движения на. Ставрополье и Тереке (А. М. Пантюхин, 2014)

1.1. Предпосылки формирования обновленчества в регионе

К началу XX в. в России начал развиваться структурный кризис, не обошедший стороной и религию как часть общественной жизни. Естественно, не могла остаться в стороне от этого процесса и Русская Православная Церковь, имевшая статус господствующей религиозной организацией в стране, формирующей мировоззрение большей части населения.

К началу революционных событий 1905 г. на территории Ставрополья и Терека действовало две епархии: Ставропольская и Кубанская, объединившая территории Ставропольской губернии и Кубанской области; Владикавказская и Моздокская, включавшая в себя Терскую область (в т. ч. территорию Кавказских Минеральных Вод) и Дагестан. Ставропольскую епархию, в которой к 1905 г. насчитывалось более 500 храмов и около 2000 священнослужителей[86], возглавлял архиепископ Агафодор (Преображенский), Владикавказскую – епископ Гедеон (Покровский).

Возглавлявший Ставропольскую и Кубанскую епархию с 1893 по 1919 гг. архиепископ Агафодор, с самого начала своего первосвятительского служения на Ставрополье занимался расширением миссионерской работы. Благодаря хорошо налаженной миссионерской, религиозно- и нравственнопросветительской работе в епархии, а также отдаленности Северного Кавказа от научно-богословских центров, в епархии практически не представлена обновленческая богословская мысль, подобная получившей широкое распространение в крупных городах и Духовных Академиях Российской империи.

К этому времени в Ставропольской и Владикавказской епархиях отмечались некоторые тенденции, направленные на либерализацию церковной жизни[87], к числу которых можно отнести, во-первых, особенности церковной жизни региона, связанные с социально разнородным и полиэтничным составом духовенства, большим количеством иноверного и сектантского населения. Духовенство казачьего и горского происхождения нередко привносило в приходскую практику многочисленные этнокультурные элементы. В это же время священнослужители из переселенцев стремились к сохранению литургических особенностей той местности, из которой они прибыли на Северный Кавказ. Все это в совокупности составляло определенные различия в приходской жизни разных населенных пунктов Ставрополья и Терека, нередко побуждая духовенство к элементам литургического творчества.

Ставропольская епархия занимала особое положение в сравнении с другими регионами России, так как на ее территории было большое число неправославного населения. К 1893 г. (год вступления на кафедру епископа Агафодора (Преображенского)) в состав Ставропольской губернии, на территории которой проживало 875 тысяч жителей, помимо православных христиан, входили римо-католики, армяно-григориане (т. е. отколовшиеся по причине монофизитской ереси), лютеране и протестанты других толков, мусульмане, буддисты-ламаисты, старообрядцы и представители различных сект. Нередко миссионерская деятельность иноверного населения, особенно духовенства и религиозных активистов, была направлена не против других толков, составляющих конкуренцию во влиянии на умы населения, а именно на православных верующих.

Духовенство региона отличалось довольно низким уровнем образованности и культуры. Многие священнослужители отправляли детей в духовные учебные заведения, стремясь к созданию династий. Нередко слой духовенства пополнялся выходцами из других епархий, часто безграмотными или находящимися в той или иной степени канонического прещения (вплоть до запрещенных в священнослужении), а также обратившимися из раскола. Они принимались в епархию из-за большого числа вакантных священнических мест, которые долгое время было некем восполнить. До 70-х гг. XIX в. Кавказское епархиальное руководство было вынуждено публиковать по всей Российской империи вызовы диаконов с обещанием иерейской хиротонии и предоставления места на приходе[88]. Благодаря этому в значительной степени пополнялся слой северокавказского духовенства, но каждый из таких священников привносил в церковную жизнь литургическую практику и порядки своей прежней епархии. Приходы Северной Осетии окормлялись преимущественно грузинским духовенством, слабо разбиравшемся в осетинских традициях и нередко полагавшим, что священнослужение – это заработок, а также немногочисленными священниками-осетинами[89]. Практически с самого начала образования Кавказской епархии, ее архипастыри пытались повысить культурный уровень духовенства и верующих и снизить их подверженность прозелитизму со стороны других конфессий.

Во-вторых, к концу XIX в. широкое распространение получила миссионерская деятельность в форме создания религиозно-просветительских и благотворительных братств. Наиболее крупными стали Андреевско-Владимирское братство в г. Ставрополе и Михаило-Архангельское братство в г. Владикавказе, объединившие в своем составе духовенство и мирян, занимающих наиболее значимые должности в системе церковного управления северокавказских епархий и духовного образования[90]. Естественно, что приходское духовенство стремилось к созданию подобных организаций на приходах, воспринимая это как признак своего рода «элитарности». Например, в 1915 г. в с. Киевском священник П. Федоровский организовал кружок ревнителей православия, который он ассоциировал с армией борцов за чистоту православия[91]. Особое внимание вызывает термин «чистота православия», позволяющий увидеть в мировоззрении П. Федоровского определенную степень увлеченности идеями церковных реформ.

По мнению ставропольского исследователя Е.Ю. Любушкиной, причиной появления братств стала попытка епархиального руководства решить проблемы не только духовного образования и миссионерской работы, но и деятельности епархиальных учреждений и материального обеспечения приходов[92]. То есть впервые в «синодальную» эпоху к решению церковных проблем привлекалось белое духовенство и миряне, что не могло не сформировать тенденций к либерализации церковной жизни и новых поведенческих установок северокавказского духовенства и верующих.

В состав Андреевско-Владимирского братства входили представители местной элиты: руководство города и губернии, архиерей и духовенство, занимающее высшие посты в епархии, интеллигенция, купцы и буржуазия. В 1896 г. в Братстве числилось 88 представителей белого и черного духовенства, из которых наиболее выделялись архиепископ Агафодор (председатель Братства), ректор Ставропольской духовной семинарии протоирей П.И. Смирнов, ключарь Казанского кафедрального собора священник Д.И. Успенский, преподаватель семинарии священник К.В. Кутепов, секретарь Ставропольской Духовной консистории А.А. Вишницкий, епархиальные миссионеры: священник С. Никольский и А.Е. Шашин; инспектор Ставропольской духовной семинарии священник Н.П. Малиновский, инспектор женского епархиального училища священник А.И. Ленский^[93].

Владикавказское православное братство во имя святого архистратига Михаила (Михаило-Архангельское) занималось миссионерской работой в епархии. В его состав также входило элитарное духовенство Северной Осетии и Терской области: правящий архиерей, смотритель духовного училища Д.С. Луговенко, ключарь кафедрального собора священник А. Цветков, законоучитель женской гимназии протоиерей А. Малиновский, протоиерей Иоанн Завитаев и другие[94]. Также действовали Моздокское общество ревнителей православия во главе с благочинным V округа А. Никольским[95], Общество трезвости для борьбы с пьянством и сквернословием, Общество вспомоществования учащим и учившим в церковных школах Северной Осетии, Владикавказское епархиальное попечительство о бедных духовного звания, Эмеритальная и взаимного вспомоществования касса духовенства Владикавказской епархии, а также около 50 попечительств.

В-третьих, не оторвавшись от крестьянства, мещанства и казачества социально, духовенство к началу XX в. стало значительно образованнее и стремилось к созданию своего рода слоя новой интеллигенции. По мнению Н.С. Струполевой, на церковно-общественную мысль Ставрополья и Терека существенное влияние оказывали получившие к концу XIX – началу XX вв. идеи позитивистов о всеобщем прогрессе, а также зарождающиеся глобалистские и социалистические тенденции[96]. Многие священники при произнесении проповедей перед прихожанами давали будущему только положительные оценки. В VI благочинническом округе Ставропольской губернии были распространены заявления о скором объединении всех христиан в одно государство всеобщего благоденствия во главе с Иисусом Христом[97]. Себе духовенство в этом процессе отводило руководящие роли.

На появление подобных идей в среде духовенства существенное влияние оказал широко распространившийся на Северном Кавказе хилиазм, т. е. вера в тысячелетнее Царство Христа на земле, ставшая одной из фундаментальных предпосылок христианского социализма. Хилиазм был перенесен на церковную почву, как из левых сект протестантского толка, так и из правых старообрядческих беспоповских и неохлыстовских сект. Особый вклад в развитие хилиастских идей на Северном Кавказе внесли имяславцы и близкие к ним право-раскольничьи группы[98]. На этом фоне деятельность братств и церковных обществ могла пониматься как вклад в построение нового общества.

Вся церковная история в среде части верующих духовенства начала восприниматься как деградация христианства, а начало XX в. мыслилось как точка бифуркации – выбор между историческим коллапсом христианства и церковным возрождением в результате реформ, возвращающих Церковь в первобытное состояние применительно к современным историческим реалиям. Особенностью Северного Кавказа в данном процессе стало распространение церковно-общественной мысли по вопросам церковных реформ преимущественно в форме приходской проповеди, гораздо реже – в епархиальных средствах массовой информации.

Реформирование церковной жизни в духе первых христианских общин, по мнению ставропольского духовенства рубежа XIX–XX вв., должно было начаться с повышения духовного и культурного уровня священнослужителей, с желания приносить пользу народу. Священник с. Александровского Полянский считал, что религиозные деятели ничего не делают для народа, но причт их храма хочет «хотя малым послужить народу»[99]. Идеал пастыря – вести народ к лучшей жизни, «направить общее развитие непременно к Церкви». Н.С. Струполева отмечает о формировании к началу XX в. высокого пастырского идеала, несущего «крест» по руководству нравственной жизнью народа[100].

В-четвертых, для церковной жизни начала XX в. было характерно обмирщение религиозной жизни, приспособлением ее к нуждам общества, к практической стороне жизни. Обмирщение сопровождалось снижением авторитета духовенства, падением нравственности, антиклерикальными настроениями, распространением случаев неприязненных взаимоотношений между собой и с мирянами[101]. Естественно, это вызвало реакцию духовенства, выразившуюся в стремлении не только найти свое место в новых исторических условиях, но и возглавить движение народных масс.

Обмирщение Церкви особенно сильно проявлялось в десакрализации образа священника в глазах верующих и самого духовенства. В начале XX в. происходившие процессы объяснялись слабой богословской подготовкой священнослужителей, стремившихся получить знания по общеобразовательным, а не богословским предметам. Это, по мнению священника Ф. Дейниковского, приводило к потере призвания священников к своему служению[102].

Падение нравственности, охватившее ставропольское духовенство, заключалось в распространении пьянства и случаев хулиганств на приходе[103]. Интересно отметить, что епархиальное руководство во главе с архиепископом Агафодором не оставляло попыток улучшения нравственности и роста авторитета приходского духовенства в глазах народа. Для борьбы с пьянством неоднократно предпринимались попытки создания обществ трезвости на приходах, что было особенно актуально во время первой мировой войны.

Сильное влияние на нравственность духовенства оказывали и участившиеся случаи неприязненных взаимоотношений священников между собой и с другими людьми. Некоторое распространение получили ложные доносы духовенства друг на друга. Например, в с. Медвежьем священник Синелыци-ков донес в Медвеженское отделение епархиального Училищного Совета о не внесении священником М. Остроумовым, председателем отделения, в кассу отделения введенского сбора[104]. В с. Надежда ссора священника А. Ливанова с законоучителем местной школы привела к попытке инспирировать дело о жестоком обращении последнего с учениками[105]. Подобного рода инциденты не могли не сказываться на взаимоотношениях духовенства с прихожанами. Некоторые верующие отходили от Церкви и становились атеистами или уходили в секты, в других (преимущественно в интеллигентских кругах) формировался новый тип поведения верующих и либеральное отношение к проблеме, заключавшееся в желании сформировать в рамках российской действительности западноевропейское секулярное общество.

В-пятых, распространение получила политизация взглядов духовенства и формирование революционного движения православных духовных учебных заведений. Политизированность духовенства Северного Кавказа, наиболее ярко проявившаяся в начале XX в., была обусловлена социальными процессами, происходившими на Ставрополье и Тереке в 1905–1917 гг. Священнослужители и семинаристы, социально близкие крестьянству и мещанству, поддерживали, в отличие от столичного духовенства, левые партии. Наибольшей популярностью пользовалась партия социалистов-революционеров[106]. Общее падение нравственности и бедность белого духовенства и семинаристов детерминировали распространение в их среде социалистических идей, в значительной степени влиявших на поведение как приходского духовенства, так и, особенно, студентов духовных семинарий.

