Все действующие лица и события этого романа – вымышленные. Любые совпадения не имеют под собой реальной биографической основы и являются случайными.
Глава 1. Тая
Дверь в кабинет директора детского дома Анфисы Павловны Голосовой была приоткрыта. Притихшая в коридоре ребятня ловила каждое слово.
– Так, Ковалева! Объясни мне, только быстро и внятно, как получилось, что Слава Потапов госпитализирован с сотрясением мозга?
– Там нечему сотрясаться, Анфиса Павловна. У него нет мозга.
– Соплячка паршивая! – директриса отвесила девушке звонкую пощечину. – Дерзить она мне будет, дрянь! Без роду, без племени, а все туда же: старших учить! – голос Анфисы Павловны громовыми раскатами летел по темным коридорам детского дома. – Значит, вы между собою жратву после отбоя делите, а меня милиция на допросы таскает, методы воспитания мои проверяет. Сегодня следователь, настырный, наглый такой, говорит мне: «Забили мальчика. Сотрясение мозга. Измываетесь над сиротами!» Под статью меня подвести хочешь?! Я тебя последний раз спрашиваю, Ковалева, что у вас с Потаповым произошло?
Девушка смотрела директрисе в глаза спокойно и прямо и молчала.
– Ну, не гадина, а?! Честное слово, гадина!
Голосова нецензурно выругалась, потянулась к лежавшей на столе пачке сигарет, дрожащей рукой выбрала одну, сунула в рот, наружу фильтром, щелкнула зажигалкой и, сделав глубокий вдох, тут же зашлась в остром приступе кашля.
– Я теб… Я тебе устрою! – хрипела она. – Я тебе, соплячке… Вонючей соплячке… Я тебе «волчью» характеристику дам! И заслуги твои в драмкружке не помогут! До пенсии будешь помнить!
– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» – она глубоко вздохнула, подтянула поближе к груди колени, обняла их руками, чтобы стало хоть чуточку теплей. – Ничего, Крыса Павловна, полмесяца тебе осталось. Четырнадцать дней. А потом – прощай, детский дом!
В тесной коморке было сыро, холодно и абсолютно темно. Где-то в углу, под столом, на котором сидела Таисия, возились крысы, доедая то, что удалось стащить из находившегося наверху пищеблока. Их тоненькие, писклявые голоса и мерзкая возня то и дело неприятно резали слух.
– Тупо и казенно как-то выходит! – нарочито громко сказала она. – Начало должно звучать как воспоминание. Немного ностальгии, немного горечи. В конце щепотка тревоги. Стоп! Еще раз: «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой…»
Она довольно поерзала на столе.
– Уже лучше. А дальше? Что у нас дальше? «…Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» Стоп-стоп-стоп-стоп!
Таисия запустила пальцы в распущенные длинные пепельные волосы, замерла.
– Как? Как это почувствовать? Почувствовать…
Она закрыла глаза.
– «…Вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально…»
Печально… Печально…
«…Заходили, заскрипели… высохшие гнилые половицы…»
Скрип половиц… Скрип… Скрип… Тоска… Безысходность… Безысходность борется с надеждой. Да! Вдруг эти бесшумные шаги вовсе не кажутся? Вдруг! И читать это нужно так – на грани. Балансируя между безысходностью и надеждой. Да!!! И немного страха.
Таисия зябко передернула плечами, дыханием попыталась согреть замерзшие пальцы. Потом упрямо тряхнула головой.
– Ничего, Крыса Павловна. Я живучая. Так… О чем это я? Страх? Именно! Он боится. Одинаково боится как того, что шаги – лишь блеф, и никто в эту дверь не войдет, так и того, что сейчас дверь распахнется, и войдет она. Тогда ему нечего будет больше ожидать, о чем грезить. А финал надо сделать динамичным. Финал у нас бесшабашный вихрь облегчения, точно его уставшая, мятежная душа, наконец, вырвалась из плена на свободу. Еще раз: «Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»
– Тайка! Тайка! Ковалева! Ты здесь?
Шепот доносился откуда-то сверху.
Девушка встала на стол, на цыпочках подтянулась к форточке, на ощупь нашла ее, открыла пошире.
– Здесь я, Зойка. Чего не спишь?
– Я тебе кофту принесла. Держи!
– Спасибо. Я бы здесь к утру околела.
– Есть хочешь?
– Нет.
– Если хочешь, я к пацанам схожу. У них отмычка от столовки есть.
– Не надо, Зойка. Нормально все. Иди спать.
– Вот гадина Анфиска! Заперла тебя. Но ты не переживай. Мы с девчонками решили: утром тебя не отпустит – объявим голодовку.
– И что? Приедет ее сынок, опять нагрузит целый багажник продуктов, которые вы не съели, и домой повезет. Вы уж лучше ешьте.
– Мы как-нибудь сами решим. Ты лучше скажи, почему директрисе все не рассказала?
– Зачем? Чтобы завтра на линейке весь родной детский дом узнал, что придурок Потапов ущипнул за грудь недотрогу Ковалеву?
– Тась, а ты чем его?
– Указкой. Это же в классе было, я класс мыла.
– Ты молодец! Наконец-то он получил! Только указку жалко, пополам раскололась.
Зойка захихикала наверху.
– Иди спать. Не мерзни. Спасибо тебе.
– Тась, а ты сейчас про какой дом говорила? Про наш? Там еще бегал кто-то?
– Это отрывок из Александра Куприна, его повести «Олеся».
– Наизусть?! Нам же не задавали.
– Крыс пугаю. Все, Зойка, пока дежурный воспитатель не застукал, спать иди.
Несмотря на распахнутые настежь окна, в аудитории № 24 было душно и жарко. Июльский тополиный пух кружил над длинным, накрытым зеленым сукном столом приемной комиссии, невесомыми пушистыми сугробами оседал на поставленные этажеркой, один на другой, вдоль стен аудитории студенческие столы, мягкими валиками катался по импровизированной сцене в центре аудитории и кружил, кружил, кружил в воздухе, точно сказочная метель.
Разморенные зноем члены приемной комиссии актерского факультета устало и апатично смотрели и слушали последнюю на сегодня десятку претендентов первого тура.
– Алексей Петрович, вы – человек великодушный, но от манер и вида этой особы у меня начинает болеть голова, – склонившись к уху художественного руководителя актерского факультета народного артиста СССР Алексея Петровича Преображенского, произнесла сидевшая слева от него заведующая кафедрой актерского мастерства профессор Виолетта Ильинична Заславская.
– Поддерживаю. Помилосердствуйте. Только гóтов нам в театральном вузе и не хватает! – обмахивая себя журналом, точно веером, шептала сидевшая справа от Преображенского заведующая кафедрой сценической речи профессор Жанна Семеновна Вильк. – Взгляните на ее раскрашенное лицо… Еще эти черные тряпки… Мороз по коже!
Преображенский взглянул на Обнарова.
– Константин Сергеевич, в своей актерской мастерской представляете сие дарование?
Ответить Обнаров не успел. Абитуриентка подошла к нему, облокотилась о стол.
– Во писк! Обнаров. Живой! У меня, честно, зенки на лоб. Слушайте, Константин, вы такой фартовый. Улёт!
– Благодарю вас, – холодно сказал Обнаров.
– Да все пучком! Сдачи не надо. Ты скажи этим тормозам, я же зачетная телка! Мне все говорят, что я в профиль на Мэрилин Монро похожа. Соображай, я – не те примитивные чухонки, что под вашей дверью тусуются!
– Наглость какая! – возмутилась Заславская.
– Вы послушайте речь. Речь! – призвала завкафедрой сценической речи Вильк. – Это же просто ужас!
– Ты права, тётя. Ужас, когда вы при бабках, а я – по нулям. Не-е, я пищу! Живой Обнаров! Ради этого стоило притащить сюда свою задницу. Константин, вы, когда живой, такой клёвый, такой прикольный! Пацаны не всосут. Вау! Можно мне вас потрогать? – видимо, от полноты нахлынувших чувств абитуриентка выплюнула жевательную резинку прямо на пол.
– Басня в вашем исполнении, признаюсь, произвела на меня впечатление. Только этот вульгарный вариант больше нигде не воспроизводите. Побьют. В стихотворении вы запутались так, что у меня дух захватило. Может быть, стихи и басни сложны для вас? Прочтите нам что-нибудь из прозы. Только на литературном русском языке, – невозмутимо предложил Обнаров. – Типа, сперва заценю, потом «потрогать».
– Проза? Не-е, ты не въезжаешь. Я внешность свою продаю.
– Так вам же не к нам… – не сдержал улыбки Обнаров.
Едва дверь за абитуриенткой закрылась, дамы взмолились.
– Слава богу! Ушла, нахалка.
– И это – наша молодежь! Куда мир катится? Господи, спаси от таких студентов!
– Нечего с ними либеральничать!
– Жанна Семеновна права. Абзац из прозы, четверостишье из басни…
– Не выучил, плохо прочел – до свидания! – горячилась Виолетта Ильинична, обмахивая себя, как веером, раскрытым паспортом.
Вильк и Заславская еще какое-то время горячо обсуждали недостатки молодого поколения, наконец Преображенский не выдержал. Посасывая мундштук набитой табаком курительной трубки, с оттенком едва скрываемого раздражения он сказал:
– Милые дамы, я принял к сведению ваши жалобы и предложения. Давайте пойдем дальше по списку. Мне курить до чертиков охота, а драгоценное время уходит.
