II
На улице моросит дождь. Георгий Чихория направляется домой.
На маршрутном автобусе он доезжает до окраины Владикавказа и шагает к военному городку, где живет и служит. Идти ему километра два. Справа и слева от дороги – пустырь, поросший кустарником. Этот отрезок пути офицеры называют «мертвой зоной», потому что здесь уже не ходит городской транспорт. Считается, что военный городок – это автономный поселок, а совсем не Владикавказ. Георгий шагает по растерзанному шоссе. Под его ногами шуршит выбитый из асфальта щебень. В правой руке Чихория несет матерчатую сумку с провизией.
Он идет из Владикавказа, как Наполеон из Москвы. За его спиной занимается пожар междоусобной войны. Чихория этого не знает. Георгий прокручивает в памяти разговор с отцом, думает о деньгах и представляет, как жена Майя сейчас нажарит картошки и они, несмотря на все сложности бытия, весело съедят ее с котлетами и солеными помидорами. Холодный октябрьский ветер треплет полу его офицерской шинели. Над головой Георгия, в чернильной вышине, ползут грязные матрасы облаков. Они закрывают луну и звезды. Моросит дождь.
Чихория из-за темноты и увлеченности своими мыслями не видит притаившихся в придорожном кустарнике молодых людей. Им от пятнадцати до восемнадцати лет. Их шестеро. Они из соседнего поселка, населенного преимущественно ингушами. Все следят за Георгием и даже во тьме узнают в нем офицера. У Чихории резкая отмашка левой рукой и четкий строевой шаг. Щебень ритмично шуршит под его ногами.
Шестеро юнцов вырываются из укрытия и атакуют ночного пешехода. Они набрасываются на него молча, как голодные волки в зимней степи. Чихория, услышав топот дюжины молодых ног, едва успевает обернуться и поставить на обочину авоську с продуктами, чтобы отбить первый удар. Но ударов много. Георгий поначалу не чувствует боли, отмахивается руками и ногами. Жесткая шинель, как железная труба, сковывает его движения. Чихорию окружают, бьют сзади. У Георгия вспыхивают перед глазами звезды. Он падает. Его месят ногами и топчут. Тело его безжизненно вздрагивает от ударов.
– Шакал! – устало и зло говорит кто-то из юнцов и сплевывает на поверженного в грязь офицера густым кровавым плевком.
Вслед за ним по очереди сплевывают на Чихорию все нападавшие, затем подходят к авоське, пинают ее ногами, слышат звон, достают банки и бьют их об асфальт. Завершив свою трудную работу, юные победители растворяются в темноте.
Чихория долго лежит без сознания. Потом выныривает из обморока. Прислушивается к голосам своего измочаленного тела.
Это гул гибнущего Вавилона. «Подъем!» – лениво командует себе Георгий и начинает медленно, по частям, сгруппировывать свой рассыпанный организм, словно детский конструктор. Встает, пошатываясь. Ищет сбитую в бою фуражку. Натыкается на разбитые хрустящие осколки стекла и раздавленные грязными молодыми копытами котлеты. Скрипит зубами. Кровь начинает бурлить в его помятом теле. Взгляд мутнеет от наплывших слез. Находит фуражку, липкую от грязи. Оглядывается вокруг, пытаясь определить, где находится и куда идти дальше, и медленно, с клокочущим сердцем под заплеванной шинелью, хромает к военному городку, который тускло светится впереди. Внутри Георгия разливается желчь мести.
Чихория бредет в медицинский батальон. Солдат на контрольно-пропускном пункте долгим взглядом провожает измазанного грязью и кровью офицера, не спросив документы и цель прибытия. Дежурная молоденькая медсестра вскакивает из-за стола:
– Божечки, что с вами?! Подождите минуточку, я сейчас врача позову, – и вылетает в коридор. Георгий стоит посреди кабинета, стараясь расстегнуть пуговицы шинели непослушными разбитыми руками. Они трясутся, искромсанная кожа воспламеняется. У Чихории горит лицо, огонь злобы бушует в голове, обида сдавливает горло. Он ищет зеркало и находит его за спиной, возле двери.
Свое отражение не кажется ему таким жутким, как он предполагал после удивленных взглядов солдата с КПП и дежурной медсестры. Конечно, шинель и фуражка безнадежно грязные. Ссадины на щеках и скулах, засохшая кровь под носом, опухшая верхняя губа… Завтра все это будет выглядеть страшнее.
Георгий обнажает зубы. Зубы, красивые и белые, пока не выдают привычку хозяина к курению. Чихория без страха открывает ими бутылки. Но внутренняя часть одного коренного зуба откололась от удара, и язык теперь цепляется за острый край скола.
Тонкий, с горбинкой, унаследованный от отца грузинский нос чуть сдвинут со своей оси. Георгий ощупывает двумя пальцами хрящи. Похрустывает. Ясно – сломали. Но, в общем, лицо не изуродовано. Все раны в конце концов сойдут. А что нос кривой – так с лица воду не пить. И без кривизны нос выдавал национальное происхождение своего хозяина. «Чего стыдиться? – думает Чихория. – Кривой нос, как и шрамы, украшают мужчину…»
– Ну, где тут раненый? – с шумом распахнув дверь, в приемный покой врывается дежурный врач в белом халате, за ним – медсестра.
Георгий оборачивается. Коренастый, с широкими азиатскими скулами и сросшимися бровями, врач оглядывает Чихорию с головы до ног.
– Что случилось? – Он держит руки в карманах халата.
– Из города возвращался. Пацаны лет семнадцати, с ингушского поселка, толпой налетели. Недалеко отсюда – в «мертвой зоне».
– Просто так, ни за что?