Интересно отметить, что идея бунтарства среди семинаристов, имевшая социалистический подтекст, распространилась и начала воплощаться еще в 80-е гг. XIX в.[107]. Положение духовных учебных заведений Русской Православной Церкви в то время было не самым лучшим. По Уставу 1883 г. была усилена власть епархиальных архиереев и ректоров, введена должность духовника, свернуто выборное начало. В Академиях студенты лишились права выбора направления своей научной работы. По сути, академии и семинарии предназначались для подготовки конфессионально и политически благонадежного церковно-административного персонала[108]. В первую очередь контроль осуществлялся именно за этой стороной жизни.

Срок обучения в духовных семинариях составлял шесть лет, юноши принимались от 12 до 18 лет. По содержанию семинаристы разделялись на казеннокоштных (бюджетная основа) и своекоштных (возмещение затрат на обучение). Часть студентов проживала в семинарских общежитиях казарменного типа, практически не отвечающих даже элементарным санитарно-гигиеническим требованиям, а часть на частных квартирах. Не отличались особой высотой нравы студентов духовных семинарий. Весьма были распространены драки, помыкание старшими младших, курение, пьянство, случаи визитов в притоны и подобные заведения. Очень часто случались хулиганские выходки, битье стекол, забастовки, избиения и даже покушения на жизнь «доносчиков» и привилегированных студентов[109]. Иногда семинаристы устраивали поджоги и взрывы в домах ненавистных им инспекторов, убийства ректоров.

Огромное влияние на формирование новых идей в семинарской среде оказывала революционная пропаганда. Еще в конце XIX в. в семинариях возникли многочисленные революционные кружки[110]. Массово среди семинаристов распространялась революционная литература. Революционные агитаторы старались завлечь в свою среду самых недовольных семинаристов и неформальных лидеров, а те начинали вербовку среди остальных. В 1899 г. образовалась «Группа семинаристов – борцов за человеческие права» с целью создания всероссийской семинарской революционной организации[111]. Из семинарских кругов вышла немалая часть известных революционных деятелей.

Во время первой российской революции (1905–1907) бунтарская деятельность студентов Ставропольской духовной семинарии проявлялась в угрозах и ссорах с преподавателями и административными лицами, избиении администрации, битье стекол, проведении несанкционированных демонстраций. Требования всегда были стандартные: восстановление отчисленных, улучшение условий проживания, увольнение инспекции. Наиболее серьезный бунт в стенах Ставропольской семинарии произошел в ночь с 24 на 25 февраля 1906 г. Как правило, бунты оканчивались отчислением зачинщиков[112], требования выполнялись только частично, и то не всегда.

До осени 1905 г. в стенах Ардонской семинарии не было замечено серьезных случаев революционной работы, за исключением случаев революционной пропаганды, организованной иеромонахом Алексием и крупной драки между семинаристами и казаками ст. Ардонской[113]. 17 октября 1905 г. началось восстание в Ардонской миссионерской духовной семинарии. Взбунтовавшиеся семинаристы выдвинули требования изменить статус семинарии, разрешение свободного издания студенческих журналов и проведения публичных чтений, введения запрета на контроль личной корреспонденции и обыски в кельях, запрета наказывать или отчислять семинаристов, нарушающих общественный порядок[114]. Сначала бунт был приостановлен частичными уступками со стороны семинарской администрации, но весной 1906 г. он усилился. Учащимися был организован сильный пожар, а в Святые Дары перед Литургией был всыпан яд. В 1906–1907 гг. в стенах семинарии не прекращались митинги, голодовки. 3–4 мая 1907 г. для руководства забастовкой было образовано оргбюро из 12 человек во главе с С. Ащхацава и А. Осиповым. 10–11 мая семинарское восстание было подавлено[115].

Семинарская революционная деятельность зачастую носила организованный характер, управляясь из одного центра. Интерес представляет призыв центрального революционного органа, образованного в 1901 г., к студентам Ардонской миссионерской семинарии принять участие во Всероссийской забастовке в марте 1902 г.[116], перехваченный семинарской администрацией. Бунты в Ставропольской и Ардонской семинариях в годы первой российской революции были организованы на идеологической платформе прошедшего летом 1905 г. I общесеминарского съезда во Владимире. В 1912–1913 гг. студенты Ставропольской и Ардонской семинарий во главе с М. Морозовым пытались организовать всероссийскую забастовку семинаристов[117].

Нередко семинарское бунтарство и на Северном Кавказе перерастало в профессиональную революционную деятельность. Наиболее известными семинаристами-революционерами на Ставрополье стали принадлежавший к партии эсеров К. Добровольский и социал-демократ М. Морозов, в Северной Осетии – Г. Дзасохов[118], тяготевший к партии социал-демократов.

На рубеже XIX–XX вв. из религиозного сознания духовенства Ставрополья и Терека практически выпал образ императора как защитника русского православия. В 1905 г. российский государь перестал упоминаться духовным сословием Ставропольской губернии как покровитель и непременное условие благополучия, а еще в 1900 г. священник Н. Михайлов упоминал как значимые силы общественного развития только Отечество, народ, духовенство и интеллигенцию, а царя – как недеятельный символ. Священник К. Ковалев завил, что «духовенству самому необходимо позаботиться о себе»[119].

Важной составляющей церковной жизни Ставрополья и Терека стала широкая миссионерская работа, включающая в себя и предложения либерально-модернистски настроенного духовенства, при условии, если они не противоречили каноническим нормам. Примерами таких предложений могут считаться идеи северо-осетинского священника А.Г. Гатуева, выступившего за некоторое реформирование церковной жизни в северо-осетинских приходах. Он полагал, что укрепить веру в осетинском народе могут помочь формирование осетинской церковной интеллигенции, миссионерская работа среди мусульман, борьба с языческими пережитками, активное развитие образовательной деятельности, рост экономического положения Церкви, материальная поддержка духовенства, перевод богослужения на осетинский язык[120].

Проникли в Ставропольскую епархию и некоторые другие черты демократизации церковного управления, в частности проведение епархиальных съездов духовенства, на которых решались насущные проблемы епархии. Теперь голос приходского священника, изнутри знавшего о проблемах религиозной жизни, а нередко и пути их решения, мог быть услышан, что несколько оздоровило сильно бюрократизированную систему управления Церкви. Например, на Съезде духовенства Ставропольской епархии, состоявшемся в мае 1906 г., было установлено равноправие священнослужителей и низшего клира в решении церковно-приходских проблем (кроме дел, касающихся непосредственно пастырского служения) и при выборах административных должностных лиц: благочинных, следователей[121]. Вводились приходские советы, а также было решено привлечь мирян к заведыванию приходским хозяйством.

В епархии пытались решить и вопрос финансирования приходов и духовенства. Взимание приходскими священниками оплаты за все требы было единственным способом выживания духовенства в условиях высоких цен на продукты питания и товары первой необходимости. Государственное финансирование было крайне скудным[122]. Благочинный XII (горского) округа Владикавказской епархии священник X. Сохиев отмечал о недостаточности средств существования духовенства округа из-за неурегулированности вопроса оплаты треб [123].

Сложившаяся ситуация приводила к формированию в сознании верующих образа священника-наемника. Это не устраивало как миссионеров, желавших увеличения авторитета духовенства, так и самих приходских священников. Также нерешенным остался вопрос снятия со священников надзорно-полицейских обязанностей[124], подрывающих авторитет духовенства.

Все же десакрализацию духовенства в глазах народа и падение авторитета Церкви не удалось остановить мерами, предпринятыми архиепископом Агафодором в предреволюционные годы, но можно наблюдать частичное оздоровление религиозной жизни. Интересно отметить, что десакрализация священства имела и гендерную обусловленность. Часто на поведение священников влияли их жены, а также их отношение к религии и служению мужа. В 1914 г. священник Л. Бутырев выделял пять типов жен священников («дородные», скромные хозяйки, легкомысленные кокетки, начитанные, «спутницы»), из которых только один («спутницы»), действительно соответствовал идеалам матушки[125]. Этот тип женщин поддерживает мужа в его священнослужении, помогая ему соответствовать идеалам белого священства, тогда как другие отвлекают мужей от священнических обязанностей, а нередко и мешают добросовестно выполнять свое служение. По мнению Л. Бутырева, несмотря на существование всех пяти типов матушек в разное время, ранее преобладал пятый тип, который к началу XX в. стал очень редким.

Ставропольское епархиальное руководство в 1905–1916 гг. с легкостью шло на уступки либерально-обновленческим требованиям священнослужителей, адекватно и своевременно реагируя на все требования времени. Причиной этого стало массовое распространение сектантства на Северном Кавказе после издания закона о веротерпимости. Архиепископ Агафодор должен был сделать церковную жизнь соответствующей духу времени (начала XX в.) не нарушая канонических норм[126]. Именно поэтому и проводились только приемлемые для православного вероучения преобразования.

На съезде духовенства Ставропольской епархии, состоявшемся в мае 1906 г., было установлено равноправие священнослужителей и низшего клира в решении церковноприходских проблем (кроме дел, касающихся непосредственно пастырского служения) и при выборах административных должностных лиц: благочинных, следователей[127]. Вводились приходские советы, а также было решено привлечь мирян к заведыванию приходским хозяйством.

В епархии существовала специальная структура, отвечавшая за миссионерскую работу, которую возглавлял епархиальный миссионер. В Ставропольской епархии эту должность занимал протоиерей С. Никольский. Ему подчинялись окружные миссионеры по благочиниям. Приходские священники отчитывались перед окружными миссионерами в своей миссионерской деятельности[128]. В годы первой мировой войны во многих храмах была введена должность псаломщиков-миссионеров, отвечавших за антисектантскую деятельность прихода[129]. Эту должность мог занять только человек, имеющий семинарское образование. Миссионерская деятельность заключалась не только в противодействии сектам, но и в постепенном возвращении авторитета Церкви и священнослужителей. Работа велась преимущественно в области религиозного просвещения прихожан. Интересно отметить, что псаломщики-миссионеры на местах должны были создавать свои сетевые структуры. При приходах они были обязаны открывать народно-миссионерские курсы, на которых подготавливались помощники миссионера из грамотных мирян. На курсах изучалась конфессиональная обстановка на административной территории прихода, основы катехизиса и методы антисектантской работы[130].

На приходах стали появляться братства, ведущие благотворительную работу и религиозно-нравственное просвещение. Помимо этого была частично реализована идея сближения священства с народом, для чего были организованы собеседования с народом на приходах. Собеседования проходили по вечерам в воскресные и праздничные дни. На них исполнялись совместные молитвы священников и прихожан, читались акафисты, читались лекции на наиболее острые темы в области церковной, общественной и политической жизни[131]. Во время богослужений наиболее распространенные молитвы полагалось исполнять всенародно, но это исполнялось редко, вызывая противостояние священников с псаломщиками[132]. Часто на приходах устраивались концерты духовной музыки.

Важно отметить, что помимо собеседований с народом на приходах, существовала еще и такая форма религиозного просвещения народных масс, как народные чтения, проводившиеся в церковно-приходских школах. Проводились беседы религиозного, исторического, религиозно-бытового, медицинского и сельскохозяйственного характера[133]. Нередко к проведению чтений привлекали интеллигенцию.

К началу XX в. в церковной среде получили распространение философские идеи Ф.А. Голубинского и Н.В. Карпова, а затем и В.С. Соловьева, попытавшихся соединить в своих работах религию с философским идеализмом. На основе идей В.С. Соловьева и его последователей о «христианской политике», проявляющейся в самоотверженном служении Церкви и народу и освобождении Церкви от государственного вмешательства[134], сформировалась т. н. философия «нового религиозного сознания». Она получила организационное оформление на «религиозно-философских собраниях», проводившихся в 1901–1903 гг. В собраниях принимали участие Д.С. Мережковский, Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, Л.И. Янышев, С.А. Соллертинский, П.И. Лепорский, иеромонах Михаил (Семенов), епископ Антонин (Грановский), председательствовал епископ Сергий (Страгородский). Основную задачу философии «церковного обновления» сформулировал В.А. Тернавцев, полагавший, что Церковь в начале XX в. должна возвестить народу правду о христианском государстве – главной задачей светской власти является «общественное спасение во Христе»[135].

Важное место в формировании философии «церковного обновления» занял изданный в 1909 г. сборник «Вехи», призывавший интеллигенцию к умеренно-реформационному консерватизму и возврату к духовным ценностям христианства[136]. Н.А. Бердяев и С.Н. Булгаков и некоторые другие философы «серебряного века» в своих трудах развили «веховские» идеи[137].