Но дамы не унимались.
– Хамка какая! Пристала к Константину. Дай, говорит, потрогаю… Вы, Виолетта Ильинична, хотели бы, чтобы вас «потрогали»?
– А-а-ай!!! – громко вскрикнула та, точно вдруг увидела перед собою змею, и брезгливо бросила на стол паспорт. – Это чудовище еще и свой паспорт забыло.
– Что ж, следует ждать возвращения, – сказал Преображенский.
Он поправил массивные, в толстой роговой оправе очки, указательным пальцем заскользил вниз по столбцу фамилий.
– «Ковалева Таисия Андреевна», – чуть растягивая слова, прочел он. – Мужайтесь, коллеги. Еще одна Ковалева.
– Вчера было трое Смирновых, – сказала Жанна Семеновна.
– У нас на факультете одних Ивановых – семь душ, – уточнила Виолетта Ильинична.
– Тимур, – обратился Преображенский к ожидавшему команды студенту-третьекурснику, – пригласите-ка к нам госпожу Ковалеву. Приготовиться Ро… Не выговоришь. Ро-ма-ги-ной, – прочел он по слогам.
– Константин Сергеевич, держись! – Жанна Семеновна сжала руку Обнарова. – Если в прошлый раз тебя не потрогали, то сейчас…
– Сейчас, Жанна Семеновна, откроется дверь, и войдет очередная, не говорящая по-русски Мэрилин Монро. Я даже текст выучил: «Когда вы живой, Константин, вы такой клёвый, такой прикольный!» Жаль, что роскошные формы часто не имеют достойного содержания.
– Константин Сергеевич, ты прав, как всегда. Кстати, ты не опоздаешь?
– Костенька, без четверти двенадцать, – пропела Жанна Семеновна.
– Ёлки-палки! Мне же еще в Царицыно добираться! Англичане не понимают и не принимают опозданий.
Обнаров проворно выбрался из-за стола.
– Что снимаете сегодня? – уточнила Виолетта Ильинична
– Придворный бал, будь он неладен!
– Что так?
– Танцевать с обворожительной женщиной и не обнять, не прижать ее к себе, это просто извращение какое-то!
– Что делать? Англия начала двадцатого века. О времена, о нравы! – вздохнул Преображенский.
– До свидания, Виолетта Ильинична. До свидания, Жанна Семеновна, – с обворожительной улыбкой Обнаров расцеловал дамам руки. – Вашему вкусу, Алексей Петрович, я доверяю всецело. Протокол, с вашего позволения, подпишу завтра.
– А нашему, нашему вкусу, Костенька? – томно обмахивая себя журналом, крикнула вслед Обнарову Виолетта Ильинична.
– Отстаньте от человека. Пусть несет искусство в массы. Да, Костя, там подскажи, в титрах фильма пусть укажут меня как педагога, открывшего миру звезду Константина Обнарова. Слышишь?
Преображенский степенно переложил трубку в другой уголок рта, обернулся к двери, но его бывший ученик уже скрылся из виду.
– Дамы, у меня такое ощущение, опять слава обойдет меня стороной, – проворчал он и, глянув поверх очков, нетерпеливо добавил: – Проходим, проходим, живенько. Сюда, милая барышня. Представьтесь нам, пожалуйста.
– Таисия Андреевна Ковалева, – четким, хорошо поставленным голосом произнесла девушка.
– Ведь ангел же. Ангел! Приятно смотреть, – не удержалась, прокомментировала появление Ковалевой Жанна Семеновна.
– Н-да… – протянул профессор Преображенский. – Слава богу, не предыдущая «Мэрилин Монро». Другой типаж.
Хрупкая, стройная, с иконописным лицом и длинными светло-русыми пепельного оттенка волосами, в простеньком ситцевом платьице, без макияжа, девушка действительно являла собой идеал чистоты и совершенства.
Она спокойно выдержала изучающие взгляды членов приемной комиссии, не проявляя ни нетерпения, ни волнения, ни смущения.
– Это хорошо. Хорошо, – сказал Преображенский. – А почему вы не волнуетесь, сударыня? Перед приемной комиссией положено волноваться.
Профессор по-прежнему сохранял абсолютно серьезный вид, и только в уголках рта залегли две лукавые складочки.
– Я верю в судьбу, – ничуть не растерявшись, сказала абитуриентка.
– Н-да… Н-да… Мы тут, понимаете ли, сидим с утра, звезды открываем. Четыре астронома. Уже, правда, только три осталось. Один в срочном порядке ушел, чтобы самолично пронестись по кинонебосводу. Но не суть. Что вы нам почитаете? Давайте с прозы.
– Отрывок из повести Александра Ивановича Куприна «Олеся».
– Интересно. «Олеси» Куприна у нас давно не было. Попробуйте.
– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»
Профессор Преображенский слушал и пытался припомнить, кто же читал так же хорошо этот отрывок. Прочтение контекста было столь точным и выразительным, что Алексей Петрович очень живо представил себе этот жалкий, старый, расшатанный, полуразвалившийся деревянный дом со скрипучими ставнями, завывающим в трубе ветром и стонущим на все лады человеческим одиночеством.
Жесты, мимика, интонации чтеца были столь гармоничны, а чувства столь действительны, что художественному руководителю актерского факультета, именитому, поистине народному артисту Алексею Петровичу Преображенскому захотелось сейчас же обнять, утешить, наговорить много добрых, ободряющих слов несчастному обитателю дома «со скрипучими ставнями».
– Виолетта Ильинична, – профессор склонился к уху заведующей кафедрой актерского мастерства, – не припомните ли, кто из наших читал так же прелестно этот шедевр, который, кстати сказать, сам Куприн Александр Иванович наряду с «Рекой жизни» считал лучшим своим произведением?
– Так Обнаров и читал. Дипломный спектакль. Помните, у него еще в финале от нервного перенапряжения кровь носом пошла? Как жаль, что он ушел…
– Действительно… Действительно…
– Девочка просто чудесная. У нее еще басня и клоунада, но смотреть нет смысла. И так все ясно, – сказала Заславская.
– Первая умница за четыре последних дня, – с довольной улыбкой подытожила Вильк.
Преображенский кивнул.
– Что ж, милая барышня, весьма недурно. Давайте ваш паспорт.
– Он на столе.
– Нет-нет, это не ваш паспорт. Вы нам свои документы не передавали. Видите, а говорили, не волнуетесь, – все же не сдержался, улыбнулся Преображенский.
Ковалева уверенно и спокойно смотрела на членов приемной комиссии.
– Простите меня за девушку-гота, – тихо, но твердо сказала она. – Мне очень хотелось, чтобы вы, уважаемые члены приемной комиссии, поверили, что я могу быть разной, могу перевоплощаться, могу играть. Я с глубоким уважением отношусь к вам, Виолетта Ильинична, и к вам, Алексей Петрович, и горжусь, что могла учиться на ваших актерских работах. Я с глубоким уважением отношусь к вам, Жанна Семеновна. Я благодарю судьбу, что мне вовремя попала в руки ваша книга по искусству сценической речи. Мне жаль, что я не могу лично принести извинения Константину Сергеевичу Обнарову. Я надеюсь, он понял бы меня. Он ведь актер. Вы же знаете, образ предполагает стиль поведения.
– Да-а… Такого, коллеги, я не припомню, – растерянно разведя руками, сказала Заславская. – Я не пойму, как вы в ведомости дважды оказались?
– Это я помог, – включился в разговор Тимур Шатров, тот самый студент третьего курса актерского факультета, который по просьбе приемной комиссии поочередно вызывал из коридора абитуриентов. – Алексей Петрович, она же наша! Она же все наши дипломные спектакли смотрела, на всех репетициях была. Она нам здорово помогала советами. Мы думали, она вообще с последнего курса. Короче, это я попросил, будто по ошибке, указать Ковалеву дважды в ведомости. Так у нее шансов вдвое больше. Вы же видели, как она умеет перевоплощаться. Наказывайте! Но если таких, как Ковалева, не принимать…
– Шатров! – строго прервал студента Преображенский. – Мне понятны ваши юношеские порывы. Может быть, вы возьмете на себя смелость принимать решения за приемную комиссию? Мы бы в отпуска разъехались. Возможно, ваш гений и в преподавательской деятельности нас сможет заменить?
– Алексей Петрович… – попытался оправдаться студент.
– Сядьте и напишите объяснения на имя ректора!
– Хамка-гот, это точно вы? – Жанна Семеновна с сомнением смотрела то на фотографию в паспорте, то на Таисию Ковалеву.
– Дайте мне минутку, – попросила Ковалева и вытряхнула на пол аудитории из полиэтиленового пакета черного цвета одежду. – Сейчас я куртку надену и парик. Я могу и лицо вновь накрасить, но для этого время…
– Подождите вы с тряпками, – остановил профессор Преображенский. – Воспроизведите, голубушка, хотя бы фрагмент тех перлов…
– Усекайте, тупо базарить я не буду! – с вызовом сказала Ковалева, мгновенно превратившись из «ангела» в «демона».
Бесцеремонно она склонилась через стол к Преображенскому.
– Мне типа улётны и в кайф твои приколы, но я секу, что пошла жара[1]. Объясняю. Хочу поюзать[2] тебя, как махрового прéпода. Я же сейчас поцоканая[3] вся, мне…
– Хватит! Хватит! – Вильк и Заславская протестующее вскинули руки.
– Н-да-а… – тряхнул головой Преображенский. – Что ж, голубушка, пожалуйте на третий тур.