– Просто так.
– Вот сволочи! Пора этих ингушских сопляков стрелять. Как считаешь?..
Георгий молчит. Злоба и обида есть, но стрелять Чихории не хочется. Эти пацаны одинаковы и у ингушей, и у осетин, и у русских, думает он.
– Раздевайся, и в процедурную! – приказывает врач и поворачивается к сестре: – Помоги ему.
Георгий снимает шинель. Левой рукой двигать больно, в боку что-то колет, он осторожничает.
– У вас тут кровь и проволока торчит какая-то, – девушка трогает пальцами продырявленную ткань. – Раздевайтесь полностью до пояса…
– Заостренная велосипедная спица, – врач говорит резко и громко. – Видно, воткнули сзади, прокололи шинель и китель, мышцу спины пробили, а затем вытащить не смогли и сломали. Или ты сам крутанулся в момент удара и сломал. Может быть заражение. – Кисти у врача волосатые, пальцы короткие и сильные.
По коже Георгия бегут мурашки. Сидеть голому до пояса в процедурной холодно. Октябрь заканчивается, но отопительный сезон еще не начался.
– Могли убить, сволочи. Я этих ингушат знаю еще по Казахстану, – декламирует врач. – Такой спицей человека запросто насквозь можно прошить. Моя бы воля, ввел бы вооруженное патрулирование и разрешил бы расстреливать на месте таких гадов. Как считаешь?
Георгий молчит, щупая языком острый край разбитого зуба. Он думает подговорить офицеров и устроить засаду на обидчиков.
Лучше брать их на «живца»: кто-то один гуляет в «мертвой зоне» и вызывает огонь на себя. А затем, когда нарисуются ингушские дьяволята, появится и «летучий офицерский отряд». Дело верное.
– Ты уже четвертый за эту неделю, – продолжает говорить врач. – Налетают толпой и бьют просто так: то ли для забавы, то ли чтоб унизить офицера. При этом ничего не забирают – ни денег, ни документов. Может, оружие хотят заполучить?.. У тебя все в целости? Проверял?
– Проверял. – Георгий поеживается. – Ничего не взяли. Жалко только сумку с продуктами. Родители кое-какую провизию передали. А то жить не на что. Не платят третий месяц.
– Никому не платят. Сам лапу сосу второй месяц. Пора забастовку устраивать. Как считаешь? – спрашивает, не требуя ответа, решительный врач.
Георгий молчит.
– Сейчас потерпи, я дренаж раны сделаю. Будет больно, – командует медик.
Георгий сжимает зубы, глубоко втягивает в себя прохладный воздух, аж густой от запаха медикаментов, и невольно вздрагивает от боли, будто в него втыкают раскаленный штырь…
– Ну, все. Свободен! – Врач выбрасывает в мусорное ведро использованный тампон. – Сейчас зайди к Вале, к дежурной, она запишет все, что нужно.
– Я вам шинель немножко почистила, – говорит медсестра.
Георгий благодарит и одевается, медленно и осторожно из-за боли в боку. Медсестра аккуратно, детским почерком записывает в журнал его данные, вычитывая их из удостоверения личности, и повторяет вслух, чтоб Георгий поправил, если будет неточность:
– Так… Поступил 30 октября 1992 года, в 23.00… Старший лейтенант Чихория Георгий Илларионович, 1968 года рождения, командир взвода войсковой части, – и начинает листать удостоверение в поисках номера.
Георгий называет пять цифр, подходит к зеркалу и оценивающе оглядывает себя – стройного чернобрового офицера с измазанным йодом побитым лицом. «Ну, вот, – думает, – теперь можно и домой идти. Не так сильно Майя с дочкой перепугаются. А то ввалился бы в квартиру окровавленный…»
– Сестра, а вы мне какую-нибудь бумагу дадите, чтоб освобождение от службы хоть ненадолго? А то мне завтра на «подъем» к шести утра… Ну, и чтоб не подумали, будто у меня «асфальтная болезнь» или по пьяному делу в драку ввязался. Рожа-то вся расписана.
– Какую-нибудь бумажку? – задумывается девушка.
– Вы же знаете, как у нас бывает. Без бумажки – ты букашка, а с бумажкой – человек.
– Ну, сейчас с дежурным врачом что-нибудь придумаем. Хотя все равно ваше командование узнает. Мы о таких случаях сразу докладываем. Так что сильно не переживайте.
– Ладно, тогда спасибо! Спокойного дежурства!
– И дай вам бог здоровья! Больше не ввязывайтесь никуда. Сразу убегайте. А то стыдитесь в форме при офицерских погонах убегать, вот и получаете.
Георгий молчит, хотя собирался что-то ответить, и выходит на улицу, где на КПП дежурный солдат чихает от простуды, звякая штык-ножом.
Чихория идет к своему ротному командиру – старшему лейтенанту Иванченко, чтобы доложить о происшествии и отпроситься со службы на несколько дней – раны зализать. Вечно взлохмаченный Сашка Иванченко с сигаретой в зубах слушает рассказ Георгия на лестничной площадке, морщится, глядя на лицо своего взводного, и кивает. Русые волосы его торчат в разные стороны.
– Нужно проучить этих сук, – цедит он слова вместе с сигаретным дымом. – Может быть, и на «живца» стоит попробовать…
Чихория бредет домой, размышляя, стал бы он стрелять в этих сопливых ингушей, если бы они попались ему на прицел, или нет.
Вряд ли, думает Георгий, но носы начистил бы. Злоба его еще не испарилась из побитого тела.
Майя, открыв дверь и увидев кривой нос и побуревшие раны на лице мужа, закрывает ладонью рот, чтоб не вырвался крик.