В рамках философии «нового религиозного сознания» в дореволюционной России распространение получила философия «русского христианского социализма». Христианско-социалистическая философия выросла из революционного движения православного духовенства. Одними из первых пропагандистов русского «христианского социализма» стали петербургские священник Г. Петров (член «группы 32-х») и архимандрит Михаил (Семенов) (профессор СПбДА), считавшие проблему социального переустройства очень острой. Среди же приходского духовенства стала распространяться идея Иисуса Христа – «первого социалиста», всегда стоявшего за угнетенных[138]. Отмечались призывы совмещения служения Богу со «служением революции». Обновленчески настроенный епископ Антонин (Грановский) считал, что самодержавие и православие несовместимы, называя самодержавную монархию сатанизмом[139]. А епископ Сергий (Страгородский), будущий патриарх, благословлял гапоновские союзы, возглавляемые «христианами-социалистами».

На основе философских разработок начала XX в. на Ставрополье и Тереке появились высказывания отдельных священнослужителей о необходимости «церковного обновления», «чистоте православия». Священник Николай Веселов высказывался, что «безотлагательно нужны реформы, которые вдохнули бы в истерзанный и поруганный организм отечественной церкви "дух животворящий"»[140]. Причиной распространения подобных идей в регионе стала нерешенность многих церковных проблем в рамках синодальной системы церковного управления. По мнению расколоведа Н.М. Михайловой, на развитие каждой религиозной группы влияет ее политическая принадлежность[141], т. е. прореволюционная направленность некоторых священнослужителей порождала идеи «церковного обновления» в соответствии с требованиями, выдвигаемыми обществом во время роста революционного движения.

В период первой российской революции 1905–1907 гг. начался процесс институализации первых обновленческо-реформаторских идей. В Санкт-Петербурге, Москве, Киеве и других городах (в т. ч. в Ставропольской губернии и Терской области) в это время формировались обновленческие организации и группы, а также широкое распространение получила церковная либерально-реформаторская публицистика. В формирующемся обновленческом движении как институализированной религиозно-реформаторской мысли были представлены как группы недовольного духовенства и низшего клира, так и высшее духовенство. Уже в феврале 1905 г. по указанию митрополита Антония (Вадковского) профессорами Санкт-Петербургской Духовной академии была составлена записка-меморандум, представлявшая собой проект преобразований в сфере церковного управления. Позднее появилось еще несколько подобных документов[142].

Первой обновленческой организацией в России стала группа «32-х священников». За время своего существования она опубликовала несколько записок, в которых была сформулирована обновленческая идеология. Идеи группы поддержали киевские профессора К. Перевозников и В. Завитневич. Обновленцы выступали за введение женатого епископата, отмену наград для духовенства, привлечение духовенства и мирян к управлению Церковью, выборность духовенства, плюрализм богословских мнений, отделение Церкви от государства и привлечение Церкви к социальной работе[143]. Они уже в 1905 г. четко разделяли Церковь на две части: официальную и гонимую «живую», чем закладывали предпосылки будущего обновленческого раскола.

Существовали и другие обновленческие организации: «Общество любителей духовного просвещения» в Санкт-Петербурге, группы при всех Духовных академиях, «Христианское братство борьбы» В.П. Свенцицкого, «Союз христианской политики» С.Н. Булгакова, Харьковский кружок, «Союз низшего клира православного исповедания»[144]. 15 января 1905 г. в Москве открылась «Комиссия по церковным и вероисповедным вопросам» при «Московском обществе любителей духовного просвещения», возглавлявшаяся Н.П. Добронравовым, и состоящая преимущественно из политизированного духовенства органов местного самоуправления. В январе 1906 г. группа вошла в партию «Союз 17-го октября» и стала внутрипартийной комиссией[145]. Основная цель группы – решение вопроса о проведении Поместного Собора.

Сразу после издания Манифеста 17 октября 1905 г. на Северном Кавказе началась стихийная революционная борьба духовенства с самодержавными порядками. Часть священнослужителей и семинаристов, социально близких крестьянству и мещанству вступила в партию социалистов-революционеров[146]. Широкое распространение получила революционно-демократическая агитация и на приходах. Например, 1 ноября 1905 г. священник Спасо-Преображенского храма с. Воронцово-Александровского после Литургии произнес проповедь, посвященную изданию Манифеста 17 октября, и раздал верующим брошюры христианско-социалистического содержания[147], которые сообщали об абсолютном праве народа на свободу союзов и собраний. Материал листовок обосновывался тем, что Иисус Христос учил добру и милосердию[148].

Непосредственно обновленческие религиозно-общественные организации на Северном Кавказе появились в начале 1906 г. В начале января 1906 г. четыре священника – И. Прелатов и Н. Михайлов (с. Рогули), К. Ковалев (с. Митрофановское) и Н. Яковлев (с. Овощи) приняли решение об образовании

Ставропольского отдела «Всероссийского союза православного духовенства». Союз ставил перед собой задачу коренного реформирования церковного строя, в том числе путем широкого применения выборного начала на всех уровнях церковного управления[149]. Для ускорения процесса формирования организации учредители объединились в Организационное бюро, разославшее приглашение вступить в организацию благочиниям и отдельным священно- и церковнослужителям. Организация с самого начала предполагала демократическое устройство – желающие могли высылать на рассмотрение Бюро свои предложения и проекты.

Организация в короткий срок успела развернуть свою деятельность и значительно расширить свое влияние. Уже 12 января VI благочиннический округ Ставропольской губернии решил присоединиться к отделу. Д.А. Головушкин указывает, что от имени Ставропольского отдела «Всероссийского союза православного духовенства» действовал «Союз духовенства Херсонской епархии», практически захвативший власть в пределах Херсонской епархии и ее церковно-представительных учреждений[150]. Так как программа организации выделялась радикальными реформаторскими предложениями, а Бюро отличалось повышенной активностью, и было поддержано духовенством[151] епархии, 31 января 1906 г. Ставропольский отдел «Всероссийского союза православного духовенства» был закрыт решением епархиального начальства, а учредители запрещены в священное лужении.

Практически сразу после закрытия Ставропольского отдела «Всероссийского союза православного духовенства» при некоторых приходах Ставрополья и Кубани появились нелегальные и полулегальные обновленческие общества, как правило, даже не имеющие названия. Наиболее сильная организация была создана при Успенском храме ст. Лабинской Кубанской области, состоящая преимущественно из верующих крестьян-иногородних под руководством священника Василия Наседкина. Программа общества была направлена на защиту завоеваний революции 1905 г. Также в ней содержались требования уравнения в правах иногородних с казаками, введения жалования духовенству за требы и передачи свободных монастырских земель и денежных средств на крестьянские нужды[152]. Программа была одобрена местными социалистами-революционерами. По делу Лабинской обновленческой организации, признанной рассадником недовольства, было открыто следствие.

В ст. Новопавловской местный священник А. Кулабухов при приходе организовал среди верующих обновленческое социал-демократическое общество, выступавшее за проведение в жизнь свобод, дарованных Манифестом 17 октября 1905 г. и проведение свободных выборов в Государственную Думу. Общество участвовало в революционном митинге в ст. Тихорецкой. 26 января 1906 г. общество было запрещено епархиальным руководством[153]. В с. Овощи диаконом Кирилло-Мефодиевского храма Г. Парадиевым было организовано обновленческое социал-демократическое общество, имевшее аморфные формы. Организация выступала за социализацию земли и снижение платы за требы в 2–3 раза[154]. По светским вопросам обновленческие группы ст. Новоповлавской и с. Овощи тяготели к программе партии РСДРП.

В с. Белая Глина обновленческой деятельностью занялось местное просветительское общество. Диакон местного прихода А. Гладышеский от имени общества распространял листовки, выпущенные столичными обновленцами (священником Г. Петровым и А. Федоровым), в которых с христианских и национальных позиций обосновывалась истинность демократии и революционных достижений 1905 г., а также делались христианско-социалистические и панславистско-демократические заявления[155].

Духовенство Грозненского округа Терской области на съезде благочиния 6 февраля 1906 г. высказалось о необходимости участия Церкви в политической деятельности и поддержке социалистических партий. При этом подчеркивалось, что священнослужители должны принимать непосредственное участие в революционной борьбе путем агитации на приходах в форме проповедей и раздачи верующим листовок христианско-социалистического содержания[156]. Главным принципом христианской жизни должно стать благо всего народа. При этом церковно-революционное движение на территории Дагестанской области, в отличие от Ставропольской губернии и Терской области, носило стихийный неорганизованный характер[157].

Подобные общества носили, как правило, полулегальный характер и вскоре закрывались по инициативе епархиального руководства или местной государственной власти. Священники-организаторы запрещались в служении или переводились на другие приходы. Архиепископ Агафодор, заинтересованный в разрешении обновленческой проблемы, пытался использовать энергию священников-реформаторов в миссионерских целях. В некоторых городах появились религиозно-философские и просветительские кружки, при приходах распространились различные благотворительные и миссионерские братства[158]. Только путем перехвата инициативы, архиерей смог добиться прекращения появлений оппозиционных обновленческих организаций и переорганизации их деятельности в миссионерском направлении.

Важно, что необходимость решения как внутрицерковных проблем, так и изменения принципов церковно-государственных взаимоотношений, понимали не только простые приходские священники, низший клир и наиболее активные миряне, но и архиереи Русской Православной Церкви, представившие свое мнение о церковных проблемах и способах их преодоления в Отзывах[159], собиравшихся обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым. 16 января 1906 г. было учреждено действовавшее с 3 марта по 15 декабря 1906 г. Предсоборное Присутствие, которое должно было подготовить созыв Собора, выполнив всю предварительную богословско-каноническую работу. В его работе приняли участие архиереи и профессора[160]. Результаты трудов его отделов были применены в работе Поместного Собора 1917–1918 гг.

Согласно закону 11 декабря 1905 г. священнослужители наделялись полнотой избирательных прав. В I Государственную Думу в марте-апреле 1906 г. было избрано шесть священнослужителей[161], трое из которых поддержали аграрную программу трудовиков. Во II Думу был избрано 9 священнослужителей, относивших себя к либеральному и социалистическому течениям общественно-политической мысли. Священники-трудовики выступили за социализацию земли. В.И. Ленин полагал, что это связано с политической наивностью сельского священника и является «выражением его стихийной революционности»[162]. Революционная настроенность думского духовенства стала поводом для ужесточения государственного законодательства о выборах в Государственную Думу: теперь духовенство должно было поддерживать черносотенно-монархические партии, состоящие в революционных партиях должны их покинуть или сложить сан[163].

Помимо церковно-общественной деятельности групп духовенства, обновленческое движение включало в себя и церковно-либеральную публицистику, представленную многочисленными статьями в периодической печати, как общероссийской, так и местной[164]. «Ставропольские епархиальные ведомости» и «Владикавказские епархиальные ведомости» содержали неофициальные отделы, направленные на активизацию внеприходской деятельности духовенства и миссионерскую работу. Предлагалось выдвигать полемические темы и обсуждать на страницах газет. Немалую роль в развитии осетинской церковно-общественной мысли сыграл миссионерский журнал «Чыры-стон цард» («Христианская жизнь»), издававшийся в 1913 и 1915–1916 гг.

Либерально-модернистская публицистика на страницах «Владикавказских епархиальных ведомостей» развернулась в 1905 г. с рассмотрения насущных вопросов умеренного реформирования церковной жизни: проблемы свободы вероисповеданий, миссионерства, упорядочения богослужебного строя, оживления церковных СМИ[165]. Осенью 1905 г. полемика приобрела более острый характер. Священник И. Попов сообщил о желании осетинского духовенства выделить национальные приходы в отдельную епархию и о проведении церковных реформ. Он, подобно ставропольским обновленцам, заявил о необходимости для Церкви «проявить скорее признаки жизни»[166]. Священник И. Попов выступал в защиту Первой российской революции, полагая, что именно духовенство должно привести в равновесие нормальный государственный строй и революционные завоевания 1905 г.[167] Но, как и на Ставрополье, во Владикавказской епархии, наиболее острые формы обновленчество приняло в самый пик революционного движения в сельской местности Ставрополья и Терека – в 1906 г. Появились сообщения о противоречиях между черным и белым духовенством, архиереями и священниками. Выработан был и проект реформ Владикавказской епархии: проведение епархиальных соборов духовенства и мирян, создание совета священников при правящем архиерее, выборность духовенства, введение всеобщего жалованья, свобода сложения с себя сана и выхода из духовного звания, свобода церковных союзов, новые принципы приходского управления, освобождение священников от административно-хозяйственных обязанностей в храме[168]. Как видно, программа реформ соответствовала общероссийским тенденциям.