– Простите, вы хотели сказать на второй? – уточнила Ковалева.
– Нет-нет, решительно на третий!
Миновал жаркий, заполненный вступительными экзаменами июль, за ним – занятый поисками жилья и работы прохладный август.
С приходом дождливого сентября в жизнь Таисии Ковалевой вошли студенческие заботы. Ей было трудно. Но это были желанные трудности, как всегда бывает на пути к мечте.
Последняя пара закончилась сегодня в семнадцать сорок пять. Еще мало знакомые друг с другом, не обремененные обязательствами студенты-первокурсники торопливо покидали аудиторию.
– Никита Сазонов, пожалуйста, подойдите ко мне, – попросила преподаватель сценической речи Жанна Семеновна Вильк.
С Сазоновым Таисия Ковалева познакомилась первого сентября. Они оказались случайными соседями на торжественном собрании, посвященном дню знаний. Зрительный зал аудитории «Большая сцена» был забит до отказа, мест не было. Вот они и сидели прямо перед сценой на скрипучей шаткой скамеечке, еще шутили по поводу ее ветхости и возможности падения.
Сазонов Таисии понравился сразу. Понравился своей открытостью, уверенной повадкой жизнелюба, балагура-весельчака, очень светлого и легкого в общении человека. Он был так не похож на знакомых ей парней с безразлично-тупыми либо, наоборот, постоянно озабоченными, темными лицами. Сазонов был соткан из света. От одного его появления Таисии казалось, что мир светлеет и приобретает пестрые краски. Не говоря уже о его внешности Аполлона.
– Никита, пожалуйста, зайдите к ректору. Он хотел передать Вам документы для отца. Вы знаете, мы так благодарны Игорю Васильевичу! Ваш отец… Он просто… Ой! Я так разволновалась! – Жанна Семеновна прижала руку к сердцу. – Нам ремонт в институте просто необходим. Мы же три года найти денег не можем. Игорь Васильевич все оплатил! Представляете?! – она взяла Сазонова под руку и в его сопровождении пошла к выходу из аудитории. – Ваш отец – большой души человек. Есть еще в России меценаты!
Сазонов обернулся к Ковалевой, которая у окна за первым столом укладывала в сумку взятые в библиотеке учебники. Ему стало приятно, что она, безусловно, слышала их с Жанной Семеновной разговор.
День истекал последними каплями неяркого света. Начавшийся накануне вечером дождь по-прежнему лил как из ведра. Прохожие спешили, то и дело поеживались под ударами пронизывающего ветра, тщетно прикрывались зонтами, браня ненастье, пробирались меж луж.
Накинув капюшон не по сезону легонькой джинсовой куртки, запустив поглубже руки в карманы, сжавшись, как продрогший воробушек, Ковалева решительно закрыла за собой дверь института и шагнула под дождь.
«Ничего, до метро – рукой подать, – успокаивала она себя, – а там тепло и сухо».
У метро она задержалась у раскинутого на улице лотка с зонтами.
– Самый дешевый – сколько? – спросила она продавца, одетого в прозрачный плащ-дождевик.
– Пятьсот рублей.
«Нет, – с сожалением вздохнула Таисия. – Если купить зонт, придется подождать с теплой курткой».
– Скажите, а полиэтиленовые дождевики дорого стоят?
– Мой полторы тысячи. Девушка, это от фирмы зависит. Плюс-минус пятьсот рублей.
– Спасибо.
Приценяться дальше не было смысла.
Когда-то ей казалось, что за серыми, облупившимися стенами детского дома ее ждет другой мир, радушный и радостный. «Нет. Не ждет…» – вздохнула Таисия и пошла ко входу в метро.
– Тася, подожди! – услышала она за спиной.
Никита Сазонов бежал, на ходу застегивая кожаную куртку, неуклюже, щекой, прижимая к плечу ручку зонта.
– Я пока документы для отца забирал, смотрю, тебя уже нет нигде… – точно оправдываясь, начал он и простер зонт над девушкой. – Ты куда сейчас?
– Домой.
– Где живешь?
– Какая разница?
Сазонов не смутился.
– Ух-х! Колючая какая! Может… Я тут подумал… Может, в кафе? Я приглашаю. Тут рядом. Через дорогу.
– Смысл?
– Ну, прямо сверхзадача за сверхзадачей. Кофе выпьем, поговорим. В конце концов, нет ничего криминального в том, чтобы пригласить в кафе однокурсницу.
– У меня времени минут двадцать.
– Уже хорошо.
В маленьком кафе было немноголюдно.
То, что это очень дорогое кафе, Тая поняла по роскошному интерьеру, достойному глянцевого журнала, а также по услужливо-предупредительным улыбчивым официантам.
В гардеробной Сазонов помог Таисии снять куртку и повел за столик у громадного, точно витрина, окна.
– Как насчет салата из морепродуктов с сырным соусом и бокала красного вина? – любезно осведомился он.
– Не разоришься?
– Гулять так гулять!
– Вместо вина, если можно, кофе.
– Для тебя все, что угодно. Эй, милейший! – обратился он к официанту. – Ты слышал? А мне сделай как обычно.
Он улыбнулся. Эта улыбка, словно луч солнца, отразилась в ее глазах.
– Таська, ты неповторима! Бесподобна! Мне мало двадцати минут. Давай сходим куда-нибудь.
– Не форсируй события. Здесь хорошо. Уютно, – без перехода сказала она. – Часто здесь бываешь?
– Знаешь, Таська, мне это кафе с его огромным, залитым дождем окном, с мокрыми прохожими, бестолково снующими туда-сюда, напоминает Париж. Мы жили там с отцом три месяца. Это была его командировка.
– Чем занимается твой отец?
– Бизнес, – просто ответил Сазонов.
По едва уловимым нюансам Тая поняла, что подробностей ждать не следует.
– Париж называют городом шампанского и любви…
– Я тоже это расхожее мнение слышал, но как-то и шампанское, и любовь прошли мимо меня. Париж мне запомнился как город дождей, туристов, несчетного количества голубей и глупых вопросов о России. Но надо признать, вино там действительно очень хорошее. Исходив пешком добрую половину Парижа, я любил вечерами сидеть точно в таком же кафе, на первом этаже нашего отеля, смотреть точно в такое же залитое дождем окно и неспешно потягивать молодое анжуйское вино. Может, все-таки, по бокальчику? Уверяю тебя, здесь вино просто превосходное.
– Расслабляться мне еще рано.
– Фитнес-клуб… – понимающе кивнул Сазонов.
– Никита, а какие глупые вопросы тебе задавали парижане? Про медведей на улицах спрашивали?
– Подслушивала?
Оба рассмеялись.
– Тась, – Сазонов накрыл ее ладонь своею, – что мне делать? Мой мозг в бешеном ритме вырабатывает амфетамины и окситоцин. Я как наркоман. У меня от тебя полная зависимость. Поехали ко мне. У меня квартирка недалеко. Поехали! Ни одну девушку я не хотел так страстно, как тебя. Мы молоды, красивы, талантливы… Мы можем это себе позволить.
Она с некоторым усилием высвободила руку.
– Мне пора, Никита. Я оставляю тебя разбираться самостоятельно с твоей биохимией. Спасибо за приятные посиделки. До завтра.
– Извините, а как же ваш заказ? – забеспокоился официант, сопровождая Таисию к выходу. – У нас все готово.
– В следующий раз. Всего доброго.
– Таисия! Да подожди ты! – крикнул Сазонов.
Девушку он догнал на улице.
– Тась, я… Я дурак. Не надо было так, в лоб. Если обидел, прости.
– Вернись и расплатись, – спокойно сказала она.
– Это кафе моего отца.
– Извини, Никита, я опаздываю.
– Я чувствую себя распутником. Тась, я… Хочешь, мне станет стыдно?
– Никита, не грузись. Меня просто секс ради секса пока не интересует. Даже с таким богатеньким мальчиком, как ты.
– Принца ждешь?
Она пожала плечами, отступила на шаг.
– Ну-ну. Желаю удачи!
В закусочной яблоку негде было упасть.
– Ковалева, уже восемнадцать тридцать. Опаздываешь! – рявкнул бармен, он же менеджер по персоналу Жора Ростов.
– Еще без двух минут, – ответила Тая, на ходу надевая кружевной малиновый фартук.
– Еще раз опоздаешь, я хозяину скажу. Работай!
В закусочной были обычные для этого времени посетители.
Заведение было демократичным. После работы люди среднего достатка, нетребовательные к меню и интерьерам, встречались здесь, чтобы, наскоро перекусив, отправиться в кино или расположенный напротив театр. Другие по-дружески встречались здесь за чашкой кофе, чтобы поговорить накоротке и разбежаться по домам.
С такой публикой проблем обычно не было. Правда, беготни было много: только успевай заказы принимать, разносить, рассчитывать, да со столов убирать.
Часам к девяти вечера публика становилась другой – нахальной и хмельной. С нею до самого закрытия закусочной в час ночи не соскучишься.
Заведение привлекало невысокими ценами, скидками для постоянных клиентов, наличием в меню, помимо европейской, еще и грузинской кухни.
Просторный, выдержанный в светло-коричневых тонах зал, поставленные рядами небольшие столики, накрытые темно-малиновыми скатертями, мягкие стулья вместо кресел, окна-витрины, живая зелень, легкая, ненавязчивая музыка, молоденькие старательные официантки… Обычная, рядовая закусочная, каких сотни.
