3
Здание, выложенное серым кирпичом, возвышается под грузным серым небом. Это психоневрологический диспансер, в который мне нужно войти. Берёшь ручку двери и тянешь на себя. Всё просто.
Диспансер – это не то место, где лежат больные люди, сюда приходят только на приём к врачу. У них в здании даже стационара нет. Это обычная невысокая пятиэтажка, которая больше походит на старое студенческое общежитие без ремонта. Снаружи серый потрескавшийся кирпич, внутри зелёные стены с отколотой краской.
Когда я пришёл сюда впервые после того, как меня выписали из психиатрической больницы, я сразу ощутил знакомый воздух. Здесь точно так же пахнет медикаментами, у врачей те же холодные гримасы, а на лицах пациентов то же самое отсутствие веры. Я не верил, что я вылечусь, не верю и сейчас, но если я не буду сюда приходить, у меня возникнут проблемы, ведь я состою на учёте.
Я по-прежнему не могу открыть дверь, хотя другим пациентам это удаётся. Закурив, я смотрю на окна. Окна – важный внешний показатель того, кто из врачей сколько зарабатывает. У тех, чья зарплата не очень, старые деревянные окна, а кто-то себе поставил пластиковые. Пластиковых окон здесь довольно мало, я насчитал всего пять. Но это не единственный показатель. Ещё есть те, кто не ставит пластиковые окна, потому что и деревянные не пропускают сквозняк. Главный показатель – это дверь в кабинет. У моего психиатра это старая дверь, обитая выцветшей кожей. Нет, он не плохой врач, просто за платные приёмы он берёт довольно мало, а у таких как я не всегда найдутся деньги на платное лечение. Мало кто возьмёт на хорошую работу человека, который состоит на учёте в психоневрологическом диспансере. Я бы не взял.
Несмотря на то, что он тратит свои силы на меня практически бесплатно, он искренне пытается мне помочь. Он всегда выслушивает то, что я ему рассказываю, с большим вниманием относится к моим способам борьбы с галлюцинациями. Именно он запретил мне бросать курить, пока я не вылечусь. Сигареты действительно помогают, они заглушают голоса в голове, придавливают эмоциональный фон, возникающий при галлюцинациях. Мой психиатр называет это особенностями психики. Когда я последний его пациент, и торопиться ему некуда, он открывает окно и закуривает трубку ручной работы, которую ему подарил сын на день рождения. Он и мне разрешает закурить, когда сам курит во время приёма. Он много раз говорил, что это неправильно – разговаривать с пациентом только формально, как положено… Откровенная, душевная беседа с открытым окном и трубкой сильнее располагает к открытости и искренности, он всегда говорил, что он очень старается почувствовать на себе то, что чувствуют его пациенты. Я всегда очень любил эти задушевные беседы, жаль, что они бывают очень редко. Сегодня я у него не последний пациент, и мой приём будет через полчаса, а я как всегда пришёл пораньше, потому что знаю, как долго могу простоять перед дверью диспансера. Вторая сигарета отправляется в урну, и мне удаётся переступить порог. Дальше всё просто. По лестнице на второй этаж и направо.
Не без дрожи в руках я открываю дверь в кабинет психиатра. Он важно смотрит на меня сквозь толстые линзы очков в старой пластиковой оправе и говорит: ну, здравствуй, Андрей, раз ты пришёл, дела у тебя не очень?
Я молча киваю и сажусь в кресло напротив него. Всё так же молчу, не знаю, с чего начать, как сказать ему, что я три недели не принимал лекарство, которое он мне прописал, а снова начал пить только тогда, когда вернулись галлюцинации. Я чувствую себя виноватым ребёнком, который долго не учил уроки, и теперь ему приходится признаваться в этом перед родителями.
Он сидит за дешёвым поцарапанным столом в кабинете со старыми обоями и смотрит пристально мне в глаза, словно предварительно сканирует. Он ждёт, когда я начну, даёт мне время на то, чтобы я собрался с мыслями, сказал, что меня беспокоит. Я пытаюсь поймать мысль, но она ускользает и смешивается с сотнями других, маскируясь, скрываясь от меня. Пока я пытаюсь выловить мысль, чтобы сказать хотя бы что-нибудь, психиатр нарушает молчание первым:
– Раз ты пришёл, значит, к тебе вернулись галлюцинации… Скажи мне, ты пил трифтазин? – Он складывает руки на столе и немного подаётся вперёд, впиваясь своим взглядом прямо в душу.
– Да… Нет… Последние пару недель я не пил лекарство… Вчера я снова видел Нику, слышал голоса и снова начал пить… – Маленький ребёнок пытается оправдать свою ложь перед родителями. Он знает, что виноват, он понимает, что ухудшил своё положение, но тем не менее надеется на прощение.
– То есть, ты игнорировал прописанное мной лечение, и это дало свои плоды, и ты снова пришёл ко мне, чтобы я выписал лечение, которое ты, скорее всего, тоже просто будешь игнорировать? – Монотонный голос старика, в меру охрипший. Почти гипнотический эффект, но я уже привык к этому.
– Не знаю… Я не знаю, что делать. Я боюсь, что он снова вернётся. В прошлый раз лекарство его не остановило. – Маленький мальчик сбивчиво оправдывается перед доктором, надеясь, что тот сможет уберечь его от последствий.
– Он с того раза больше не приходил к тебе? Думаю… Прошло столько лет… Твоё подсознание должно было его изжить за это время, как думаешь? Ты чувствуешь его присутствие?
– Я не знаю.