Священник А. Юрикас выступил с идеей преобразования духовных учебных заведений. Предполагалось ввести демократические свободы в процесс обучения (выборность административных лиц, расширение прав учащихся и т. д.). Академии должны быть преобразованы в богословские факультеты при университетах. Вся система духовного образования, по его мнению, должна быть перестроена по светским образцам[169].

В советской и современной историографии сложилось несколько точек зрения на проблему формирования обновленческого движения начала XX в. Советские религиоведы полагали, что зародившееся обновленческое движение имело под собой широкую политическую платформу. Н.П. Красников видел в основании обновленчества кризис религии и Церкви, и повсеместную смену православного миропонимания марксистским социалистическим, т. е. обновленчество – попытка примирить бедные слои населения с богатыми, не дать реформам перерасти в революцию. Н.С. Гордиенко считал, что обновленчество составила дальновидная часть интеллигенции, пытавшаяся реформами предотвратить крушение Церкви как института[170]. Н.И. Цимбаев полагал, что государственная власть во время революции видела в церковнореформаторской деятельности возможность успокоения хотя бы части российского общества[171].

Православные церковные историки оценивали обновленческое движение как попытку неадекватными православному вероучению методами решить проблемы церковной жизни[172]. Публицист К. Обозный полагал, что нельзя в это время говорить ни о каком обновленческом движении. Голос «тридцати двух» священников из семидесяти тысяч мало, что может значить[173].

Северо-Осетинский исследователь А. Горобец полагал, что основной причиной формирования обновленческого движения в Северной Осетии можно считать реакцию местного духовенства на кризис Синодальной системы, а революционные события 1905 г. только активизировали этот процесс[174]. Игумен Андрей (Мороз) основной причиной формирования обновленчества в Северной Осетии считал общий низкий уровень нравственности и образованности среди духовенства Владикавказской и Моздокской епархии, куда нередко отправлялись служить те, кто в других епархиях подлежали запрещению в священнослужении[175]. Мнения исследователей дополняют друг друга и отражают основные предпосылки развития реформистских тенденций.

Можно придти к выводу, что обновленческое движение – не только приспособление духовенства к изменившимся общественно-политическим и экономическим реалиям, и не столько изменение сознания либерально настроенного духовенства в результате революции, сколько выделение из церковной среды т. н. «церкви приспособления к революции». Об этом говорят религиозно-политические элементы, присутствующие практически в любой революционной и политической идеологии. Обновленчество прошло три этапа, порожденных соответствующей революцией и необходимостью приспособления к ней, и эволюционировавших в результате изменения исторических реалий. Первый этап начался в 1905 г. и трансформировался в результате Февральской революции 1917 г. во второй этап. Дух и требования каждой из революций отражались на каждом конкретном этапе развития обновленческого движения в эволюции требований и основных постулатов.

Спад революционной активности 1907 г. обернулся стагнацией обновленчества, активизировавшегося в 1914–1916 гг. с ростом в стране условий для социальных потрясений. Ведущую роль в религиозно-реформаторских исканиях этого времени играли петроградские журналы «Церковь и общество» и «Церковь и жизнь» и киевская «Христианская мысль», церковные деятели В.И. Экземплярский, Б.В. Титлинов, А.В. Карташов и А.И. Введенский[176].

Во время Февральской революции центральные органы церковного управления и часть духовенства поддержали Временное правительство. По мнению московского историка М.А. Бабкина, одним из основных мотивов поддержки Временного правительства было стремление разрешить в свою пользу историко-богословскую проблему «священства – царства», повсеместное участие православного духовенства в революционных торжествах говорит о сохранении высокого авторитета Церкви в глазах народонаселения, а также нужде власти в использовании идеологической поддержки священнослужителей[177], а петербургский историк Б.И. Колоницкий связывал это с религиозностью массового политического сознания[178].

Повсеместно архиереи высказывались в поддержку Временного правительства и защиту завоеваний Февральской революции. Викарий Ставропольской епархии епископ Александровский Михаил (Козьмодемьянский) называл самодержавие «дьявольскими цепями», а революцию – «воскресением» жизни страны[179]. Епископ Владикавказский Макарий (Павлов) публично призывал Божие благословение на работу Временного Правительства[180].

Уже в марте 1917 г. по инициативе В.Н. Львова началась реформация Церкви путем вмешательства государства. Были уволены на покой архиереи-монархисты. В руки обновленца Б.В. Титлинова был передан журнал «Всероссийского церковно-общественного вестника». А 14 апреля был изменен состав Святейшего Синода, в который теперь вошло либерально настроенное духовенство[181]. Законами 20 марта, 15–20 июня, 14 июля вводилось вневероисповедное состояние граждан, гражданский брак и передача церковно-приходских школ в ведение министерства просвещения. В конце апреля начался процесс выборов правящих архиереев епархий, а также привлечения к управлению епархиями духовенства, а к приходской работе мирян.

Весной 1917 г. Святейший Синод обязал архиепископа Агафодора (Преображенского) расширить участие духовенства в решении вопросов, связанных с управлением епархией, а также разрешить образование союзов[182]. 16–18 марта 1917 г. прошел съезд ставропольского духовенства, на котором была выбрана идеологическая ориентация епархии. Духовенство, представленное на съезде, приняло решение о поддержке курса Временного правительства[183]. Основой идеологического выбора ставропольского обновленческого духовенства в 1917 г. стала абстрактно понимаемая «свобода».

Рассмотрение результатов съезда позволяет выявить некоторые поведенческие установки священнослужителей ставропольской епархии. Налицо объединение противоречий – конформизм в отношениях с государственной властью и стремление воплотить некоторые дореволюционные обновленческие идеи. Ставропольское белое священство подчинялось светской власти ради возможности получения в свои руки власти церковной, или хотя бы возможности влияния на процесс управления епархией. То есть еще в 1917 г. была заложена конформистская поведенческая установка ставропольского белого духовенства, хорошо проявившаяся в 20-40-е гг. XX в., особенно во время пиков усиления обновленческого раскола.

С 25 по 30 мая 1917 г. было запланировано проведение Всероссийского съезда деятелей духовных заведений в г. Москве. На съезде предполагалось рассмотреть вопросы реформирования духовных учебных заведений. Высказывалось предложение перевести духовные и епархиальные училища в ведение министерства народного просвещения с преобразованием в духовные гимназии. На съезд были приглашены представители Ставропольского епархиального женского училища[184].

Интересно и поведение правящего архиерея епархии – архиепископа Агафодора. Он, так же как и в дореволюционный период, адекватно отреагировал на вызов времени – были мягко проведены в жизнь те новшества, которые не затрагивали канонических норм, и не нарушали мира в Церкви. Например, на этом же съезде была запрещена политическая пропаганда священниками при произнесении проповедей для исключения возможности навязывания определенной идеологической линии благодаря авторитету священника[185]. Реальная цель проведения этого запрета – не допустить возможности политического раскола священства, аналогичного тому, который наблюдался в столицах и других крупных городах.

На Чрезвычайном съезде духовенства Ставропольской губернии, проходившем 16–20 марта 1917 г., были проведены преобразования в церковном управлении Ставропольской епархии. Демократизация епархиального управления заключалась в создании при правящем архиерее Пресвитерского совета, на рассмотрение которого для предварительного заключения должны были представляться все важные дела. В совет входило выборное духовенство: по одному священнику от каждого духовного учреждения и каждого благочиния. Председатель Совета и секретарь должны были избираться членами Совета[186]. Корпорация законоучителей Ставропольской епархии избрала своим представителем священника Иоанникия Петрова, ставшего в 1920-е гг. активным борцом с обновленческим расколом.

Также 16 марта на съезде было принято решение об учреждении Союза духовенства Ставропольской епархии. Помимо решения общественно-политических задач, деятельность Союза была также направлена на защиту интересов Церкви и духовенства[187], что говорило о понимании священноначалием надвигающейся катастрофы. Владыка снова адекватно среагировал на рост разрушительных для Церкви тенденций. Благодаря принятым мерам было остановлено формирование обновленческих организаций на Ставрополье.

25 июня 1917 г. в г. Ставрополе в здании епархиального женского училища прошел епархиальный съезд духовенства и мирян Ставропольской епархии под председательством священника Н. Карташова. На съезде были приняты решения по докладу священника Г. Ломако о реформировании системы духовного образования, имевшие рекомендательный характер. Предполагалось привести духовное образование к светским стандартам, ввести бесплатность обучения в духовных учебных заведениях, лишить черное духовенство права преподавания, отменить ставленнические испытания для кандидатов на вступление в священный сан, имеющих семинарское образование, вернуть здания, ранее принадлежащие духовным учебным заведениям[188].

В церковной жизни Северной Осетии после Февральской революции развернулась широкая реформационная деятельность. Духовенство епархии признало Временное правительство и выразило согласие с его курсом, выступив с призывом к прихожанам подписаться на «Заем Свободы 1917 года»[189].

В конце апреля – начале мая состоялся Владикавказский епархиальный съезд духовенства и мирян. На съезде была принята программа церковных реформ, предусматривавшая широкое участие духовенства в политической жизни (для отстаивания прав обездоленных слоев населения), создание православного союза духовенства и мирян (для реформирования церковной жизни), введение приходских советов для управления приходами, выборность приходского духовенства, замену института благочинных Советом духовенства и мирян (коллективным управлением), запрещение перевода или наказания клирика без решения церковного суда, учреждение выборного Владикавказского епархиального совета духовенства и мирян, который должен стать высшим органом власти в епархии наравне с архиереем, выборность епископа из черного или белого духовенства, признание справедливым образования самостоятельной Осетинской епархии, организация печатного органа – журнала «Владикавказское церковное обновление», введение автономии монастырей, выборность всех монастырских должностных лиц, равное пассивное избирательное право в монастырях монахов и послушников старше 25 лет[190]. Епископ Владикавказский Макарий (Павлов) не только признал законными требования обновленческого духовенства, но и посчитал возможным провести программу предлагаемых реформ в рамках епархии временно «до окончательного решения поднятых вопросов на будущем Поместном соборе»[191].

Демократические настроения, коснувшиеся Церкви, выражались и в организации союзов, направленных на реформирование церковных управления и жизни. В начале марта 1917 г. возобновил деятельность «Союз церковного обновления» (протоиерей М.П. Чельцов). 7 марта 1917 г. учрежден «Всероссийский союз демократического духовенства и мирян»[192] (священники

Д. Попов, И.Ф. Егоров, А.И. Боярский и А.И. Введенский), издававший газету «Голос Христа», а с осени 1917 г. и журнал «Соборный разум». Общественные идеи Союза все более сближались с социалистическими идеалами.

В мае 1917 г. в г. Таганроге появилась первая легальная обновленческая организация на Северном Кавказе – отдел «Всероссийского союза демократического православного духовенства и мирян». Таганрогская организация выступила за выборность духовенства, свободу выборов депутатов на епархиальные съезды, расширение компетенции благочиннических и приходских советов, упразднение монополии монашествующего епископата[193].

Июнем 1917 г. можно датировать раскол между «старыми» (начала XX в.) и «новыми» (1914–1917 гг.) обновленцами. 1-10 июня 1917 г. прошел I Съезд демократического духовенства и мирян, на который съехалось более 700 делегатов. Разделение произошло 8 июня при обсуждении вопроса об отделении Церкви от государства. «Старые» (Н.Д. Кузнецов, П.М. Кремлевский, П.Н. Лахотский, С.А. Соллетерский, М.П. Чельцов, Н.В. Цветков) выступили против полного отделения Церкви от государства и за создание Союза духовенства. «Новые» же (А.И. Боярский, А.И. Введенский, И.Ф. Егоров) считали необходимым полностью порвать все связи с государством и выступали против отчуждения духовенства от мирян и низшего клира[194]. Фактически идеологический раскол обновленчества зафиксировал процесс перехода формирования Церкви революции на второй этап. Из эволюционирующего обновленческого движения были отброшены церковные деятели, оставшиеся на идеологических позициях первого этапа обновленчества. Уже летом 1917 г. начались столкновения традиционалистской и обновленческой церковно-общественной мысли.