– Девушка, скажите, пожалуйста, почему вы сперва к тому столику подошли, а не к нам? Мы вам не нравимся?
– Очень нравитесь. Что будете заказывать?
– Вы присмотритесь, присмотритесь к нам повнимательнее, – лукаво подмигнул Таисии все тот же молодой человек. – Мы хорошие. Мы просто пьяные сегодня немножко. Премьера… Пьесу новую нарыли, поставили… С нуля. Сами. Понимаете? Ошалели от аплодисментов…
– Тихо, Серж, не выдавай секретов.
– Да ладно, Жук! Чего ты? Девушка умненькая, она сама все видит. У нас повод. Понимаете? Мы без повода ни-ни! А вообще, мы милые, обаятельные, добрые…
– Все, Серж. Тихо. Тормози!
– Ладно. Все, Жук. Все! Делаю заказ.
Он беспомощно уставился в меню, потом на официантку.
– Принесите нам чего-нибудь поесть. Можете? Мы очень хотим есть. Шоколадка на три бутылки коньяка… Это же для троих мужиков не еда.
– Конечно. Какую сумму вы готовы у нас потратить? – уточнила Таисия.
– Девушка, ну, сколько можно?! Подойдите к нам! Мы десять минут ждем, чтобы вы у нас заказ приняли! – недовольно крикнула чопорная дама в красном брючном костюме, сидевшая с компаньонкой за столиком в углу. – Это безобразие. Это просто хамство какое-то!
– Одну минуточку, сейчас подойду. Итак, на какую сумму оформлять заказ?
Однако Серж уже не слышал ее. Пошатываясь, он повернулся на стуле в сторону дамы.
– Извините, великодушно, – он прижал руку к сердцу. – Мы же вам не мешаем. Почему в самый ответственный момент вы мешаете нам? А вдруг я забуду что-нибудь? А как потом? Потом опять заказывать и опять ждать? Вы не волнуйтесь. Девушка сейчас к вам подойдет. Только не кричите больше, ладно? А то от вашего голоса у меня мороз по коже, как от дешевого фильма ужасов.
Посетители за соседними столиками заулыбались.
– Я сейчас милицию вызову! Закусочную превратили в притон алкоголиков! Идем отсюда, Люда!
Дамы поднялись и решительно направились к двери.
– Я говорила, не надо было в эту забегаловку заходить. Кофе могли бы и в театральном буфете выпить. А вам, официантка, только коров за вымя дергать в самом отсталом колхозе. Лезут в Москву, лезут…
– Счастливого пути! – вслед удаляющимся дамам громко сказал Серж и помахал рукой. – Не злитесь, мадам. От злобы появляются морщины. Их и так у вас много!
– Вы заказывать будете или нет? – со вздохом досады спросила Тая.
– Будете… – пьяно пошатываясь Серж вновь развернулся на стуле в ее сторону. – На чем мы остановились?
– На какую сумму оформлять заказ? Сколько вы способны здесь потратить?
– Мы способны. Способны потратить…
– Тихо, Серж, тихо. Не горячись.
– Да… – он смутился, оглядывая содержимое карманов. – Мы уже мало на что способны. У тебя, Жук, сколько?
– Полторы. У Лёхи штука.
– И у меня две. Так что… – Серж, счастливо улыбаясь, уставился на Таисию. – Девушка, милая, мы еще кое на что способны! А вы что стали грустная?
– Значит, на четыре тысячи? – уточнила она и добавила со вздохом: – Да просто мне теперь влетит из-за них. Менеджер не одобряет, когда посетители уходят, не сделав заказа.
– Какой пустяк! – выпалил Серж. – Что ж вы не о том думаете?! Ну запишите, запишите нам в счет две чашки кофе, что не вылакали эти кошки, – он обернулся к друзьям, точно ища поддержки. – Запишите и опять улыбайтесь. У вас очень красивая улыбка.
Царившие на кухне запахи сводили с ума.
– Вартанчик, как сегодня вкусно у тебя! Прямо слюнки текут!
– Попробуй кусочек.
На кончике вилки повар протянул официантке Леночке кусочек мяса.
– О-о! Божественно… – в блаженстве закрыв глаза, произнесла та. – Что-что, а готовить, Вартанчик, ты умеешь!
– А я и «что-что» умею, – невозмутимо ответил тот.
– Ты не в моем вкусе. Ты нищий, толстый и старый. Давай лучше две порции пельменей.
– Всего-то?
– В темпе, Вартанчик! Отставить бла-бла-бла! – официантка Леночка достала пудреницу и стала придирчиво разглядывать свое лицо. – Черт! Нос поплыл! От жратвы пар валит, все в морду. Ненавижу эту работу! Вся жизнь – дерьмо! – Леночка припудрила нос, захлопнула пудреницу. – Чего уставился?
– Не буду больше тебя прикармливать. Злая ты, Леночка.
– В добрых у нас Тасечка ходит. Кстати, вот она. Вартан, шевелись, в самом деле! Из-за тебя нас Жорик на ножи поставит.
– Вартан, закусить в пределах четырех тысяч на троих. Очень милые ребята пришли к нам перекусить после коньяку.
– Как скажешь, ласточка! Сосо, три порции мивади[4], три порции сациви[5], зелень, аджика, сулугуни и хачапури[6]. В темпе!
– Сделаем, Вартан Суренович.
– Что за милые ребята?
Лена прильнула к разрисованному под мозаику стеклу.
– За столиком в центре. Видишь? Особенно вот тот, что слева, в серой вельветовой куртке.
Лена встала на цыпочки.
– Погоди-погоди… Да это же Сергей Беспалов!
– А кто это?
– Театр напротив видела? Он – его восходящая звезда. Сам питерский, как наш президент. Слушай, Тась, дай я их обслужу. Махнемся заказами?
– Да, пожалуйста.
– Держитесь, мальчики! – игриво произнесла Леночка и, подхватив поднос с заказом, походкой манекенщицы направилась в зал.
– Эта своего не упустит, – глядя ей вслед, заключил Вартан. – Хотя… Мудрые люди на Кавказе говорят: «С величием горы может сравниться только полет орла».
– Как это?
– Здесь говорят: «Гусь журавлю не пара».
На металлическую стойку готовых блюд он поставил две порции хинкали[7].
– Леночкин заказ. О! А вот и наша «гусыня».
– Вот хамы! – Лена бросила пустой поднос на металлическую стойку. – «Вы не наша девушка. Позовите нам нашу девушку. Только из ее рук мы готовы съесть ваше подобие сациви…» Ты слышал, Вартанчик? «Подобие сациви»!
– Чего злишься, слушай? Узнай моя мама, как и из чего я делаю это божественное блюдо, прибила бы. Точно!
– Вартанчик, у меня правда улыбка крокодила?
– Вах! Леночка, кто так нехорошо сказал?
– Сергей Беспалов.
– Слушай, кто такой? Что себе позволяет?!
Лена потерянно махнула рукой.
– Значит, правда. Чего уставился? Лобио[8] я полчаса жду!
Заказы шли нескончаемой чередой, наплыв посетителей не ослабевал. Только успевай крутиться.
– Девушка, вы еще усните! Ходите, как черепаха.
– Я слушаю. Что закажете?
– Ничего себе! А где добрый вечер? Где дежурная улыбка? Девочки, у меня даже аппетит пропал.
Жеманные особы лет пятнадцати мнили себя завсегдатаями дорогих ресторанов.
– Что у вас можно съесть и не отравиться?
– Сегодня повару особенно удаются паровые котлеты, – сдержанно ответила Таисия.
– Вы серьезно? Я такую дрянь не ем.
– Что будете заказывать?
Девушки коротко посовещались, наконец та, которая сравнила Таисию с черепахой, захлопнув меню, произнесла:
– Жареную картошку – одну порцию, овощной салат.
– Остальные что будут заказывать?
– Девушка, вы реально тупая. Это на всех. Мы боремся с лишним весом.
– Официантка! Подойдите сюда. Подойдите, подойдите!
– Слушаю вас.
– По-вашему, это съедобно?
Пожилой мужчина сердито смотрел на Таю.
Отбивная в его тарелке была надрезана в нескольких местах.
– Здесь же одни жилы. Это невозможно не то что есть, даже разрезать невозможно! Я не буду за это платить.
– Одну минуту. Я поговорю с поваром. Все сейчас уладим.
– Не надо. Рассчитайте меня. Я ел ваш мерзкий салат и пил кофе. За них я заплачу. В коем-то веке решил скоротать вечерок среди людей. Сегодня сорок дней как супругу похоронил. Чувствовал, один в четырех стенах не смогу. Я предполагал, что будет невкусно. Но что настолько!
– За отбивную мне платить прикажете?
– Мне безразлично.
– Возможно, отбивная действительно гадость. Но знаете, уважаемый, если я за всех платить буду, мне и получать нечего будет. В конце концов, я не виновата, что корова чрезмерно увлекалась спортом.
– Так! Зовите менеджера. Нахалка! Саркастичная нахалка! «Поколение пепси», черт бы вас подрал!
– Сию минуту.
С независимым видом Жора Ростов предстал перед готовым взорваться посетителем. Кротко выслушав суть конфликта, он жестко произнес:
– Официантке объявим строгий выговор. Повара лишим премии. С вами сложнее. Мы не можем позволить себе, чтобы посетители уходили от нас голодными. Я предлагаю уладить недоразумение: закусочная предлагает вам свое фирменное блюдо. Разумеется, бесплатно.