Во время подготовительной кампании к Поместному Собору 1917–1918 гг. на Ставрополье делались попытки умеренной либерализации церковнообщественной жизни. 27 июля 1917 г. приходам было дано право представлять своего кандидата на вакантное священническое или диаконе кое место[195]. Выборы членов и заместителей в члены Поместного Собора от Ставропольской епархии было решено провести демократическим путем. Избирательное собрание было проведено 8 августа в два этапа: сначала были избраны кандидаты (с помощью системы отбора самых авторитетных священнослужителей и мирян, аналогичной использовавшейся на самом Соборе во время патриарших выборов), а затем собрание голосованием отдало предпочтение только некоторым из них[196], которые отправились в Москву на Поместный Собор, ставший ареной ожесточенных споров между представителями «традиционализма» и обновленчества[197].

Таким образом, достигший к началу XX в. апогея процесс секуляризации, хилиазации и политизации религиозного сознания, выразился не только во взаимопроникновении их основных идей, но и формировании на их основе новых общественно-религиозных и религиозно-философских идеологических конструктов, направленных на реформирование русской церковной жизни. Они включали в себя философию «нового религиозного сознания», «христианский социализм», религиозно-политические изыскания интеллигенции и партийных деятелей, мысль обновленческих группировок духовенства и профессоров духовных академий и частично труды по созыву Собора.

К этому времени исчерпала себя «синодальная» система управления Церковью, выразившаяся в завершении процесса сращивания Церкви с государственной бюрократической машиной и кризиса церковно-общественных взаимоотношений. Часть духовенства, выражавшая недовольство религиозной политикой Российской империи, стала проводником либерально-реформаторских идей, которые легли в основу обновленческого движения.

Эта эпоха в церковной жизни Ставрополья и Терека характеризовалось переплетением обмирщения церковной жизни и реформистских устремлений либерально настроенного духовенства, часть из которых были своевременно воплощены в жизнь архиепископом Агафодором и епархиальным руководством. Процесс постепенного преодоления обмирщения сопровождался ростом умеренного либерализма. Умеренное реформаторство и продуманная внутриепархиальная политика архиепископа Агафодора (Преображенского), поставили этого выдающегося архиерея в один ряд с такими иерархами начала XX в. как митрополит Антоний (Вадковский) и архиепископ Сергий (Страгородский). Именно благодаря его трудам, в Ставропольской епархии часть обновленческих тенденций была направлена в миссионерское русло, а либерально-модернистские идеи использовались для упорядочения церковно-приходской жизни.

Сравнительный анализ развития обновленческого движения в 1917 г. на Ставрополье и Тереке, позволяет сделать вывод о важной роли лидера в выборе дальнейшего пути развития епархии. Руководитель Ставропольской и Екатеринодарской епархии архиепископ Агафодор (Преображенский) практически остановил развитие обновленчества на Ставрополье, так же, как и в дореволюционные годы, поставив его под контроль и перенаправив энергию священников-реформаторов в миссионерское русло. Епископ Владикавказский и Моздокский Макарий (Павлов) не только допустил бесконтрольное развитие обновленческого движения в Северной Осетии и районе Кавказских минеральных вод, доходящее до требований нарушения канонических норм, но и сам возглавил его. Им, вероятно, двигала конформистская модель поведения. Он предпочел следовать политике В.Н. Львова, направленной на «официальную» реформацию Церкви, надеясь подчинением курсу Временного правительства, утвердиться в своих карьеристских устремлениях.

Соединение большевистских и других политических принципов начала XX в., идей «богоискателей», «богостроителей» и реформаторов-модернистов составило идейную платформу, послужило предпосылкой формирования обновленческого движения, ставшего своего рода религиозной формой воплощения принципов революции. Первый этап становления обновленчества совпал с первой российской революцией, эволюционировав ко второму этапу летом 1917 г. путем идейного раскола обновленцев на «старых» (оставшихся на позициях раннего «конституционно-монархического» обновленчества) и «новых» (стоявших на принципах нового «демократического», «умеренно-социалистического» обновленчества).

Именно политические идеи составили фундамент религиозно-реформаторских идей, а не наоборот, как это было в эпоху реформации. Наибольшей силы обновленческое движение достигло во время Первой российской революции, после поражения которой оно угасло, имея до 1916 г. слабовыраженный характер, возрождаясь только накануне Февральской буржуазно-демократической революции 1917 г., и значительно усиливаясь после нее.

1.2. Институализация обновленческого движения на Ставрополье и Тереке в 1918–1923 гг.

Пришедшие к власти в 1917 г. большевики имели свою точку зрения на проблему взаимоотношений государства и Церкви, разрабатывавшуюся в течение более полувека, начиная от классиков марксизма. К. Маркс в своих ранних работах воспринимал религию как работу сознания человека, как труд не обретшего или потерявшего себя человека[198]. Религию он называл фантастической действительностью человеческой сущности. Маркс полагал, что уничтожить религию можно, лишь устранив ее социальные основы – общественные и государственные институты, продуцирующие религию или необходимость в ней. Пока существуют соответствующие общественные институты, то оправдано и существование религии. Он полагал, что буржуазное общество лишило трудовое население политических и религиозных иллюзий.

Ф. Энгельс понимал религию как один из элементов определенного этапа развития общества, который с возникновением коммунизма должен просто исчезнуть. Христианство, по мнению Ф. Энгельса, одна из серьезнейших форм борьбы за права древнего и средневекового трудового населения. Иисус Христос стоял за отверженных и угнетенных, и до IV в. христианство было религией отстаивания своих прав для рабов и вольноотпущенников[199].

На основе идей К. Маркса и Ф. Энгельса А.В. Луначарским, М. Горький, В. Базаровым и П. Юшкевичем была сформулирована теория «богостроительства». Богостроители пытались, как оценивать с религиозных позиций труды идеологов коммунизма, так и создать новую религию, соответствующую марксистскому учению[200]. В основе идеи лежал тезис об использовании религии для удовлетворения потребностей общества, неразрешимых с помощью науки или социальных институтов. А.В. Луначарский называл раннее христианство идеологией «первоначального коммунизма», а Страшный суд – грядущей социалистической революцией[201].

А.В. Сарапульцева отмечала, что если марксизм, по мнению А.В. Луначарского, предполагает построение идеального общества на земле, то он и может (должен) исполнять функции религии[202]. То есть А.В. Луначарский относил марксизм к религиозным системам. Уже в 1909 г. было объявлено о разрыве большевизма с богостроительством[203], в связи с чем последние стали именовать себя просто атеистами и специалистами в области взаимоотношений религии и марксизма. Их идеи эволюционировали до симбиоза атеизма с христианским социализмом. Большевики, не связанные с богостроительством, не уделяли так много внимания религии, декларируя лишь отделение Церкви от государства и неограниченную свободу вероисповеданий[204].

Широкое распространение марксистского понимания «религиозного вопроса» в начале XX в. было обусловлено тотальной увлеченностью рабочим движением. Хотя на Ставрополье и Тереке рабочий класс был представлен слабо, в интеллигентских кругах рос интерес к марксистской идее. Все изменилось с приходом большевиков к власти в результате Октябрьской революции. С одной стороны, советское государство сразу же приступило к проведению в жизнь светского религиозного законодательства европейских стран: светское семейное законодательство, ликвидация военного духовенства, отделение Церкви от государства и школы от Церкви, свобода совести[205]. С другой стороны, сразу же начались притеснения священнослужителей, как в форме террора, так и в форме ущемления в правах. Были переданы в ведение народного комиссариата просвещения все духовные учебные заведения, вводились «двадцатки», полностью контролирующие жизнь прихода и священнослужителей, первая советская Конституция закрепляла бесправное положение духовенства как «нетрудового элемента», органам государственной власти была предоставлена возможность произвольно распоряжаться судьбой религиозных общин и духовенства.

Стратегически в соответствии с коммунистической идеологией, общество должно полностью отказаться от религии, но тактически, в первые годы советской власти сохранялось дифференцированное отношение государства к религиозным организациям, в зависимости от потенциала конфессии, который государство могло использовать для извлечения определенных выгод. До середины 1920-х гг. советская власть признавала и шла на сотрудничество с лояльным (реформированным) исламом, коммунистическо-утопическими сектами и старообрядчеством. В это же время усилились обновленческие группы, деятельность которых серьезно расходилась с Русской Православной Церковью.

В ночь на 1 января 1918 г. в Ставропольской губернии решением IV губернского крестьянского съезда и народного собрания была установлена советская власть. 17 марта 1918 г. в составе РСФСР была образована Терская народная республика. На полгода на Ставрополье и на год на Тереке Русская Православная Церковь столкнулась с проблемами, связанными с антирелигиозной политикой власти. Встретившись с захватом духовных учебных заведений и органов управления епархиями, духовенство решило защищаться[206].

28 февраля 1918 г. патриарх Тихон постановил по всей канонической территории Русской Церкви создавать специальные союзы, состоящие из родителей учащихся школ и училищ и студентов семинарий, а также преподавателей и сотрудников. Союзы должны были организовывать защиту духовных учебных заведений от захвата органами власти, а также добиваться сохранения изучения Закона Божия в светских школах. Получил предписание организовать такие союзы на Ставрополье и архиепископ Агафодор (Преображенский). В марте вопрос уже ставился не только об учебных заведениях, но и зданиях епархиальных управлений[207]. В условиях раннесоветской секуляризации и попыток перевести все духовные учебные заведения в ведение наркомата народного просвещения, епархиальное руководство забыло о своих реформаторских устремлениях 1917 г. и попыталось сохранить Ставропольское епархиальное женское училище в ведении Церкви[208].

Весной 1918 г. на Ставрополье начались антицерковные мероприятия. У сельских священников была отнята личная земля, подверглись разграблению и осквернению многие храмы и другие православные святыни. В 1918 г. в Ставропольской епархии большевиками были убиты 37 священно- и церковнослужителей[209]. Изучение материалов Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем вооруженными силами на юге России позволяет проследить незавершенность секуляризации сознания большого количества красноармейцев, а также служащих советских учреждений.

В 1918 г. были зафиксированы многочисленные случаи привлечения священников к незаконным богослужениям (или с нарушениями законов, а иногда и канонических правил) на пользу советских учреждений. Например, 22 октября 1918 г. в Троицком соборе г. Ставрополя 70 красноармейцев заставили священника венчать пару без документов, удостоверяющих безбрачие. Одного священника в Ставрополе в штабе одной из красных частей принудили служить молебен о даровании победы Красной армии в Гражданской войне. В некоторые учреждения священников насильно вводили в штат для обслуживания религиозных нужд советских работников, назначая крайне низкую зарплату в 100 рублей[210]. Подобные факты указывают на существование в среде красноармейцев и формирующегося класса советских служащих элементов религиозности. Стремление следовать курсу советской власти сопровождалось недопониманием, как особенностей религиозной политики советской власти, так и религиозных нужд верующих. Верующая часть прослойки советских служащих, коммунистов и красноармейцев, нуждалась в такой Церкви, отвечавшей всем запросам времени. То есть, по их мнению, религия должна была приспосабливаться не только к изменению государственного законодательства, но и к запросам прихожан. Именно это стало одной из важных предпосылок формирования обновленчества на Ставрополье.

Способствовало росту религиозного приспособленчества возвращение с капелланской службы на фронтах первой мировой войны большого количества священников. Общеизвестны случаи массового осквернения православных святынь в действующих частях армии в 1917–1918 гг.[211] Капелланы, сталкиваясь с такими ситуациями, не могли не научиться находить пути предотвращения преступного обращения со святынями.

Большое количество бывших военных священников было распределено по приходам Ставропольской епархии[212]. Естественно, сталкиваясь с недопониманием революционными массами сущности религии, эти священники для стабилизации ситуации применяли те же методы, что и на войне. То есть, они нередко шли на уступки частично секуляризированному сознанию, что только усугубляло конформизм части священнослужителей.

Интересно, что в Северной Осетии советская власть сразу после своего установления развернула новую религиозную политику. В первую очередь были закрыты и национализированы Свято-Троицкий и Покровский монастыри г. Владикавказа, а монахи оказались изгнанными из них на улицу[213].

Епархиальное руководство Владикавказской епархии вовремя среагировало на лишение Церкви определенной части имущества и государственного финансирования, а также резкое сокращение доходов от треб. Епископ Макарий (Павлов) поставил вопрос о содержании духовенства приходами, предложив приходским советам храмов епархии обеспечить доходами священнослужителей путем подушного и семейного самообложения прихожан[214].

В течение 1918 г. в Северной Осетии был запрещено преподавание Закона Божия в школах, духовные учебные заведения переданы в ведение Наркомата просвещения с последующим их преобразованием в светские школы. Духовенство выступило против этих мер, заявив о принадлежности духовных учебных заведений не всему народу, а только православной ее части[215], представленной Церковью и священнослужителями. Обращение было поддержано и обновленческим обществом «ревнителей просвещения»[216]. Этому обращению СНК Терской области противопоставил необходимость соблюдения советских законов и распоряжений для всех граждан.

21 июня 1918 г. Ставрополь был занят белогвардейскими войсками. В Северной Осетии советская власть была свергнута только в феврале 1919 г. отрядами В.П. Ляхова и С.А. Соколова, подчинявшихся А.Г. Шкуро. Из Ставрополя советские органы управления были эвакуированы в ст. Невинно-мысскую, затем в х. Медведов, Кизляр, Астрахань, Царицын и т. д., из Владикавказа – в Грузию. С установлением белогвардейского режима в Ставрополе, архиепископ Агафодор (Преображенский) издал послание, адресованное священнослужителям и мирянам епархии, в котором призывал верующих выступить в поддержку Добровольческой армии[217].

Советская историография утверждала, что этим посланием Русская Православная Церковь доказала свою контрреволюционную сущность, а любые попытки договориться с советской властью – приспособленчество, направленное для выживания[218]. В трудах советских религиоведов явно прослеживается влияние коммунистической идеологии. Обращение архиепископа Агафодора – это не контрреволюционная деятельность, а вздох облегчения архипастыря, связанный с уходом власти, осуществлявшей террор против Церкви и духовенства. Об этом говорит даже пафос, с которым составлено обращение: белогвардейцы названы «крестоносными дружинами рыцарей».

С этого времени и до начала марта 1920 г. Русская Православная Церковь на Северном Кавказе была подчинена белогвардейской власти. С одной стороны, этого подчинения требовали сами белые и казачьи органы власти, с другой – большое число священнослужителей (особенно архиереев) было готово подчиняться любой власти, избавившей их от тех ужасов большевистского террора, которые обрушились на местное духовенство в первой половине 1918 г. Руководство Белого движения нуждалось в идеологической поддержке Церкви, обладавшей серьезным авторитетом в сознании народных масс. Именно поэтому белогвардейские лидеры были заинтересованы в централизации церковной организации на занятых территориях, а также расширении миссионерской работы в Церкви.

В апреле 1919 г. было принято решение провести церковный собор юга России, целью которого стала координация епархий РПЦ на территориях, занятых белыми, а также расширение миссионерской работы. Инициатором проведения Собора стал протопресвитер Г. Шавельский. 27 апреля 1919 г. в квартире епископа Иоанна (Левицкого) было принято решение о проведении Собора в мае 1919 г. в г. Ставрополе[219].

3 мая 1919 г. в г. Екатеринодаре начала свою работу Предсоборная комиссия. На Заседаниях комиссии было принято решение о формировании Временного высшего церковного управления (ВВЦУ) юго-восточной России, обладающего всеми правами Московской Патриархии на территориях, вошедших в его состав[220]. То есть фактически было объявлено о временной автокефалии Православной Церкви на Кавказе.

В миссионерской сфере была достигнута еще большая либерализация: было решено открыть приходские советы во всех храмах, где их еще не было, а также объединить деятельность приходов в «кружках приходских деятелей». Подобные меры позволяли еще более демократизировать приходское управление, привлекая к нему наиболее активных мирян. Отрицательной стороной этого процесса стало навязывание новых норм всем приходам, для чего была создана должность разъездных инструкторов.

Вполне вероятно, что многие участники Собора выступали не столько за подчинение Церкви белому правительству, сколько пользовались моментом для восстановления авторитета Церкви и усиления миссионерской работы. Наиболее показателен в этом случае пример Кубанского епископа Иоанна (Левицкого), который после 1920 г. не эмигрировал, а в 1922 г. перешел в обновленчество. Им руководил страх перед расправой, но уж никак не желание усиления контрреволюционной деятельности.

Ставропольский архиепископ Агафодор, подвергавшийся наиболее тяжелым обвинениям в антисоветской контрреволюционной деятельности[221], принимал в деятельности Собора только пассивное участие из-за своей болезни. Реально руководил Ставропольской епархией в это время Александровский епископ Михаил, викарий Ставропольской епархии. Да и сам Б. Кандидов, считавший архиепископа Агафодора чуть ли не одним из главных руководителей Собора наравне с протопресвитером Г. Шавельским, не назвал ни одной соборной должности, которую занимал владыка[222]. Это может говорить только о том, что архиепископ Агафодор участвовал в работе Собора вынужденно, «по должности». Он не выдвинул ни одного предложения, имеющего политическую направленность. Деятельность владыки в 1917–1919 гг. была направлена почти исключительно на сохранение единства церковной организации в Ставропольской губернии. Его трудам помешала тяжелая болезнь и фактический переход управления епархией к викарному епископу Михаилу (Козьмодемьянскому) 18 июня 1919 г.[223], который еще во второй половине 1918 г. практически сосредоточил церковную власть в Ставропольской епархии в своих руках в связи с тяжелой болезнью архиепископа Агафодора (Преображенского), который 4 августа 1918 г. распоряжением № 637 назначил епископа Михаила руководителем всех епархиальных учреждений[224].

В 1919 г. в Ставропольской епархии начался рост большевистских и атеистических идей среди духовенства. Объясняется это не столько любовью к большевикам и советскому строю, сколько недовольством белым движением и подчинению руководству Белому движению Церкви на Северном Кавказе. Реакцией некоторых священников на подчинение архиереев власти стали случаи добровольного сложения сана, а также большевистской агитации на приходах. Снял с себя сан священник с. Ново-Егорлыкского М. Шевченко, заявив о непригодности служения народу в качестве священника[225]. Архиереев он объявил «жульем, обиравшим народ».

На Предсоборной Комиссии в мае 1919 г. поднимался вопрос о создании комиссии «об отношении большевиков к церкви, о их зверствах над священниками и святынями»[226]. Одной из задач комиссии предполагался сбор слухов о зверствах большевиков по отношению к духовенству. То есть комиссия должна была отвечать за антибольшевистскую агитацию в Церкви. Агитационная работа должна была проводиться и среди священнослужителей для предотвращения организации последними пропагандистской деятельности в пользу большевиков, особенно, учитывая наличие прецедентов. Например, большевистскую работу на приходе с. Медведского проводили священник Т. Чубов совместно с мирянами И. Олещенко и И. Костиным[227].

Усиление антибольшевистской работы в Ставропольской епархии стало возможным из-за давления, оказываемого ВВЦУ на Юго-востоке России на епископа Михаила[228]. Сами действия ВВЦУ были вызваны реакцией на использование большевиками недостатков, замеченных в церковной жизни 1917–1919 гг. Например, в вину священнослужителям ставился карьеризм. В качестве примера использовался случай возведения иеромонаха Иоанна в сан архимандрита по фальшивой телеграмме осенью 1918 г.[229] Также священнослужители обвинялись в монополизации богослужения, недопущении к участию в службах мирян. Для борьбы с подобными обвинениями в приходах южных епархий вводилось общее пение наиболее употребительных молитв[230].

В конце февраля – начале марта 1920 г. белогвардейские силы были выбиты с территории Ставрополья и Терека. Красная Армия захватила Ставрополь, Владикавказ и другие крупные города Северного Кавказа. В течение марта были сформированы новые органы советской власти и запущен механизм ускоренного введения религиозного законодательства 1917–1920 гг.[231]

Первые послереволюционные годы стали периодом первоначального утверждения обновленческого движения как формально господствующей среди православных верующих религиозно-политической системы. В 1918–1919 гг. появились многочисленные обновленческие группы, ставшие на позиции литургических реформ, экуменизма и религиозного анархизма[232]. В 1919 г. известный обновленец священник А.И. Введенский предложил председателю Петроградского совета Зиновьеву налаживание контактов и помощь в создании в Церкви обновленческой «пятой колонны», которая всегда будет готова поддержать власть и оказать ей помощь[233]. В то же время В.Д. Красницкий стоял на позиции привлечения духовенства к службе в Красной Армии[234]. На местах начали завязываться тесные отношения обновленческого духовенства с районными и областными органами власти.

Принципы государственно-религиозных взаимоотношений большевиков, построенные на использовании лояльных конфессиональных групп для нужд и получения выгод органами советской власти, были перенесены и на Северный Кавказ. Насаждение органами государственной власти т. н. «секуляризированного» православия на Ставрополье нередко находило сочувствие в среде духовенства, пытавшегося с помощью государственной поддержки вывести Церковь из состояния кризиса. В 1920–1921 гг. началась систематизация взаимного движения государственной религиозной политики и части православного духовенства. Начался отказ от поддержки отдельных лояльных групп духовенства и верующих. Впервые был взят курс на создание церковной организации, отвечающей всем запросам советской власти к религии.

Неожиданно резкое изменение государственной конфессиональной политики на Ставрополье и Тереке в 1920 г. могло породить взрыв недовольства казачьего населения Северного Кавказа, традиционно поддерживавшего Русскую Православную Церковь. Особенно это касалось Инструкции к Декрету об отделении Церкви от государства, согласно которой все здания культового назначения (в первую очередь, православные) переходили в ведение местных Советов рабочих и крестьянских депутатов, а здания, принадлежащие религиозным организациям, но не использующиеся для общественных богослужений, а также домовые храмы учреждений – конфисковывались[235]. С целью успокоения казачьего населения, готового силой отстаивать свое право на исповедание православной веры, была выпущена специальная агитационная брошюра, в которой показывались «выгоды» для народа перехода храмов в ведение Советов, передававших их затем верующим. Теперь, как гласила брошюра, «все имущества церквей объявляются народным достоянием», что якобы должно было защитить верующих от расхищения церковного имущества «тунеядствующими» архиереями[236].

Брошюра для агитации использовала многочисленные наработки христианских социалистов начала XX в. Показывалось, что Иисус Христос служил бедным, а не богатым[237]. Это ставилось в укор архиереям, которые обвинялись как в роскоши и расточительстве, так и предательстве народа в годы Гражданской войны (предательство, правда, заключалось в отказе большого число епископов поддерживать «красную» сторону).

В начале 1920-х гг. местные органы власти была вынуждены с большой осторожностью проводить в жизнь новое религиозное законодательство. Это обстоятельство было детерминировано как сохранением религиозных убеждений в среде самих советских чиновников и служащих, так и опасностью вызвать сопротивление или социальное противостояние в крестьянских и казачьих кругах, а также в среде осетинского и других этносов, традиционно исповедующих православие. Вытесняя религию из всех сфер общественной жизни, большевистское руководство Северного Кавказа было вынуждено искать опору в среде самого духовенства и верующих. Кубанский исследователь Н.Ю. Беликова полагала, что местной советской власти было необходимо утвердить «новый вариант религиозно-нравственного учения», а значит и новые формы общественной жизни на Северном Кавказе[238]. В связи с этим, опора на лояльные прослойки духовенства и верующих становилась необходимой для создания фундамента новой общественно-религиозной политики.

Уже в 1920–1922 гг. духовенство старалось приспосабливаться к изменившимся историческим условиям. Нередки были случаи, когда органы приходского управления самозакрывались, а настоятели храмов делали запрос в местные советы о своих полномочиях. В Андреевском храме г. Ставрополя 31 мая 1920 г. был избран церковно-приходской совет, который должен был управлять исключительно внутрицерковными делами. Интересно отметить, что во главе совета стал настоятель храма игумен Серафим (Надворный)[239], так как это не противоречило ни требованиям советского законодательства (об общинном управлении приходами), ни каноническим нормам (о возглавлении общины верующих священником).

В письме Владикавказского епископа Макария (Павлова) указывалось, что с установлением советской власти в Северной Осетии, духовенство вынуждено с амвона восхвалять большевистский режим, а также постоянно идти на нарушения канонических норм по требованию светской власти (преимущественно в вопросах развода)[240]. Интересно, что епископ Макарий дважды (в 1920 и 1921 гг.) привлекался к уголовной ответственности, но оба раз досрочно освобождался за лояльную позицию по отношению к советской власти. К 1921 г. эта позиция архиерея вызвала взрыв недовольства духовенства Владикавказского благочиния, что проявилось на собрании 1-го благочиннического округа Владикавказской и Моздокской епархии, прошедшего 17 февраля 1921 г. Большая часть выступлений носила оппозиционный по отношению к правящему архиерею характер[241].

Важно отметить, что уже к 1921 г. явно наметилось противостояние двух «лагерей духовенства»: выступающих за приспособление к новым историческим реалиям и за непримиримость христианства и социализма. Североосетинская пресса того времени сообщала об идейном расколе в рядах духовенства, выдвигая предположение, что построение социализма и рост недоверия народных масс к религии уничтожит оба течения в православии[242].