Эта была стандартная схема. Оставшиеся за день объедки, например, кусочки отбивных, тушеных говяжьих языков, срезав надкусанные места, раскладывали на тарелке, накрывали гарниром из также оставшихся недоеденными овощей, засыпали сыром, ставили в микроволновку и подавали горячими.
– Сэкономим на вывозе пищевых отходов и репутацию заведения поддержим, – резюмировал в таких случаях Жора Ростов.
Удивительно, но почти всегда люди оставались довольны «халявой» и даже давали чаевые. Только сегодня все было не так.
– Не надо мне вашего бесплатного блюда! Не ходил я сюда и больше сто лет не пойду. Дайте счет за салат и кофе! – орал настырный дед.
– Не откажите в любезности, пройдите в мой кабинет, напишите письменную жалобу, счет принесут туда, – услужливо предложил Ростов.
– С удовольствием!
– Девушка! Девушка, вы совсем забыли про нас…
Сергей Беспалов смотрел на Таисию с пьяной улыбкой совершенно счастливого человека.
– Слушаю вас.
– Принесите нам минералочки.
– Какой именно?
– Нам уже все равно.
– Минуточку.
Тая направилась к бару.
– Мишань, дай минералочку, – попросила она бармена.
– Для тебя что угодно.
– Слушай, ты работаешь здесь давно. Скажи, что после жалоб бывает? По карману бьют?
Бармен поставил на стойку бутылку воды.
– По карману не знаю, а по морде бьют.
– Как…
– Да не тебя, дурочка! Ты думаешь, Жорик мужика жалобу писать повел? Ха! Он его сейчас на заднем дворе отоварит, кошель почистит, и дело с концом. Жорик не любит, когда взбухают.
– Будь другом, отнеси минералку за второй столик. Побыстрее!
Как она бежала по заваленному коробками, заставленному пустыми ящиками коридору, Таисия не запомнила. В память врезалось окровавленное лицо, по-детски беспомощный взгляд, обмякшее, сползающее по стеночке в грязь тело.
– Жора, прекрати! Ногами не бей! Перестань, ты убьешь его! Оставь его! Пойдем! Пойдем, говорю! Успокойся! Пойдем!
Она с трудом оттащила Ростова.
– Тварь! Хрыпняк нафталиновый! Убью, еще увижу!
– Идем, Жорик. Хватит. Идем. Я тебе сейчас кофе сварю, со сливками и корицей, как ты любишь. Идем.
– Голова… – Ростов пошатнулся, присел, обхватив руками голову. – Больно… Виски давит… Сука старая. Прикончу…
– Тебе нельзя нервничать. Пойдем потихонечку. Вартанчик нам пирог испек. Пойдем есть пирог. Ты же голодный. Пирог вкусный, твой любимый. Пойдем, Жорочка. Там и кухня, и зал без твоего присмотра. Пойдем, милый, ты нам нужен. Мы же за тобой, как за каменной стеной…
Так, с уговорами, Таисия увела Ростова назад, в закусочную, усадила на кухне.
– Вартан, пирог давай и кофе. В кофе, как обычно, фенозепам растолки. Опять его понесло. Сейчас озвереет. Только быстро, быстро давай! – шептала она на ухо повару.
– Вах, вах! Все сделаю. Иди в зал.
Но в зал Тая не пошла. Бегом она вернулась туда, где остался пожилой избитый Ростовым мужчина. В грязном, заваленном тарой внутреннем дворе закусочной было темно и страшно. Глаза не сразу привыкли к темноте.
– Эй! Вы живы? Уважаемый, вставайте. Вы живы?
Мужчина пробормотал что-то бессвязное.
– Ну, слава богу! Живой. Вам уходить надо. Пойдемте, я помогу вам сесть в автобус. Здесь, за углом, остановка. Вставайте же! – она тряхнула мужчину за грудки. – Вам нельзя здесь. Если он вернется, он просто убьет вас. У него после Чечни с нервами беда. Вставайте же!
– Из-за тебя все… – едва слышно произнес мужчина. – Ты виновата… Подлая… Подлая тварюшка!
Тая воровато обернулась к служебному входу.
– Да вставайте же, наконец! Вам бы в живых остаться, потом виноватых искать будете…
Зал был почти пуст. Закусочная закрывалась.
– А все-таки вы совсем забыли про нас… – Сергей Беспалов, слегка покачиваясь, поднялся, протянул Таисии оплаченный счет и двести рублей чаевых. – Все, что осталось, – извиняясь, улыбнулся он. – Жаль расставаться. Жук, встаем! Буди Лёху. Работенка у вас, весь вечер туда-сюда, туда-сюда… На ногах…Устали?
– Устала. Мы будем рады видеть вас снова. До свидания.
– Мы придем. Я уверен, теперь мы будем здесь часто бывать. Простите, если наши пьяные лица… – он театрально прижал руку к сердцу. – Учтем. Исправим. До свидания…
На пороге Беспалов остановился, обернулся.
– И все-таки… Все-таки… – он лукаво прищурил левый глаз. – Все-таки вы слишком хороши для этого заведения.
Тиканье будильника действовало на нервы. Будильник был старый, потрепанный долгой жизнью и меняющимися хозяевами. Будильник старался. Его надрывное «тик-тик, тик-тик, тик-тик» мешало спать, мешало думать.
Таисия отчаянно вздохнула, перевернулась на другой бок и сунула голову под подушку.
– «Живет моя отрада в высоком терему. А в терем тот высокий нет хода никому… А в терем тот высокий нет хода никому!» – пьяно горлопанил сосед за стенкой.
– Не то! Ну не то, Сеня! «На горе колхоз, под горой совхоз, а мне миленький да задавал вопрос…» – тоненьким голоском повела соседка.
– Куда ты лезешь, дура?! Молчи в тряпочку. Замотайся в оттоптанные медведями ухи! Как была лимита, лимитой и осталась! Все про колхоз свой: «Ля-ля… Ля-ля…»
– Какая я тебе лимита? Осел! Кто тебе квартиру заработал?
– А кто пропил?! Теперь в этом змеенятнике. Жди, когда попросят! Дурой была, дурой осталась! «Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца, никто не загородит дороги молодца!» – продолжал сосед.
– Чего ты орешь? Нажрался и орешь! Скотина!
– «Войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней…»
– Это ты к Нинке, что ль, из двенадцатой, войдешь?
– «…Была бы только ночка, да, ночка потемней!»
– Скотина, ну форменная скотина! Бабник чертов! Вот тебе, ослиная морда! За Нинку, за Зинку, за Тоньку, за Светку! Вот тебе, получай, получай, гадина!
Звонкие шлепки, точно соседка била мужа шлепанцем по лысой голове, сменились возней, потом обоюдными потоками нецензурных ругательств, а затем последовало обычное и так надоевшее за последний месяц: «Я зарежу тебя, суку! Сейчас здесь ляжешь! Я зарежу тебя!» Потом был надрывный визг пьяной женщины: «А! А-а-а!!! Помогите! Убивают! А-а-а!!! Сеня, не надо! А-а-а! Люди!!!» Заканчивалось «представление» стандартно: звуками переворачиваемой мебели, женским плачем и истеричными причитаниями. Наутро в ванной всегда было грязно от растертой босыми ногами по полу крови и воняло блевотиной вперемешку с перегаром.
– Надоело, сил нет! – проворчала Таисия и зажала уши.
«Ты не бойся, девонька, – говорила ей хозяйка трехкомнатной квартиры, показывая комнату. – Здесь тихие люди живут. Справа комнату супружеская пара занимает. Днем на работе, приходят только поздно вечером. В левой комнате одинокий молодой человек живет. Вроде бы наркоман, но тихий. Никогда худого слова не услышишь. Он себе не готовит. Кухня днем вся твоя. Так что, считай, ты тут хозяйка…»
– Таисия! Тася!!! – барабанил в дверь сосед. – Та-и-си-я, открой! Иди посмотри глаз у моей дуры. Я ей, кажись, глаз выбил. Таська, сучка зеленая, выходи! – он от души врезал кулаком в дверь. – Ладно, утром я с тобой разберусь. Я в туалете закроюсь, ты у меня на работу не оправившись пойдешь!
«Господи! Как же вы мне все надоели!» – прошептала Таисия и заплакала, свернувшись в комочек под одеялом.
– Дорогие мои! У нас большая радость! – профессор Преображенский театрально всплеснул руками. – Сегодня мы впервые все вместе идем смотреть спектакль. Конечно, по долгу ученичества вы будете в дальнейшем обязаны посещать спектакли наших ведущих театров, но первый совместный просмотр – это, знаете ли, как первая любовь. Впечатления не забываются.
– Алексей Петрович, а что мы будем смотреть?
– Ваше нетерпение, Никита Сазонов, я объясняю возбужденным состоянием, возникающим всякий раз перед встречей с прекрасным, а отнюдь не дурными манерами. Позвольте мне продолжить… Нам посчастливится увидеть сегодня героическую комедию Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак». Это лучшая пьеса Ростана. К тому же она автобиографична. Это дань любви самого автора к своей жене и музе Роземонде. Это гимн любви, я бы сказал! Пронзительный гимн любви! Вы знаете, я сам себе завидую, что увижу это творение еще раз. Что ж, друзья мои, в половине седьмого жду вас у главного входа.
После спектакля Сазонов провожал ее домой.