По причине засухи 1921 г. и разразившегося из-за нее голода, в стране в 1922 г. развернулась крупномасштабная кампания по изъятию церковных ценностей. Было объявлено, что средства от продажи изъятого церковного имущества пойдут в помощь голодающему населению. Не обошел стороной процесс изъятий и Ставропольской и Терской губерний, Горской республики. Еще в 1921 г. А.В. Луначарский решил использовать идею А.И. Введенского о создании «пятой колонны» в Церкви[243], о чем сообщил главе ВЧК Ф.Э. Дзержинскому. Но последний выступил против, считая, что ВЧК должна заниматься развалом Церкви, а не ее возрождением в обновленной форме. Предложение Луначарского подхватил председатель реввоенсовета Л.Д. Троцкий, выдвинувший идею использования священнослужителей в качестве проводников политики партии в Церкви. Государство должно помочь им прийти к власти в Церкви и давать им четкие указания, как призывать верующих служить большевистскому режиму[244]. То есть именно в 1921–1922 гг. органы безопасности начали внедряться в Церковь с целью влияния на ход ее политики. Был взят курс на создание т. н. «красной церкви» с помощью лояльного советской власти и проводимых ей мероприятий духовенства[245].

Исследователи Д.В. Поспеловский, А.Г. Кравецкий и И.В. Соловьев в своих трудах резко отмежевывали дореволюционных обновленцев и реформаторов 1917 г. от обновленческих групп, организовавших в 1920-е гг. церковный раскол[246], забывая тот факт, что лидеры обновленчества 1917 г. и 1922 г. – одни и те же лица, и откололись они именно от дореволюционных обновленческих групп в 1917 г. Расхождение началось в уровне притязаний. Идеи И.В. Соловьева и Д.В. Поспеловского, вероятно, опираются на мнение А.И. Кузнецова, полагавшего, что обновленчество имело идеологической основой масонство и розенкрейцерство XVIII–XIX вв., его цель – разрушение Церкви. Автор данного исследования полагает, что с начала 1920-х гг. обновленческое движение перешло к третьему этапу своего формирования. Он был связан с окончательным установлением советской власти на всей территории страны и выработкой стабильной государственной политики в отношении религии. В 1922 г. был не только инспирирован обновленческий раскол внутри Русской Православной Церкви, но и произошло разделение обновленцев «второй волны» на «советских» и «либеральных» (т. е. оставшихся на позициях обновленчества эпохи Временного правительства и белогвардейских республик). Формирование обновленческой иерархии и институализация обновленческого движения в виде создания епархиальных и других органов церковной власти по всей стране в 1922–1924 гг. завершили процесс формирования «церкви, приспособленной к революции» (понимая революцию как социальный организм[247]), растянувшийся почти на двадцать лет.

Исследователь М.В. Шкаровский также полагал, что связь послереволюционных обновленцев с дореволюционными реформаторами очевидна. Большинство советских религиоведов-марксистов придерживались того же мнения[248]. Исключением является только монография А.А. Шишкина, считавшего, что рождением обновленческого движения следует считать попытки Церкви приспособиться к новым условиям в 1917 г.[249]

Даже сами обновленцы неоднократно подчеркивали в журнале «Живая церковь», что они потомки дореволюционного обновленчества, и их цель – не захват власти, а реформирование Церкви. Исследователь Д.А. Головушкин полагал, что обновленцы пытались спасти Церковь от разрушения большевиками, для чего им требовалась помощь государственной власти. Со своей стороны они должны были не только выразить лояльность советской власти, но и доказать ее справедливость верующим, а также провести реформирование Церкви в соответствии с новым общественным устройством[250].

С началом изъятий церковных ценностей была открыта соответствующая агитационная кампания в печати. Для убеждения верующих показывались случаи соучастия в изъятии ценностей некоторых архиереев (например, Пензенского, Красноярского, Иркутского, Нижегородского и Костромского), которые обосновывали каноничность изъятия для помощи голодающим. Также приводились обращения и примеры ставропольских священников, имеющих аналогичное мнение[251]. В Северной Осетии и Горской республике в целом приводились обращения одного из лидеров обновленческого движения епископа Антонина (Грановского), пользовавшегося авторитетом среди верующих в предреволюционные годы за умеренный модернизм (в 1914–1917 гг.) и серьезную миссионерскую деятельность.

В газете «Терек» появились статьи в поддержку изъятий. Неоднократно указывалось, что изъятие церковных ценностей – это единственный шанс спасти голодающих. Указывалось также, что в дореволюционную эпоху священнослужители часто сдавали церковные ценности не только для помощи голодающим, но и на военные нужды[252].

Агитационная работа в пользу изъятий в Северной Осетии усилиями местных властей зашла гораздо дальше. При обращении к верующим использовались не только заявления церковных иерархов и местного духовенства, а также исторические примеры жертвы Церкви на нужды государства и народа. В газете «Горская правда» в апреле 1922 г. стали появляться статьи, направленные на религиозные чувства местного населения. Например, отказ некоторых священнослужителей сдать церковные ценности комиссиям по изъятию сравнивался с действиями фарисеев и первосвященников в событиях Нового Завета: церковная иерархия, по мнению публициста М. Пантюхова, «распинает голодный народ» подобно древним «князьям церкви», распявшим в І в. Иисуса Христа, звавшего людей к Царству свободы и справедливости[253]. В подобного рода публицистике явно прослеживается эксплуатация идей христианского социализма для сиюминутных нужд советской власти. Позднее, когда нужда в лояльности верующих к изъятию отпала, любые попытки религиозных деятелей найти компромисс с органами государственной власти вновь стали рассматриваться как «конформизм», попытка путем приспособления к новым историческим условиям сохранить влияние на верующих.

В агитационной работе в период изъятий использовались не только авторитет лояльно настроенного духовенства и религиозные чувства верующих, но и тема социальной справедливости, обостренная в народных массах в революционные годы. В северо-осетинской прессе сообщалось о желании разных слоев населения (рабочих, студентов, интеллигенции, прогрессивного духовенства) изъять ценности из храмов для помощи голодающим[254]. Обращает на себя внимание широкое использование метода противопоставления простых верующих и «прогрессивного» духовенства с архиереями и антисоветски настроенным духовенством, особенно патриархом Тихоном. Патриарх в прессе выставлялся как противник не только нуждающегося народа, но и верующих вообще, пришедший в Церковь для разложения ее изнутри. Газета «Горская правда», играя на религиозных чувствах верующих, писала, что Иисус Христос «не признал бы в патриархе Тихоне своего ученика»[255]. Используя чувства верующих и традиционное желание народа помогать нуждающимся, сторонник изъятий штатный священник Казанского кафедрального собора г. Ставрополя В. Иванов заявил, что «не может быть русского человека, который был бы против изъятия ценностей в помощь голодающим и все духовенство, безусловно, пойдет навстречу Советской власти в этом святом деле»[256].

По мнению кубанского историка Н.Ю. Беликовой, политика изъятия церковных ценностей, задействованных в послереволюционной модернизации России, не расколола духовенство, а выявила процесс формирования новой внутрицерковной системы на Северном Кавказе. Из контекста работы Н.Ю. Беликовой совершенно очевидно, что речь идет об обновленчестве[257].

Проанализировав методы агитации среди верующих и сочувствующих Русской Православной Церкви на Ставрополье и Тереке, можно придти к однозначному выводу об использовании всех доступных местной советской власти на тот момент возможностей для достижения лояльного отношения населения и мирного хода изъятия. Начав подобного рода агитационную кампанию, государственная власть была вынуждена встать на путь раскола духовенства на «советское» («прогрессивное», «лояльное», «обновленческое») и «реакционное» («контрреволюционное»), попытавшись добиться нейтрализации церковной оппозиции руками самих верующих.

Постепенное смягчение политики изъятий было направлено на продолжение формирования лояльной «прослойки» духовенства. Именно с этой целью антирелигиозная пропаганда стремилась рассорить белое духовенство с архиереями[258], практически однозначно рассматривавшимися как контрреволюционная прослойка духовенства (особенно это проявилось в отношении власти к епископу Антонину (Грановскому) после 1923 г.).

Исследователь Н.Ю. Беликова полагает, что массовые случаи лояльного отношения православного духовенства к действиям советской власти по изъятию ценностей из храмов и нарушение постановлений патриарха Тихона, запрещающих выдавать предметы, имеющие литургическую ценность (т. е. и нарушение канонов), а также неподчинение правящим архиереям связаны с продуманной агитационно-пропагандистской работой на местах[259].

30 апреля 1922 г. в Доме советских профсоюзов г. Владикавказа прошло заседание представителей религиозных организаций города, на котором решался вопрос об отношении верующих Северной Осетии к кампании по изъятию церковных ценностей. Публицист того времени М. Пантюхов указывал, что большинство верующих и духовенства высказалось за замену изъятий добровольными пожертвованиями, называя такую позицию контрреволюционной[260]. В ответ на призывы духовенства мирно провести сдачу ценностей, начались крики, шум, нарушение общественного порядка, в результате чего заседание было закрыто. То есть наблюдалось резкое неприятие верующими позиции большинства священнослужителей, что стало естественным итогом десакрализации духовенства в глазах мирян, претерпевшей серьезную эволюцию в течении первой четверти XX в. Самим священникам в такой ситуации было очень сложно одновременно сохранить свои авторитет в глазах верующих и положение в церковной жизни, всецело зависящее от благоволения местных властей, поэтому они были вынуждены идти на компромисс с обеими сторонами. Именно здесь рождается специфический тип обновленческого духовенства, характерного именно для Северной Осетии, занимавшего конформистскую позицию не только по отношению к советской власти, но и к сильным, наиболее авторитетным группам верующих.

Заседание 30 апреля открыло целую серию подобных конференций верующих в Северной Осетии, на которых делались попытки обойти постановление о принудительном изъятии ценностей. Предлагалось заменить изъятия специальным единовременным налогом для верующих, требовать возврата церковного имущества, а также любыми путями скрывать ценности.

Кампания по изъятию церковных ценностей, прошедшая на Ставрополье и Тереке в апреле-июне 1922 г. окончательно разделила духовенство на два противоборствующих лагеря: т. н. «советское» (лояльное, прогрессивное) духовенство и «регрессивное». Местные органы советской власти мобилизовали все средства для форсирования этого процесса.

Первые попытки выделить «советский» пласт из православного духовенства Северного Кавказа датируются началом 1922 г. В январе в г. Ставрополе прошла лекция П.А. Петрова о сменовеховской идеологии, затрагивающая «поворот Церкви в сторону сотрудничества с советской властью»[261].

С конца апреля 1922 г. началось спешное формирование обновленческих органов власти в Церкви. Оживились группы «прогрессивного духовенства»[262]. Резкое оживление обновленцев при помощи государственный органов говорит о росте заинтересованности советской власти в церковной поддержке. С 12 по 18 мая 1922 г. обновленцами было захвачено церковное руководство: после многочисленных попыток обновленцев договориться с арестованным первосвятителем, патриарх Тихон поручил лидерам «Живой Церкви» передать Синодальную Канцелярию митрополиту Агафангелу (Преображенскому), а епископу Леониду (Скобееву) – передать управление Московской епархией епископу Иннокентию[263]. Руководство «живоцерковников» по сговору с епископом Леонидом захватило Канцелярию.

Обновленцы, захватив власть в Церкви, провозгласили идею об искуплении неканоничности своих деяний заслугами в реформировании Церкви. Е.В. Иванова полагает, что таким образом советское правительство намеревалось восстановить дореволюционную синодальную систему для использования Церкви как «идеологического ведомства для влияния на верующих»[264]. С ней однозначно нельзя согласиться, потому что советская власть никогда не ставила цели создания собственной религиозной системы, тем более выходящей за рамки коммунистической идеологии. Советские религиоведы полагали, что обновленческий переворот – это естественное стремление вывести Церковь из кризиса и занять лояльную позицию по отношению к «народной» власти[265]. Разумеется, советская наука отвергала идею организации обновленческого раскола государственной властью с помощью органов ГПУ.

В мае-июне 1922 г. была развернута деятельность по вовлечению духовенства в ряды «Живой Церкви», в т. ч. с помощью обмана или ГПУ[266]. Уже в середине июня началась агитационная кампания, направленная на упрочение раскола. В пятигорской газете «Терек» были помещены публикации, констатировавшие разделение духовенства на два лагеря: «советский» и «реакционный», а также призывающие лояльное советской власти духовенство поддержать т. н. «церковную революцию» и создавать на местах ячейки «Живой церкви»[267], захватившей к тому времени центральное управление Русской Православной Церковью вопреки канонам. Предлагалось провести реформирование Церкви: устранить благолепие богослужений как имеющее якобы языческое происхождение, заменить церковнославянский литургический язык русским и другими языками крупных групп верующих, отказаться от «наслоений капиталистической эпохи» в церковной жизни.

«Горская правда» в июне 1922 г. также начала агитационную кампанию в пользу раскола Церкви. Кампания началась с выдвижения проблемы церковных реформ, аргументированной отходом Церкви от общин первых христиан и необходимостью обновления Церкви. Указывалось, что новое («советское») духовенство происходит из социальных низов, т. е. не оторвано от народных масс, и выступает за идею божественного происхождения советской власти, тогда как священнослужители, стоящие на старых позициях (поддерживающие линию патриарха Тихона), происходят из богатых слоев населения и поддерживают контрреволюционное движение[268]. То есть вновь, с помощью печати, органы советской власти, заинтересованные в церковном расколе, начали игру на социальных и религиозных чувствах верующих.

В июле 1922 г. в зале Главполитпросвета г. Владикавказа состоялась лекция ведущего публициста, занимавшегося религиозной тематикой, М. Пантюхова на тему «Новая церковь»[269], посвященная обновленческому движению, а 17 августа появилось обращение лидеров «Живой Церкви» к духовенству Горской республики с призывом к расколу. Советские агитаторы в прессе заявляли о необходимости для духовенства сделать выбор между «темным прошлым» и «светлым будущим»[270]. Во Владикавказской епархии начались действия по непосредственной организации обновленческого раскола.

В августе епископ Макарий (Павлов) самовольно оставил Владикавказскую кафедру и переселился в г. Пятигорск, основав местную группу «Живой Церкви». Именно с этого момента можно считать его уклонение в обновленческий раскол. В состав местной «Живой Церкви» вместе с епархиальным архиереем вошли наиболее авторитетные священнослужители «русской» части Владикавказской епархии: А. Шубин (будущий обновленческий епископ Пятигорский и Свято-Крестовский), В. Жуков, С. Быстров, П. Свавицкий, П. Городецкий, И. Попов, Н. Лясковский, Р. Сибирцев, В. Рождественский, Е. Никитин, К. Попов, С. Васильев, С. Доценко, Ф. Свириденко, П. Стулин, Н. Михайлов, а также некоторые псаломщики и представители низшего клира[271].

Владикавказская кафедра с августа 1922 г., после переезда епископа Макария в Пятигорск, осталась вдовствующей. На территории Горской части Владикавказской и Моздокской епархии развернулось противостояние нескольких церковных групп. Епископ Макарий (Павлов), номинально управлявший епархией и во второй половине 1922 г., практически не вмешивался в дела осетинских приходов. Исключения касались покровительства некоторым священнослужителям и вопросов финансов. Например, он оказывал помощь священнику г. Грозного Н. Шумовскому[272].

В Северной Осетии, лишенной церковного руководства, 20 августа состоялось заседание духовенства благочиния, на котором священники А.Ф. Базилевич и Никольский выдвинули предложение признать власть обновленческого ВЦУ и создать местную ячейку «Живой церкви», заявив о лояльности советской власти[273]. Важно отметить, что в среде горского духовенства наблюдались две тенденции: с одной стороны растерянность, сложность выбора между обновленческим ВЦУ и предложением митрополита Агафангела (Преображенского) не признавать никакой церковной власти за исключением патриарха Тихона до созыва Поместного собора; с другой стороны, автономистские тенденции, стремление образовать собственную Горскую или даже Осетинскую епархию. В итоге, заседание духовенства благочиния от 28 августа 1922 г. постановило не принимать ни одну из сторон до получения более точной информации о внутрицерковных процессах[274]. Также в августе 1922 г. было организовано Временное церковное управление Владикавказской епархии во главе с протоиереем И.С. Ореховым.

Для решения проблем церковной жизни Горской области и Дагестана, 25 октября 1922 г. в г. Владикавказе состоялся общеепархиальный съезд духовенства и мирян. Основным вопросами стали проблемы выделения Горской епархии и избрания епископа, обновленчества и реформы Церкви. Съезд постановил образовать Владикавказскую епархию, отделив от Пятигорской территории Горской, Кабардинской и Дагестанской республик. Епархиальным архиереем был избран вдовый протоиерей А.П. Малиновский.

Епископскую хиротонию было решено принять от архиереев Патриаршей Церкви. Были избраны члены епархиального управления, а также произведено разделение новообразованной епархии на благочиннические округа: 6 округов в Северной Осетии, Кабардинский, Ингушский, Чеченский и Дагестанский.

В связи с серьезным поворотом северо-осетинского духовенства к Патриаршей Церкви, местные органы советской власти вынуждены были пойти на крайние меры. В ноябре 1922 г. был арестован избранный во епископа протоиерей А.П. Малиновский. По мнению А.А. Горобца, причиной ареста стала его деятельность по разложению обновленчества[275]. Вероятно вскоре священник А.П. Малиновский был отпущен.

На съезде «Живой церкви», прошедшем 6 августа 1922 г., получили документальное воплощение те из обновленческих идей, которые были приемлемы для советской власти: закрытие городских монастырей и превращение сельских монастырей в религиозно-трудовые коммуны, предоставление монахам права перехода в белое духовенство, ограничение прав мирян, возможность для белого духовенства принятия архиерейского сана, увольнение всех архиереев и лишение регистрации всех приходов, не признавших ВЦУ, требование суда над патриархом Тихоном (Белавиным) [276].

По мнению проф. С.В. Троицкого, комплекс принятых на съезде решений означал преобразование «Живой церкви» в узкосословный орган белого духовенства для контроля над всей полнотой церковной жизни – «поповский трест», причиной чего послужило либеральное поведение и привилегированность Петроградского духовенства в начале XX в., ставшие толчком к формированию идеи захвата контроля над всей Церковью[277].

С его точкой зрения можно согласиться относительно группы «Живая церковь», но не всего обновленчества, которые он смешивает. К августу 1922 г. прослеживалось размежевание обновленчества на три идейных лагеря: во-первых, реформирование богослужения каноническим путем с сохранением черного епископата и полным отделением от государства (епископ Антонин); во-вторых, подчинение советской власти, контроль белого духовенства над епископатом (В.Д. Красницкий); в-третьих, кардинальное реформирование Церкви под контролем советской власти (А.И. Введенский)[278].

После съезда наметился раскол обновленчества по идейным границам. 23 августа епископ Антонин (Грановский) основал «Союз церковного возрождения» (СЦВ), разорвавший отношения с «Живой церковью». Обособилась и «Петроградская группа прогрессивного духовенства» во главе со священником А.И. Введенским, в октябре образовавшая самостоятельную группу «Союз общин древлеапостольской церкви» (СОДАЦ). В ноябре появились две группы «анархического» направления: «Трудовая церковь» (ТЦ) бывшего епископа Владимира (Путяты) и «Союз религиозно-трудовых общин» (СРТО) священника Е.Х. Белкова[279]. ОГПУ, заинтересованное в преодолении «правых» настроений верующих, сделало ставку на сильное консолидированное обновленчество, и отказалось от помощи отдельным группам.

Е.А. Тучков предлагал полностью децентрализовать обновленческую церковь, но тогда, по мнению Политбюро ЦК РКП(б), обновленчество не могло бы осуществлять борьбу против Патриаршей Церкви, поэтому было принято решение сохранить ВЦУ, но на соборе не проводить обновленческих реформ[280], ограничившись признанием советской власти, извержением из сана патриарха Тихона и введением второбрачия духовенства и белого епископата. После проведения собора планировалось усиление раскола внутри обновленчества. Меры, принятые органами советской власти, развенчали теорию о создании большевиками своей «красной церкви». ОГПУ боялось замены авторитета Православной Церкви на авторитет обновленческой[281].

В январе 1923 г. были предприняты новые попытки увлечь в раскол осетинское и горское духовенство. 16–17 января священники-обновленцы Ф.П. Коробов, Х.Д. Цомаев, С.П. Лукьянов и М. Малюшицкий попытались организовать Президиум Владикавказского епархиального управления [282], но их затея провалилась благодаря жестким мерам А.П. Малиновского.

В конце января 1923 г. А.П. Малиновский под давлением власти был вынужден пойти на признание обновленческого ВЦУ, мотивируя этот шаг желанием сохранить в мире православное духовенство. Священниками Коробовым, Ивановым и Окладновым в г. Владикавказе был организован комитет «Живой церкви». Было разрешено образовывать кружки ревнителей обновленчества. В ВЦУ был сделан запрос о программе церковного устройства[283].

Анализируя деятельность горского духовенства во второй половине 1922 – начале 1923 гг., можно придти к выводу об использовании А.П. Малиновским и его соратниками навязываемого им обновленчества в целях легитимации автономистских мероприятий по отделению приходов Северной Осетии, Кабарды, Чечни и Дагестана от Пятигорской епархии. Подобные тенденции обнаруживаются при изучении обновленческого движения в Чувашии и других национальных регионах. Учитывая, что в январе 1923 г. состоялся переход самообразованного Владикавказского епархиального управления в обновленчество, можно сделать вывод о расколе обновленчества на Тереке на два основных направления: Пятигорское (обновленческие епископы Макарий (Павлов) и Александр Шубин) и Владикавказское (избранный в епископа протоиерей А.П. Малиновский), отличавшиеся своим отношением к обновленческому ВЦУ и церковным реалиям первой половины 1920-х гг.

Интересно отметить, что с признанием А.П. Малиновским обновленчества и развертыванием церковных реформ во Владикавказской епархии, на группу из шести священнослужителей, стоявших во главе епархиального управления, было заведено уголовное дело и 28 февраля они были приговорены к высылке на юго-восток СССР, но приговор в исполнение приведен не был, и они остались жить в Северной Осетии[284]. Владикавказская епархия вновь лишилась своего руководства. Вероятно, мероприятия по обезглавливанию осетинского духовенства были проведены, чтобы верующие спустя некоторое время без сопротивления приняли обновленческого архиерея.

Значительно отличался процесс перехода духовенства в обновленчество на Ставрополье. В июне 1922 г. Кубано-Черноморский и Ставропольский комитеты РКП(б) приняли решение поддерживать местные «революционные группировки» в Церкви для усиления раскола[285]. Специально для руководства «революционными» священниками была разработана система отчетности перед местными органами власти в форме секретной переписки.

Первым Ставропольским обновленческим архиереем осенью 1922 г. стал архиепископ Назарий (Андреев), имевший еще дореволюционное епископское поставление. Но, в отличие от Пятигорской и Кубанской кафедр, в Ставрополь специально был переведен обновленческий епископ, что говорит о резком неприятии обновленчества ставропольским духовенством в 1922 г.

После возглашения анафемы на обновленчество и запрещения обновленцев в священнослужении, ВЦУ, опасаясь возвращения архиереев старого поставления под омофор патриарха вместе с епархиями, стало назначать на северокавказские кафедры новых обновленческих архиереев. В июле 1923 г. в Пятигорск был назначен женатый «епископ» из протоиереев Александр Шубин, а в Ставрополь – епископ Георгий (Крашенинников), рясофор, обновленческого поставления[286].

В Пятигорской епархии, без сопротивления перешедшей в обновленчество, органы церковного управления были быстро реорганизованы. Ставропольская и Владикавказская епархии, из-за отсутствия поддержки со стороны местного духовенства и уничтожения старого аппарата управления, в 1923 г. занимались формированием новой системы церковного управления.

10 июля 1923 г. в Ставропольской епархии началась церковная реформа. Распоряжение Ставропольского епархиального совета, разосланное настоятелям храмов 10 июля 1923 г., было направлено на реорганизацию многих сторон религиозной жизни Ставропольской епархии, из чего видно, что до лета 1923 г. они оставались прежними. С 1 августа вводился григорианский календарь, а также восстанавливались в служении второбрачные священники[287], что говорит об использовании до этого времени юлианского календаря и недопущении к служению священнослужителей, вступивших в брак после принятия священного сана. На неподчинение приходов СЕУ и ВЦУ до июня 1923 г. не обращалось никакого внимания. Ставропольские приходы признали ВЦУ, продолжая при этом поминать патриарха Тихона как предстоятеля Церкви, что было окончательно запрещено только в сентябре 1923 г.[288]

Конец ознакомительного фрагмента.