Они шли по полутемной пустынной улочке. Их неспешные шаги неуверенным эхом отдавались в наступавшей ночи.
– Тась, как тебе эта «пронзительная пьеса о любви»?
– Никак. Жаль потерянного времени.
– Таисия, вы противница академического театра?! – Никита Сазонов сыграл изумление.
– Нет. Я противница халтуры. Звание народного артиста, по моему убеждению, глубокому, как Марианская впадина, не дает права Андрею Шерстнёву на халтуру. А бессмысленная беготня по сцене, механическое и невнятное произнесение текста – все, что я сегодня увидела. Жаль потерянного времени, – повторила она.
– Ты припечатала… Слышал бы тебя наш Сирано де Бержерак!
Таисия улыбнулась.
– Ему бы было полезно. Криминальные авторитеты ему как-то больше удаются. Может быть, потому, что в кино есть монтаж?
– Да ладно. Думаешь, играть одно и то же шестой год подряд интересно? А он играет, чтобы иметь хлеб насущный. Разве можно его за это осуждать?
– А кто здесь говорит об игре? Игра – это когда у тебя в жизни кавардак: жена сбежала к лучшему другу, все бабы – подлые стервы, дети балбесы, которым на тебя чихать, у самого вот-вот инсульт, начальство на тебя зуб точит, а ты выходишь на сцену и три часа, пока идет спектакль, умираешь от любви, растрачивая себя, душу свою на кусочки дробишь и даришь по крохотному кусочку каждому пришедшему поглазеть на тебя зрителю, чтобы у него, у зрителя, в его измученной, закопченной лампадой жизни душонке светлее и чище стало, чтобы он вышел из театра и сказал: «Господи, хорошо-то как! Как в церкви побывал!»
– Н-да-а… – вздохнул Сазонов. – Самое грустное, что этот Сирано в конце месяца у нас мастер-класс вести будет. Будет нас учить актерскому мастерству, «отдавать себя без остатка зрителю при каждом выходе на сцену».
– Преображенский сказал?
– Да.
– Я не пойду.
– Да не суди ты об актере по одному неудачному спектаклю. Ты – максималистка, Тасенька. Обычная, надоевшая до чертиков работа, за которую платят бешеные бабки. Да я не напрягаясь лет за пять своей мордой на экране заработаю больше, чем мой папа за всю жизнь! И не надо, не надо романтики. Это хорошо отлаженный бизнес, шоу-бизнес. Нет больше титанов: Смоктуновского, Миронова, Папанова, Никулина, Раневской, Орловой, Ладыниной. Наше актерское поколение по сравнению с ними – сельское ПТУ. И ты, Тасенька, как бы ни пыжилась, не станешь второй Орловой или Вивьен Ли. Да и не нужно. У нас с тобой задачи другие. Когда я чувствую вкус денег, я черту душу готов продать! Уверен, ты тоже. И не буду я себя растрачивать. Есть соответствующие актерские техники. Только экзальтированные и недалекие еще играют по Станиславскому. Здоровьишко беречь надо для дома, для семьи. Если каждый день играть как на премьере, сердечко тикать перестанет. Так что спустись с небес на землю. И… давай не будем больше об этих глупостях.
Сазонов взял ее за руку, стал гладить пальчики, потом поцеловал запястье, ладонь.
– Никита, не надо. Перестань!
Он притянул ее к себе, обнял, не дав высвободиться, попытался поцеловать в губы. Таисия уклонилась.
– Отпусти меня!
– Нет… – хрипло ответил Сазонов. – Идем к тебе. Пригласи, ну пригласи меня к себе, – скороговоркой шептал он, не оставляя попыток поцеловать.
– Отпусти, я сказала! – она с силой отпихнула его, и Сазонов едва удержался на ногах.
– Ковалева, ты лесбиянка, что ли?
– У меня беда с актерской техникой, Никита. Я не умею притворяться. И я не люблю, когда мимоходом. А поцелуи на улице, на мой взгляд, вообще дурной тон!
Сазонов усмехнулся.
– Приглашаю к себе – тебе не нравится. Мимоходом – дурной тон. Слушай, Ковалева, – с нажимом произнес он, точно ему вдруг здесь и сейчас открылась великая тайна, – может, все проще? Может быть, ты просто «динамистка»?!
Таисия помахала ему рукой и зашагала дальше по дороге. Одна.
Соседи не спали.
– Чё поздно приперлась?
Сосед Семен, зевая и почесывая под грязной майкой жирное брюхо, застыл в дверном проеме кухни.
– Добрый вечер, Семен Андреевич. Чаю хотите?
– Сама пей. Слушай, тут такое дело. Дай сотню до зарплаты, – без перехода выпалил он.
– Да откуда же у меня такие деньги? Я еще зарплату ни разу не получала.
– Все на шее у папы с мамой? Ну-ну.
Сосед подошел к столу, встал рядом с Таисией, ожидавшей, пока закипит чайник.
– Избаловали мы нашу молодежь. Где бы родителям помочь, они на родительской шее… – он замялся. – Ладно, Таська. Чего там… Что я, не отдам?
– Нет у меня денег. Самой бы до зарплаты кто подал.
– А я у тебя не милостыню прошу. Я за дело.
– Какое дело?
– Ты в комнатенке без прописки живешь? Да-а! – он расцвел в ехидной улыбке. – Участковому скажу, он тебя оштрафует. Опять скажу – опять оштрафует. Ты же лимита. У тебя же московской прописки нет!
Сосед с явным превосходством смотрел ей в глаза.
– С чего вы взяли? Это вы без прописки. И вообще, я хозяйке квартиры про вашу наглость скажу! Дайте пройти.
– Ути-ути-ути! – сосед, пританцовывая, отступил. – Крутая какая. А если вот так? – и он больно ущипнул девушку за ягодицу.
– Ошпарю, гад! Всю морду кипятком сожгу!
– Вали в комнатушку! Испугала! Ты теперь у меня вся в синяках ходить будешь, гадюшка, жадная. Я тебе припомню!
День разгулялся на славу. Солнце жарило не по-осеннему щедро, от всей души, так, что казалось, на дворе не середина осени, а всего-то середина августа. Пестрая лесная опушка, берег ленивой лесной речушки, щебет запоздавшей с отлетом на юг лесной пичуги… Костерок… Шашлычок… Водочка…
– Красотища-то какая, коллеги! – Слава Сысоев с наслаждением вдохнул запах готовящегося шашлыка. – «Дни поздней осени бранят обыкновенно, но мне она мила, читатель дорогой…»
– Разливайте водку, Александр Сергеевич. Шашлык почти готов.
– Точно, Димон. Сначала выпьем, – согласился Сысоев. – Братцы, к столу! Иначе мяса наедитесь, вам водяры не хватит. Давайте натощак, чтобы достучалось.
Нетерпеливые руки потянулись к пластиковым стаканчикам.
– Внимания, прошу внимания! – Сысоев постучал кончиком ножа по бутылке. – Дорогой мой первый курс! Давайте выпьем за нас. За то, чтобы, став знаменитыми…
– «Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь…»
– Заткните Пастернака. Я продолжу. Так вот. Выпьем за то, чтобы, став знаменитыми, любимыми народом, богатыми и духовно и материально, мы всегда помнили, как мы начинали свой путь, день этот помнили…
– Короче, Склифосовский!
– …чтобы могли вот так, как сегодня, запросто собраться…
– Травиться дешевой водкой…
– Не надо. Не надо.
– Так что за нас, первый курс. Да сопутствует нам удача во всем!
– Ура!!!
Опустевшие пластиковые стаканчики полетели в воздух.
– Мясо… Мясо готово! Разбирайте.
Дима Ермаков, ловко орудуя шампурами, снимал кусочки шашлыка в общее блюдо, делил на порции, раскладывая в картонные тарелки.
– Мне два шампура дай. Я с картонки есть не буду, – Никита Сазонов брезгливо отверг протянутую ему порцию.
– Никитос, не борзей. Голодным оставлю. Так, девчонки, налетай. Кому порцию?
Сазонов усмехнулся, перешагнул через сидевшего на корточках Ермакова, жестко отстранил осаждавших его однокурсниц, подошел к мангалу, покрутил туда-сюда шампуры с уже готовым шашлыком и выбрал два.
– Э-э! Куда? Все же точно рассчитано. Никита, кому-нибудь не хватит. Ты же четыре порции загреб! – крикнул Ермаков вслед Сазонову.
– Пошел ты, счетовод! Забыл, кто пирушку финансирует?
На сухой, прибитой течением к берегу сосне секретничали девчонки.
– «…Экспедиция Роберта Скотта достигла Южного полюса восемнадцатого января тысяча девятьсот двенадцатого года, на месяц позже экспедиции своих соперников – норвежцев. Они обнаружили на полюсе норвежский флаг и записки Амундсена. Скотт записал тогда в своём дневнике: «Норвежцы нас опередили – Амундсен оказался первым у полюса! Чудовищное разочарование! Все муки, все тяготы – ради чего? Я с ужасом думаю об обратной дороге…» – сидя верхом на сосне, читала Ольга Ширяева.
– Барышни, шашлык стынет, – напомнил Сазонов.
– Тихо ты! Тихо! – зашикали на него.
– Что за «Юстас – Алексу»? Чего читаем? Таисия, держи, – он протянул Ковалевой шампур.
Ширяева втянула носом аппетитный запах шашлыка и продолжила читать.
– «…Экспедиции Скотта с самого начала пришлось пережить немало трудностей. Мотосани, на которых предполагалось везти продовольствие, из-за замерзания горючего вышли из строя. Из-за этого несколько саней пришлось бросить вместе с провиантом, одеждой, горючим и приспособлениями для палаток. Остальные мотосани пятерым членам экспедиции пришлось всю дорогу через снежные заносы, расселины и нагромождения льда тащить на себе. Маньчжурских пони, которых Скотт предпочёл собакам, пришлось застрелить: они не выдерживали холода и перегрузок. Достигнув Южного полюса члены экспедиции были вымотаны до крайности. Но еще предстояло возвращение. И возвращение действительно обернулось трагедией для экспедиции. Жестокая нехватка еды и питья, страшный холод, постоянные метели, сокрушительный северо-западный ветер. Измождены были все пятеро. Первым погиб унтер-офицер Эдгар Эванс. В принесенную северо-западным ветром «мокрую» метель он, шедший первым в связке, упал с ледяного утеса, разбил голову и, пробыв сутки в болезненном бреду, скончался. Это было семнадцатого февраля тысяча девятьсот двенадцатого года. Капитан Лоуренс Оутс отморозил обе ноги, он не мог идти. Он просил товарищей бросить его, спасаться самим, он понимал, что обречен, что с начавшейся гангреной ему жить осталось не больше двух-трех дней, что он является обузой. Однако Роберт Скотт, Эдвард Уилсон и Генри Боуэрс продолжали тащить его на себе. Глядя на спящих изможденных товарищей, ранним утром шестнадцатого марта Оутс принял решение. «Пойду пройдусь», – просто сказал он и выполз из палатки. Его тело так и не нашли. Путешественников осталось трое. Последний лагерь Скотта находился в одиннадцати милях от лагеря «Одна тонна» с запасом продовольствия, но выйти из палатки и двигаться дальше полярникам мешала сильнейшая вьюга; их силы были уже на исходе. Голодные, изможденные путешествием, они медленно замерзали. Последняя запись в дневнике Роберта Скотта сделана двадцать девятого марта тысяча девятьсот двенадцатого года. Он продержался дольше всех. Умер последним. Его нашли с письмами, дневниками товарищей, его собственным дневником, прижатыми к груди, лежащим в незастегнутом спальном мешке, тогда как спальные мешки Уилсона и Боуэрса были наглухо застегнуты снаружи. Из дневника и писем Скотта стало ясно, что весь обратный путь, невозможный, тяжелейший, с ним рядом была его любимая, его жена Кэтлин Брюс…»
– Жена и любимая… – Сазонов саркастически хмыкнул. – Сочетание несочетаемого. Сейчас прямо расплачусь! Мы отдыхать сюда приехали или лекции по истории Антарктики слушать?
– Представляете, девочки, – продолжала Ольга Ширяева, – Скотту казалось, что в метель, в мороз, утопая в снегу, его Кэтлин шла рядом с ним, будучи шестым членом экспедиции. На привалах она поила Скотта горячим какао, растирала его заледеневшие руки и ноги, говорила очень нужные и важные, чтобы его подбодрить, слова. Временами она даже несла вместо него тяжеленный рюкзак или тащила сани, чтобы он отдохнул. Сначала Скотту казалось, что он сходит сума. Что этого просто не может быть. Потом он смирился. Он понимал, что без Кэтлин ему не дойти. Двадцать девятого марта он проснулся, ее рядом не было. Она не пришла. Тогда Скотт понял, что это его последний день. Когда он умер, находившаяся за тысячи миль, в Лондоне, Кэтлин вскрикнула, схватилась за сердце и лишилась чувств. Очнувшись, она произнесла единственную фразу: «Он умер…» – и оделась в траур…
Плескалась река, играя солнечными бликами, качая на волнах желтые березовые листья. В хрустальной синеве таял стройный журавлиный клин. После череды затяжных дождей пахло хвоей и прелыми листьями. Осень властно вступила в свои права. Еще тепло, но это обманчивое тепло. Уже недалеко до осенних заморозков и первых зимников.
– Вот это любовь… – нарушила тишину Нина Васильева.
– Осталось уточнить, что все теперешние мужики – козлы! – не отвлекаясь от поедания шашлыка, вставил Сазонов.
– Никита, не нарывайся.
– Не буду. Что это было?
– Историческая справка к сценарию, – пояснила Ширяева.
– Что за сценарий?
– Совместный с англичанами проект. Рабочее название «Капитан». Уже год у нас под Архангельском снимают. Нинка на зимние каникулы в массовку записалась.
– Будешь седьмой маньчжурской пони?
– Слушай, Никита, есть какие-то вещи, по поводу которых ты не хохмишь?
– Конечно, есть, девочки. Шашлык, например. Он у нас почти остыл. А в массовку я не пошел бы, пусть это хоть трижды совместный проект.
– Сразу звездой, да? – съязвила Васильева.
– Кстати, о звездах. Нинка, кто главные роли тянет?
– Роберта Скотта воплощает наш Обнаров. Кстати, весь фильм говорит на английском. Ходят слухи, что первоначально на роль Скотта был утвержден Андрей Шерстнёв. Но… То ли продюсеру он не понравился, то ли опасались, что в запой уйдет, то ли еще что-то, но в итоге выбор пал на Обнарова.
– Костик могёт, – одобрительно кивнул Сазонов. – Мощный актерище! Шерстнёв – слабак в сравнении с ним. Бабок, наверное, платят немерено!
– Эванса, Уилсона, Боуэрса играют англичане, Оутса – питерский Сергей Беспалов.
– Н-да-а… – мечтательно протянул Сазонов. – Дорого бы я дал, чтобы оказаться на месте Обнарова.
– В тебе же чувств нет, Никитыч. Один голый расчет, – наморщив нос, чуть брезгливо произнесла Щеголева.
– А в глазах доллары, доллары, доллары… – поддержала Васильева.
– За что к тебе Таисия благосклонность питает, не пойму, – съязвила Ширяева.
– Платили б бабки. А за бабки я любое чувство изображу.
– Ключевое слово, девочки – «изображу», – уточнила Ширяева.
Сазонов обернулся к Тае.
– Ты чего молчишь? Ну, давай, врежь правду-матку!
– Никколо Паганини говорил: «Надо сильно чувствовать, чтобы заставить чувствовать».
– Самая умная. Туда же! – укоризненно глядя на Таю, подытожил Сазонов. – Пойду я выпью. Мне от вас, чувственные мои, тошно стало. Сидят тут, сопли жуют. Маньчжурские пони!
Обвальный грохот музыки, феерия света, искристый блеск хрусталя бокалов и томный, глубокий цвет дорогих вин на стеллажах бара, тонкая смесь ароматов французских духов и кубинских сигар, праздничное убранство столиков от «Дома Порто», а дальше – распахнутые в танцевальный зал двери и экзальтированные движения плененных музыкой танцующих тел.
– Доброй ночи, Константин Сергеевич.
Охранник в строгом черном костюме, один из двоих, стоявших у рамки металлоискателя прямо напротив входа в бар «У Чарли», шагнул навстречу и сдержанно улыбнулся.
Обнаров кивнул в ответ.
– Столик, за которым вы обычно отдыхаете, Константин Сергеевич, сейчас занят. Но мы можем его освободить. Народ уже порядком «набрался». Сколько будет у вас гостей сегодня?
Обнаров небрежно потрепал охранника по плечу.
– Расслабься, Саня. Кутеж отменяется! Все будет тихо, спокойно, прилично. Я мимоходом. Один.
Войдя в зал, Обнаров чуть задержался в дверях, окинул цепким взглядом посетителей, а затем, точно утратив к присутствующим всякий интерес, направился к бару.
– Здорово, Олежек. Сделай, как обычно, – он положил на барную стойку пятитысячную купюру и сел напротив бармена.
Тот тут же поставил перед Обнаровым пузатую рюмку коньяка и крохотную тарелочку с ломтиками лимона.
– Приятного отдыха, Константин Сергеевич, – с подчеркнутым уважением произнес он и пододвинул Обнарову тяжелую хрустальную пепельницу.
Обнаров пригубил коньяк. Внимательно посмотрел на кислую физиономию бармена.
– Что с мамой? – без предисловий спросил он.
Бармен смутился.
– Спасибо. Поправляется.
– Тогда что не так?
– Спасибо. Все хорошо. Отдыхайте.
– А почему лимон с сахаром? Ты же знаешь, я терпеть не могу лимон с сахаром.
– Извините.
Бармен мгновенно заменил тарелочку с ломтиками лимона на другую.
– Извините, пожалуйста, – упавшим голосом повторил он.
– Так! – Обнаров залпом выпил коньяк, бросил в рот ломтик лимона. – Я, собственно, к тебе зашел. Вот. Держи.
Обнаров достал из кармана связанные зеленой банковской резинкой упаковки лекарств.
– Только что из Англии переслали. Вечерним рейсом из Лондона. На курс лечения должно хватить. Я консультировался. Не хватит, вот мой телефон, – Обнаров быстро написал на бумажной салфетке номер. – Звони, Олег. Без стеснения. Все. Привет маме!
– Подождите! – бармен поймал Обнарова за руку. – Это же… Это… Константин Сергеевич! Дорогой Константин Сергеевич…
– Тихо. Тихо. Чего орешь-то?
Подчиняясь цепкой хватке бармена, Обнаров вынужденно сел на место.
– У нас же теперь есть надежда! Врач мне сегодня утром сказал, что без этого лекарства она неделю, не больше, протянет. А я… Я с ног сбился! На аналоги у нее аллергия. Я везде искал! Везде! Понимаете?! Понимаете? – он тряс Обнарова за рукав и как-то преданно-пристально заглядывал в глаза.
– Все, все, успокойся, Олежек, – Обнаров до боли сжал руку бармена. – Все будет хорошо. Она поправится.
– Как же вы узнали?
– Саня, охранник, сказал.
– Понятно… – бармен задумался, потом вдруг, спохватившись, поспешно спросил: – Деньги, сколько я должен?
Обнаров укоризненно посмотрел на него.
– Так бы и дал тебе в ухо…
Грохот музыки внезапно смолк. Разом наступившая тишина непривычно давила. Пары вновь потянулись за столики.
– Позвольте мне угостить вас, Константин Сергеевич. В знак благодарности. У нас есть очень хороший, не дегустированный вами коньяк.
Бармен показал Обнарову бутылку.
Обнаров усмехнулся.
– Потом год работать за него будешь. Лучше угости меня моим любимым. Да и для меня привычнее. Только не свирепствуй. Мне за руль.
Поймав счастливую улыбку бармена, он закурил и, развернувшись вполоборота к залу, без интереса стал рассматривать посетителей: преуспевающие бизнесмены в сопровождении юных дам с обложек глянцевых журналов, балбесы-сынки преуспевающих бизнесменов с такими же спутницами. Кстати, дамы Обнарову всегда казались на одно лицо.
«Как только они их различают?..» – однажды подумал он.
Вдруг его взгляд укололо что-то, как у Есенина, «несказанное, синее, нежное». Он даже слегка вздрогнул от неожиданности. Сердце замерло на половине удара.
«Невероятно…» – перевел дух Обнаров и с интересом стал рассматривать незнакомку.
Она была ни на кого не похожей, она была другой. Наверное, ради таких женщин слагают стихи и сражаются с драконами, наверное, за таких женщин дерутся на дуэлях и идут войной царство на царство. Наверное, ради таких женщин хочется творить, жить, дышать.
Она и ее спутник что-то оживленно обсуждали. Из-за вновь грянувшей музыки Обнаров не смог разобрать слов, но по мимике и жестам было ясно, что зреет конфликт.
Он ее в чем-то убеждал, она никак не соглашалась. Он попытался взять ее за руку, она не позволила. Он подсел к ней, придвинув свой стул к ее стулу, и попытался обнять, она отстранилась и с видом оскорбленной попыталась встать из-за стола и уйти. Он удержал, усадил на место. Стал ее о чем-то умолять, сделавшись беспомощным, жалким. Она какое-то время слушала его, затем недовольно отвернулась. На ее лице теперь не было так шедшей ей улыбки. Весь ее облик теперь был царственно строгим.
– Олежек, скажи-ка, кто это за вторым столиком суетится?
– А-а… Это Никитос. Сыночек Игоря Васильевича Сазонова. Хозяина нашего.
– Козлиная у него повадка. И морда – козлиная. Не находишь?
Бармен улыбнулся.
– Морда у него как раз очень смазливая. А вот сам он – порядочное дерьмо. Редкостное, Константин Сергеевич. Даже не верится, что у Игоря Васильевича такой сын.
Обнаров теперь с интересом смотрел на бармена.
– Расскажи подробнее.
Бармен растерянно пожал плечами.
– А нечего рассказывать. Папке в бизнесе он не помощник, Игорь Васильевич все на себе везет. По стопам отца не пошел, этой осенью в актеры подался. Игорь Васильевич надеется, что, может, там толк будет.
– Что за девушка с ним?
– Не знаю. Раньше не видел. Но если Никитос сюда с девицей пришел, значит, плохи его дела.
– В смысле?
– Не дает, значит. Так он потанцует немного, угостит даму, потом, если дама и подшофе отказала, сюда бежит. Типа коктейли заказывать. Пока я коктейли готовлю, прямо здесь, на стойке, пепельницей толчет припасенную заранее таблетку, кидает порошок в коктейль. Девица выпивает и дико возбуждается. Никитос удаляется с нею в папашкин кабинет, где неплохо проводит время. Нет, без скандалов, конечно, не обходится. Но Сазонов-старший денег даст, конфликт замнет, Никитосу взбучку устроит. Правда, этой взбучки хватает ненадолго.
– Он больной?
– Сами сейчас все увидите.
– Олег, в темпе, две «Глории»!
Из брючного кармана молодой человек достал таблетки, выдавил из упаковки одну и, положив на бумажную салфетку, стал измельчать в порошок бесцеремонно взятой у Обнарова пепельницей.
Опустив пониже козырек бейсболки, Обнаров потянулся к пепельнице и нарочито медленно стал стряхивать в нее пепел.
– Приболели? – участливо осведомился он.
– Клешню убери! – не глядя на Обнарова, потребовал Сазонов, и едва тот убрал руку с сигаретой, продолжил свое занятие.
– Простыли, наверное. Сейчас все простывают. Осень… – не оставлял его в покое Обнаров.
– Да. Простыл. Да… – закивал Сазонов. – Олег, ключи от кабинета дай.
В один из коктейлей он высыпал порошок и, довольный, направился назад, к ожидавшей его за столиком даме. С улыбкой, непринужденно Сазонов подал спутнице «снаряженный» бокал и, сев напротив, стал с жаром что-то говорить. Красавица крутила бокал в руках, без энтузиазма смотрела то на его содержимое, то на Сазонова. Потом, после произнесенного кавалером тоста, она счастливо заулыбалась и степенно, чуть торжественно, понесла бокал ко рту. Улыбка была очень чистой, по-детски доверчивой, от всего сердца.
Обнаров поерзал на стуле, ему стало не по себе, ему вдруг стало стыдно от соучастия.
– Не могу это видеть! – бросил он и сорвался с места.
Выхваченный из ее рук бокал Обнаров выплеснул в лицо оторопевшему от такого поворота событий Сазонову.
– Что смотришь, мажор? Дай по морде! – с вызовом сказал Обнаров.
– Вы ненормальный! Что вы делаете?! – крикнула девушка.
– Тася, заткнись! – рявкнул Сазонов.
Он подлетел к Обнарову, замахнулся, целя в лицо, но Обнаров ловко увернулся от удара, сделал подсечку и потерявший равновесие Сазонов упал в проход к бару.
Обнаров усмехнулся, подбодрил:
– Поднимайся. Поднимайся!
В одно мгновение оказавшись вновь на ногах, Сазонов ринулся к обидчику, но мощный четкий удар в нос опрокинул его навзничь, и Сазонов затих, точно сломанный манекен.
– Помогите же! Люди, что вы смотрите? Помогите! – сквозь грохот музыки кричала спутница Сазонова.
Не обращая более никакого внимания на «мажора», Обнаров бросил коротко: «Мразь!» – и направился к выходу.
– Константин Сергеевич, вам лучше уйти. Побыстрее! – в дверях сказал ему направлявшийся в зал охранник.
На улице Обнаров остановился.
– Черт, где ж я машину-то оставил? – растерянно озираясь по сторонам, сам себя спросил он. – День тяжелейший был, надо же было ночью придурка встретить…
Он достал из кармана пиджака ключи, щелкнул брелоком сигнализации. В конце ряда, у перекрестка, отозвалась черная «Мазда» шестой модели. Обнаров поежился от ледяного порыва ветра, запустил руки в карманы джинсов и по полутемной улочке пошел к машине.
Внезапный рывок, щедрая, вышибающая искры из глаз пощечина. Сильная, так что даже бейсболка слетела на брусчатку.
– Нормально… – потирая щеку только и произнес Обнаров.
– Я думаю, не совсем! – и девушка другой рукой от души отвесила ему еще одну пощечину. – Как теперь? – участливо осведомилась она.
Сейчас в ней не было ничего от той беззащитной, беспомощной леди, которую пожалел Обнаров. Перед ним, подбоченясь, стояла разъяренная фурия.
– Если вы будете продолжать в том же духе, у меня будет сотрясение мозга, – держась за горящие щеки, выговорил потрясенный поворотом событий Обнаров.
– Я убеждена, там нечему сотрясаться!
– Не буду спорить с вами. У вас рука тяжелая.
– Как вы могли?! Ему «скорую» вызывают. Он не может придти в себя! У него нос сломан! – со слезами в голосе выкрикнула она. – Вы что, сумасшедший? Просто так, первого встречного, по лицу…
Она отвернулась, чтобы справиться с собой и не заплакать.
«Господи, как же она красива… Совсем юная. Такая настоящая. Без фальши, без расчета, без надоевших до тошноты полутонов… Ершится, своего урода защищая. Хорошо, если распухшей мордой отделаюсь. Сердце б целым осталось…»
– Вы мне день рождения испортили.
Сейчас она смотрела в его глаза своими бездонными, полными слез глазами.
– Простите… – прошептал он.
Дыхание перехватило, как в детстве, когда тонул в речном омуте. Только сейчас был другой омут – омут ее глаз.
– Я никогда не ударю без причины, – вдруг охрипшим голосом произнес Обнаров. – Вам нужно осмотрительнее выбирать мужчин. Завтра рядом меня может не оказаться.
– О чем вы?
Обнаров взял ее руку, осторожно поднес к губам, поцеловал, сделав над собой усилие, отстранился, сел в машину, осторожно сдав назад, вырулил из тисков стоянки и в считанные секунды скрылся из виду.